Текст книги "Поэты 1820–1830-х годов. Том 1"

Автор книги: Орест Сомов

 
Мглистое небо слилось с Океаном,
Скалы подернуты синим туманом.
Месяц мелькает в густых облаках
Тихо и плавно, как лебедь в волнах.
 
 
Дремлют поляны, волнуются ивы,
Древняя роща во мраке шумит.
Ветр-пробудитель крылом прихотливым
Лип ароматных верхи шевелит.
 
 
Вот прояснились зарею поляны,—
Жизнь разлилась по росистым цветам.
Сплыли со скал голубые туманы,
Розовый свет пробежал по скалам.
 
 
Вот на румяном краю небосклона,
Слитого с гладкой поверхностью вод,
Выплыло солнце из влажного лона.
Тих, животворен светила восход.
 
 
О благодетельный зодчий вселенной!
Виден ты нам из величья чудес.
Ты разостлал над землей пробужденной
Рдяное утро, как пышный навес.
 
 
Боже! ты солнца незапным сияньем
Наших очей не хотел ослепить, —
Сон пробуждая денницы мерцаньем,
Слабые вежды помог растворить.
 
 
Солнцу подобно из тьмы Вифлеема
Жизни светило взнеслось над землей
Нас провести к вертограду эдема,
Дух окропляя небесной росой.
 
 
Алой деннице на Праге Востока
Дивных пророков подобен восход.
Все, разгоняя туманы порока,
К сретенью бога будили народ.
 
 
Солнцу подобно горит над вселенной
Веры светильник, владыкой возжженный,
Свет разливая на наши сердца,
Путь озаряет к селеньям отца.
 

1823

 
Иерусалим, печален образ твой!
              Иль туча божеского мщенья
              Нависла над твоей главой
              С перуном грозным разрушенья?
 
 
Ужель грядет на Суд разгневанный Владыка?
Ужель палит тебя горящий лик его?
Нет, нет, не узришь ты божественного лика!
              Он скрыт от взора твоего.
 
 
Врага ополчая, каратель незримый
Развеет преступных Иакова чад,
Как пепел, грозой по полям разносимый,
И с треском рассыплется царственный град.
 
 
Суд близок! трепещет
Салим нечестивый,
Предчувствие казни
Смущает его.
 
 
Всклубилися волны
Морей чужеземных,
Средь парусов белых
Сияют орлы[188]188
  Римские знамена.


[Закрыть]
 
 
И, крылья расширя,
Горят нетерпеньем
Израиля сердце
В когтях растерзать.
 
 
Иерусалим, Иерусалим,
Колосс, до неба вознесенный!
Со всем величием своим
Ты сгибнешь, Римом поглощенный.
 
 
Сион! гнев божий над тобой!
Тимпан твой смолкнет сладкозвучный,
И припадет к земле главой
Левит Иеговы злополучный.
 
 
Падет пред Римом гордый град!
Орел взлетит на верх Сиона
И устремит свой алчный взгляд
На пепел царства Соломона.
 
 
Ожесточенный раб, прибегни к покаянью!
Израиль, обратись к престолу Судии!
Воззри на небеса, верь казни предвещанью[189]189
  О сих предзнаменованиях казни иудеев говорит Иосиф Флавий.


[Закрыть],
О горе! сочтены Иеговой дни твои!
 
 
Воззри, в полночной тишине,
Предвестник божеского мщенья,
Меч грозный в тучах и в огне
Висит над чадом отверженья.
 
 
Внимай – скрыпят столпы Кедровы,
Врата святилища Иеговы
Незримой, мощною рукой
Разверзлись в полночь пред тобой.
 
 
Свет райский воссиял… из облак фимиама
Невидимых устен раздался гневный глас:
«Изыдем!» – Дрогнул храм, огнь жертвенный погас,
Оставил Саваоф чад злобных Авраама.
 
 
Израиль, ты богом отвержен всесильным!
Не жди ко спасенью господних чудес;
Ни жертвою тучной, ни гласом умильным
Отца не сзовешь с омраченных небес.
 
 
Зри – пылает дивный храм,
Римский меч сверкает в дыме;
Тит во граде. «Казнь рабам!» —
Раздалось в Иерусалиме.
 
 
На стенах, по стогнам кровь…
Грудой тел Кедрон стесненный
Плещет пеной обагренной,
Выступя из берегов.
 
 
Иерусалим, Иерусалим,
Печать носящий отвержения,—
Ты пал нечестием своим,
Сбылись господни предреченья.
 
 
Прославлен Вышний в небесах!
Салима крепкий щит распался,
Святыни храм повержен в прах —
На камне камень не остался.
 
 
Пред Римом пал надменный град!
Орел взлетел на верх Сиона
И устремил свой алчный взгляд
На пепел царства Соломона.
 

1823

 
              Раскинулся плющ, как зеленая ткань,
                         По скатам Монблана седого,
              Мелькает над бездной пугливая лань
                         При кликах ловца молодого.
              Бывало, играл я по воле стрелой;
Душа охладела – и лук обессилел с охладшей душой!
 
 
              Свирель пастуха пробудилась в горах,
              В долинах звучат колокольчики стада,
              Алеют снега на угрюмых скалах,
              И радужно блещут струи водопада.
              Бывало, свергался я с гор, как река;
Душа охладела – и быстрые ноги сковала тоска.
 
 
              И кто ж благотворный огонь погасил,
                         Которым душа согревалась?
              Кто в сердце убийцу-тоску поселил?
                         С ним радость давно ли раззналась?
              Мой друг! ты погаснул, и с жизнью твоей
Погасло светило моих лучезарных, безоблачных дней.
 
 
              Я помню, как с другом, при трелях рожка,
                         За робкой козой беззащитной
              Летел со скалы на скалу в облака,
                         Как горный орел ненасытный.
              Лавина с синеющих льдов сорвалась,
Гремящая, с другом в бездонную пропасть стрелой унеслась.
 
 
              С тех пор не отраден семейственный круг,
                         С тех пор опостыла долина.
              Блуждаю в горах, где покоится друг,
                         Где в бездне белеет лавина.
              Тоской безутешной томясь, одинок,
Я в бездну закинул с душою моей несогласный рожок.
 

1823

 
«Стройно ты выросла, дева прекрасная,
Стройно ты выросла, дева моя!
Мирно растя средь поляны душистыя,
Дева, на что устремляла ты взор?
Иль на высокую ель величавую?
Иль на платан, возносящий чело?
Иль на соседнего юношу статного?»
– «Юноша милый, отрада моя,
Я не глядела на ель величавую,
Ни на платан, возносящий чело,
Ни на соседнего юношу статного,
Вечно глядела я, друг, на тебя».
 

1825

 
Знойный день не пламенеет
На прозрачных небесах;
Погляди, – лазурь темнеет,
Звезды искрятся в водах,
Дремлют белые сирени,
Не колышется ясмин;
Погляди – густые тени
Потянулись средь долин,
И в гостиницах Шираза
Сонных персов не живит
Звук чудесного рассказа
И кальян не веселит.
Все уснули за шербетом
На узорчатых коврах;
Вот взошел над минаретом
Месяц в сребряных лучах.
Поспешим на гроб Гафиса[190]190
  Персидский поэт, которого могила находится близ Шираза.


[Закрыть],
Фатьма, рай моих очей,
Чу – под сенью кипариса
Там вздыхает соловей.
Там, при трелях песнопений,
Быстро вечер пролетит
И поэта кроткий гений
На ночь нас благословит!
 

<1826>

 
            Ты не плачь, не тоскуй,
            Под окном не сиди,
На дорогу не гляди,
Из далекия сторонки
Друга милого не жди.
 
 
            Слышишь – трубы звучат…
            Пыль всклубилась вдали.
Из чужбины притекли
Со знаменами отчизны
Вои русския земли.
 
 
            Их сверкают щиты,
            Так же знамя шумит,
Что же грудь твоя дрожит?
Ах! под знаменем кровавым
Милый друг твой не стоит.
 
 
            Сокрушили его
            Вражьи копья, мечи!
Пред иконою в ночи
Ты не жги до бела утра
Воску ярого свечи.
 
 
            Ты не плачь, не тоскуй,
            Под окном не сиди,
На дорогу не гляди,
Из далекия сторонки
Друга милого не жди!
 

<1826>

(Посвящается Н. И. Б.)

 
Обновлю челнок надежный,
В Океан пущусь безбрежный…
Тесный пруд наскучил мне —
Полечу к родной стране!
Мрачен брег чужого края,
Сердце рвется на Восток, —
Там страна моя родная!
Окрылися, мой челнок!
Ночь на бездну вод наляжет, —
Кто мне верный путь укажет?
Для весла достанет сил,
Много на небе светил!
Все они горят, сверкают,
Волны моря осребряют,
Манят нас лучом своим, —
Я не буду верить им!
Совратят с пути прямого,
Заведут к чужим брегам, —
Слаще воздуха родного
Есть ли что на свете нам?
Воссияй на небе чистом,
Мне знакомая звезда,
При твоем луче сребристом
Я браздил стекло пруда!
Лежа в лодке, я качался,
Звездным небом любовался,
На равнине голубой
Ты играла предо мной!
Будь вожатым, луч отрадный,
Озаряй мои стези,
По стеклу пучины хладной
Нитью тонкою скользи.
Развернулся парус белый,
Волны плещут о челнок, —
Полечу с душою смелой
Прямо, прямо на Восток!
 

1827

 
Луг пушистый зеленеет,
Ароматом дышит лес;
Сердце радостию греет
Свод лазоревых небес.
 
 
Блещет зеркало залива,
И в брегах из тростника
Величава, горделива
Льется синяя река.
 
 
Звучно сельские напевы
Раздаются вдалеке —
Хороводом идут девы
К тихоплещущей реке.
 
 
«Ах, и ты встречаешь, Лила,
Праздник красный весны?
Не сурова, не уныла,
Взор исполнен тишины.
 
 
Ты смеешься, – а бывало,
Слезы капали с ланит
На льняное покрывало!
Разве милый твой забыт?»
 
 
«Не корн, я помню друга,
Ах, на радости весной
Украшает зелень луга
Самый камень гробовой».
 

<1827>

 
Что туман клубится облаком
Над тобой, Тверь златоглавая?
Что не весело, не радостно
Выплыл месяц из-за туч седых?
Что ты, Волга, помутилася?..
А бывало, струи светлые
При дыханьи ветра тихого
Серебрилися на месяце!
Ах, быть может, Волга мутная,
Ты сольешься с кровью русскою,
С кровью русской православною!
Не придем мы черпать струй твоих:
Ах, быть может, в рабство горькое
Увлечет нас супостат-злодей,
Увлечет в Орду неверную!
Не глядеться нам в стекло реки,
Не пивать нам струй серебряных!
 

<1829>

 
Ты розе подобно весну отцвела,
Младая Мария, в чужбине далекой,
Исторгнута грозно судьбиной жестокой
Из сени приютной родного села.
Не долго терзалась тоской неотлучной,
Не долго вздыхала о милом селе, —
Поблекла, как юный цветок злополучный,
Прибитый грозою к песчаной земле.
 

<1830>

М. П. ЗАГОРСКИЙ

Рано умерший Михаил Петрович Загорский (1804–1824), как можно судить по ряду данных, был сыном известного анатома, профессора Медико-хирургической академии П. А. Загорского. В 1819 году он поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета в качестве «вольного студента», но уже в 1821 году тяжелая болезнь заставляет его прервать занятия. 29 января 1823 года он подает прошение о разрешении держать экзамен за университетский курс; однако оканчивает университет лишь в 1824 году. 30 июля того же года он умирает[192]192
  В. П. Степанов, М. П. Загорский. – Стихотворная сказка (новелла) XVIII – начала XIX века, «Б-ка поэта» (Б. с.), Л., 1969, с. 691; Пушкин, Письма, т. 1 (1815–1825), М.—Л., 1926 с. 534; Государственный исторический архив Ленинградской области, ф. 14, оп. 6, № 46, л. 1.


[Закрыть].

Первоначальное литературное воспитание Загорского для 1820-х годов было довольно архаичным. Первые его опыты (шарады, эпиграммы) печатаются в «Благонамеренном» (1820); некоторый успех выпал на долю его сентиментальной баллады «Лиза» (1820), попавшей и в рукописные сборники. Загорский много переводит – из Горация, Вергилия, Шиллера и немецких преромантических поэтов (Фосс, Штольберг); отдает он дань и оссианизму («Морна», 1823; «Кальмар и Орля (из Байрона)», 1823; «Мальвина» и др.). Его оригинальные сочинения наиболее удачны в эпических жанрах: ему принадлежит несколько басен и сказок («Лисица и медведи», 1820; «Два извозчика», 1823; «Два колоса», 1823; «Пьяница» и др.), в которых вырабатывается непринужденный, легко-иронический стиль повествования, примененный потом Загорским и в более крупных формах. Одновременно он обращается к фольклорным темам: уже посмертно, в 1825 году, была опубликована его прозаическая стилизация волшебной сказки «Оборотень, или Старуха-красавица», переложение из «Слова о полку Игореве» («Ярославна») и фрагменты большой поэмы «Илья Муромец», над которой Загорский работал в течение нескольких лет. Можно думать, что «Илье Муромцу» предшествовала работа над иным сюжетом (о Мстиславе); сохранился набросок, озаглавленный издателями «Нападение богатыря Мстислава на войска хазарского хана (отрывок из повести)» и написанный так называемым «русским стихом» (хорей с дактилической клаузулой), употреблявшимся для имитации былинного стиха, и с прямой цитацией былинных формул. В дальнейшем поэт избирает в качестве героя Илью Муромца, а в качестве образца – «Неистового Роланда» Ариосто и только что появившуюся поэму Пушкина «Руслан и Людмила». Все это довольно характерно для литературного фольклоризма первых десятилетий XIX века; рассматривая былину, песню и т. д. как форму исторического колорита, национальной старины, Загорский стремится создать на основе вольной переработки мотивов былинного эпоса и древней русской поэзии («Слово о полку Игореве») романтическую волшебно-рыцарскую поэму. Вслед за Пушкиным он сохраняет характерный шуточно-иронический тон повествования, с прямым авторским комментарием, пародийными анахронизмами и бурлескным снижением героев. Пушкин, несомненно, видел в Загорском своего возможного продолжателя и последователя. Прочитав отрывки из поэмы, он писал Плетневу 4–6 декабря 1825 года: «Не уж-то Ил<ья> Мур<омец> Загорского? если нет, то кто ж псеудоним; если да: как жаль, что он умер»[193]193
  Пушкин, Полное собрание сочинений, т. 13, Л., 1937, с. 249.


[Закрыть]. Немногочисленное сохранившееся наследие Загорского показывает, что «Илья Муромец» был не единственной попыткой создания эпического произведения на фольклорном материале или материале народной жизни. В последние годы он пишет «русскую народную идиллию» «Бабушка и внучка» и «русскую повесть» «Анюта» (1824), где сказывается то же тяготение к национальной старине, «народности», фольклору и стремление выработать национальные литературные формы по аналогии с формами, сложившимися в западном романтизме и даже в доромантической литературе. Так, «русская идиллия» пишется параллельно с переводом идиллии Фосса «Семидесятый день рождения», а «русская повесть» возникает на балладной основе, сюжетно-тематически как бы завершая серию ранних баллад Загорского о разлученных и посмертно соединившихся любовниках. Литературная деятельность Загорского вызывала интерес современников, и смерть его была воспринята как крушение больших и даже «блистательных» надежд. Некоторое время приписываемые ему стихи ходили в списках и после его смерти: его именем было подписано стихотворение А. И. Одоевского «Безжизненный град», найденное у арестованного С. П. Трубецкого; впрочем, распространители стихотворения, по-видимому, смешали М. П. Загорского с М. Н. Загоскиным.

 
Быстро флот Агамемнона,
На развитых парусах,
Утекал от Илиона,
Обращенного во прах.
На закате свет румяный
Мраку ночи уступал,
Рог серебряный Дианы
В спящем море трепетал.
 
 
Воин, бранью утомленный,
Опочивши по трудах,
Край отчизны отдаленной
Видел в сладостных мечтах.
Только легкие порывы
Ветров, спутников судам,
Только кормчего отзывы
Разносились по водам.
 
 
Андромаха, в грусти слезной,
Сквозь синеющий туман,
Взор вперя на брег любезный,
Брег фригийских злачных стран,
Где безмолвною могилой
Взят ее супруга прах,
К ним неслась душой унылой
И стенала так в слезах:
 
 
«Ах, померкнул трон Приама,
Ах, померкнул он навек,
И падение Пергама
Торжествует лютый грек!
Пали мощные герои,
Как под градом цвет лугов,
И величье гордой Трои
Будет баснею веков.
 
 
Тщетно Зевс-громодержитель
Рать данаев отражал,
Тщетно, брани возбудитель,
Марс твердыни защищал:
Час, назначенный судьбою,
С бурным мщением притек,
И священною главою
Илион на прахе лег.
 
 
Вижу, вижу ужас боя,
Вижу смерти мрачный пир:
Брань неистовая, воя,
Гонит прочь веселый мир,
С адской радостью когтями
Кроткую оливу рвет
И над грозными полками
Смрадный пламенник трясет.
 
 
Гектор, Гектор мой любезный!
Ах, куда тебя стремит
Сила груди дерзновенной!
Храбрость стрел не отвратит:
Там Пелопса горды внуки,
Там коварный Одиссей,
Там Аяксы жаждут руки
Омочить в крови твоей.
 
 
Горе, горе мне, несчастной!
Там Пелея сын младой,
Мышцей, взорами ужасный,
Мчится гибельной грозой:
Перед ним бегут дружины,
Как пред вихрем роковым,—
Ах, супруг мой, ты ль единый,
Ты ль посмеешь биться с ним!
 
 
Щит печального Пергама,
Тронься горестью моей,
Тронься воплями Приама
И младенца пожалей!
Ты не внемлешь, – ах, жестокий,
Кто ж несчастным будет щит,
Кто их слезные потоки
И страданье утолит!
 
 
Разлученная с тобою,
Где покоем наслаждусь?
Где бессчастной головою
Безопасно я склонюсь?
Ах, смягчит ли вид мой бледный
Чуждых хладные сердца!
Нет ни матери у бедной,
Нет ни доброго отца!
 
 
В Плаке, венчанном лесами,
Обладатель Гетеон
Правил сильными мужами,—
Но, увы, погибнул он
Под десницею Ахилла!
Матерь, пленница врага,
В рабстве тягостном изныла:
Гроб ей чуждые брега.
 
 
Ты бежишь – но, ах, уж поздно!
Прилетел ужасный миг;
Злобный враг несется грозно:
Свет, беги от глаз моих!
Смерти хладная обитель,
Дай ступить на твой мне праг!
Стой, суровый победитель,
И почти холодный прах!
 
 
Закатились очи ясны,
Бледны алые уста,
Страшен прежде вид прекрасный
И завяла красота!
Борзый конь кипит и мчится,
И кровавою струей
Поле бранное багрится:
Вид ужасный для очей!
 
 
Скоро ль, скоро ль час кончины
Мне пошлет всесильный рок?
Я избуду злой кручины;
Слез иссякнет горкий ток;
Там, в жилище безмятежном,
Вновь я сына обрету
И опять в супруге нежном
Счастье прежнее найду!»
 
 
Жертва горести и страха,
В сонме плачущих подруг,
Так стенала Андромаха;
Всё безмолвно было вкруг;
Рог серебряный Дианы,
Погружаясь, померкал,
И денницы свет румяный
На востоке возрастал.
 

<1824>

 
Друзья и ты, любезный пол,
Прекрасный телом и душою,
Услада горестей и зол
Минутной жизни под луною!
Внемлите чудные дела
Героя древности далекой,
Который, доблестью высокой
Преодолевши козни зла,
Царю чудесный клад доставил,
Сразил коварство колдунов
И о делах своих заставил
Греметь Баянов-соловьев.
Наперсница мечты прекрасной,
О ты, которая всечасно
Пленяешь новой красотой,
Меняя вечно вид свой дивный!
О ложь! услышь мой глас призывный,
Приди беседовать со мной!
Ты бабушку мою вдыхала,
Когда пред красным огоньком,
Зимою, долгим вечерком,
Старушка мне повествовала
События веков седых,
Красавиц юных похищенья,
Деянья витязей лихих
И с бусурманами сраженья!
Води ж теперь моим смычком
По золотым струнам цевницы
И розы милой небылицы
Рассыпь в творении моем.
Широким лугом, полон думы,
Млад витязь ехал на коне,
Склоня на землю взор угрюмый;
На зеркальной его броне
Последние лучи спирались,
И тихо легким ветерком
Густые перья колебались
На шишаке его стальном.
Уже тяжелые туманы
Покрыли мшистые курганы
И серой, дымной пеленой
Легли над лугом и рекой.
День гаснет на закате алом,
Темнеет голубой восток,
Одетый ночи покрывалом,
И месяц смотрится в поток;
Уж птицы на ночь ищут крова,
Уж волки жадною толпой
Выходят из леса густого
И к стаду крадутся для лова
Чрез хворост хрупкий, где порой
Мелькает их хребет седой.
Как вдруг с полуночи далекой
Восстала буря; ветр жестокий
Нагнал седые облака;
Вихрь в чистом поле закружился;
Завыла пенная река;
Гул грома глухо прокатился,
И черной тучей облачился,
Бледнея, месяц золотой.
Остановился путник мой,
И, всюду обращая очи,
Он ищет места, где б с конем
Провесть в покое время ночи, —
Но степь унылая кругом,
Дремучий лес вблизи чернеет,
А в отдалении немом
Хребет угрюмых скал седеет,
Сияньем лунным осребрен;
Нигде не видно кровли дымной
Над хижиной гостеприимной,
И стад усталых на загон
Пастуший рог не созывает.
Уж дождик капать начинает —
Приюта нет, и вот герой
В густую бора сень вступает;
Сначала гладкою стезей
Конь бодрый медленно шагает;
Но вскоре в глубине лесной
Кривая тропка исчезает
И цепкий терн, сплетясь стеной,
Ему дорогу заграждает.
На землю витязь соскоча,
Повел соратника лихого
И сталью крепкого меча,
Сквозь дичь кустарника густого,
Стезю неверную кладет.
Ни зги не видя пред собою,
Идет он медленной стопою
Куда судьба его ведет,
Склоня чело, без всякой цели,
И часто головой своей
Стучит об дубы и об ели.
Гроза час от часу сильней
Ревет над лесом, будто хочет
Расстроить весь природы чин;
За громом грозно гром грохочет
И эхом бора и долин
В стократных гулах раздается;
Перун, раздвинув облака,
Змиями огненными вьется,
И дождь сквозь листья, как река,
Шумит с лазури помраченной,—
Казалось, Тартар раздраженный
Переселился в бор глухой.
Уж целый час идет герой,
Но буря вовсе не стихает;
Дождем промочен до костей,
Дрожа невольно, он внимает
Стенанье птиц и крик зверей,
И сердце в нем с досады ноет:
То волк вдали протяжно воет,
То слышно вещее «куку»,
То ведьма дикою сорокой
Кричит, качаясь на суку;
То крыл совы размах широкий,
Как вихорь, в воздухе свистит;
То филин в темноте блестит
Своими яркими очами;
То машет жесткими крылами
Ему навстречу нетопырь;
То грозный леший меж кустами
Несется с шумом; то упырь
Сзывает криком труболеток;
То стаи пагубных красоток
Русалок с хохотом плетут
Зеленых кос блестящи волны
И витязя к себе зовут,—
Но он, задумчивый, безмолвный,
Другой красавицею полный,
Не внемлет им и всё вперед!
Вдруг видит он: в дали туманной
Зарделся звездочкой румяной
Сквозь чащу леса яркий свет.
Он быстрые шаги сугубит,
Сильней кусты и корни рубит
И скоро видит пред собой
Полянку; над водой потока,
Дубов под тенью вековой,
Соломой крыта, одинока,
Избушка ветхая стоит,
Паденьем скорым угрожая;
В ее окошко свет блистая.
По зеркалу ручья скользит
И, на муравку упадая,
На ней окончину чертит.
Вот богатырь, прося ночлега,
Три раза брякнул в дверь кольцом,
И старец с благостным лицом
И бородой белее снега
Выходит слабою ногой,
В дугу согнувшись над клюкой,
Улыбкой гостя привечает;
«Добро пожаловать! – вещает. —
Готов я сердцем и душой
Делиться хижиной с тобой!
Орехи, желуди сухие,
Пустыни дикие плоды
И чаша светлыя воды —
Вот яства грубые, простые.
Что может дать анахорет,
Который целых тридцать лет
Провел в тиши уединенья,
Забывши прелести сует
И света шумного волненья?
Здесь вкусишь ты спокойный сон
Не на богатом мягком ложе,
Но меньше ль мил и сладок он
И на звериной жесткой коже
Тому, кто духом не смущен?»
Как хлад росы во время зною
Приятен нивам золотым,
Так старца речь сладка герою,
Который следует за ним.
Хозяин гостя дорогого
У огонечка посадил
И скромный ужин предложил;
И оба, кушая, ни слова.
За косяком сверчок поет;
Вокруг пустынника седого,
Мурлыча, вьется жирный кот —
То под рукой его пройдет,
То на колени смирно сядет,
Пушистым поводя хвостом,
То спину выгнет колесом
И ждет, пока его погладит.
«О сын мой! – наконец прервал
Старик глубокое молчанье. —
Зачем ты в юности избрал
Столь тяжкой жизни состоянье?
Честей ли, славы ли желанье,
Любовь ли к девушке какой,
Гоненья ль мачехи-судьбины,
Другие ль тайные причины
Тебя принудили – покой
Покинуть с хижиной родной,
По свету белому скитаться,
Сносить морозы, голод, зной
И всем напастям подвергаться?
Откройся, кто ты? И на свет,
На своды неба голубые
Где ясный взор открыл впервые?
И ежели ты жертва бед,
Быть может, слезы состраданья
Смягчат души твоей терзанья».
И витязь мой, вздохнувши раз,
Так начал старцу свой рассказ:
«На берегу реки широкой,
В струях которой Волхв жестокий
Обрел конец преступных дней,
Живет Росслав, старик почтенный,
От нежной юности своей
На службу родине бесценной
Он долгий век свой посвятил;
Но с старостью лишившись сил,
Сокрылся в край уединенный.
Где возрастал я вместе с ним
И чтил отцом его моим.
Едва румяною зарею
Воспламенялись небеса,
Я с гибким луком и стрелою
Спешил в дремучие леса
И там за прыткими зверями
Гонялся быстрыми ногами;
Или на легком челноке,
Бесстрашно рея по реке,
Бросал я уду роковую;
Когда же полдень наступал
И зной палящий разливал,
Укрывшись в хижину простую,
Готовил пищу я с отцом
И после краткого обеда
Работал с ним в саду своем;
А в тихий вечер, пред огнем,
Его приятная беседа
Меня учила – как добром
Платить за зло врагам коварным,
Несчастным, слабым помогать
И новыми неблагодарным
Благодеяньями отмщать.
„Мой сын! имей всегда терпенье,—
Твердил он часто мне. – Учись
Не падать духом в заключенье;
Неверным счастьем не гордись
И чти богатством – добродетель!“
Или повествовал он мне
Об отдаленной старине,
О битвах, коим был свидетель, —
И я в восторге трепетал,
Внимая твердость Святослава,
Когда к дружинам он взывал:
„Друзья, погибнем! с нами слава,
Костям холодным нет стыда!“
И время в сладостях труда
Неслось стрелою быстролетной, —
Я в девятнадцатой весне
Себя увидел неприметно,
И вспыхнул новый жар во мне.
Забилось сердце ретивое
Желаньем славы и честей,
И я, в бездейственном покое,
Уже не видел красных дней.
Какой-то глас неизъяснимый
В душе тоскующей вещал —
И вот из хижины родимой
К стране далекой отзывал.
Однажды в сумрачной дубраве
Заснул я, с мыслями о славе,
И видел непостижный сон:
Старик, летами отягченный,
Предстал мне, светом окружен,
Воззрел с улыбкой благосклонной
И тихим гласом говорил:
„Илья, исполни приказание!“ —
Прости, хозяин, я забыл
Сказать тебе мое названье. —
Оставь безвестный уголок,
Где юный возраст твой протек,
И к Киеву спеши отселе:
Там храбрость окажи на деле
И будешь славою высок».
Тут он умолк и вдруг сокрылся…
Я в удивленьи пробудился
И к доброму отцу бежал
Сказать всё виденное мною;
Он с горестью меня внимал,
И кроткий взор блеснул слезою.
«Илья! – печально он вещал.—
Неумолимая судьбина
Велит разлуку нам сносить,
И уж в последний имя сына
К тебе могу я обратить.
Склони к речам моим вниманье:
Я не отец твой!..» – Тут рыданье
Пресекло речь его, а я,
Как громом, пораженный ею
И горьких слез источник лья,
Упал без чувств к нему на шею.
И долго были мы в таком,
Подобном смерти, состоянье,
Не помня ничего. Потом
Он продолжал повествованье.
«Однажды, в сумраке ночном,
Я возвращался к мирной кровле,
Проведши целый день на ловле,
И вдруг старик явился мне,—
Его ты видел, без сомненья,
В своем пророчественном сне, —
Спокойный взор внушал почтенье,
И обнаженное чело
Небесной благостью цвело.
Глубоким сном младенец спящий
В его объятиях лежал,
И добрый конь за ним бежал,
Неся доспех, во тьме блестящий.
„Росслав, – он молвил, – будь отцом
Сего невинного созданья:
Учи его владеть мечом,
Наставь на добрые деянья,
И нежные твои старанья
Бог не оставит без наград.
Когда весна цветы по лугу
Рассыплет девятнадцать крат,
Тогда вручи ему кольчугу,
Сей щит, сей шлем и сей булат, —
Ни панцирь, ни шелом косматый
Его удара не снесут:
Он рубит их, как хрупкий прут;
А эти блещущие латы
Волшебной силой созданы, —
Безвреден тот, на ком они:
Ни стрел свистящих град пернатый,
Ни копие, ни острый меч
Не могут стали их рассечь.
Пусть едет он, покрытый ими,
Блуждать под ясною луной
И ищет храбрыми своими
Делами – славы вековой“».