Текст книги "Подари себе рай"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц)

Наконец на пересечении Иерусалимских аллей и Маршалковской, когда филеры приотстали, Сергей сунул парню в руку крупную купюру и, пригнувшись, соскочил на землю, мгновенно затерявшись в праздной толпе. В тринадцать пятьдесят пять он дважды прошелся вдоль вместительной витрины антикварного магазина. Сигналом тревоги должен был служить большой Будда из желтого металла, выставленный в самом центре. Вместо него там стояла высокая тренога из розового дерева, на плоской вершине которой в раскрытом синем бархатном футляре красовалось бриллиантовое колье с тремя крупными рубинами. Войдя в магазин, Сергей был удивлен громким смехом, шумом мужских и женских голосов, музыкой, которые доносились из раскрытых справа и слева дверей. К нему подскочил набриолиненный юнец – модная крахмальная рубашка, галстук бабочкой, узенькие брючки, лаковые штиблеты, – затараторил по-польски. Терпеливо выслушав его, Сергей небрежно, с классической интонацией обитателя британских островов произнес заученную фразу:

– I would like to see mister Zdeneck Boguslavsky, please!

– О, вы англичанин! Или американец! – засуетился юнец. – Я сию минуту доложу хозяину. Пан может присесть. Прошу, прошу! – И, пододвинув гостю стул, он исчез за тяжелой портьерой, которая закрывала всю дальнюю стену. Между тем за правой и левой дверями продолжалось веселье. «В антикварных магазинах, в наших во всяком случае, – подумал Сергей, – всегда стоит сосредоточенная тишина. Покупатели размышляют над ценами, прикидывают свои возможности, изучают вещи. А здесь – как в кафе-шантане в ночное время».

– Пан желал меня видеть? – Перед Сергеем стоял среднего роста мужчина. Холеное лицо, ухоженные руки, дорогая светло-синяя тройка. Холодные серые глаза ощупывали незнакомца, брезгливо сложенные губы говорили, что их обладателю крайне досадно, что его отвлекли от чего-то крайне важного.

– Пани Васильковская сообщила мне в среду, что у вас имеется старинный тибетский Будда из Лаосского монастыря. – Сергей произнес эту фразу медленно, с небольшими паузами, вертя при этом в руках и разглядывая со всех сторон баварскую фарфоровую статуэтку. Фраза являлась паролем и одновременно вторичной проверкой сигнала тревоги. Хозяин магазина молчал, и Сергей, поставив статуэтку на полку, встретился с ним взглядом. Только тогда тот, словно очнувшись от гипноза, проговорил:

– Любезная пани Васильковская права. Был Будда из Лхассы, но, увы, продан. Зато есть прелестный танцующий Шива из Лахора.

«И отзыв, и подтверждение, что все чисто», – с облегчением улыбнулся Сергей. Рукопожатие было крепким с обеих сторон. Глаза Богуславского потеплели.

Хозяйским жестом он пригласил гостя в свой роскошный кабинет-кунсткамеру. Плотно закрыв дверь, пан обнял Сергея:

– Заждался!

Получив шифрованное послание, усадил Сергея на диванчик («собственность Людовика XIV»), прошел в маленькую смежную комнату и пробыл там минут двадцать. Появившись, сказал, разведя руками:

– Центр требует предельной активизации. Впрочем, оно и понятно – центр всегда этого требует. Хотя прекрасно знает: каждую секунду хожу по острию кинжала.

«Почему кинжала? – удивился про себя Сергей. – Почему не ножа? Что у него – горцы есть в родословной?!» – Но вы не обращайте внимания на то, что я ворчу. Проблем тысяча, времени на их решение никак не хватает, вот и становишься брюзгой. Когда отправляетесь домой? Через два дня? Отлично, я подготовлю всю информацию.

Богуславский провел холеными пальцами по лицу – ото лба к подбородку – и словно стер с него печать усталости, озабоченности. Перед Сергеем вдруг предстал не обремененный тяготами жизни, не измотанный подозрениями и страхом пожилой господин, а жизнерадостный, жаждущий веселых приключений, почти молодой человек.

– Вы, вероятно, удивились, что это за шумная гульба идет в солидном респектабельном магазине? Да?

– Признаюсь, удивился.

– Я так и думал. – Богуславский подмигнул, пригладил аккуратные усики. – Собрались друзья Крыси Вишневецкой… Простите, вы, я надеюсь, знаете, кто это такая?

– Нет, не знаю, – со вздохом признался Сергей, вспомнив слова Менжинского.

– Крыся – великая певица! – воскликнул с пафосом Богуславский. – Всю Европу объехала. Везде аншлаг – в Лиссабоне и Лондоне, Париже и Мадриде, Вене и Стокгольме. А Берлин! – Он всплеснул руками и несколько раз цокнул языком. – В Берлине ее не отпускали со сцены тридцать четыре минуты!

– Выходит, бенефис ее справляете? – засмеялся Сергей.

Богуславский взмахнул рукой:

– Обмывается ее бо-о-о-льшая покупка! Сегодня она приобрела у меня спальню самой пани Валевской.

– Той самой? Настоящую?

– Вы знаете, и у меня были сомнения. Но специалисты утверждают – да! Приезжал даже эксперт из Франции, обнаружилась эта спальня случайно в одном из имений Потоцких. А теперь пойдемте, я познакомлю вас с Крысей и ее друзьями.

– Удобно ли? – замялся Сергей, лихорадочно прикидывая все «за» и «против» такого шага. – И как, кем вы меня представите? Сами же говорили про острие кинжала.

– На этот счет не извольте беспокоиться, представлю в лучшем виде.

И, видя, что Сергей все еще колеблется, заверил:

– Моими гостями бывают главным образом друзья России. Не те, кто на каждом перекрестке кричит: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Таких в Польше моментально отправляют за решетку. Нет, те, кто носит Россию в сердце.

Сергей и Богуславский прошли в правую комнату. Она была большой, немногочисленная легкая мебель со светлой обивкой усиливала ощущение простора, спокойствия, умиротворенности. На трех софах стиля рококо полулежали-полусидели три пары. На маленьких столиках стояли бутылки, блюда с закусками, вазы с фруктами и конфетами. Окинув взглядом дам и кавалеров, изысканно, с иголочки одетых, Сергей мгновенно узнал двоих: фото Крыси Вишневецкой и Юзефа Чарнецкого имелись в фототеке ОГПУ.

– Пани и Панове, – начал Богуславский тоном щедрого хозяина, жаждущего предложить дорогим гостям редкостное блюдо, – в Варшаве проездом из Совдепии известный художник Серж Полянский. Прошу любить и жаловать.

– Поляк? – удивленно вскинул брови Вацек Юзич, колбасный король, депутат сейма.

– Русский, – довольно резко ответил Сергей.

– Панове, – вмешался Чарнецкий. – При чем тут национальность? Художник – гражданин мира.

Депутат хотел что-то возразить, но ему не дал этого сделать Збигнев Збышко, редактор популярного еженедельника:

– Тебе, Вацек, следует всегда помнить одну вещь.

– Какую? – заинтересовался Богуславский.

– А вот какую. Он, – жест в сторону Юзича, – тезка главы ОГПУ Менжинского. И уже только по этому должен вечно испытывать чувство вины перед всеми поляками.

При этих словах певица осушила бокал вина и положила в рот маленький кубик ананаса.

– Збигнев, как всегда, прав. – Крыся подошла к Сергею, положила ему руку на плечо. – Жаловать его будете вы, панове. А мы, – она оглянулась на женщин, – мы будем его любить.

И, поднявшись на носки, она поцеловала Сергея в губы. «Красива, черт бы ее побрал! – подумал он, следуя за тянувшей его за руку к софе Вишневецкой. – Однако красота эта злая, хищная. Умный человек дал ей кличку Рысь. Проницательный».

– А вы с вашими холопскими штучками вечно норовите удовольствие подпортить, – проворчал Юзич. – Я же никогда не напоминаю вам, что вы, Збигнев, не шляхетского происхождения.

– Я сейчас вылью на вашу плешивую голову весь этот ликер! – побагровел Збышко.

– Господа, господа, – заговорил по-русски Богуславский. – Мы хорошо знаем вашу взаимную симпатию. Лучше давайте послушаем нашего гостя. Нам же интересно услышать из первых уст о жизни людей искусства в Москве. Многие уехали, но многие и остались.

– И вернулись, – подсказала Вишневецкая. – К примеру, Алексей Толстой.

– Большой и Малый, МХАТ, другие театры пополнились способной молодежью. Конечно, Репиных, Шаляпиных, Блоков за десять-пятнадцать лет не создашь, – не спеша начал Сергей. – Но есть Маяковский, Серов, Станиславский, Горький, Мейерхольд, Прокофьев. Растут Фадеев, Асеев, Шостакович, Эйзенштейн, Булгаков. Слов нет – бывает и холодно, и голодно. Но есть главное – востребованность художника обществом.

– А что вы, лично вы как художник думаете о черном квадрате? – Юзич с любопытством ожидал ответа, хотя этот вопрос предварительным сценарием встречи предусмотрен не был. Чарнецкий одобрительно кивнул Вацеку. «Как здорово, что буквально на днях Иван, Никита и я говорили на эту тему, – подумал Сергей. – А то этот Богуславский со своим экспромтом об известном художнике из Москвы подвел бы меня под монастырь».

– Если бы Малевич создал «Три богатыря», «Грачи прилетели», «Над вечным покоем», «В чем истина?», «Апофеоз войны», «Иван Грозный убивает своего сына», «Не ждали», я имею в виду – хоть одно из этих полотен, и «Черный квадрат», я подчеркиваю – «и», тогда был бы предмет для диспута. Мы же говорим об искусстве, а не о выкидышах искусства. Не так ли, господа?

Наступило молчание, которое прервала Крыся.

– Серж нравится мне своей решительностью, – сказала она, гладя его по плечу. – Малевич, как и Кандинский, и многие другие, решительно отвергает старое искусство. Серж и многие другие не менее решительно отвергают Малевича и то, что называется «новое искусство». Вообще Россия сегодня одержима решимостью во всем: в переделке мира, в искусстве, в политике. Не то что усталая, дряхлая Европа!

– Будь она решительнее, большевиков бы… – начал было захмелевший Юзич и вдруг осекся под свирепым взглядом Чарнецкого. А тот, мгновенно приняв улыбчивый вид, заявил:

– Предлагаю тост за пана Полянского и за его творчество. Вы, насколько я понял, пейзажист?

– Нет, – ответил с улыбкой Сергей. – Я портретист.

Богуславский наполнил бокалы зубровкой, восемь рук сдвинулись в центре комнаты – дзинь!

Ах, этот звон наполненной живительною влагою посуды, будь она из самого дешевого стекла или из лучшего хрусталя; раздается ли он в бедняцкой хижине, обычной столовой или таверне, скромной холостяцкой квартирке или роскошном особняке, – фешенебельном ресторане, графском замке или королевском дворце; является ли влага простым виноградным вином или домашним самогоном, водкой, джином, виски, марочным коньяком или шампанским; пьют ли за здравие или за упокой, за новый чин или за старую дружбу, любовь и победу, горе или радость во всех их проявлениях, за ловкий обман или хитроумную махинацию, наконец – от невозможности не пить или просто от абсолютной возможности пить все, что только заблагорассудится – человек ожидает радостного облегчения, возвышенного полета мысли или сладостного забвения, заглушения совести или притупления всяческой боли – чувств и ощущений, которые без этой влаги ему неподвластны – да здравствует во веки веков этот великий звон, господа – дзи-и-инь!

Улучив момент, Крыся прошептала Сергею: «Давайте сбежим! По-английски! Я знаю один патрицианский ресторанчик, и не в центре, и высший класс. Неужели вам интересна эта публика?» Гримаса пренебрежения на ее прелестном личике была весьма убедительна.

– У меня денег с собой нет, – решил он схитрить.

– Фи. – Она коснулась пальчиком его щеки. – Стоит ли задумываться о подобных пустяках.

Когда Сергей уже раскрыл дверь на улицу, их догнал Чарнецкий.

– Это как же получается, пани? – сердито проговорил он, схватив Крысю за локоть. – Вы исчезаете без объяснений, наконец, даже без следуемого по правилам приличия au revoir.

– Ах, простите! – Крыся вырвала руку, глаза источали откровенное презрение. – Вы мне не муж и не старший брат. Я ухожу, когда и с кем хочу. Au revoir? Получите – au revoir!

И, подхватив Сергея под руку, она покинула магазин пана Богуславского. Брошенное вдогонку «psiakrew!» неожиданно ее рассмешило.

– Злоба имеет свойство возвращаться бумерангом! – воскликнула она, усаживаясь в такси. – Вы такой сильный! Такой могучий! – Она положила голову ему на плечо. – Шофер, в «Bristol».

Разумеется, Сергей не мог знать, что и последняя сцена с Чарнецким была тоже частью общего сценария, но его насторожила искусственность реплик и нарочитая бравада певицы. Вот только хотелось бы знать – одной конторе они служат или разным.

В «Bristol» швейцар, бородатый, ливрейный, склонился чуть не до пола. Метрдотель же, сухопарый, с задорным хохолком на маленькой головке, с выправкой отставного полковника, был преисполнен чувства собственного достоинства и неподкупного благоволения.

– Пани Крыся, – произнес он торжественно и вместе с тем задушевно, – ваш отдельный кабинет, как всегда, ждет вас. – И королевским жестом он предложил прибывшим гостям следовать за ним.

В большом зале почти все столики были заняты, и когда они проходили через него по широкой ковровой дорожке, мужчины и женщины провожали их восторженно-завистливыми взглядами, и можно было расслышать тут и там произносимое сдержанно: «Это Крыся! Сама Крыся Вишневецкая!»

Кабинет поразил Сергея. Просторный – метров сорок, – он весь, кроме единственной двери, был обтянут темно-зеленым бархатом. В центре стоял огромный овальный стол, покрытый ярко-вишневой скатертью. Друг напротив друга, разделенные столом, стояли два кресла искусной резной работы, выполненные в виде монарших тронов. Больше в комнате никакой мебели не было. Все четыре стены были увешаны крупными, метр на метр, фотографиями певицы. Ни на одной из них она не выступала на сцене. Крыся на фоне римского Колизея. Крыся на фоне лондонского Биг-Бена. Крыся на фоне Эйфелевой башни. Крыся на фоне венецианского Дворца дожей. Крыся на фоне стокгольмского Королевского дворца… Откуда-то с потолка, который также был затянут зеленым бархатом, струился неяркий свет. На всех фотографиях певица улыбалась, смеялась, хмурилась, негодовала, плакала, кричала, говорила, молчала, сидела, лежала, пела, бежала – многоликая красавица на фоне многоликой планеты. Довольная произведенным впечатлением, Крыся произнесла задумчиво:

– Когда я в Варшаве, я частенько провожу время здесь. Могу же я, в конце-то концов, позволить себе такой каприз? Дорогостоящий? Да. Здесь я воскрешаю прошлое. Не ради аплодисментов и восторженных возгласов публики и критиков, ими я сыта на всю жизнь. Я вновь переживаю общение с нетленным, великим, прекрасным.

«Умная маскировка собственного тщеславия, – думал Сергей, рассматривая профессионально исполненные фотографии. – По некоторым данным, эта дива тянет чуть ли не на современную Мату Хари. Интересно, по каким соображениям она работает на разведку? Любовь? Деньги? Патриотическая идея – великая Польша до Урала?»

Крыся подошла к одному креслу, указав Сергею на другое: «Прошу занять ваш трон, мой принц». «Здесь столько всяких и не всяких было», – мысленно процитировал он Есенина, расправляя салфетку. Стол был безукоризненно сервирован, Крыся тряхнула серебряным колокольчиком, тотчас появился пожилой официант и, попеременно с молодым, однако не менее умелым напарником, стал подавать закуски, супы, вторые блюда, третьи, десерт, кофе, церемонно разливать напитки – слабые, крепкие, светлые, темные, каждый в свою особую рюмку, лафитник, бокал. Несмотря на то что Сергей внимательно наблюдал за Крысей, определяя вилку, ложку, рюмку, которые следовало взять в тот или иной момент, он допустил несколько промахов, за которые корил себя нещадно всякий раз. «Многие занятия, проводившиеся в отделе по этикету, пропустил, ссылаясь на чрезмерную загруженность оперативными делами. Теперь красней, дурень, перед надменной пани, которая хохочет про себя над медведем из варварской Московии».

Сергей напряженно следил, чтобы все напитки наливались и Крысе, и ему из одних и тех же бутылок, и в конце концов решил, что цель этой встречи в чем-то другом. В чем?

Неожиданно посреди милой болтовни о стремлении варшавянок не отстать от парижских мод и извечной жажде польских донжуанов испытать любовь всех красавиц планеты, Крыся спросила:

– Скажите правду, Серж, вы действительно художник?

Она задала этот вопрос с такой обворожительно-непосредственной улыбкой, что Сергей едва не поперхнулся. «Непосредственная детская любознательность, – затягивая ответ, он тщательно вытирал губы салфеткой. – Интонация наивной девочки может означать лишь одно – она знает верный ответ. Откуда?»

– Допустим, я не художник. Допустим, я мореплаватель. Что это меняет? – Он сказал это как бы между прочим, с небрежной усмешкой.

– Если вы действительно мореплаватель – ничего. Но если вы такой же мореплаватель, как и художник, то… – Она стала изучать высокую ножку рюмки.

– Истина заключается в том, что я и мореплаватель, и художник. – Переняв ее детски наивную интонацию, Сергей произнес эти слова с обезоруживающей улыбкой. Крыся оторвала взгляд от рюмки и посмотрела на него с явным недоверием.

– Могу дать слово чести.

Говоря это, Сергей был искренен. До того как его взяли в Одесский губчека, он оттрубил три года на Черноморском флоте. Ходил во Францию, Италию, Грецию, побывал в Румынии и Болгарии. А когда пришел директором на завод «Арсенал», организовал там изостудию, куда в качестве преподавателей были приглашены видные киевские художники. Сам Сергей рисовал с детства, а в студии приобрел навыки вполне профессиональные.

– Хотите, я ваш портрет сделаю? – предложил он.

– Хочу!

– Но мне нужны хотя бы бумага и карандаш.

Крыся взялась за серебряный колокольчик: «Voila». Однако передумала, хотя в кабинете уже бесшумно появился официант, готовый исполнить любой приказ пани Вишневецкой.

– Художник должен работать вдохновенно и сосредоточенно, по себе знаю. А кабак, даже такой превосходный, как этот, вряд ли пригоден для духовного полета. Посему предлагаю отправиться в мою скромную обитель. Там будут и тишина, и спокойствие. И даже мольберт.

И, отвечая на вопросительный взгляд Сергея, потупив свои волшебные васильковые очи, Крыся скромно сказала:

– Я иногда и сама балуюсь кистью. Знаю – способностей нет, да душа просит. Но, разумеется, для себя. Даже лучшие друзья не посвящены в эту мою маленькую тайну.

Скромная обитель оказалась роскошно обставленной пятикомнатной квартирой в старинном доме недалеко от дворца Тышкевичей. Крыся дважды повторила распоряжения горничной на завтрашний день и отпустила ее.

– Эта Марыська вечно что-нибудь да перепутает, – смеясь, сказала она, присоединяясь к Сергею, который рассматривал акварельки, развешанные на одной из стен «студии» (как назвала ее хозяйка) – самой дальней и самой большой комнаты. Мольберт, стул, тахта, стопки холстов на полу, на этажерке кисточки, краски.

– Вот здесь я отдыхаю. – Крыся подошла к Сергею, любовно оглядывая свои пейзажи.

– Пишу только Польшу и только в Польше. Эти пять – Варшава, эти три – Краков, эти десять – Гданьск.

– Выставлялись? – Сергей явно заинтересовался работами художницы Вишневецкой.

– Я не тщеславна, – отрицательно покачала она головой. – Для себя – это только для себя. Итак, вы готовы? Я сейчас.

Она исчезла в соседней комнате, вполголоса напевая один из своих романсов, и вскоре появилась оттуда в черном кимоно, расшитом цветами сдержанных тонов, и с тоненькой пахитоской в зубах. «Красива, черт бы ее побрал!» – второй раз воскликнул Сергей про себя. И вдруг остолбенел – неуловимым движением руки Крыся отпустила скрытый от глаз поясок, и кимоно соскользнуло на пол. Она стояла перед ним в позе только что родившейся из пены Афродиты, а он видел не ее, знаменитую и прекрасную пани Вишневецкую, а безвестную, но столь же прекрасную чикагскую корреспондентку Элис. «Элис, сейчас с этой модели я нарисую Элис», – подумал он.

– Серж, куда вы от меня убежали? Вернитесь ко мне сию минуту! – услышал он и увидел прямо перед собой огромные васильковые глаза. Они улыбались, они требовали, они отдавались с трепетом и восторгом. «А… может, она и вправду влюбилась, – с тревогой подумал Сергей, – если так, то надо сейчас же придумать, как уйти естественно и красиво. Чтобы не обидеть: женщины такое не прощают». Ее руки обвились вокруг его шеи, ее глаза опрокинулись в его глаза, ее губы утонули в его губах. «Элис, прости, спаси меня, Элис». И вдруг Сергей расслышал тихое жужжание зуммера и резкий щелчок. Отстранив Крысю от себя, он обернулся на звук и увидел над дверью в соседнюю комнату круглое отверстие величиною с пятак. Через секунду в его руке был фотоаппарат с автоспуском. «Немецкий! – мелькнуло в голове. – Точно такие же поступили недавно в наш отдел». Когда Сергей вышел из чулана, Крыся сидела на тахте, запахнувшись в кимоно, поджав под себя ноги.

– Рысь! Как же тебя правильно окрестили!

Ее щеки покрылись красными пятнами, пальцы, сжатые в кулаки, побелели.

– Ненавижу!

От этого крика у Сергея, сильного, бесстрашного, несгибаемого, по телу побежали мурашки.

– Ненавижу всех вас и все ваше!

И уже в дверях он услышал второй раз за день сдавленно-презрительное «psiakrew!».