Текст книги "Подари себе рай"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

– Если вы заглянете в популярный энциклопедический словарь, – Сталин махнул рукой на дальние шкафы, в которых за стеклами поблескивали золотом аккуратные ряды корешков внушительных томов, – то выяснится хронология, достойная всяческого уважения.

Он прошелся, словно вспоминая что-то. И, глядя на Хрущева через весь огромный стол, спросил:

– Сколько лет кремлевским церквам, о которых вы упомянули?

– Думаю – много, – растерянно промямлил Хрущев.

– Много, – пряча улыбку в усы, повторил за ним Сталин. – Много – это сколько? Сто лет? Двести? Триста?

И, не дождавшись ответа, продолжал:

– Американские товарищи рассказывали мне, что у них, если какому-нибудь дому в Нью-Йорке, Вашингтоне или Чикаго сто лет, он уже чуть ли не подлежит охране как памятник седой старины. А у нас? Успенский собор построен в 1479 году, Благовещенский – десять лет спустя, в 1489 году. Архангельский – в 1508. В том же году возведена и колокольня Ивана Великого.

«Я бы никогда не стал загружать свою память подобными датами». – Хрущев насупился, угрюмо вздохнул. Негромко сказал:

– Получается полтыщи лет поповского счастья в божьих хоромах, построенных и расписанных нищим, голодным мужиком.

«Его прямолинейный фанатизм и умиляет, и отталкивает. Из таких вот Емельян Ярославский сколачивает свою гвардию воинствующих безбожников. И при этом было бы ошибкой не видеть, что наш малограмотный полукацап-полухохол обладает редким качеством – может зажечь массу, толпу, народ полюбившейся ему идеей. Толковый и нужный вожак. Нужный, если крепко держать его в узде».

– Существует и другая точка зрения. – Сталин достал из стола крупноформатный многокрасочный альбом, пролистал его, протянул Хрущеву: – Репродукции лучших церковных росписей Европы. Микеланджело Буонарроти. Ему принадлежит роспись свода Сикстинской капеллы в Ватикане; кстати, сделана в те годы, когда строился наш Иван Великий. Или вот его же фреска «Страшный суд» на алтарной стене той же капеллы. Франсиско Гойя и его росписи в капелле церкви Сан-Антонио де ла Флорида в Мадриде. Санти Рафаэль и его «Сикстинская мадонна», росписи станц Ватикана и многое другое. Кстати, он проектировал собор Святого Петра. Леонардо да Винчи и его роспись «Тайная вечеря» в трапезной монастыря Санта Мария делле Грацие в Милане… Скажите, где, как не в церкви, мог в те далекие времена проявиться, раскрыться, явить себя миру гений народа? На Руси это были Дионисий, Андрей Рублев, который, кстати, расписывал вместе со своими учениками кремлевский Благовещенский собор, многие другие.

– Разве гений народа не проявлялся в восстаниях Болотникова, Разина, Пугачева, в битвах с иноземными захватчиками? – Хрущев задал этот вопрос запальчиво, громко. И тут же испугался и той громкости, и духа противоречия сталинскому рассуждению.

– Проявлялся, несомненно проявлялся, – задумчиво сказал Сталин. – Только в первом случае речь идет о духовности, интеллектуальной природе человека, а во втором – о духе, его моральной мощи. Разные эстетико– и общественно-философские категории получаются.

Сталин подошел к развернутым ватманам и долго разглядывал их. Дважды потухла трубка, и дважды он обстоятельно раскуривал ее. Наконец оторвал глаза от подробных архитектурных эскизов.

– Я не архитектор, но, на мой непросвещенный взгляд, все три, нет – четыре плана весьма оригинальны, самобытны и – учитывая, что недавно я довольно подробно знакомился с идеями великолепного Шарля Корбузье, – современны. Эти планы достойны того, чтобы их воплотить в жизнь. Рад отметить: братья Веснины – талантливые зодчие. Однако в генеральном плане реконструкции Москвы этих дворцов нет.

– Мы советовались со Щусевым и Жолтовским, – поспешил объяснить Никита. – Идея родилась совсем недавно.

– Ваша идея?

– Моя, товарищ Сталин, – радостно доложил Хрущев. Упрямо, убежденно добавил: – Надо очищать столицу от религиозной нечисти.

– Но зачем же для этого рушить исторические шедевры? Не хватает земли? Да нет, хватает. Сделали одну глупость, снесли храм Христа Спасителя. Лазарь переусердствовал; я был в отпуске, он волевым порядком расправился с памятным зданием. Отменить решение о сносе Василия Блаженного в последний момент удалось. Теперь вы за Кремль предлагаете взяться.

В наступившей тишине было слышно лишь, как тикают старинные напольные часы.

– Максимализм, – наконец заговорил он, когда Никите пауза уже стала казаться фатальным приговором, – хорош, когда он проявляется в работе. Или в любви. К женщине. – Он улыбнулся, но тут же посерьезнел. – В политике он почти всегда вреден, опасен, зачастую губителен. Наша партия – партия атеистов. Но мы никогда, ни на минуту не должны забывать, что даже по нашей государственной (а потому далеко не точной, не полной) статистике более половины населения страны верят в Бога.

Сталин подошел к письменному столу, взял небольшую, изящно изданную книгу в малиновом сафьяновом переплете, раскрыл ее на кожаной закладке.

– Во Франции второй половины восемнадцатого века, – вновь заговорил он, – жил и творил известный моралист Себастьен-Рок-Никола Шамфор. Его «Максимы и мысли» занимают не последнее место среди творений таких писателей, мыслителей и философов, как Паскаль, Ларошфуко и Лабрюйер. – Он кивнул на стол, где лежали десятка два книг. – Вот что Шамфор говорит в другой своей работе – «Характеры и анекдоты»: «Некто осмелился сказать: «Хочу дожить до того дня, когда последнего короля удавят кишками последнего попа». Заметьте глагол: «Осмелился!» Вы подписались бы под этими словами?

– Обеими руками и подписался бы, и проголосовал! – Никита восторженно смотрел на книгу, из которой Сталин прочитал сентенцию, так пришедшуюся ему по душе. – Заменить короля на царя – и нам бы как раз сгодился такой революционный рецепт. Неужели эти слова написаны в восемнадцатом веке?

– Да, книга издана в 1795 году, сразу после Великой французской революции.

– Шамфор, – сворачивая листы ватмана, произнес несколько раз Никита, стараясь запомнить фамилию французского моралиста. – Обязательно прочитаю.

«Кажется, пронесло, – думал он, выходя из приемной, в которой по-прежнему было многолюдно. – То ли стареет, то ли семинарийское прошлое дает себя знать. Терпимее стал к дурману. Впредь буду осторожнее. Поперед батьки в пекло лезти не будемо».

Сталин размышлял о том, что верно ему Надя характеризовала этого Микиту – энергичный, преданный фанатик. «Такой ради карьеры, идеи и личной преданности пойдет на все. Только вот глаз да глаз за ним нужен. Постоянный. В своем рвении Микита может таких дров наломать, что не то что Москве или области – всей стране тошно станет». И появившемуся в дверях Поскребышеву приказал вызвать к нему Маленкова и Ягоду. Пусть ЦК и НКВД для его же собственной пользы за Микитой присмотрят. Не назойливо, но пристально…

***

Кто знает, куда течет река времени? Сквозь заботы, труды, тревоги наши. Секунды. Часы. Дни…

И был день – 13 декабря 1937 года, и первый секретарь МК и МГК ВКП(б) Никита Хрущев заканчивал в своем рабочем кабинете на Старой площади просмотр очередного расстрельного списка. Бегло пробежав по нему взглядом (это был в тот день пятый список), он мысленно отметил несколько знакомых фамилий и привычно, как сказал бы Каганович, «подмахнул» пропуск на казнь еще ста двадцати четырем обреченным. За десять рабочих часов он дал согласие на семьсот сорок восемь расстрелов. Прозвучал телефонный звонок, Хрущев снял трубку «кремлевки».

– Никита Сергеевич, здравствуйте, говорит Вышинский.

– День добрый, Андрей Януарьевич.

– Хочу сердечно поблагодарить вас за активную и полезную помощь органам прокуратуры. Некоторым простофилям, близоруко беспечным или – в ущерб революционной законности – чрезмерно щепетильным, удобно занимать – скажем так – нейтральную позицию.

– Кого именно вы имеете в виду? – насторожился Хрущев.

– Я не хотел бы преждевременно называть имена, не в именах дело. Эти люди в конечном счете всегда оказываются в одной компании с врагами народа.

– Двурушники! – воскликнул Хрущев. – Представьте себе, мне один такой (потом оказалось – закордонный наймит, английский шпион) как-то говорит: «Какую чепуху следователи придумали про Генриха Григорьевича Ягоду…»

– Про Бнона Гершоновича Иегуду, – бесстрастно уточнил Вышинский.

– Да, вы правы, – подтвердил Хрущев. И, возбуждаясь и горячась, продолжал: – Цитирую этого двурушника дальше: «Будто он, пользуясь своей дружбой с Горьким, приглашал его к себе на дачу и усаживал у костра. С какой целью? Чтобы писатель простудился и быстренько отправился в мир иной. Надо же придумать такую смехотворную галиматью!»

– Надеюсь, этот пасквилянт получил свое?

– Еще как получил!

– Ослабляли, ослабляли здоровье Алексея Максимовича как только могли – и физически, и морально. Один шумный – на всю Европу! – адюльтер его невестки с тем же Ягодой чего стоил. А доконали создателя «Матери» тривиальным ядом. И сделала это тайная любовница предшественника Ягоды Менжинского эстонская графиня Марина Будберг, «красавицаМура».

– Андрей Януарьевич, я завтра хочу заехать на процесс.

– Знаю, Никита Сергеевич. Мне ваш помощник уже сообщил. Собственно, я и звоню в связи с этим. Хотелось бы посоветоваться. Бухарин состоял на партучете в одной из ваших организаций.

– И что же? – напрягся Хрущев. – И Троцкий, и Рыков, и Каменев, и Радек, и Эйхе… Да мало ли кто еще состоял у нас на учете.

– Сейчас речь конкретно о враге народа Бухарине. Вы были на наших заседаниях. Видели – присутствуют представители Коминтерна, братских партий, буржуазные журналисты. Защита наверняка будет цитировать Ленина: «Бухарчик», «любимец партии». Кроме того, нет ни одного рабочего, который не изучал бы теорию и практику нашего строительства по его книге «Азбука коммунизма». И потом, «Правду» редактировал, троцкистов громил и словом, и делом! Идеолог с большой буквы.

Вышинский чуть помедлил:

– Конечно, с вражеской, оппортунистической точки зрения.

«Psiakrew! – выругался про себя Никита. – Шляхтич окаянный! Когда сам с 1903 по 1920 год щеголял меньшевиком, оппортунистами нас, большевиков, почитай на всех их сборищах клеймил отчаянно! Теперь быстро перекрасился».

Вслух же сказал:

– Змий подколодный, вот он кто – этот Бухарчик. Самое лучшее прокурорское обвинение – раскрытие эволюции предательства.

Последние слова, услышанные им от Сталина (речь тогда шла о Троцком) и особенно ему запомнившиеся своей сочностью и выразительностью, Никита произнес с особым удовольствием.

«А наш лапотный «теоретик» уже слегка поднаторел в большевистском идеологическом краснобайстве, – с удивлением отметил Вышинский. – Ишь ты – за вождем поспевать пытается. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Ну-ну!»

– Тем и опасен, что в любимцы-любимчики пролез. С такими ухо особо востро держать следует. И приговор один – пулю в затылок, – завершил свою секретарскую рекомендацию Хрущев.

– Согласен. – Ответ Вышинского был деловито-одобряющим. – Ваша позиция, непоколебимо-принципиальная, меня вдохновляет. Верно поэт Александр Безыменский написал на днях:

 
Бравый Ежов и отважный Хрущев
Ловят и давят шпионов-врагов.
Кто не с нами – тот против нас.
Вышибем душу и выбьем глаз!
 

Никита улыбнулся, зарделся – он, разумеется, читал эти стихи в «Известиях». Однако скромно возразил:

– Да я что? А вот про Николая Ивановича справедливо сказано, он маленький, да удаленький, всех злыдней в ежовых рукавицах зажал.

– Надеюсь, те списки, которые фельдъегерем мы сегодня вам направили, успели подписать? – как бы между прочим спросил Вышинский.

– Конечно! – Хрущев нажал кнопку, махнул вошедшему секретарю рукой, указав на списки тех, кто подлежал расстрелу, – мол, чего медлите, отправляйте по назначению, не тормозите ни секунды машину революционного правосудия. – И как их только земля носит, этих мерзавцев.

Закончив разговор, Никита с удовольствием съел несколько бутербродов с ветчиной и осетриной. Прихлебывая чай из любимой кружки – подарок рабочих Дулева, – он достал из стола номер «Известий», перечитал пришедшееся по душе стихотворение. «Вот они, наши пролетарские классики, – вспомнил он свой разговор со Сталиным. – Безыменский, Жаров, Уткин, Багрицкий. Как пишут, чертяки! Аж слезу вышибает…»

А Вышинский смотрел на телефонную трубку, думал злорадно: «Чемпион наш Никита по подписям под расстрельными списками. Всех обошел – и Сталина, и Молотова, и даже Берию. Р-е-е-звый…»

***

Река времени… В нее вливаются равно и радостные, и безрадостные дни. И был день 21 декабря 1938 года. Для всей страны праздник, а для Хрущева и его семьи – «чорний сум». Никита сидел в своем роскошном киевском кабинете и, повернувшись спиной к столу, смотрел на портрет Сталина. Он пытался связаться с Самим по ВЧ, но Поскребышев сказал, что у Хозяина Ворошилов, Шапошников, Тимошенко и Кузнецов. «Срочно вызвал их Иосиф Виссарионович. Как освободится, я вас соединю».

«Конечно, поздравить с днем рождения – первое дело, – думал Никита. – Первое, но не главное. Главное – совсем другое. Ленька, сын от любимой первой жены, от Фроси, Ефросиньюшки, Ефросиньи Ивановны Писаревой, влип в дрянную историю. Сукин сын, паршивец! Связался с бандой – грабители, убийцы, – исчез из дома, пропал на целую неделю. Он и раньше, бывало, пропадал. Но тут… Тут звонок начальника республиканского НКВД: «В КПЗ ваш сынок, Никита Сергеевич. С бандажами снюхался». И в Москву уже, сучий потрох, доложил. Придумал повод, тотчас полетел в столицу, в ножки Хозяину бросился. Он сказал, что разберется. Ленька-Ленька, что же ты наделал?! Видать, зря не лупцевал я тебя в детстве ремнем. Все жалел, ведь с четырех лет без мамки жил – Фрося от тифа в двадцать первом померла. Да, боком ласка вышла».

Яростной трелью взорвался телефон:

– Товарищ Хрущев, соединяю вас с товарищем Сталиным.

– Здравствуйте, товарищ Сталин.

– Здравствуй, Микита. Как дела на Украине?

– Хорошо, товарищ Сталин. От имени миллионов украинских коммунистов, от имени всей золотой Украины поздравляю вас, наш дорогой, наш любимый и мудрый вождь и учитель, с днем рождения. Вам обязаны мы всеми победами в строительстве счастливой социалистической державы, вам желаем…

– Спасибо, Микита, – перебил Сталин. – Всего этого наслушался я сегодня вдоволь. Насчет твоего сына Леонида. Мы тут посоветовались с товарищами и решили… – Наступила тишина, и Хрущев замер, сжал трубку обеими руками так, что пальцы хрустнули. – И решили, – продолжал далекий глуховатый голос, – простить его за молодостью лет.

Хрущев хотел выкрикнуть слова благодарности, но не мог произнести ни звука – внезапно сдавило горло.

– И один добрый совет: пусть добровольно вступит в РККА. Армия – отличная жизненная школа. Ты меня слышишь, Микита?

– Да, товарищ Сталин, – заговорил наконец Хрущев сквозь рвавшиеся из груди рыдания. – Отец родной, любимый, милосердный! Вовек, вовек буду помнить. Как, чем смогу отблагодарить? Верностью, преданностью…

Сталин уже давно положил трубку, а Никита все говорил и говорил о переполнявших его сердце чувствах.

Берия, получивший запись этого разговора через день, внимательно перечитал ее несколько раз. При этом он одобрительно цокал языком – есть, есть у кого поучиться изъявлению искренней любви к гениальному земляку. Но порядок есть порядок – и запись эта вместе с рапортом НКВД из Киева была аккуратно положена в личное его, Берии, досье на кандидата в члены ПБ Никиту Сергеевича Хрущева. А как же, мало ли что с нами, смертными, может случиться. Завтра. Послезавтра. Подальше положишь – поближе возьмешь.

ЗАДАНИЕ «КУЗЕН»

Сергей осторожно взвел курок и встал справа от двери. Посмотрел на наган, вспомнил почему-то – с тридцать четвертого года было отменено право членов партии носить с собой личное оружие. Усмехнулся: «В нашем ведомстве это право еще остается. Даже для немногих беспартийных». Новым его ведомством было ГРУ, куда его с трудом перетащил обладавший безошибочным нюхом на кадры Берзин.

Стук повторился, но не тот, условный, который он ожидал услышать. Дешевая гамбургская гостиница была построена из бросовых материалов, сквозь тонкие доски явственно доносилось чье-то сиплое дыхание.

«Вышли, вышли на след, – лихорадочно думал Сергей, – с этими шутки плохи. Нюх как у породистых ищеек. А главное – мозги работают хорошо. Тысячу раз был прав Афанасий Петрович: немцы – первоклассные контрразведчики. Не прощают малейшей оплошности. Какую же допустил я? Ладно, это потом. А сейчас надо уходить. Но как?»

Дотянувшись до шторы, он выглянул в окно. Вдаль убегали разновысокие крыши. Неслышно открыв шпингалеты, Сергей потянул квадратную раму, держась руками снаружи за узкий подоконник, завис над оранжевой черепицей соседнего особняка. Услышав уже не стук, но грохот, доносившийся теперь из его номера, он разжал пальцы и через несколько секунд уже бежал то по довольно крутым, то сравнительно пологим крышам объятого вечерним весельем города. Доносившиеся снизу взрывы хохота, рваные джазовые мелодии, бесцеремонный рев клаксонов надежно заглушали шум его шагов. Кабачок, в котором работал кельнером один из связников, был расположен в районе порта. Оторвавшись от погони, Сергей – время позволяло – заскочил в недорогую парикмахерскую. И с удовольствием отдался в руки пожилого мастера. Бритье, компрессы, массаж успокаивали. «Пустяк, а ведь доставляет наслаждение». Его было насторожило, когда почти одновременно в кресла слева и справа уселись два солидных бюргера – в меру пожилые, в темных стандартных костюмах-тройках, оба удостоившие его долгого, внимательно изучающего взгляда. Однако по беседам, завязавшимся между клиентами и мастерами, тотчас понял – тревога ложная. Семейные старинные знакомые, импровизация подобного рода просто невозможна. Полулежа в кресле, Сергей пролистал свежий номер «Фелькишер беобахтер», задержался взглядом на разделе объявлений. Ожидаемого сообщения все не было.

Добравшись до популярного питейного заведения «Ганс и Гретхен», Сергей остановился на противоположной стороне улицы. Водрузив ногу на невысокую тумбу уличного чистильщика обуви, он с чувством досады обнаружил, что лампочки, составлявшие первую и последнюю буквы в названии кабачка – Г и Н, – горят заметно ярче, чем все остальные. Это был сигнал тревоги. Кельнер Георг завербовал электрика и тот установил остроумный реостат. Получился надежный и необычный способ оповещения.

«Ребята из гестапо не зря свой хлеб с маслицем едят, – с горечью усмехнулся Сергей. – Провал явки в Бремене – это раз. Напали на мой след – это два. И вот – «Ганс и Гретхен». Хорошо, если это разрозненные неудачи. А если звенья одной цепи?…»

Небольшими группами – по три-четыре человека – по улице прошли молодчики Рема. Разгоряченные шнапсом и пивом, они развязно гоготали, ругались, клялись, что очистят Германию от красной заразы и жидовского отребья – кровососов и захребетников. Из кабачка грациозно выплыли две расфуфыренные, раскрашенные шлюхи. Изрядно потрепанные (обеим было под сорок), они манерно изгибали руки, привычно стреляли из-под густо насурьмленных век уставшими от жизни глазами, являли миру раз и навсегда приклеенную профессиональную улыбку. Их кавалеры на ночь, молодые армейские офицеры, держались снисходительно – галантно вели своих дам под руку, цедили сквозь сигаретный дым двусмысленные скабрезные шутки.

Сергей решил попытать счастья на запасной явке. О скорейшей встрече с Францем Якобом и Бернхардом Бестлейном, вожаками подполья, зависело выполнение его нынешнего задания. А выйти на них можно было только через двух его связных. Одна явка провалена. Неужели и вторая тоже? Она находилась недалеко от Оперного театра. Ночное кабаре, прима кордебалета Лола Мейбург. Сергей расплатился с чистильщиком ботинок, подошел к бровке тротуара, стал ловить такси. Офицеры с дамами пересекли улицу – видимо, им тоже нужно было куда-то ехать, – стали рядом с Сергеем и тоже принялись голосовать. Прохаживавшиеся невдалеке шлюхи, не заполучившие пока своих ночных клиентов, напутствовали более удачливых товарок: «Сделайте этих генералов нашими постоянными ухажерами!», «Укрепим боевой дух великого вермахта!».

– Какой большой, какой славный мальчик! – ласково пропела, глядя на Сергея, одна из офицерских подруг.

– Шпак! – презрительно сплюнул ее кавалер. Бесцеремонно оттерев Сергея от подъехавшего такси, он пропустил дам и товарища внутрь авто. Стоя одной ногой в машине, помахал вытянутым указательным пальцем правой руки в лайковой перчатке перед самым носом Сергея, назидательно пояснил, чеканя каждое слово: «Wehrmacht fiber alles!»

С огромным трудом сдержавший себя Сергей посмотрел вслед убегавшим в ночь задним огням «хорьха». «Был бы я волен, показал бы тебе вермахт-перевермахт, – подумал он, досадуя на свое вынужденное бессилие и непроизвольно сжимая и разжимая кулаки. – Да, подымается германская военщина, набирает силу. Цель – «Drang nach Osten». Помогает Америка – план Доусона. Помогают Англия и Франция – закрывают глаза на воинствующий реваншизм и нарушения всех статей Версальского договора. На свою голову глаза закрывают. Но и – чего греха таить! – мы тоже помогаем. Сотни немцев тайно обучаются в наших военных академиях и училищах. Я понимаю – нам хотелось бы, чтобы тевтонец имел совсем другую цель – «Drang nach Westen». Только не будет этого. Я-то чувствую, вижу, понимаю. Но неужели не видят в Москве? Никита, другие, кто выше, кто на самом верху? У Сталина вся информация. И его человеческий гений, и опыт, и феноменальная проницательность… Скорее всего, это какой-то невероятно хитрый стратегический замысел. Хотя не приведи Господь нам сражаться на два фронта, на западе немцы, на востоке японцы. Даром что ли ось сколачивается – Рим-Берлин-Токио. И слепому ясно – в самое наше сердце направлена эта ось… Чертовы гамбургские таксисты. Полчаса, как эти солдафоны увели мой автомобиль. Ну, наконец-то дождался».

Таксист попался словоохотливый.

– Весело живем! – хохотнул он, бросив оценивающий взгляд на пассажира и широким жестом указав на разноцветье реклам и праздношатающуюся публику. – В такой великолепный вечер негоже скучать одному.

– Частенько и вдвоем бывает такая скучища, – поддержал разговор Сергей. Выполняя его просьбу «прошвырнуться» вокруг обоих озер – Binnen-alster и Aussen-alster, – шофер сделал заметный крюк, и теперь «опель-адмирал» резво катил по Санкт-Паули.

«Хвоста, похоже, нет», – привычно определил Сергей, которому поначалу не понравился юркий «фольксваген», норовивший то и дело их обойти. Но вот «фолькс» свернул в одну из боковых улиц, и «герр капитан» (как уважительно назвал седока таксист) уселся поглубже в правый угол заднего сиденья и закурил.

– Вчера я вез одну очень даже уютную дамочку. Она все жаловалась на одиночество. Голодная я, говорит, женщина. Не на еду, значит, а на достопочтенных господ. Особенно баварцев. Вы ведь, судя по выговору, баварец, герр капитан?

– Баварец, – польщенный таким определением его немецкого, улыбнулся Сергей. – А насчет уютной дамочки… Эх, был бы я холостяк, завалился бы к ней на всю ночку. Теперь никак не могу. Моя фрау больно ревнивая. Так что уж лучше не надо. А за предложение спасибо.

– Жаль, – со вздохом протянул таксист, – уж больно уютная дамочка. И грудь, и зад ну просто сказка. – И он сделал рукой широкие округлые движения. «Еще как жаль, – подумал он при этом. – От такого приличного клиента и комиссионные были бы достойными. Не везет. Всю неделю не везет. Канун лунного цикла. Скорее бы кончился».

Кабаре было превращено в своего рода партийный клуб. Сергея об этом не успели предупредить (произошло это недели две назад), и когда стоявший на входе хмурый вышибала довольно резко потребовал: «Значок!» – он недоуменно спросил: «Какой значок?» – «Такой!» – вышибала отвернул лацкан коричневого пиджака, показывая золотую свастику в изящном круге. Секунду Сергей разглядывал своеобразный пропуск, думая, как ему поступить. Улыбнулся, опустил руку в карман и протянул мрачному стражу купюру.

– Мне, почетному наци, взятку?! – взревел вышибала. Лицо его побагровело, глаза налились кровью и, казалось, готовы были выскочить из орбит, пальцы сжались в кулаки – каждый с футбольный мяч.

– Герман! – раздался вдруг из-за его спины негромкий, глубокий женский голос с артистической хрипотцой. – Это мой гость, герр Фойерман, фабрикант из Эссена.

– Фрау Лола! – Вышибала не говорил, он пел бережно и нежно, теперь тоном на октаву выше. Кулаки разжались, глаза потеплели, бычья шея согнулась, склонив голову в поклоне. – Право слово, меня никто не предупредил. Я ведь…

– Ах, Герман. – Фрау Лола коснулась ладонью его щеки. – Это мой добрый, милый, преданный друг. Герр Фойерман, проходите!

Герман, не поднимая головы, проводил Сергея сладким взглядом. А он, протянув Лоле букет белых пышных хризантем, купленный при входе, и поцеловав обе руки, двинулся за ней по проходу между столиками, мимо бара, сцены, на которой заезжий мим исполнял трогательную сценку «Сердце, разбитое коварной изменой», за кулисы и дальше – в ее артистическую уборную. Там, бросив букет на гримерный столик, она подошла к Сергею и, положив руки на плечи, долго смотрела прямо в глаза, слегка склонив голову набок. Взяла его ладонями за щеки и, закрыв глаза, нежно, едва касаясь, поцеловала в губы. Отстранилась и сквозь проступившие слезы едва слышно прошептала по-русски: «Сережка!» И это одно-единственное слово, казалось, вобрало в себя и восторг, и радость, и боль, и жалобу на разлучницу-судьбу…

Катя (настоящее имя Лолы) родилась в день убийства эрцгерцога Фердинанда. Ее отец, крепкий середняк из-под рязанского Константинова, мог бы без труда откупиться от армии – и деньжата водились, и брательник писарем в уездной управе не один год штаны просиживал. Но случилось ему в конце того злополучного августа поехать в Рязань по торговому делу. Сошлись вечерком в рыночном трактире дружки-приятели, выпили по три бутылки отменного первача на брата и порешили «всенепременно завтрева же иттить вусмерть дубасить и колошматить кайзеровых колбасников, супостатов и басурманов – за Веру, Царя и Отечество». И пошел Сидор Аверьяныч Лаптев окопных вшей кормить да крупповским снарядам и пулям кланяться. И сгинул ненастной осенью в пинских болотах. Без хозяина дом сирота. Все валилось из рук солдатки Дарьи да вконец и развалилось. Взяла она в один прекрасный день всех своих пятерых девок – мал мала меньше – и подалась в Москву. Как говаривал покойный муженек – «точку разгонять». Мыкалась по людям, ни от какой работы не отказывалась – стирала, прибирала, кухарничала. Жили в каморке свекра, хорошего сапожника, горького пьяницы и добрейшей души человека. В декабре семнадцатого перебрались в хоромы карамельного заводчика на Люсиновке. Получили на семерых две большие светлые комнаты. Семью выручал заработок Аверьяна Данилыча. Но зимой двадцать первого ушел он однажды отдавать заказ – шевровые сапожки – красному командиру, да так и не вернулся. Его и не искали. И то правда – где искать-то? В ту зиму вся Москва умирала: от холода, от голода, от беспросвета. Дарья даже не плакала: ни сил, ни слез не было. Все по мужу выплакала. А жить все одно надо. Только вот как? Мир не без добрых людей. Сосед, из такой же голытьбы, подсказал: в райсовете уборщица требуется. Не жизнь, а рай – зарплата, рабочая карточка, пособие на детей. Соседи и помогли определить девочек на учебу. Катя с самых малых лет любила танцевать и петь. Бывало, совсем еще кроха, закружится, затянет чистым голоском:

 
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина,
Все отдал бы за ласки взоры,
Чтоб ты владела мной одна.
 

Мать упросила заврайнаробразом направить дочь в музыкальную школу: «Ну и что, что не знает она музыкальну грамоту? Она смышленая, осилит». И ведь осилила. И музыкальную школу, и музыкальное училище. И стала бы наверняка и заслуженной, и народной. Но однажды случайно попала под заинтересованный взгляд экспертов-психологов НКВД. В ходе негласной проверки обнаружились у Катюши феноменальные способности к языкам. И вскоре оказалась она в школе разведки. То ли природная склонность к авантюрным приключениям способствовала этому, то ли желание пожить за границей, то ли добротно привитое и умело воспитанное комсомолом чувство гражданского долга. А скорее всего, и то, и другое, и третье.

В этой школе Сергей и встретился с Катей. Первое впечатление у обоих было откровенно негативным. Ей не понравился чересчур волевой подбородок, чересчур снисходительный взгляд, чересчур уверенная манера держаться. Ему показались излишне игривой мушка (как выяснилось потом – естественная) на левой щеке, излишне требовательным взор огромных темно-серых глаз, излишне гордыми осанка и поступь. «О, новоявленный Цезарь!» – фыркнула она мысленно. «Ни дать ни взять – принцесса шемаханская», – усмехнулся про себя он. Расположена школа была довольно далеко от столицы, в лесистой местности. Увольнения почти не давались. Большинство занятий проводилось строго индивидуально. Жили раздельно, в противоположных крыльях длинного двухэтажного корпуса. Аскетизм почитался добродетелью. Практиковались лишь совместные праздничные вечера да летние и зимние спартакиады. Сблизили Сергея и Катю спорт и самодеятельность. В свободное от занятий время истово резались в волейбол, в легкой атлетике увлекались метанием диска. Были отчаянными энтузиастами восточных единоборств. И наконец, школьные концерты украшали их сольные номера. Катя с блеском исполняла баркаролу и польку, румбу и чардаш, лихую новоорлеанскую чечетку и не менее лихое севастопольское «яблочко». Сергей пел «У сосiда жiнка была…» и «Славное море, священный Байкал…».

От любви до ненависти – и наоборот – один шаг. Однажды после новогоднего концерта зашел Сергей в крохотную уборную, где Катя снимала грим. Молча обнял ее. И поцеловал в губы. И она ответила. Она была счастлива, ей не надо было никаких слов, она видела, знала – любима. И завертелся, закружился, забурлил роман, бывший какое-то время в центре внимания всей школы. Руководство, психологи и аналитики стали строить планы на будущее: такая идеальная естественная парочка нелегалов и во сне не снилась. Только вот беда – гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить. Овраги – человеческий характер, страсти-страстишки, грехи-грешишки. Однажды вечером забежала Катя в пошивочную мастерскую, принадлежавшую школе, свой заказ забрать. Свет горит, но в приемной никого. Она заглянула в швейный цех и обомлела. Ее Сереженька бесстыдно, при полном свете дюжины ярких ламп занимается любовью с белошвейкой Тонькой. Несколько секунд Катя, прижав руки к груди, смотрела на них расширенными от ужаса глазами. Выкрикнула дурным голосом: «Развлекаешься!», и выскочила вон, размазывая брызнувшие слезы по щекам. Какая уж после этого любовь, какая идеальная парочка нелегалов. Катя и Сергей до выпускного вечера – почти год – едва двумя-тремя фразами обмолвились. На выпускном Сергей отважился на попытку «навести мосты». Улучив момент, когда Катя осталась одна, он подошел к ней и, хмуро глядя в пол, сказал: