Текст книги "Подари себе рай"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

– Желаю вам счастья, Григорий Иванович, – сказал Хрущев. – Здоровья. От товарища Сталина и от себя.

«Знаю, не верите вы мне, – думал Петровский. – И ты, и Сталин. И правильно делаете. Многое, ох многое мне сегодня не нравится. Не только из-за сына и зятя. Хотя то, что сотворили с ними, энтузиазма не прибавляет. Просто мало похоже то, что есть, на то, что мы видели сквозь решетки царских тюрем. Больше скажу – совсем не похоже. В чем же дело? В различном понимании марксизма? Или в разных подходах к тезису «Власть – народу»? Или в интерпретации понятия «демократия», в практической реализации лозунга «Свобода, равенство и братство»? Этот не по годам лысеющий функционер слепо следует всем директивам Кобы. Но Коба не Бог. В лучшем случае апостол, один из многих. Как точно он охарактеризован в завещании Ильича. Там, правда, досталось всем сестрам по серьгам… А может быть, я просто старею… Старею раньше времени…»

Петровский держал в поле зрения всех сколько-нибудь способных молодых политиков, экономистов, гуманитариев, по-отечески наставлял, помогал, подбадривал. За Никитой Хрущевым наблюдал много лет, с тех пор как белобрысый крепыш стал секретарствовать в райкоме Донбасса. «Слов нет, энергичный, цепкий хлопец. Пробивной, как таран. А перед начальством стелется, як покiрливий невiльник, на кожний злочин готовий. От этого жука [4]  [4]Хрущ – майский (мраморный) жук, сельскохозяйственный вредитель.


[Закрыть]мы все еще гiркой журбы наковтаемся». Проглотив поздравительный тост, наполовину разбавленный невидимыми горькими слезами, и едва закусив щедрыми яствами из закрытого цековского распределителя, Григорий Иванович наспех откланялся и, сгорбившись, побрел с женой по запорошенной снегом улочке на свою дачу, которая в пяти минутах ходьбы от хрущевской. С облегчением вздохнули хозяева – больше можно не держать дежурных улыбок, не высказывать притворно-приторных сочувствий.

 
Думи мoi, думи мoi, —
 

вспомнил строки Тараса Петровский, —

 
Лихо менi з вамi!
Нащо стали на паперi,
Сумними рядами?…
 

Леонид, любимый сын, надежда фамилии, отрада родителей, заточен в темницу. Юрий, милый сердцу зять, светлый, теплый человек, безжалостно уничтожен. Был бы жив его отец, знаменитый Михаил Коцюбинский, чьими книгами, особенно повестью «Fata morgana», зачитывалась вся просвещенная Украина, какую печально-кровавую «Повесть временных лет» новый Нестор создал бы на современном материале!

Григорий Иванович, услышав птичий щебет, прижмурил глаза, глянул ввысь. Болезненно поморщился от внезапно ослепивших его лучей и оглушившего гомона невидимых солистов. Зима, февраль, а эти пичуги не просто живут – радуются жизни. Что за птицы? Щеглы? Он вдруг представил лето, зеленое половодье листвы, явственно услышал песню соловушки. И вспомнились щемящие душу слова Сергея Есенина:

 
Есть одна хорошая песня у соловушки —
Песня панихидная по моей головушке…
 

Как по-разному может звучать в густой дубраве заливистая, самозабвенная песнь соловья. В одно и то же время и одна и та же песнь. Призывной трелью, обещающей ласку и негу любви, добрый свет и безбрежный простор, напоенный сладостью свободы ветер и естественное для человека состояние счастья. И ехидной, надрывной, злой трескотней, вещающей о злобных кознях врагов, бесстыдных изменах друзей и оскорбительном неверии единомышленников и соратников. Остановись, соловушка, остановись, родной, твоя песнь жалящим скальпелем проникает в мозг, и меркнет солнце, и само бытие человеческое окутывает зловещая тьма…

А Никита после ухода Петровских заметно повеселел. Выпил еще пару рюмок горилки, с аппетитом поел и засел в кабинете за три толстые папки протоколов допросов. Через день в Харькове предстоял очередной большой показательный процесс, на котором он выступит с пламенной, разящей врагов – внутренних и внешних, бывших, настоящих и будущих – речью. Готовы заключенные, голубчики дали письменно признательные показания. Готовы свидетели – кому охота из свидетелей враз превратиться в обвиняемых. Готовы защитники – они жаждут состязаться с прокурорами в неистовых обвинениях. Дело за его, Хрущева, речью. И он так ее подготовит и так произнесет, что услышит сказанное из Москвы сквозь отеческие усы такое желанное, такое выстраданное, такое заслуженное:

– Микита молодец!

ДЕЙСТВО ТРЕТЬЕ

И НИЦШЕ, И РАБЛЕ

– Ты плачешь? – Иван в темноте коснулся пальцами щеки Сильвии и ощутил влагу. – В чем дело, милая?

Сильвия молчала, уткнувшись лицом в его грудь.

– Что стряслось? – Иван потянулся рукой к изголовью кровати, включил ночник. Сильвия отвернулась от света и уткнулась лицом в подушку. Кровать была широкая, она занимала три четверти небольшой спальни в маленькой уютной квартирке мисс Флорез в Гринвич-виллидже. «Человек проводит минимум треть всей своей жизни во сне, – смеясь, как-то сказала Сильвия Ивану. – Надо быть врагом самому себе, чтобы не иметь – разумеется, в пределах собственных возможностей – самое роскошное и просторное ложе».

– Ну-ну! – Иван нежно повернул к себе ее лицо и стал целовать нос, губы, щеки.

– Да, – всхлипывая, вздрагивая всем телом проговорила Сильвия, – ты у-у-уезжа-а-аешь домой, в Россию, навсегда-а-а.

– Откуда ты это взяла? – в голосе Ивана прозвучала плохо скрытая тревожная неприязнь. О том, что его отзывают в Москву, пока знал лишь один посол. Сильвия села на постели, долго вытирала ставшим уже мокрым насквозь от слез тоненьким батистовым платочком лицо, а слезы все текли и текли.

– Я тебе никогда не рассказывала… не рассказывала… не хотела тебя тревожить, пугать… За эти два с лишним года меня то и дело терзали агенты ФБР.

– С какой стати?

– Да, с какой стати… С очень простой. – Она перестала плакать и вдруг ожесточилась, словно агенты ФБР терзали ее и сейчас, в эти минуты. – Хотели, чтобы я шпионила за тобой, за каждым твоим шагом. За тобой и за Сержем. Сколько раз грозили: «Не будешь исполнять то, что тебе говорят, – депортируем в твою лягушачью метрополию».

– Так, интересно. Ну и?

– Вот тебе и ну и, – вздохнула Сильвия и закурила свою черную французскую сигарету. – Ты помнишь, я частенько плакала. Ты спрашивал – в чем дело, я говорила – скучаю по Парижу. Помнишь?

– Помню, отлично помню.

– Так вот, это было всякий раз, когда они со мной проводили «беседы с устрашением». И, конечно, всякий раз я отвечала отказом.

Сильвия замолчала, раздавила в пепельнице едва начатую сигарету и встала. Накинув халат, она подошла к миниатюрному настенному бару, налила чистого виски в два стакана. Один подала Ивану, он взял, хотя пить ему не хотелось, из другого стала отпивать короткими глотками, пока не выпила все. Ее передернуло. Вздрогнув и простонав что-то по-французски, она подошла к окну, стала смотреть на медленно просыпавшийся воскресный город. Наконец заговорила сухим, отчужденным голосом:

– Вчера – помнишь, я торопилась после уроков на встречу якобы с подружкой, приехавшей из Клермона. На самом деле меня опять вызвали агенты ФБР. Ты слушаешь?

Иван кивнул, судорожно проглотив слюну.

– «Через две недели ваш возлюбленный возвращается в Москву. И вы больше никогда его не увидите, – заявили они мне. – Вы не слушали нас раньше, послушайте на этот раз, если вы хотите спасти свою любовь. Уговорите его остаться здесь с вами. Достойную работу и безопасность и ему, и вам мы гарантируем».

– А моей семье они это гарантируют? – вырвалось у Ивана против его воли.

Заломив руки, Сильвия надсадно зарыдала и рухнула на постель лицом вниз.

«Два с лишним года, – думал Иван, продолжая держать в руках стакан с виски и глядя на вздрагивавшие плечи и голову Сильвии. – Целая жизнь. Два с лишним года – словно мгновение. Жизнь – мгновение! Чем, чем я могу ее утешить? Что обещать? Она отдала всю себя, всю без остатка. Думаю, надеюсь, она была счастлива. Во всяком случае, она об этом не раз говорила. А я? Я был счастлив? Был, наверное. Но подсознательно, где-то там, далеко-далеко в извилинах пряталась никогда напрочь не исчезавшая мысль – все хорошо, все замечательно потому, что в тридевятом царстве, тридесятом государстве меня любят и ждут жена и сын. А Сильвия? Нет, она не просто скрашивала мое вынужденное одиночество. Она не была для меня девочкой на час, на день, месяц, год – временной период не существен. Если она уйдет из моей жизни – часть меня умрет. Какой же выход? Есть ли он? И если есть – кто, кто может его подсказать?… На Сильвию пытались давить – и не раз. И она не поддалась. Мне американцы тоже делали намеки, что я рискую, флиртуя с иностранкой. Но так и не пустили в ход угрозу доноса, надеялись до последнего на Сильвию. Невозвращенец, да еще такой, как я – воспитатель, учитель, наставник, – видимо, игра, с точки зрения ФБР, явно стоила свеч… Сильвия, любимая, мне так хорошо, так светло с тобой. Физическая близость, конечно, великолепная вещь. Но она ничто, абсолютное ничто без близости духовной…

Однажды Сильвия удивила Ивана вопросом:

– Что ты думаешь о Ницше?

– О Фридрихе Ницше? – Он посмотрел на нее, пытаясь понять, что скрывается за столь неожиданным ходом ее мысли. – Автор расистской теории об арийском сверхчеловеке-боге. Идеал – белокурая бестия. Обожатель мрачно-воинственного Вагнера.

– Я прослушала в Сорбонне курс современной философии, – с гримаской недовольства произнесла Сильвия. – Все, что ты сейчас сказал – результат хитрой редактуры работ философа, извращения его идей, ловкой подтасовки фактов его жизни в нацистской пропаганде колченогого Геббельса. Да еще сестра Фридриха Ницше Элизабет, расистка, каких свет не видывал, постаралась в том же духе.

Иван вовсе не был настроен на серьезный разговор. Не знал он и о курсе философии, прослушанном Сильвией в одном из парижских университетов, носящих и поныне имя духовника Людовика IX, потому и ответил набором ходульных клише. Еще в Москве он составил список авторов, с которыми хотел познакомиться не по рецензиям, писанным по рецептам Старой площади, а по оригиналам (или их качественным переводам). В разделе философов в этом списке Ницше был третьим – после Николая Бердяева (христианская эсхатология) и Владимира Соловьева (мировая душа). Сквозь книги великого немца «Рождение трагедии из духа музыки», «Так говорил Заратустра» и «Воля к власти» Иван продирался с величайшим трудом. Жажда познать смысл неизменно наталкивалась на недостаточное знание языка. Однако его было довольно для понимания, пусть не во всех деталях, грандиозности гения Ницше.

– Хорошо. – Иван поудобнее расположился на диване двухместного купе, Сильвия сидела напротив него и смотрела в окно. Комфортабельный поезд уносил их на запад по просторам Вайоминга к Йеллоустонскому национальному парку. – Хорошо, согласен – и про Геббельса, и про Элизабет верно ты все заметила. На самом деле я думаю, что Ницше – один из крупнейших, да, наверное, крупнейший философ двадцатого века. Двадцатого – ведь его последние работы были опубликованы, по-моему, в девятьсот первом году. И хотя заключительные двенадцать лет жизни его разум был помрачен, он сумел оставить человечеству бесценное интеллектуальное наследство.

– Ты имеешь в виду «Философию жизни»?

– Разумеется. Конфликт между двумя основополагающими человеческими тенденциями, отраженными в противоборстве древнегреческих богов – бога солнца Аполлона и бога вина Диониса.

– Ясность и порядок, с одной стороны, и хмельной хаос – с другой! – Смеясь, Сильвия хлопнула ладошками по столику, и бутылки с минеральной водой звонко стукнулись друг о дружку. – Кто из нас с тобой «дионисиец», а кто – «аполлонянин»?

– По-моему, – тоже смеясь, ответил Иван, – и в тебе, и во мне присутствуют оба эти божественные начала.

– Какой ты хитренький! А у кого чего больше?

– А вот сейчас мы это и выясним! – Иван налил в стаканы белое калифорнийское, пересел к Сильвии, обнял ее.

– Ты знаешь, сколько я ни смотрел работ современных философов – Людвига Клагеса, Вильгельма Дильтея, Георга Зиммеля, Лео Фробениуса, Освальда Шпенглера, да, даже Шпенглера (его «Закат Европы» я читал еще дома, эта работа была переведена на русский и издана в двадцать третьем году), – все они в большей или меньшей мере испытали влияние Ницше.

– Что я у него совершенно не приемлю. – Сильвия нахмурилась, в мгновение стала старше, строже, – так это его нападки на религию. Особенно оскорбительным для меня… – она замялась, но тут же продолжила, – как для любого искренне верующего человека, представляется его «Антихрист».

Впервые Сильвия заговорила о вере, и в знак благодарности за такое доверие в самом сокровенном Иван молча пожал ее ладонь.

– Лично меня интересует в Ницше все, что имеет хоть какое-то отношение к педагогике, воспитанию.

– О, многое, очень многое! – Сильвия вновь заулыбалась. – Ницше хвастал, что он один из немногих философов, кто одновременно является и психологом.

– Это ты точно отметила. Интересно, что по Ницше «воля к власти» – это не только стремление подавить оппонента физически. Это и желание победить свои собственные, бушующие в нас страсти. Он считал, что самоконтроль, которым обладают аскеты-отшельники, является более высокой формой силы, чем физическое подавление слабого.

– Кстати, так называемый ницшеанский супермен есть не кто иной, как объятый страстями индивидуум, который заставляет себя контролировать эти страсти и направляет их в русло созидания. Мы с тобой, Ванечка, определенно супермены, ведь мы направляем наши страсти на воспитание детей. Это же здорово!

– Еще мне нравится вот что: «Человек должен настолько любить свою собственную жизнь, чтобы быть готовым прожить ее вновь и вновь со всеми ее радостями и страданиями». Я понимаю это не как слепой фатализм, а как напутствие прожить жизнь с минимальным процентом ошибок.

– Ты знаешь, у Ницше есть кое-что и о тебе, и обо мне. – Сильвия лукаво улыбнулась, достала из саквояжа книгу в твердом малиновой переплете. Раскрыла ее на одной из закладок. – Вот обо мне: «Человека наказывают, как правило, его собственные добродетели».

– А обо мне?

– Вот и о тебе: «Какое несправедливое ущемление прав человека – умным людям не прощают и малейших безрассудств».

– Что это за книга?

– «По ту сторону добра и зла».

– Так там, насколько мне помнится, есть и о нас обоих вместе.

Он взял книгу, долго ее листал и, когда со вздохом уже готов был вернуть Сильвии, просияв, воскликнул:

– Вот! «Внебрачное сожительство, завершающееся женитьбой, может быть тем самым лишь коррумпировано».

– Гениально – «коррумпированное сожительство»!

Поездка в Йеллоустон совершалась во время летних каникул. Отпуск Ивану не дали (не давали его многим сотрудникам посольства, путешествие на пароходе домой и назад было слишком дорого), и они с Сильвией решили воочию увидеть одно из удивительных природных чудес Америки.

– Ура! – то и дело кричала Сильвия, изучая брошюрки туристических агентств. – Мы обнимемся с гризли, поиграем в салочки с лосями и прокатимся верхом на бизонах! Послушай, Ванечка: в Йеллоустонском парке самое большое во всем мире скопление гейзеров и горячих источников, их тысячи!

– А пруды танцующей грязи! А тучи пернатых! Там можно с рук кормить лысых орлов! – в тон ей отвечал Иван. – Белые пеликаны расхаживают прямо в толпах туристов, и лебеди-трубачи исполняют по заказу самые популярные блюзы Нового Орлеана! – И уже серьезно добавлял: – Наш коттедж расположен недалеко от Большого фонтанного гейзера, который выбрасывает кипящую водяную струю на высоту до шестидесяти метров! Рядом и Большой каньон, и водопады, и вечнозеленые леса. На заре будем наблюдать, как свирепый кугуар мирно шествует с пугливым оленем и упрямым толсторогом на водопой; днем – ловить форель и хариуса; вечером при свете костра – слушать из уст индейского вождя старинные легенды.

Чарующая экзотика захватила Ивана и Сильвию после того, как в Шайене они сошли с поезда и автобус умчал их в горы. Казалось, ровное, монотонное плато будет тянуться бесконечно. И вдруг справа, почти на самом горизонте возникли снежные шапки далеких вершин. Они то слепили алмазным блеском снегов, то открывали голубые прожилки льда, то вспыхивали желто-фиолетовыми пятнами голых скал. Пассажиры автобуса, почти сплошь туристы, не скупились на восторженные возгласы: «Бесподобно!», «Потрясающе!». Организованной группы туристов не оказалось, и потому роль добровольного гида взял на себя уже бывавший в этих местах пожилой бодрячок в костюме заправского скалолаза с альпенштоком и рулоном страховочной веревки.

– Скоро появится пик Орла, – сообщал он, модулируя голос почти профессионально. – Это высшая точка в горной гряде Абсарока, одиннадцать тысяч триста пятьдесят три фута. Весь парк занимает северо-западный угол штата Вайоминг и частично простирается в Монтану и Айдахо. Территория его – девятьсот тысяч гектаров. Ландшафт сформировался шестьдесят тысяч лет назад в результате вулканической деятельности. Парк создан решением федерального правительства в семьдесят втором году. К вашим услугам дороги… тропы… стоянки… кемпинги…

Когда добрались до места, уже смеркалось.

– Я совсем опьянела! Здесь такой воздух – дышишь, словно живительную влагу пьешь. – Сильвия широко развела руки и запрокинула голову, глядя на редкие звезды. Иван молча любовался ею. Они сидели в легких креслах на терраске своего коттеджа, которая нависла над кромкой озера, покоясь на бетонных столбах. В слабых отсветах невидимой еще луны таинственно шептались волны. У Ивана защемило сердце – не за горами то время, когда он сможет увидеть ее, такую желанную, такую близкую, лишь во сне,

– Ты, Ванечка, сейчас подумал о чем-то печальном. – Она протянула руку, коснулась пальцами его щеки. Он вздрогнул – уже который раз она вот так запросто, без какого-то напряжения вдруг читала его мысли, угадывала настроение. – А я так люблю, когда ты веселый.

Последнюю фразу она произнесла как-то жалобно.

– Постоянно весел бывает либо безумный, либо дурак, – пошутил Иван, но шутка вышла фальшивая.

– Не хочешь говорить – не надо, – без упрека, напротив, успокаивающе произнесла она. – Я тебя и так чувствую. И знаю – одна я могу помочь тебе.

– В чем?

– Этого я пока не знаю. Знаю лишь, что помогу. И у тебя все будет хорошо.

– У нас, у нас! – воскликнул Иван горячо. Слишком горячо. Сильвия мягко коснулась пальцами его губ, встала.

– Пойдем в ресторан, милый. Наш автобусный гид говорил, что там готовят бесподобную форель на вертеле.

Форель действительно была хороша, подбор вин поражал изысканностью: и настроение Ивана и Сильвии внешне улучшилось. Тому способствовал негритянский оркестрик с замечательной трубой и виртуозами братьями-чечеточниками. Но потом, во сне Сильвия стонала, несколько раз произнесла одну и ту же фразу по-французски, которую проснувшийся Иван не понял. Впрочем, что могло быть хорошего во фразе, произнесенной резко, упрекающе. Равновесие духа они обрели только утром от конных прогулок. Иван привык к лошадям, полюбил их, когда мальчишкой в деревне пропадал летом в «ночном». А где так лихо научилась справляться и ладить с вороными и гнедыми Сильвия?

– Когда мне было десять лет, – девушка задумчиво глядела вдаль, словно перед ее мысленным взором развертывались те события, о которых она рассказывала, – меня украли цыгане. Полгода кочевала я с табором, научилась всему, что умеют они – гадать, петь, танцевать. Тогда и в лошадей влюбилась. Когда меня разыскали и вернули домой, единственные, о ком я тосковала, были они – добрые, верные четвероногие. А ведь в таборе за мной ухаживали три цыгана: пожилой (каким мне он тогда казался) тридцатилетний Лайко и два мальчика семнадцати и пятнадцати лет.

Потом папа подарил мне на мой одиннадцатый день рождения жеребенка – породистого арабского скакуна. Дала я ему имя Tourbillon. Он и был как вихрь – горячий, порывистый, молниеносный! И признавал одну меня.

– И-яяя, и-яяя! – дурашливо заржал Иван, ухватил Сильвию под мышки, легко усадил на закорки и поскакал по комнате. – Но, но, лошадка!

Сильвия легонько ударяла пятками по его бокам, действуя указательными пальчиками, как поводьями.

После завтрака каждый раз по новым тропам они отправлялись верхом то к Большому Йеллоустонскому озеру, то к одному из скоплений гейзеров – Нижнему, Среднему или Верхнему бассейну, то просто вдоль Большого каньона.

– И впрямь желтые! – воскликнула Сильвия, указывая на каменные стены каньона. – Отсюда, наверное, и название всего заповедника. И речка – какая она бурная и шумная!

Как завороженные, они долго смотрели с «Площадки художника» на Нижний водопад.

– Manifique! Formidable! – шептала Сильвия. – Устроила же себе природа стометровый душ!

– Красотища неправдоподобная! – вторил Иван. – Я хоть и никудышный фотограф, но не запечатлеть это – преступление против здравого смысла.

И он старательно щелкал и щелкал своим «ФЭДом», неизменно выбирая не тот ракурс и смазывая резкость. Однако, фотографируя Сильвию, не сделал ни единой ошибки, чему впоследствии при проявке и печати карточек не уставал удивляться.

Перед отъездом домой они решили устроить барбекю недалеко от «Площадки вдохновения». Устройством костра и рамы с вертелом занимался Иван, Сильвия мариновала мясо, готовила овощи. Долго выбирали место, собирали хворост. Поворачивая вертел над прогоревшим древесным углем, Сильвия поливала румянившиеся куски баранины, говядины, свинины белым вином. Насмешливо парировала критические стрелы Ивана: «Что бы ты понимал в высокой кулинарии! У нас мясо при жарке поливают водой только тогда, когда в округе на сто лье нет вина. Особого вина, для готовки». Накинув на плечи пледы (было прохладно), слушали в упавшей на горы темноте монотонную песню Верхнего водопада.

– Мясо – язык проглотишь! – нахваливал Иван.

Довольная Сильвия улыбалась. По его настоянию пили водку, он прихватил из Нью-Йорка бутылку «Московской», которую купил в посольской лавке. Внезапно откуда-то со стороны водопада подошли лось с лосихой. Стали шагах в пяти от немало удивленных такой смелостью людей и огромными блестящими глазами смотрели на едва красневшие угли.

– Прелесть какая! – Сильвия встала, протянула лосихе кусок булки. Та понюхала его, издала негромкий, глухой звук, но есть не стала.

– Ты дай ему, у них же патриархат! – засмеялся Иван.

– Ну да! – возмутилась Сильвия. Поколебалась с минуту и все же последовала совету Ивана. Сохатый с мягким царственным кивком принял угощение.

– Теперь и она возьмет.

– Надо же! – изумилась Сильвия. – Ты прав. Не всегда, не всегда! – запротестовала она.

Лоси с явным удовольствием полакомились еще и шоколадными вафлями. В знак благодарности лосиха дала себя потрепать по шее. Привязанные к ближним деревьям лошади, щедро накормленные перед барбекю, тем не менее с неодобрением косили глазами на беспардонное попрошайничество лесных пришельцев.

По возвращении в поселок у Сильвии испортилось настроение: в последние два месяца это происходило с ней довольно часто. Приняв душ, она облачилась в шаровары и свитер, уселась перед горящим камином и стала наблюдать за танцующими языками пламени. Все попытки Ивана как-то растормошить ее, просто разговорить наталкивались на безучастное молчание. Он налил в коньячные рюмки ее любимый «Реми Мартин», но она к нему даже не притронулась. Наконец свернулась калачиком в кресле и задремала. Иван бережно взял ее на руки, перенес на кровать. Сел за письменный столик, достал отчет о педагогической конференции в штате Алабама и о коллоквиуме в университете Беркли по работе с особо одаренными детьми. Но работалось плохо, Сильвия жалобно постанывала во сне, ворочалась, временами учащенно дышала. Он подходил к ней, успокаивая, гладил голову. Под утро, когда уже забрезжил рассвет, она очнулась ото сна, потянулась, улыбнулась совсем детской улыбкой. Протянула к нему руки: «Ванечка, как хорошо, что ты здесь. А то я тебя совсем было потеряла – во сне. Обними меня, любимый. Крепче, еще. Вот так! Как хорошо, что это был всего лишь сон!…»

Четырнадцатое июля, день взятия Бастилии, французская диаспора Нью-Йорка (совсем небольшая по сравнению с ирландской, итальянской или еврейской) отмечала весело и шумно. С утра в различных аудиториях проходили встречи по профессиям – от булочников и поваров до промышленников и профессоров. Симпозиумы или научные конференции проводились по двум обязательным темам: «Жанна д'Арк – величайшая француженка» и «Наполеон Бонапарт – величайший француз». Вечером на берегу Гудзона и в Гринвич-Виллидже был устроен фейерверк. Все французские ресторанчики, как правило небольшие – на двадцать пять-тридцать человек, резервировались заранее, и в этот вечер в них слышалась лишь французская речь. Сильвия заказала в ближайшем от нее «Mon Ami» несколько столиков и пригласила всех преподавателей школы. Улитки, лягушачьи лапки, артишоки, буйволиный язык в винном соусе – все это для россиян было в диковинку. Даже для завуча, даже для директора. Пиршество было в разгаре, когда к центральному столику, за которым разместились Валентина, Иван, Женя и Сильвия, подошел высокий, сухой старик. В петлице пиджака мерцал орден Почетного легиона.

– Генерал Этьен де ла Круа, – представила его Сильвия. – Герой Вердена.

Иван встал, обменялся с генералом рукопожатиями.

– Мы сердечно вам благодарны, господин директор, – заговорил по-английски с обычным французским акцентом генерал, – за то, что вы приютили нашу девочку. – Он обласкал Сильвию отеческим взглядом. – Мы вместе с ее отцом воевали против бошей и в Эльзасе, и на юге. И нашу делегацию в Версаль вместе сопровождали. Это старинный род. Знаю, дворянство у вас нынче не в чести. Но и вам будет небезынтересно узнать, что было написано на их гербе. А написано было вот что: «Честь и правда превыше жизни». Желаю всем вам, друзья, гаргантюанского аппетита!

Сказав это, генерал чокнулся бокалом с Иваном и через плечо вполголоса бросил Сильвии: «Пардон, но вряд ли они знакомы с нашим Рабле». Он уже было двинулся дальше к другим столикам, но Иван жестом его остановил. Постучал ножом по бокалу, сказал, перекрывая застольный гам:

– Кто из вас читал «Гаргантюа и Пантагрюэль», поднимите руки!

Тотчас руки всех сидевших за русскими столиками взметнулись вверх.

Сильвия скороговоркой сообщила генералу о содержании вопроса. Тот, смущенно улыбаясь, прижал правую руку к груди…

– Я иногда нет-нет да и перечитаю те страницы, на которых Рабле живописует методы образования, – заметил Иван. – И зная наперед, что будет далее, все равно не могу сдержать улыбки. Особенно поражает языковая изобретательность автора. А какой он изумительный рассказчик!

– И шутку, порой острую и злую, мастерски вплетает в идею! – заметила Валентина.

– В нашей литературе такого романа, пожалуй, нет, – вздохнул Женя.

– Зато ни в какой другой литературе нет такого романа, как «Война и мир», – обиженно воскликнула Валентина. – Или «Униженные и оскорбленные».

– Это – разные вещи, – не сдавался Женя.

– Есть пьесы, – примиряюще сказал Иван. – Тот же «Недоросль» Фонвизина. Есть «Очерки бурсы» Помяловского. Мировая культура тем и прекрасна, что взаимообогащает народы. И чем лучшие творения ее более национальны, тем выше уровень эмоционального воздействия и весомее вклад в интеллектуальную сокровищницу человечества.

– Пушкин предельно национален, – запальчиво возразил Женя. – И гений! Вряд ли кто решится это оспаривать. Однако, допустим, Байрона знает весь мир, а Пушкина – только Россия. Ну, еще два-три славянских государства.

– Это по сути неверно, – вмешался в разговор Джексон. – То есть здесь смешивается несколько проблем. И одна из важнейших – качественный перевод. Пушкина знают и в Англии, и во Франции, и в Испании, и в Германии. Да, не так, как Байрона. Смею утверждать – он более национален и сложнее для перевода. Уверен, покорение планеты Пушкиным – это вопрос времени.

– Как и рождение гениальных переводчиков, – улыбнулся Иван.

– Кстати, в Америке по-настоящему популярным Александр Сергеевич вряд ли будет даже через сто лет. – Женя оглядел своих коллег хмурым взглядом. – Негритянская родословная не позволит.

– Друзья, – Иван жестом предложил всем налить бокалы (вином праздничного дня в ресторане «Mon Ami» было марочное бордо урожая двадцать пятого года), – по свидетельствам очевидцев, при штурме Бастилии было освобождено всего шесть заключенных.

– Семь, – вставил Женя.

Иван хмыкнул:

– Тем более. А мы выпили пока только за пять. Генерал, Сильвия, их соплеменники, собравшиеся здесь, могут расценить это как неуважение французской революции. Да здравствует Третья Республика!

– Да здравствует Парижская Коммуна, – негромко сказал Женя и одним глотком осушил бокал. Поняв его тост, Сильвия одобрительно подмигнула: «Charmant!»

Некоторое время спустя в один из тех «сказочно-счастливых вечеров», которые неспешно протекали в интересных беседах, перемежавшихся походами в кино и милыми домашними трапезами, Сильвия вдруг вспомнила Франсуа Рабле.

– Скажи откровенно, тебя он интересовал только с точки зрения его педагогических воззрений?

– Понимаешь, читая Бюде, Лютера и Эразма Роттердамского, Мольера, Вольтера и Бальзака, Ожье, Франса и Роллана, я неизменно находил и заметное совпадение педагогических идей, обусловленных сходством мировоззренческих позиций, и существенное влияние романа Рабле на творчество живших после него писателей и философов. Во всяком случае, из великих гуманистов он мне и близок по духу (в конце концов, его роман рассчитан на низы, он плебейский по стилю, написан языком гибким, сочным, грубоватым, опрокидывающим «рафинированный вкус»), и профессионально интересен по содержанию.

– Но в книге очень много латинизмов и эллинизмов!

– Дорогая, я не знаю французского…

– Не скромничай.

– Почти не знаю. Но, судя по переводам (их несколько), язык необыкновенно красочный и яркий, насыщенный забавными вульгаризмами и провинциализмами.

– Особенно много их из его родной Турени. И лично меня, – Сильвия капризно скривила губки, – это раздражает. Равно как и безостановочные введения в повествование отрывков и цитат, особенно из древних авторов.

– У меня они, напротив, вызывают чувство уважения к Рабле – завидную образованность сумел он получить в монастыре францисканцев.

– Которых ненавидел за их обскурантизм!

– Не спорю – он же от них ушел. Теперь по существу. Телемское аббатство…

– Так и знала, что ты заговоришь именно об этом! – торжествующе воскликнула Сильвия. – Так и знала!

– Телемское аббатство, – продолжал Иван прежним тоном – светлая, идиллическая утопия, созданная могучим человеческим умом четыреста лет назад! После мрака средневековья наступает расцвет просвещения, наук, знаний. И Рабле, верящий в лучшее в человеке, рисует плод мудрого обучения и воспитания – общества гармонически развитых людей.