Текст книги "Подари себе рай"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 36 страниц)

– Ты с ним давно виделась?

– Позавчера в Питсбурге. Ты знаешь, я готовлюсь к большой поездке по России…

– По Советскому Союзу.

– По Советскому Союзу. Буду писать цикл статей под общим заголовком «Алиса в Стране чудес».

– Гениально!

– Ты даже не знаешь, насколько точно твое определение. Когда-нибудь я расскажу тебе, чья это идея…

В самом конце приема я все-таки встретился с Пруденс Кребс. Я как-то упоминал тебе о ней в одном из писем. Она работает заместителем шефа Офиса Образования. Проработала в школах Юты и Невады более тридцати лет, знает проблемы просвещения вдоль и поперек. После приема мы пошли с ней в ресторанчик тут же, на Шестнадцатой улице, и за чашкой кофе проговорили часа три. Обсуждали темы важные и для меня почти незнакомые. Оказывается, у них есть целая отдельная программа, в соответствии с которой на специальных курсах при учительских колледжах готовят директоров школ. Другое замечательное новшество – курсы по подготовке преподавателей для особо одаренных и талантливых детей. Не богатых и привилегированных, а награжденных природой выдающимися способностями. И не только к музыке или шахматам – к математике, физике, биологии, лингвистике (включая иностранные языки), социологии. Не миновали и самую болезненную для совестливых, прогрессивно настроенных американцев проблему – негритянскую. Не секрет – сегрегация утверждается тем, что существуют специальные программы для подготовки негров-учителей, обучения детей в негритянских городских и сельских школах. Пруденс передала мне девять новых работ американских ученых-практиков по самым различным аспектам народного просвещения, изданных ее Офисом.

Если бы не было такой встречи (встреча с В. П. Чкаловым вне всякой конкуренции!), я считал бы потерянным целый день. Потерянным с точки зрения той стратегической задачи, ради которой я отправился за семь галактических верст киселя хлебать.

Август

Ни меня, ни Сергея вторично не отпустили в отпуск. Это тебе известно. Неизвестно то, что мы решили устроить себе отпуск на месте, то есть в этом полушарии. И отправились на Ниагару. Конечно, на моем «бьюике». Бензина он жрет больше, чем Серегин задрипанный «шевроле», зато все другое: и скорость, и ход, и комфорт – мечта! И дороги американские – мечта! Рузвельт здорово продумал эти общественные работы. Для безработных возможность выжить, а для автомобилистов, автобусных и грузоперевозочных компаний – шоссейный рай. Сотни миллионов, миллиарды долларов вложены в эти бесконечные асфальтовые, а кое-где и бетонные ленты, мосты, придорожные заправочные станции и ресторанчики. И все это работает, окупается, приносит прибыль. Где-то в районе Кливленда мы разговорились с владельцем бензо-пище-сувенирного комплекса. Речь зашла об американских идеалах.

– Зашибить деньгу, сколотить миллион – предел счастья? – посмеиваясь, Сергей ожидал ответа американца.

– Предел счастья? – переспросил Бенджамин, здоровый, веселый, добродушный малый. И продолжал просто: – Деньги – это хорошо, без них никуда. Только на них ведь не все купить можно. Нет, не все. Мой папаша – а это он все здесь своими руками создал, – Бен повел раскрытой пятерней вокруг, – и у него уже было поболее миллиона, да – поболее! – умер месяц тому назад в страшных, можно сказать, муках. А ему и пятидесяти не было. Рак. М-да.

Мы выразили сожаление.

– Да чего там! Все под Богом ходим.

– Не только здоровье, много чего ни за какие деньжищи не купишь, – вздохнула маленькая женщина, стоявшая рядом с мальчуганом, который уцепился обеими ручонками за ее короткую юбку. – Вон наш сосед Дик-Ворчун всего как полгода будет накинул петлю себе на шею. Дом был – полна чаша, три магазина да салун с баром и гостиницей имел. Ему бы жить да жить, а он – раз! – и до свидания.

– В чем же дело? – не удержался я.

– Дело? – Дженни вытерла нос мальчугану, взяла его на руки, посмотрела долгим взглядом на далекий, за высоким забором, соседский дом. – Дело простое – от него жена ушла. Сбежала с заезжим коммивояжером. Не любила она своего Дика со всеми его деньгами. А он в ней души не чаял. Даром, что последняя неряха была и бесплодная. К любому мужику в постель залезть норовила.

– Ладно тебе, – просящим тоном запротестовал Бен.

– Правду говорю! – строго ответила Дженни, поджала губы и пошла в дом.

– Жилище-то по вашим деньгам не тесновато? – спросил я, чтобы сменить тему. – Наверное, хотелось бы пожить в небоскребе.

– В небоскребе?! – От удивления Бен чуть не выронил бутылку пива, к которой то и дело прикладывался. – Да любой американец, будь он Джон Пит Морган или нищий бродяга, мечтает о своем собственном, красивом и удобном доме (вы правильно сказали – жилище), а не о безликом огромном муравейнике. Небоскреб! – усмехнулся он, покачал головой, получив деньги за бензин и направляясь в свою контору. Наше заблуждение его явно раздосадовало. – То всего лишь город, а мы – вся страна.

– Здоровье и любовь, – задумчиво протянул Серега, выводя «Обворожительного» с боковушки на шоссе. (Эх, как бы мы погоняли на нем с тобой, Алешка!)

– Пока у тебя есть и то и другое, береги их пуще глаза, – сказал я.

– Спасибо за добрый совет. Можно подумать, что у тебя их нету. А? Что? Не слышу!

Я промолчал. Здоровье – да. Любовь? Что я должен был, по-твоему, ответить?…

За много миль до Ниагарского водопада слышен шум падающей воды, за две-три (может, чуть меньше) в воздухе висит водяная пыль. Закроешь глаза, и кажется, что ты присутствуешь при сотворении мира. Оказывается, у Сергея было такое же ощущение. Когда он сказал мне об этом, у меня по телу мурашки пробежали. Ты знаешь, мы, в юности такие воинствующие безбожники, с годами все чаще задумываемся – а что, может, и в самом деле там где-то что-то есть? И то, что раньше казалось таким простым, само собою разумеющимся, теперь вдруг представляется загадочным и таинственным. У тебя я заметил это еще до отъезда. Или я ошибаюсь? Что касается меня и Сережи, это стало как-то проявляться недавно, уже в Америке. Мы с ним такие вещи никак не обсуждаем. Но и он чувствует, и я: по каким-то неуловимым деталям – словам, настроениям, эмоциям. Единственным несгибаемым борцом за всемирную победу атеизма, непреклонным врагом религии и церкви остается наш Никита. Что ж, «вера, как и кабак, дело добровольное». Эти слова сказал мне давно, когда мы все трое еще были в Киеве и зашли как-то вечерком в шинок на Подоле, поп-расстрига. Обратился он почему-то именно ко мне, попросил добавить на чарку. Я добавил. Никита встрял в разговор и посоветовал ему пропить и рясу, и крест. Поп не обратил на него внимания. Сказал этот свой афоризм и добавил, словно извиняясь: «Я расстрига поневоле. Времена Антихриста наступили. Кругом оне. Черные Ангелы. Одно спасение – молитва. Грешу и молюсь. Слава тебе, Господи, пока никого не убивал. А грешен – ведь хотел. Когда церковь мою разграбили и в богомерзкий клуб обратили, тупые, гнусные рыла! Господь уберег. Тебя благословляю. Не за подаяние. За душу твою. В ней ты не с ними». Осенил меня крестом и ушел. Сергей смеялся, а Никита никак не мог угомониться, все приставал: «Видишь, Сергей, что эта контра поповская наболтал. Ты и впрямь с ним, Иван? Или ты с нами? Я спрашиваю – с ним или с нами?» – «С вами, с вами! – успокаивал я его. – С кем же еще». А на сердце почему-то кошки скребли… Я никогда не рассказывал тебе эту историю, да и забыл ее, честно говоря. А вот сейчас почему-то вспомнилось.

Остановились в мотеле. Но Сергей даже ужина дожидаться не стал. Сказал, что должен отлучиться – посмотреть на Ниагару с канадской стороны. Оттуда, мол, красивее. Я заявил, что тоже хотел бы. Он засмеялся: «Время есть, целый день завтра». Арендовал где-то машину и был таков. Я взял у хозяина мотеля резиновый плащ с капюшоном и отправился на нижнюю водную станцию, откуда катера подвозят туристов к самой падающей воде. Грохот, плеск, брызги. Смотришь, как с высоты тридцатиэтажного небоскреба сверзается вниз шесть тысяч кубических метров воды в секунду. В каждую секунду! Ширина обеих частей – канадской и американской – больше километра. Разделяет эту фантастическую водную феерию остров с весьма прозаическим названием «Козий». Продрогший и промокший, очарованный невиданным зрелищем – перед самым моим уходом вспыхнуло многоцветное освещение, – вернулся я в мотель. Принял горячий душ, переоделся и отправился в кафетерий. Все столики были заняты мальчиками и девочками лет четырнадцати-пятнадцати, одетыми в одинаковые костюмчики – песочного цвета пиджаки и кофты, темно-синие брюки и юбки. Лишь за одним столом, где сидели мужчина и две женщины, было свободное место, и мужчина жестом пригласил меня занять его. Мы разговорились. Оказалось, три класса канадского частного колледжа, выполняя учебную программу, уже побывали на своей стороне и теперь приехали на американскую. Итогом поездки будет сочинение на тему: «Наша страна прекрасна». Преподаватели были чрезмерно удивлены, узнав, кто я такой и с какой миссией я прибыл в США. Система просвещения Канады существенно отличается от американской. Как пояснил Франсуа, его страна – конституционная монархия, система образования – традиционно британская.

– Если вы читали Чарлза Диккенса, – с легкой ироничной улыбкой произнес он, – то все именно так и есть.

Дамы было запротестовали, тогда Франсуа с улыбкой добавил:

– Почти. И что очень важно, – он посерьезнел, сделал заметный упор на слове «очень», – Канада – страна двуязычная.

Тут он наклонился ко мне и сказал тихо, но так, чтобы дамы его слышали: «Когда-нибудь из одной Канады станет две». И дамы вновь хотели ему возразить, и он продолжил:

– Если на то будет воля Божья, короля и народа. Да, мы внимательно изучаем опыт нашего южного соседа в области просвещения. Кое-что мы берем и переносим в свою практику.

– Например, из области дефектологии, – вставила пышногрудая блондинка с полным ртом золотых зубов.

– И не только это. В США весьма успешно поставлена работа в области технического образования, – заметила субтильная шатенка.

Ужин заканчивался, и педагоги стали прощаться.

– Если хотите, мы пришлем вам кое-какую научную литературу, – предложил Франсуа.

– Да, – с готовностью подтвердила блондинка. – Например, о Мэри Кэри, черной учительнице, которая прославилась тем, что укрывала в Канаде беглых рабов с Юга.

– Я читал ее записки.

– Невероятно! Где вы их нашли?

– В библиотеке конгресса.

– Мы обязательно пришлем вам новейшую педагогическую литературу наших университетов – Монреальских, Оттавских, Торонтского.

Когда я вернулся в свое бунгало, Серега встретил меня тремя бутылками шампанского.

– Французское! – закричал он, как только я появился на пороге. – Лучшее!

– С какой стати перед сном мы будем глотать… этот брют? – неуверенно запротестовал я, разглядывая этикетку.

– Ванюха, дружище, – зашептал он, обняв меня за шею. – Сегодня у меня такой удачный день! Ты знаешь, я готов забраться на Козий остров и перекричать обе половины этого чудесного, бесподобного водопада. И знаешь, что я буду кричать? Я буду кричать, подражая нашему великому Пушкину:

– Ай да Серега! Ай да сукин сын!

Октябрь

Мне сегодня приснился снег. Много-много снега. Будто я шел по улице Горького, и вдоль тротуаров лежали сугробы белого пушистого снега. Я взял его в обе ладони и стал нюхать. Ты знаешь, чем пахнет наш снег? Хлебом, и полевыми цветами, и молодыми листочками березы, и весенней пашней, и парным молоком. Родиной наш снег пахнет, Машуня! Сегодня я вдруг ощутил такую острую ностальгию, такую тоску по дому, что вдруг почувствовал слабость, тело покрылось испариной, и если бы не сел в кресло, то, наверное, упал бы. Было это утром. Отдышавшись, подошел к окну и не увидел скопища серых громадин, а увидел Киев златоглавый, легкий, воздушный, словно парящий над землею. Не увидел черную полосу Гудзона, нет – передо мной катил свои серебряные воды Днепр-батюшка. И здешний завтрак показался мне пресным, и улицы-колодцы – чужими, и люди в них – враждебными. И даже мой красавец-«бьюик», мой несравненный «Обворожительный», не развеял моего уныния. Конечно, работа – лучшее лекарство от любой хандры. Но, очутившись вечером дома, я вновь испытал приступ меланхолии. Где-то далеко-далеко, в обожаемой мною Москве находятся два моих самых любимых на свете существа. А я? В прямом и переносном смысле – на другом свете. И пусть он зовется Новым, мне от этого ни капельки не легче. В какое-то мгновение я вдруг понял всю боль, и горечь, и тупиковую безысходность русской эмиграции. Воистину самым великим наказанием для истинно русского человека является его вольный или невольный отрыв от родной земли. И никакие златые горы не излечат от этого недуга, его не залить вином, не сжечь даже в пламени любовных страстей. Он сильнее человека, если это, конечно, Человек. Ибо есть и другие, для которых Родина там, где достаток и пуховая перина, а совесть и дедовские могилы не в счет… Был здесь ужас национальной трагедии – великая депрессия, как называют кризис американцы. Стараниями Рузвельта и его «мозгового треста» в дома средних американцев вновь хлынул мед благополучия. А по мне – дома и солома едома… И тут я подумал: зачем я здесь? Но потом вспомнил беседы с Надеждой Константиновной. В Америке много дурного, скверного, неприемлемого для нас. Но много и разумного, доброго, интересного. И в моей области – образовании. В школах – и средней, и высшей – обучение белых и негров раздельное. Я был в таких школах – и муниципальных, и частных, – где практикуется физическое наказание детей. Помнишь «Очерки бурсы» Помяловского? Очень похоже. Но вот слова, под которыми я готов подписаться сам: «Центр всего процесса обучения – ребенок, его инициатива, а не палочный порядок и муштра». Педагог, сказавший их еще в прошлом веке, – Фрэнсис Паркер. Этим же педагогом введена практика – впервые в Америке, – когда в классе не стало жесткой дисциплины, а была инициирована обстановка полной свободы и неформальности. Несомненно, общая парадигма всей системы просвещения США прогрессивна. Я уверен – с проклятием сегрегации рано или поздно (лучше, конечно, раньше) здесь будет покончено. Против нее борются и белые, и черные просветители. Я ознакомился с трудами и Марты Берри, и Пруденс Крэндалл, и Букера Вашингтона, и Мэри Кэри. Букер Вашингтон был советником по расовым вопросам двух президентов – Теодора Рузвельта и Вильяма Тафта. Месяц назад Сергей помог мне – через Элис – встретиться с удивительной женщиной, черной просветительницей Мэри Бетун. Умная энциклопедистка. Она работает специальным советником президента Рузвельта по делам нацменьшинств: признанный авторитет в области образования. Год или два назад получила медаль Спингарн (присуждается выдающимся неграм).

Просвещенческая мысль, теория развивается активно, изобретательно, всесторонне, преимущественно в университетах и колледжах. Субсидируют эти работы различные фонды, корпорации, фирмы. Блестяще поставлена статистика, и умышленное завышение или занижение данных уголовно наказуемо. Ты спрашивала, кто регулирует издание учебников. Это, как говорят американцы, тысячедолларовый вопрос. Отвечаю – в какой-то степени государство, через различные органы образования. Но лишь в какой-то. Университеты и колледжи, как правило, издают для своих студентов учебники сами. Школы пользуются учебниками, которые выпускают специализированные издательства. Американского Учпедгиза не существует. Во многих школах, где я бывал на занятиях, в одном классе учащиеся пользуются разными учебниками. Планку знаний устанавливает преподаватель. Отсюда разрыв в уровне подготовки выпускников школ в разных штатах бывает разительным. То же, но в меньшей степени, относится к выпускникам вузов. Уровень знаний выпускников – престиж университета, и ему соответствует стоимость обучения.

Хочешь забавно-полезную информацию? Бывший 28-й президент США Вудро Вильсон считается видным деятелем народного просвещения США. Он был с 1902 по 1910 год президентом Принстонского университета. Свое вступление в эту должность он ознаменовал весьма громким обещанием. «Я превращу Принстон, – заявил он, – из места, в котором юноши выполняют задания, в место, где мыслят мужчины». Самоуверенно и смело, правда? Так вот, его убеждение, что университет – это чистая обитель (кстати, до него в Принстоне президентствовали лишь отцы церкви), так и осталось только его убеждением, студентами оно почему-то не разделялось. Они предпочитали уделять львиную долю своего времени вечеринкам, танцулькам и спортивным играм.

Вильсон осуществил некоторые изменения в учебном процессе: на младших курсах преподаватели стали вести со студентами вместо групповых индивидуальные занятия. Таким путем он хотел создать атмосферу товарищества. Однако внимание общественности привлекла совсем другая инициатива Вильсона. Он задумал реформировать клубы братств, которые имелись во всех колледжах университета: членство в этих клубах было ограничено и элитарно. Вильсон считал, что они не демократичны и отвлекают студентов от интеллектуальной жизни, поскольку студенты там питались утром, днем и вечером, отмечали всякие памятные события, собирались после спортивных состязаний, вообще проводили слишком много времени. Он предложил для каждого колледжа построить четырехугольное здание, которое пройдет вокруг центрального плаца. В таком здании будут размещаться общежития, столовая, аудитории и преподавательская. «Четырехугольный план», по мнению Вильсона, будет способствовать активизации интеллектуальной жизни университета. Вначале план понравился многим студентам. Но против него восстали преподаватели. С ликвидацией клубов они лишались удовольствия посещать совместные со студентами вечера и «обмывать» там футбольные баталии и прочие знаменательные события. Очевидцы говорят, что борьба разыгралась нешуточная. И совет опекунов предложил Вильсону снять свой «Четырехугольный план» с обсуждения. Кстати, спустя двадцать лет Гарвардский и Йельский университеты подобный план у себя осуществили. Вильсон оказался просветителем, шедшим впереди своего времени. Вторичное фиаско ожидало Вильсона, когда он предложил объединить школу выпускников с предвыпускным колледжем, надеясь таким образом сделать школу выпускников более управляемой и превратить ее в интеллектуальный центр всего университета. Против этой идеи выступил декан школы выпускников Андрю Вест. Может быть, Вильсон и добился бы своего. Но дело решил чисто американский «аргумент». Умер один из студентов школы выпускников и завещал три миллиона долларов своей «альма матер», если все останется по-прежнему. Газеты преподносили все баталии Вильсона как борьбу за демократию, за простого человека против богатых и могущественных.

Явное искажение действительных целей Вильсона. Однако все это способствовало его популярности, и вскоре после ухода из Принстона он стал губернатором штата Нью-Джерси, а потом и президентом Соединенных Штатов.

Декабрь

Вот и канун Нового года. Наша школа, как и вся Америка, отправляется на рождественские каникулы двадцать четвертого декабря. Задолго до этого наряжаются витрины магазинов, улицы, дома. Всюду гирлянды разноцветных ламп, украшенные игрушками елки, Санта-Клаусы. С первых чисел месяца непрерывной чередой идут веселые встречи – знакомых, родных, по профессиям, по учреждениям, по учебным заведениям. И с обязательными возлияниями. Люди словно спешат взять реванш у судьбы за годы сухого закона.

Наших ребят пригласили школы Манхэттена, Бруклина и Бронкса. И я, и Валентина, и другие наши учителя возили туда свои классы. А двадцатого мы устроили ответную елку для ребятни из тех школ. Приехал Трояновский. Мы водили хоровод и танцевали с детьми от души. И хотя я подозреваю, что консул и секретарь парткома настрочили депешу в Москву о том, что у директора советской школы в Нью-Йорке по-прежнему слабовато по части бдительности, мне на все это наплевать. Это моя работа, мое призвание, моя жизнь.

После двадцать пятого декабря город вымирает. Редкие машины, редкие прохожие. Закрываются фирмы, многие магазины, общественные учреждения, даже Уолл-стрит впадает в недельную спячку. Рождество – праздник очень семейный. Едут в гости к родным из Нью-Хэмпшира в Нью-Мексико, из Калифорнии в Пенсильванию, из Иллинойса в Техас, из Огайо в Орегон, из Монтаны в Луизиану. Толстые кошельки всем гамузом отправляются во Флориду, на Кубу или в Пуэрто-Рико. К услугам любителей лыж горные курорты в Аппалачах на востоке и Кордильерах на западе. Словом, до десятого-пятнадцатого января Америка на колесах. Те, кому некуда или не на что ехать, сидят дома, доедают индейку и допивают бурбон и пиво. Я тоже сижу дома, набрав в библиотеке книг Фаулеров и Бруксов. Хотя по моей зарплате я вполне мог бы себе позволить и с ветерком промчаться на лыжах, и поваляться на песочке какого-нибудь тропического островка. Есть, однако, два «но». Первое – Серега опять укатил, на сей раз в Канаду, а в одиночку какой отпуск. Второе – время летит, и я чувствую, что очень многого не успеваю. Поэтому песочек и снежок оставляю на далекое потом. И, превратившись в книжного червя, прилежного и прожорливого, глотаю премудрости человеческие, втиснутые в пухлые тома научных записок и ежегодных анализов, хитроумных гипотез и неожиданно простых аксиом. Из всего, без преувеличения, громадного объема литературы (особо подчеркну – не только американской, но и британской, французской, немецкой – хотя последние работы германских педагогов, переведенные на английский, поражают унылым бюргерским национализмом и примитивными перепевами лже-ницшеанства, которые мне уже удалось осилить), из бесчисленных встреч с теоретиками и практиками начальной, средней и высшей школы, профессорами, директорами, администраторами различных уровней и ступеней просвещения начинает вырисовываться, правда пока еще весьма туманно, эклектично, схематично, контур возможного будущего Храма Педагогических Наук. Могучий каркас этого храма – русская педагогическая мысль и ежедневный подвижнический труд всех великих и безвестных просветителей – от Ушинского до Макаренко. Да, ты меня недавно спросила, в чем я вижу явные пробелы советской педагогической науки. Их несколько, и со стороны, то есть издалека, они виднее. Пример: исходя из догматов государственного атеизма, мы напрочь отрицаем опыт религиозных школ и теологических учебных заведений. А ведь и на Западе, и на Востоке их влияние, их вклады в развитие педагогики не просто заметны, они значительны. Другой пример: исторические (и не только) извращения, проистекающие из доминанты марксизма во всех без исключения науках. На днях получаю из Ленинки реферат кандидатской диссертации. Тема: «Марксистские идеи в педагогических работах Песталоцци». Грустно все это. Помнишь у Мольера: «А я и не знал, что всю жизнь говорил прозой». Думаю, многие несуразности и досадные упущения возможно будет ликвидировать и не допускать в дальнейшем, используя структурные мощности академии. Вот только бы доступ конъюнктурщикам и сверхизобретательным лжеученым в нее прикрыть. Впрочем, что-то я преждевременно размечтался. Боюсь, пройдет не один год, прежде чем самые светлые и дерзкие просвещенческие умы России, да и всего мира, можно будет поздравить словами: «Да здравствует Святилище Ваяния Человеческих Душ!»

О чем не написал Иван Маше

Однажды вечером, месяца три спустя после приезда в США, Иван сидел в читальном зале нью-йоркской публичной библиотеки. Четвертый час, не отрываясь, он штудировал одну из новых книг Б. В. Фрейзера «Профессиональное образование учителей» и доклад Э. Фаулера и Д. Брукса (университет Чикаго) «Изучение системы образования», который был представлен на конференции учителей в Сент-Луисе. «Да, не Джек Лондон», – подумал Иван, сжимая и разжимая уставшую от долгого писания руку. И в этот момент почувствовал легкое прикосновение чьих-то пальцев к затылку. Он обернулся и вздрогнул: перед ним стояла Сильвия Флорез.

– Здравствуй, Ванья, – тихо по-русски сказала она, без улыбки, вопросительно глядя ему в глаза. У Ивана защемило, заныло под ложечкой, зазвенело в висках.

– Здравствуй, – по-русски ответил он. Ему казалось, что сказал он это слово тоже тихо, почти шепотом. Но дежурная по залу внушительно выговорила: «Господа, здесь соблюдается абсолютная тишина!» Иван и Сильвия вышли в коридор. Теперь она смотрела на него смущенно-извиняющимся взглядом.

– Какими судьбами ты здесь? – спросил он, приходя в себя. Взял ее одной рукой за плечо, другой слегка сжал маленькую холодную ладонь.

– Я… – промолвила она, быстро несколько раз глотнув воздух. – Я… без тебя… не могла… – И по щекам ее медленно поползли крупные слезы. – Просто не могла…

«Это же сумасшествие, – думал Иван, когда они шли к автомобильной стоянке, и нервная веселость, дотоле неведомая, охватила все его существо. – Я даже книги забыл сдать. Да черт с ними, с книгами, при чем тут какие-то книги: Сильвия здесь, со мной. Со мной!»

«Обворожительный» быстро домчал их до ее гостиницы на углу Восьмой авеню и Сорок шестой стрит. Подымаясь в лифте на двадцать пятый этаж, Иван держал ее руку в своей и чувствовал, как она пыталась и не могла преодолеть отчаянно бившую ее дрожь. Мужчины и женщины, пассажиры лифта, глядя на них, обменивались понимающими улыбками. А они стояли, прижавшись друг к другу, хотя в большом лифте было вовсе не тесно, и беззвучно считали слишком медленно ползшие вниз этажи. Сильвия никак не могла попасть ключом в замочную скважину, и Иван взялся помочь ей. Оказавшись внутри светлого, аккуратно прибранного номера, они упали друг другу в объятия. И остановилось время. Осталось лишь нежнейшее, звероподобное ощущение друг друга между паузами сладчайшего небытия, которые возвращали им понимание того, что они все еще на этом свете…

Утром, когда они, спустившись в кафетерий, сидели за не по-американски обильным завтраком, Сильвия рассказала, что нашла его через Джексонов, с которыми переписывалась.

– Джон и рассказал мне, что ты пропадаешь в библиотеке. – Говоря это, она перестала смеяться и с тревогой спросила: – Тебя что-то гложет? Скажи, может быть, я не должна была искать встречи с тобой, Ванечка?

– У нас, русских, – улыбнулся он тому, с каким непередаваемо милым акцентом произнесла она нараспев это свое «Ва-неч-ка», – всегда стоит проклятый вопрос: «Что делать?»

– Ванечка, я же знаю, что ты женат, что у тебя есть сын. Разве я говорю тебе «разведись»? Я просто хочу… быть рядом с тобой… Это преступление?

Голос ее задрожал, губы стали еще более пухлыми.

– Я тоже этого хочу, – быстро и строго заверил ее Иван. Эта строгость и остановила слезы. – Хочу, – повторил он уже мягче. – Но как это сделать? Ведь не можешь же ты жить месяцами в отеле и…

Он замолчал, откинулся на спинку стула и счастливо засмеялся. Сильвия с недоумением, смешанным с обидой, смотрела на него. Иван подозвал официанта, попросил принести свежий номер «Нью-Йорк таймс». Раскрыл секцию объявлений, отчеркнул ручкой прямоугольник, передал Сильвии. Она, нахмурившись, стала читать: «Требуется преподаватель французского языка для обучения группы иностранцев. Не носителей языка просят не беспокоиться. Предложения направлять по адресу: «П/я 331, Вашингтон, округ Колумбия».

– Для кого это? – Сильвия в удивлении вскинула бровь.

– Для нашей же школы. Я, дурень, совсем запамятовал. Тридцать учащихся изъявили желание овладеть языком Рабле и Бальзака.

– У меня нет специального образования, – безнадежно махнула Сильвия рукой. Глаза ее снова увлажнились.

– Да, – задумчиво протянул Иван. И вдруг просиял: – Зато у меня есть друг…

В тот же вечер Иван и Сильвия приехали на ужин к Сергею. Пока девушка мыла руки и приводила себя в порядок в туалетной комнате, друзья возились со стейками и бутылками на кухне.

– Поздравляю. – Сергей перевернул куски мяса, обрызгал их водой. – Когда ты о ней раньше рассказывал, я думал – что там за особенная деваха? А эта… Конфетка! Да к тому же француженка.

– Ты должен помочь ей устроиться к нам на работу.

– К вам? На работу? Каким образом?

– Предложения направляются в консульство. Если я вмешаюсь… Ты помнишь, как консул бесился, когда я оформил Джексона!

– Это-то я помню. Но с красоткой француженкой что я могу сделать?

– Сказать, что ты… Ну сам понимаешь, что твоя служба весьма и весьма заинтересована.

– А ты не боишься, что мы можем и впрямь ею заинтересоваться? И лично я… Ну-ну, не злись. Уж и пошутить нельзя.

– За такие шуточки…

Сильвия вошла в кухню, и разговор оборвался.

А через три недели в советской школе в Нью-Йорке приступила к работе преподавательница французского языка Сильвия Флорез.