Текст книги "Подари себе рай"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)

Сталин поднял воротник шинели. Чудесный вечер: легкий морозец, снежок, падающий, как конфетти в какой-нибудь театральной постановке. Ветерок, заметный лишь изредка всплясывавшей поземкой. Тишина, нарушаемая ненавязчивой болтовней Клима и едва доносившимися сюда редкими клаксонами. Он вдруг вспомнил такой же вечер четверть века назад в Таммерфорсе. Да, именно там, в сонной финской глуши встретился он впервые с Лениным. Для него, боевика, агитатора, вожака слабоорганизованной бедноты одной из окраин России, Ильич уже тогда был – и навсегда остался – теоретиком, вождем, полубогом революции. Поражала товарищеская простота, дружественность в общении. И фанатичная преданность идее. И терпимость (но до заведомо возможного предела) к позиции и взглядам оппонентов. Особой дружбы между ними не завязалось ни тогда, ни позднее. Он всегда был с Лениным в главном – политике партии. И вождь это ценил. Знал, что в чисто человеческом плане их разделяло все: и разница в возрасте, и в происхождении, и в национальных традициях и обычаях, и в образовании, и в критериях эмоций и личностных ценностей. Знал – и ценил преданность. Ведь вокруг Ильича всегда крутилось множество талантливых людей, они настырно набивались в друзья и с легкостью необыкновенной могли изменить, предать, продать. Все эти Троцкие, Каменевы, Зиновьевы… Изменить и тут же каяться и клясться в преданности. Неудивительно, что Ленин был на «ты» с одним-единственным Мартовым. А Сталин в друзья не набивался. Тихо и почтительно обожал, поддерживал, подчинялся, не чурался никаких, даже самых черновых, поручений. В тот давний вечер в Таммерфорсе накануне закрытия конференции (по предложению Ленина все делегаты срочно разъезжались по местам, чтобы лично руководить восстанием) за ужином в довольно приличном кабачке Сталин случайно оказался за одним столиком с Ильичем. Тот был великолепен: сократовский лоб, глаза, горящие жаждой борьбы и победы, красноречивые и точные жесты захваченного битвой полководца.

– Георгий Валентинович недвусмысленно намекает, что мы – политические авантюристы. И обрекаем своими действиями рабочих на гибель. Дикая, бессмысленная, нет, не бессмысленная, а весьма продуманная, предательская галиматья. Мы еще с вами так и не сумели поговорить, товарищ Коба. А мне помнится, вы в Тифлисе в день объявления лживого царского манифеста на митинге призывали рабочих вооружаться.

– Похвально, – произнес сидевший за тем же столиком ивановский делегат Фрунзе.

– Не просто похвально, батенька! – воскликнул Ленин. – Политически зрело.

Он с удовольствием, зажмурившись, отпил из высокой кружки пенистого темного пива. Пожилой слепец, одетый в национальный финский костюм, заиграл на самодельной скрипочке что-то печальное, щемящее душу. К столику подошла статная девица в ярком сарафане, поставила дымящееся блюдо с жареной свининой. Легонько толкнула Сталина плечиком и вдруг уселась к нему на колени. Он сконфузился и хотел было от нее освободиться, но Ленин тронул его успокоительно за локоть, сказал, добродушно смеясь:

– Видите, из всех нас (жест в сторону столиков, за которыми сидели делегаты) эта северная красавица выбрала единственного южанина. Зов крови! И в вас играют страсти ваших кавказских предков. Замечательно, товарищ Коба. И вовсе не зазорно. Лицемерие в вопросах морали – вот что пагубно. В социалистическом завтра ему не будет места. Его, как и все прочие пороки, мы оставим буржуазии.

Мурлыкая что-то по-фински, девица пригладила пальчиком усы Сталина и вдруг поцеловала его в губы. Фрунзе и Ленин захлопали в ладоши. Скрипач теперь самозабвенно наяривал «камаринского»…

Неужели с тех пор минуло двадцать пять лет? Вечность? Миг? Ему так реально, так живо представилась вся эта сцена. Кажется, протяни руку – и дотронешься до Ильича, до Фрунзе, до смазливой бедовой Христин… Время… оно словно обладает реальной материальной массой, вбирает в себя людей, города, государства. Ужели этот английский фантазер-писатель окажется провидцем со своей «Машиной времени»? Ведь он же ошибся со своим лжепророчеством «Россия во мгле». Прав оказался кремлевский мечтатель, а не лондонский оракул.

Раздевшись в маленькой прихожей, Сталин и Ворошилов вошли в гостиную, и тотчас из кухни раздался голос Нади:

– Это ты, Иосиф?

– Мы с Климом.

– Очень кстати. – В переднике, разрумянившаяся, она стремительно вбежала, поцеловала мужа, чмокнула в щеку Ворошилова. – А мы с Яшей сациви и лобио готовим.

– Карский шашлычок, – добавил Яков из кухни.

– Хорошо, – одобрил Сталин. – А Светлана и Василий?

– Они давно спят, милый, уже скоро одиннадцать. Вы проходите в столовую, мы сейчас.

Умывшись, Сталин открыл дверцы объемного шкафчика из темного дерева, висевшего на стене за буфетом.

– «Кинзмараули» из урожая одиннадцатого года, – сказал он, передавая одну за другой несколько темных пузатых бутылок Ворошилову.

Бережно водрузив их на стол, тот спросил:

– Винцо знатное. Из Грузии?

– Нет. – Сталин улыбнулся, лаская взором матовые сосуды. – Это то немногое, что мы с удовольствием унаследовали от Николая Второго. Из императорских погребов. По личному разрешению Ильича.

Ворошилов, внутренне усмехнувшись, подумал: «Было бы разрешение, не было бы его вовсе, все одно, мы схарчили бы эти царские деликатесы за милую душу». Однажды Ленин в присутствии то ли Троцкого, то ли Каменева сказал, что Сталин, будучи кавказцем, по закону гор не может обходиться без вина и поэтому ему позволяется пользоваться содержимым винных погребов Николая II. Историю эту Клим слышал от Бонч-Бруевича давно. Но сейчас выслушал ее от Сталина с превеликим вниманием.

– Ты хоть и не кавказец, – Сталин откупорил бутылку, разлил по бокалам, любуясь бордово-кровавым цветом вина, – но как гость тоже имеешь право. За дело Ильича!

– За дело Ильича!

Надя и Яков принесли блюда.

– Ты совершенно невозможный человек, – улыбаясь, сказала Надя мужу. – Никогда не подождешь, будто боишься, что тебя перепьют.

Стали бросил на жену сердитый взгляд:

– Вечно эти глупые упреки. Даже дома отдохнуть не дают.

Мелодично пропел дверной звонок.

– Кто бы это мог быть? – удивилась Надя.

– Это Лазарь. Я его вызвал в связи с завтрашним днем.

Яков быстро открыл дверь.

– Иосиф Виссарионович, Надежда Сергеевна! Я не слишком поздно? – Каганович, держа в руках смушковую шапку, осторожно заглянул в столовую.

– Проходи к столу, – пригласил Сталин. – Ты как раз вовремя. Вот, Клим, кого тебе надо во главе военной разведки поставить. У Лазаря нюх безошибочный. Ни одного банкета не пропустит.

Разлив всем вино, он встал, поднес фужер жене, поцеловал ее, сказал мягко:

– Не сердись, Надюша. Устал немного.

Ее глаза сверкнули благодарной радостью.

Теперь застолье потекло по накатанной колее. Хозяин подтрунивал беззлобно над Ворошиловым, тот – над Кагановичем. Надя умело сглаживала острые углы, Яков молча обслуживал отца и гостей.

– Прибегал сегодня Бухарин, – брезгливо поморщился Сталин. – Клялся, что он с «правыми» лишь потому, что хочет наставить их на путь истинный.

– Врет как сивый мерин, – проворчал Каганович. – Его прихлебалы в университете такой хай по аграрному вопросу подняли – хоть стой, хоть падай!

– Небось цитируют своего горе-теоретика – кулак, мол, сам «врастет» в социализм, – оторвался от шашлыка Ворошилов. Он хотел было крепко выругаться, но в столовую из кухни с очередной порцией еды вошла Надежда, и он, улыбнувшись ей, поднял бокал с вином:

– За хозяйку Кремля!

Сталину тост понравился. Однако, осушив свой фужер до дна, перевернув его и показав, что ни одна капля в нем не осталась, он сказал:

– Очень скромная хозяйка. Чересчур. Я сам уважаю скромность, но… Ты знаешь, Клим, на трамвае в свою Промакадемию ездит. Лазарь – отец города, он-то знает, как они перегружены.

– Только вчера этот вопрос стоял на повестке дня МГК, товарищ Сталин! – Каганович, разволновавшись, вскочил на ноги, пустой фужер его опрокинулся на стол. Сталин неторопливо поставил его на место, заметил успокаивающе:

– Чего суетишься, Лазарь? Садись. Речь не о тебе, речь о скромности.

– Иосиф, мы же об этом договорились. – Надя говорила резко, смотрела мужу в глаза. – В академии я Надежда Аллилуева, рядовой член партии, рядовая слушательница. А то, что я жена вождя – это мое и твое личное дело. Разве не так?

Воцарилось молчание. «Вот бы все кремлевские жены были такими», – восхищенно подумал Яков.

– Аскет она, как и ты, Иосиф, – уважительно проговорил Ворошилов. И вдруг сам испугался того, что сказал.

– Верно, – улыбнулся хозяин. – Два сапога пара.

– В академии почти никто и не знает, что я жена Сталина. – Надя села рядом с мужем, ласково провела рукой по его седеющим волосам. – И это не сковывает людей в их поведении, высказываниях. Вы знаете, на днях мы дали «правым» настоящий бой. И победили. И на райконференцию выбрали преданных товарищей, и секретарем организации стал боевой парень.

– Кто такой? – поинтересовался Сталин.

– Никита Хрущев.

– Хрущев… Хрущ… – задумчиво протянул он. – Кто он по национальности?

– По рождению русский, – поспешил вмешаться Каганович. – По воспитанию и духу – хохол.

– Это его статья была недавно в «Правде»?

– Да, Иосиф Виссарионович, – кивнул Каганович и в очередной раз поразился цепкости памяти вождя. – Я его еще по работе на Украине знаю.

– Да? – Сталин понюхал пробку вновь открытой бутылки, медленно, сосредоточенно разлил вино по бокалам. Спросил, пытливо глядя на Кагановича:

– Я знаю твое чутье на людей. Какая, по-твоему, главная черта этого нового секретаря Промакадемии… Хруща?

– Преданность, – не раздумывая, твердо сказал Каганович.

– Редкое качество. Редкое и потому ценное. – Стадий помолчал, тщательно разжевал крупную виноградину. И, посмотрев по очереди на Ворошилова, Якова, Надю, остановил тяжелый взгляд на Кагановиче: – А как у тебя с преданностью?

Тот вздрогнул, как-то съежился, подскочил к Сталину, стал на колено, схватил его руку и, глядя при этом в глаза, приник к ней губами. Сталин вырвал руку, легонько оттолкнул Кагановича и смущенно сказал:

– Верю. Только это ни к чему. Я не патриарх.

– Вы больше, чем патриарх! – возвратившись на свое место, воскликнул Каганович и, подняв бокал, провозгласил: – За вождя, учителя, отца, Иосифа Виссарионовича Сталина!

Надя, не сказав ни слова, выскочила на кухню. Яков, собрав грязные тарелки, последовал за ней. Ворошилов встал, прокашлялся:

– За великого стратега и полководца ленинской гвардии!

– Сталинской! – восторженно откорректировал Каганович. – Сталинской!

«Климу хорошо, спокойно. Они с Иосифом сдружились еще во время Царицынской кампании, – думал Каганович, возвращаясь той ночью домой. Новенький «паккард», просторный, комфортный, горделиво вез своего вельможного пассажира по пустынным улицам спавшей столицы. – Как сыр в масле катается. Посмеивается надо мной – «Беда, коль пироги печет сапожник». Пускай шутит, он по сути своей добрый человек. Не дюже умный, но добрый. А что до пирогов, то мы еще таких коврижек напечем – весь мир ахнет. Конечно, если блаженный Иосиф нам всем раньше ноги из задницы не повыдергает и башку не оторвет. Крут нравом, ох крут. Но иначе и нельзя. А Клим точно отметил – он аскет. Конечно, есть слабости – вино и бабы. А у какого мужика их нет? Но над этими слабостями он полный хозяин. Зато бессребренник. И всех родствеников за версту от теплых мест держит. Мои-то братья-зятья охомутали меня совсем, во все дырки прут. А он же все видит, все знает, и докладывают ему соответственно, «по-дружески». Терпит до поры до времени, пока я ему нужен. А потом… – Каганович поежился, посмотрел в заднее окно, словно хотел во мгле разглядеть выражение лица Сталина при этих его мыслях. – Главное – я сам честен перед ним. А у него на это звериный нюх».

«Ничего, Лазарь, – словно услышал он со стороны чей-то вкрадчивый голос, – Бог не выдаст, свинья не съест. Служи!»

И БРЫЗГИ СОЛНЦА И ДОЖДЯ

Попав однажды в партийную обойму – а секретарь организации Промакадемии, несомненно, становился заметной фигурой правящей номенклатуры Москвы, – Никита приглашался на все важнейшие районные и городские встречи, совещания, митинги. Однажды в перерыве заседания столичного партактива, когда все участники веселой гурьбой хлынули в столовую (ласково называвшуюся «обжоркой» – время было голодное, и каждая возможность полакомиться бутербродами с ветчиной, колбасой, сыром почиталась за благо), он столкнулся нос к носу с Сергеем. Друзья уселись за столик, обжигаясь, дружно хлебали горячий сладкий чаек, аппетитно уплетали скромный партрацион, наспех обменивались новостями, обсуждали основной доклад.

– Я не перестаю удивляться Виссарионычу, – восхищенно сказал Никита. – Он заботится и о снабжении москвичей фруктами и овощами, и о завозе топлива к зиме, и о городских туалетах. Вождь – беспокоится о сортирах! Это и отличает его от всех других, претендующих на роль вождя. Думает о гигантах промышленности, моральных ценностях человека нового мира – и нужниках.

– Согласен, – Сергей сбегал к титану, принес еще два стакана чая. – Слов нет, он на много голов выше всех, кто его окружает.

– Или вот Троцкий, ты возьми Троцкого, – возбужденно перебил Никита. – Я уж не говорю о его неистовой жажде власти, дикой «перманентной» революции, ненависти к крестьянству. Да ему на нужды простого человека плевать с высокой колокольни. А Сталин…

– Как он верно в сегодняшнем докладе поставил вопрос о том, чтобы наладить контроль за карточками. Страна голодает, а сотни тысяч ворованных карточек кормят дармоедов, уркаганы и бандиты вырывают изо рта сирот, вдов, убогих последнюю корку. И фальшивых карточек в обороте уйма.

– Это счастье, что у нас есть такой вождь, как Сталин. – Никита сказал эти слова просто и убежденно.

– Кстати, ведь с тобой вместе учится Надя Аллилуева. – Сергей смотрел на Никиту с интересом.

– Есть такая, – подтвердил тот. – И что? Понравилась?

– Красивая женщина, – вздохнул Сергей. – Но дело не в этом. Ты знаешь, кто она?

– Кто она? – переспросил Никита. – Слушательница, член партии, очень активна. К тому же скромная.

– Ты что, действительно не знаешь? – удивился Сергей. – Это же жена Сталина.

– Что-о-о? – Никита сделал большие глаза. Прозвенел звонок, возвестивший окончание перерыва, и они заспешили в Свердловский зал. Никита шел нахмуренный, сосредоточенный, словно пытаясь что-то припомнить. Сергей, поглядывая на него, думал: «Неужто действительно не знал? Или так умело придуривается? Он ведь у нас хитрован. Это только с виду такой лопушок-простофиля. Конечно, знает. Идейный хитрован».

Разумеется, Никита все знал. Узнал в первый же день занятий в академии. Равиль Зайнутдинов, который раньше работал в кадрах ЦК, оказался рядом с Никитой на вступительной лекции.

– Теперь академии будет уделяться особое внимание, – шепнул он, глядя на какую-то женщину, сидевшую впереди них. – От Политбюро.

– Но почему?

– Видишь вон ту смуглую красавицу?

Никита кивнул и вопросительно уставился на Равиля.

И даже прошептал его любимое словечко «якши», которое помнил со времени их знакомства, когда в 1926 году Зайнутдинов приезжал в Донбасс с комиссией ЦК.

– Это жена Генсека. Только смотри – не болтать.

Молчать Никита умел. И мотать на ус полезные сведения – тоже. Однажды на собрании он выступил с яростной поддержкой какого-то второстепенного предложения, которое внесла Надежда Аллилуева, никогда ничем не выделявшаяся среди общей массы слушателей. Как-то после занятий оказался рядом с ней в трамвае и ловко продолжил словно бы прерванный разговор о безоговорочной верности генеральной линии сталинского ЦК и лютой ненависти к правым уклонистам. К моменту избрания Никиты секретарем парторганизации Промакадемии у него были дружески-доверительные отношения с Надей Аллилуевой, и она уже не единожды в домашних беседах рассказывала мужу о стойком партийце, непримиримом с врагами и бесконечно верном идеалам революции, талантливом и энергичном практике социалистического строительства.

– Он один стоит целой роты попутчиков, которые как редиска – красные снаружи и белые в душе, – говорила она. Сталин внимательно слушал и запоминал. Запоминал накрепко – память у вождя была поистине феноменальной. И после памятного разговора с Кагановичем о преданности Никиту – по рекомендации ЦК – избрали секретарем Бауманского, а вскоре и престижного Краснопресненского райкома партии столицы.

Катилась по городам и весям мутная волна вредительств. Успехи Совдепии ожесточали классовую борьбу; Запад и эмиграция сознавали, что с каждым уходящим годом все призрачнее становится надежда на реставрацию, совсем еще недавно казавшуюся такой реальной, такой достижимой. Умирала мечта, крепла ненависть… Как-то в ночь под выходной Никиту разбудил телефонный звонок. Зевая, он тихонько, чтобы не разбудить Нину, вышел в прихожую, где на стенке висел аппарат.

– Товарищ Хрущев? Это НКВД, Бурый.

Никита протер рукой глаза, посмотрел на ходики. Четыре часа.

– Что случилось?

– Горит спеццех металлического завода.

– Пожарные?

– Уже на месте. Я заеду за вами?

– Жду у подъезда.

Уже в машине Никита спросил:

– Причину пожара выяснили?

– Диверсия, – уверенно отрезал Бурый. – Небось цех не кастрюльки – пулеметы делал.

– Да-а-а, – протянул Никита. – Похоже, то, что произошло в Донбассе, я имею в виду Шахтинское дело, было сигналом для оппозиции переходить в наступление по всему Союзу. Ленинград, Минск, Баку, Хабаровск. Теперь у нас.

– Господа просчитаются, – зло процедил старый буденновец Бурый, рубанув невидимого врага невидимой шашкой: р-р-раз!

Никита невольно оценил движение кавалериста: «Умелый рубака. Такой от плеча до самого седла развалит».

Территория завода была оцеплена милицией. Во дворе и административном здании молча, уверенно двигались люди в штатском. Огонь был локализован, и брандмейстеры завершали свой тяжкий труд.

– Взрыв в спеццехе произошел в три часа, – устало докладывал Бурому начальник охраны. Лицо его было закопчено дымом. – Пожарные были здесь через десять минут. Потом я позвонил вам.

– В цехе кто работал? – Бурый не спрашивал – допрашивал.

– Слава Богу, никого. Он двухсменный.

– Кроме охраны кто еще был на заводе?

– Директор, главный инженер и главбух. Все.

– Хм… Это в три-то часа ночи? – Бурый с явным подозрением разглядывал вохровца. Тот поежился, пожал плечами: «Начальство. Им видней».

– Где они теперь?

– Были у цеха. Сейчас в главном кабинете.

Директор завода Арсентий Крюков разговаривал по «кремлевке». Разговор, видимо, был нелегким. Директор, взъерошенный, в запачканном сажей сером костюме, отвечал в трубку отрывисто, коротко:

– Да… да… нет, конечно… выясняем… сделаем… есть, товарищ Серго.

Положил трубку, молча поздоровался с Никитой и Бурым. Сказал, кивнув на телефон:

– Орджоникидзе. – И, посмотрев исподлобья на начальника райотдела НКВД, добавил: – Твой тоже звонил.

– И правильно, что звонил, товарищ Крюков. Тому, что у вас на заводе этой ночью произошло, одно название – потеря бдительности.

– На заводе, по сообщению начальника охраны, кроме тебя, Афанасий, и вас, – Никита бросил взгляд на главного инженера и главбуха, – никого не было. И произошел взрыв. Вы понимаете, что это значит?

– То и значит, что начальник вохра дает неверную информацию, – с досадой отмахнулся директор. – Была вся охрана.

В партии многие знали отважного Афанасия Крюкова (подпольная кличка Меткий): в декабре 1905 года он руководил одной из баррикад на Красной Пресне, был дважды тяжело ранен, помещен без суда в тюремный лазарет и, чудом выкарабкавшись из цепких объятий Костлявой, отправлен в Сибирь на вечное поселение. Старый большевик не понял, не мог понять намек, заключенный в вопросе Хрущева.

– Взрывы сами собой не происходят. И в привидения, которые проходят сквозь кирпичные стены, я не верю. – Бурый мрачно усмехнулся. – Сейчас здесь будет следователь по особо важным делам.

– Мы готовы дать показания. – Крюков отошел к окну, выходившему во двор, и стал смотреть на выезжавшие с территории завода пожарные машины.

– Показаниями дело не ограничится. – Бурый подошел к директору, глаза их встретились. – На заводе никого, кроме вас, не было. Охрана? И ее проверим. Хотя вохровцы – мелочь пузатая. Выходит, вы трое и есть основные подозреваемые.

– Нас что – арестуют?! – воскликнул главный инженер, высокий старик с седой шевелюрой и ухоженной бородкой.

– Мы готовили план реконструкции завода, – плачущим голосом произнес главбух, сухонький, тщедушный человек со смазанной физиономией, на которой выделялось лишь пенсне с прямоугольными стеклами. – Его завтра представлять на коллегии наркомата. И за это нас арестуют?!

Стояли друг против друга герой Красной Пресни, участник боев за советскую власть в Москве в семнадцатом и отважный комэск Первой Конной, доблестный чекист, и каждый думал о своем. Крюков: «Чепуха какая! Меня подозревать, меня, посвятившего жизнь рабочему делу!» Бурый: «Высокий пост приводит к перерождению. И не такие, как этот Меткий, перебегали в стан врага».

– Перед законом все равны, – рассудительно заметил Хрущев, глядя на Крюкова. И добавил успокоительно: – Чекисты во всем разберутся. У них ошибок не бывает.

– Почему вы так уверены? – В голосе главбуха звучало неприкрытое сомнение.

– Меч революции и карает, и защищает. – Сказав эти слова тоном оракула, Хрущев направился к двери, в которую уже входили следователь и сопровождавшие его сотрудники.

Ну и денек выдался в то Восьмое марта! Прямо с пожара Никита, не заезжая домой, направился в райком. Постовой, ничуть не выказав удивления в связи со столь ранним появлением начальства, лихо откозырял. Секретарши на ее обычном месте – за столиком с машинкой – не было. Никита бросил недовольный взгляд на настенные часы. И хотя было только начало восьмого, раздражение его не исчезло: «Мне срочно нужна стенограмма вчерашнего пленума, а Алевтину где-то черти носят». Он позвонил по внутреннему в секретную часть, никто не отвечал. «Работнички! С такими только социализм строить!» В дверь кто-то тихо постучал. Он оторвал взгляд от телефона. Стук повторился – робкий, нерешительный.

– Ну, чего стучите? Входите, – крикнул Никита.

На пороге появилась девушка. Волосы растрепаны, глаза заплаканы, пальтишко на рыбьем меху распахнуто. «Кто такая? С утра пораньше расхристана вся».

– Вы ко мне?

– Я дочь Маришевич. – Девушка разрыдалась, ноги ее подкосились, и она упала на пол. Никита подбежал к ней, поднял, усадил на диван. Елена Маришевич была видным членом ЦК, подругой Крупской. «Час от часу не легче. Что стряслось?»

– Что стряслось? – спросил он, поднося ей стакан воды.

– Пришли ночью трое из НКВД. Стали делать обыск.

Она взяла стакан в обе руки, стала пить. Ее била дрожь, зубы стучали о стекло.

– Потом увезли отчима.

– Арестовали Гордеева?!

Девушка запахнула пальто, кивнула.

– За что?

– За связь с белополяками. Мама уже говорила с Ворошиловым и Егоровым. Просит и вас выступить в его защиту.

Никита знал Гордеева, воевал в его армии. Гордеев – партийный псевдоним. Настоящая его фамилия была Судзиловский. Лex гордился, что был хоть и в далеком, но все же родстве с незабвенным генералом Парижской Коммуны Ярославом Домбровским. Сам человек отчаянной храбрости, однажды лично повел полк, в котором служил Никита, в штыковую атаку. Беляки обратились в бегство, но тут, лязгая гусеницами, выполз английский танк. Полк залег. И вот на виду у сотен солдат с обеих сторон Лех один пошел на бронированное чудище и подорвал его связкой гранат. После того боя Лех собрал всех уцелевших бойцов-победителей, человек сорок, и устроил пир. Под трофейную свинину да говядину бражничали-выпивали заморские коньяки да шнапсы, а на верхосытку хрумкали французские печенья да шоколады с мармеладами. Во время того пира и познакомился рядовой красноармеец Никита с легендарным командиром Лехом Гордеевым. И позднее встречался с ним на партийных съездах и конференциях, слетах и активах. А в Москве уже и к себе в гости приглашал, и у него в доме побывал. Поразила тогда и его и Нину огромная собака, лохматая, серо-белая, с умными глазами-каштанами. Никита привык к тому, что собака – это нечто безродное, ничтожное. А тут подошел к нему неспешной хозяйской походкой этакий гренадер и, положив свою голову с добрый кавунчик ему на колени, смотрит в глаза, словно говоря: «В гости пришел, да? А что ты за человек? Стоишь ли ты того радушия, которое мы все тебе здесь оказываем?» Вот падчерицу не встречал, а с женой, гордостью одесского подполья, Еленой Маришевич знаком был тоже давно, еще по Украине.

Никита сел рядом с девушкой, взял ее руку в свою, сказал как можно мягче:

– Уверен, здесь какое-то недоразумение. Передай маме – я сделаю все, что могу, чтобы это недоразумение разрешить. Так и передай. Я позже вам обязательно позвоню.

Проводив девушку до двери, Никита вернулся к письменному столу. Достал записную книжку, отыскал в ней номер телефона Аарона Фельдмана. Вместе работали совсем еще недавно в одном райкоме в Донбассе. Теперь Аарон здорово скакнул наверх – заместитель народного комиссара НКВД Союза. Ну и что из того – пусть не пуд, но полпуда-то соли вместе съели. Не самые закадычные друзья, не такие, как с Сергеем и Иваном, но приятели – это точно.

– Фельдман, – послышался в трубке спокойный знакомый баритон. Затем нетерпеливо: – Слушаю, слушаю… – И наконец: – Да говорите же, черт возьми!

Затаив дыхание, Никита выслушал этот незатейливый монолог и осторожно положил трубку. Хрен его знает, что могло произойти на самом деле. Конечно, он ни на секунду не верил, что Гордеев – шпион. Но что он может сделать? Для вмешательства в это дело его силенок явно маловато. Елена – член ЦК, Лex – кандидат в члены. Наверняка их судьба решается где-то на самом верху. А он, Никита, своими действиями может скорее навредить, чем помочь…

Постепенно тяжелый осадок от встречи с падчерицей боевого командарма растаял, и вот уже секретарь райкома в своем обычном энергичном темпе вел прием посетителей, руководил пятиминутками и иными совещаниями, изредка задумчиво поглядывая на бедра и бюст Алевтины, которая, как верный и искусный лоцман, вела деловую яхту первого секретаря Краснопресненского райкома по бурному морю Московской организации. Около шести часов вечера, улучив момент, когда Никита был один, она просунула голову в приоткрытую дверь и спросила:

– Ты не забыл, что приглашен в качестве партийного отца на комсомольскую свадьбу?

Никита оторвался от директивной бумаги:

– Когда?

– Рабфак строительного института, после торжественного собрания, в двадцать два ноль-ноль.

– Едем. Предупреди шофера. – И, скользнув взглядом по ее бюсту, он вновь углубился в проект очередного решения.

Чуть не сорвался вечер райкома и райсовета. Докладчиком о роли женщины в революции и строительстве нового общества должна была выступать Елена Маришевич. Она приехала, появилась в президиуме и вышла на трибуну. Долго смотрела в зал, напряженно ждавший пламенного слова испытанного бойца партии. И вдруг покачнулась и рухнула на сцену. Зал взволнованно загудел. Дежурные активисты унесли Маришевич в комнату президиума, появились врачи и вскоре увезли ее в Центральную больницу на Грановского. Спасая положение, к трибуне направился Никита. Поднял руку, призывая зал к тишине, откашлялся, заговорил скорбным голосом:

– Царские тюрьмы, ссылки, аресты бесследно не проходят. Но ленинская гвардия во главе с Генеральным секретарем нашей партии, верным ленинцем Иосифом Виссарионовичем Сталиным ведет нас по единственно верному пути. Пожелаем нашему отважному товарищу Елене Маришевич скорейшего выздоровления и возвращения в строй.

Зал дружно аплодировал.

– Товарищи! В тысяча девятьсот десятом году незабвенная Клара Цеткин в Копенгагене…

Никита вдохновенно пересказывал тезисы ЦК, разосланные накануне Международного женского дня во все обкомы, горкомы и райкомы. Обильно насыщая речь данными об успехах предприятий района, фамилиями ударниц, незамысловатыми рассказами о рождении ростков нового в отношениях человека к труду, о зарождении движения соцсоревнования, он держал зал во внимательном напряжении.

– Удивительно, как этот недоучка захватывает толпу, заставляет этих мужиков и мужичек сопереживать его безыскусным пассажам, – прошептал сидевший в президиуме бывший эсер, бывший троцкист, а ныне соратник Бухарина Станислав Генрихович Андреев-Ларский бывшему бундовцу, бывшему меньшевику, а ныне сподвижнику Зиновьева Моисею Яковлевичу Гершензону.

– Я его уже однажды слышал на каком-то совещании в горкоме, – ответил тот. – Деревенщина. Однако по части экспромтов гениален…

– Ну как я выдал доклад? – спросил Никита Алевтину в машине, когда они ехали в строительный институт.

– Великолепно! – Она горячо произнесла это слово, и он, облегченно вздохнув, радостно улыбнулся. – Полтора часа толковой речи – и без единой бумажки. Я-то знаю, что это было сделано без какой бы то ни было подготовки.

В студенческом общежитии Никиту ждали. Пока подымались шумной гурьбой на третий этаж, заведующий – человек средних лет, атлетического сложения, лобастый, вихрастый – говорил, словно читал лекцию:

– Понимаете – сейчас молодежь предпочитает просто сходиться и жить. Все основано на любви. Понимаете – где любовь, там и доверие. Насильно мил не будешь. Понимаете? Некоторые, конечно, расписываются. В загсе. Но далеко не все. А уж свадьбы – их почти никто и не устраивает. Понимаете – считается пережитком. Но ведь это же древний обряд. А мы что же, Иваны, не помнящие родства? Мы старый мир разрушили до основания. Строим новый. Вот мы и решили: хорошее старое надо переиначить на новый лад и возродить. Понимаете – вся комса за.

Над входом в Ленинскую комнату висел транспарант: «Даешь комсомольскую свадьбу!» В комнате было чисто, лежали льняные дорожки. На стенах плакаты, спецвыпуск стенгазеты. Никита подошел, прочитал передовицу «Женятся отличники. Ура!». Гармонист – брюки заправлены в сапожки гармошкой, косоворотка с широкой русской вышивкой, из-под картуза чуб – играл «Кудрявую». Вдоль стены стол, на нем горками бутерброды с колбасой. Бутылки с ситро. Заведующий захлопал в ладоши, подождал, пока собравшиеся успокоятся.

– Товарищи! Молодых поздравит посаженый… извините, партийный отец Никита Сергеевич Хрущев.

Гармонист исполнил туш, жених и невеста стали по обе стороны от Никиты, он обнял их за плечи и, широко улыбаясь, проникновенно заговорил:

– Ты, Валя, и ты, Георгий, собираетесь строить новую семью. Это великолепно! Страна строит себя заново, молодежь создает ячейки государства. Чем крепче каждая отдельная семья, тем крепче весь наш Союз Советских Социалистических Республик. Где же взять эту крепкость? Фундамент ее – любовь. Прочность всего здания – доверие и преданность. Да, все могут разрушить ложь и обман. Но им нет места в человеческих отношениях в обществе будущего. Давайте же пожелаем молодым любви, доверия и преданности.