Текст книги "Подари себе рай"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)

Положил трубку. И вдруг звонок. На часах – четверть двенадцатого. Кто бы это мог быть в такое время? «Алло! Я слушаю». – «Добрый вечер, молодой человек. Позови, пожалуйста, папу». – «А кто его спрашивает?» – «Скажи – спрашивает Вячеслав Михайлович». – «Сейчас». Иду в кабинет. «Пап, тебя там какой-то Вячеслав Михайлович». Папа так и подскочил в кресле: «Это же Молотов!» И бегом в кухню. Я за ним. Сам Молотов! Вот это да!

– Слушаю, Вячеслав Михайлович, да, сын. Алексей. Четырнадцать. В восьмом. Спасибо. Да. Какое название? Академия педагогических наук. Нет, это, по-моему, хуже: Академия народного образования неточно отражает существо проблемы. Ну и что же? Есть общая, есть медицинских наук, сельскохозяйственная. Нет, в мире аналога нет. Структура? Да, с наркомом Потемкиным согласована. Нет, бюджет представлен приблизительный, два варианта – по максимуму и по минимуму. Готов, Вячеслав Михайлович, доложить и на заседании Совнаркома, и в Политбюро. Спасибо.

Папа вытер потный лоб, посмотрел на меня восторженными глазами. «Передает весь проект Сталину. Никак не думал! В такое время!» Ушел в ванную. Выпьет рюмку на радости. Завтра скажу ребятам, что нам звонил сам Молотов – не поверят. Ну и пусть. Расскажу Кольке. Он поверит. У него отец профессор, в МГУ кафедрой заведует, они с папой знакомы. Вышел из ванной веселый, говорит: «С кем это ты по телефону болтал? Премьер-министр целый час дозвониться не мог. Нет, чтобы учеба, у него все девы на уме. И в кого ты только такой донжуан?» Я подумал – есть в кого, папочка. Тут прибежал Костик, ревет: «Па, мне злой волк приснился, я боюсь. Хочу с тобой спать. Без Ленки!» – «Хорошо, давай в кабинете на диване ляжем, как мужчины». Взял Костика на руки, пошел к себе. С порога повторил с улыбкой: «Дон Жуан Замоскворецкий!»

Январь 1943

Новый год встречали с елкой: Федя приволок откуда-то из-под Краснозаводска. Ленка стала наряжать ее американскими игрушками, которые папа когда-то прислал мне из Нью-Йорка. Я сказал, что елка наша и на ней должны быть игрушки наши. Она ни в какую. Так и вышло – одна половина елки американская, другая русская. Костик помогал и Ленке, и мне. Я его подсадил, он звезду на верхушку надел, захлопал в ладоши – светится лучше кремлевских. Матреша оторвалась от плиты, поглядела, вздохнула – хороша-то хороша, да лучше бы в лесу жила, а так через неделю на помойку пойдет. Пришел проверить голландки Кузьмич, привел с собой Нинку – полюбуйся, дочка. Для него уже был приготовлен подарок – бутылка «Московской», Нинке под елкой большой кулек с мандаринами, пастилой, плиткой шоколада. Костик тут же потребовал свой подарок. Я сказал, что его ему принесет Дед Мороз. Дед Мороз-папа приехал, когда было уже без десяти двенадцать. Быстро надел Ленкин красный берет, надвинув его на самые глаза, Кузьмичев кожух, прикрепил на подбородке пушистую мочалку. Разбудили Костика. Он с опаской смотрел на чудного старика, был готов вот-вот зареветь. Тогда Дед Мороз сказал: «Ты Костик – заячий хвостик? Я подарки тебе привез». – «Ты папа, папа! Ура! Я сразу тебя узнал». Костик получил игрушечный автомат и пистолет. Стал сразу тарахтеть и хлопать пистонами: «На тебе, фашист! На!» Матреше достался отрез драпа на пальто, ее-то все штопаное-перештопаное. Ленке – какие-то старинные серьги и перстень. Мне – первые в жизни наручные часы, швейцарские. Выпил я свою рюмку кагора, сказал, что хочу спать. Ушел в кабинет. Свет не зажигал. Открыл светомаскировку одного окна, сел на подоконник и заплакал. Тут елка, подарки. А мама где-то в землянке или в окопе, может, под обстрелом. Давно от нее писем нет. Какая-то Ленка подарки получает, в тепле нежится, а она моложе мамы, могла бы тоже воевать с фашистами. Мамочка, любимая наша защитница, приезжай быстрее. Я так по тебе соскучился! За окном пурга. Мороз, темень. Там, далеко, мама, война, смерть. Но я знаю – мама жива и она вернется: Матреша гадала на картах, она здорово гадает. Для трефовой дамы из казенного дома будет сначала удар, потом радостное известие, ей предстоят дальняя дорога, небольшие неприятности и хлопоты, а после радость и любовь.

На Старый Новый год папа разрешил мне пойти к Кольке Игнатьеву. Собралось нас десять человек, он, я и три Игоря – маленький, средний и большой. Все со своими девчонками. И Колькины родители тоже были. Его отец еще до революции в университете преподавал русскую словесность. Он затейник, весь вечер учил нас старинным студенческим играм, проводил конкурсы на знание литературы, географии, истории. Мы унизительно мало знаем. А когда нас учат, мы совершенствуем подсказки и шпаргалки, а не знания. И злимся, когда нас за это справедливо наказывают. В полвторого родители Кольки ушли спать. Большой Игорь достал бутылку водки, и я впервые ее попробовал. У Кольки в заначке оказалась вторая. Куролесили до шести утра. Томка и я улеглись спать на диване в дальней темной комнатке. Водка добавляет смелости и нахальства. Дверь в каморку закрыта. Мы в одежде под толстым ватным одеялом. «Давай разденемся?» – это я шепотом. «Зачем?» – это она таким же шепотом. «Душно и жарко». – «Ну давай». – Мы остались в одних трусиках. Я стал гладить ее грудь: соски твердые. Поцелуи жарче и жарче. «Не надо». Томка произнесла это жалобно. Не отталкивала мои руки, не отодвигалась. Сменила шепот на голос. Чувствую – близко слезы. «Томик, почему не надо?» – «Не знаю. Я… Ты… У меня никогда ничего не было. – А целует крепче. И стонет – не как от боли, как-то иначе. – Потом, потом, Лешик. Сейчас не надо». Водка-водкой, но я вспомнил Фрейда, его слова об инстинкте и разуме. Я потом Кольке рассказал, он от смеха чуть не лопнул. «Нашел подходящий момент размышлять о Фрейде! И Томка, как пить дать, не простит тебе твоего психоанализа».

И ведь он оказался прав. Чуть ли не на следующий день загуляла Томка с фронтовым лейтенантом. Он после ранения на побывку к родителям приехал. Завертели ее пьянки-гулянки. Бросила школу, определилась в госпиталь санитаркой. Пошла по рукам, забеременела. Неужели, если бы я тогда ее не пожалел и мы бы стали по-серьезному встречаться, ее судьба сложилась иначе? Или нет? Чего гадать? Одно верно – папа дал мне читать Песталоцци, или это сказано где-то у великого Леонардо да Винчи: жизнь не письмо, ее нельзя написать в черновике, а потом переписать набело. Живется – пишется единожды. И навсегда.

5 марта

Ура! Всыпали наши немцам по первое число под Сталинградом. Что, получили, гансики проклятые! Еще не то будет. Суворов до Берлина дошел, и мы дойдем. За все расплатимся. Жаль, у нас колокола не звонят. Все равно, Москва ликует. Наконец-то и на нашей улице праздник. А у меня вдвойне: получил письмо от мамы. Подумать только – она воевала в самом Сталинграде! Цензура это зачеркнула, но если смотреть на свет, разобрать можно. Там была дважды легко ранена. В тыл ехать отказалась. Подлечили в медсанбате – и снова на передовую. Как я люблю тебя, мамочка! Как горжусь тобой! В школе уроки отменили, правда, назадавали на дом вагон и маленькую тележку. Зато на митинге фронтовики выступали, даже один Герой был. И он то же, что и директор, талдычил – отличная учеба есть лучший вклад в победу. Хотел бы я посмотреть, как он сам на нашем месте усидел за партой! «Вы – будущее страны». А я хочу быть ее настоящим.

Поздний вечер, папа еще не приехал, Матреша и Костик спят. Ленка второй час в ванной лежит. Небось, как обычно, своего Стендаля читает. А я корплю над уроками в кухне. Тепло, вкусно пахнет жареной картошкой. Это моя любимая еда. Пью чай вприкуску с постным сахаром и витаю в облаках: вдруг позвонит Аня. Она обещала. Только это ничего не значит. Она может продинамить и со звонком, и со свиданием. Фигуристая, красивая. Особенно глаза, зеленые-зеленые, большущие. И ресницы как у куклы, длинные, пушистые. Голос будто из самого горла исходит. И всегда слегка простуженный. Были на катке в Парке Горького, три Игоря и я, там с ней и познакомились и все влюбились. Большой говорит: «Тоже мне Анну Керн нашли!» Но сразу видно – врет. Она отшила его прямо там, на катке. Маленький прицеливается, приглядывается, но она выше него на целую голову. Средний Игорь и я – явные соперники. Анька живет одна, помогает ей тетка. Отец погиб на фронте чуть не в первый день войны. Мама умерла совсем недавно от разрыва сердца. Крутит нам «динамо», то с ним встретится, то меня домой пригласит. Она на два года старше нас, и это чувствуется. Целуется взасос, а дальше ни-ни. Как на трофейной открытке, которую дядя Любомир подарил – к лодке на длинном поводке привязана собака, у нее перед мордой на удочке толстая сосиска, собака тянется к сосиске, вовсю гребет лапами и тянет за собой лодку с парочкой влюбленных. Где же ты, стерва зеленоглазая? Уже полпервого ночи: ясно, теперь не позвонит. Я собираю учебники, вхожу в гостиную. Вдруг звонок телефонный, резкий, и тут же звонок в дверь. Ночью любой звонок как сирена воздушной тревоги, а тут целых два. Открываю дверь – папа. Хватаю трубку – «наконец-то!». Нет, какой-то мужик папу. Говорю недовольно:

– Кто его спрашивает?

– Передайте, Сталин спрашивает.

Я онемел. Зову папу рукой, а он медленно раздевается – перчатки, шапка, пальто, спрашивает устало:

– Кто там еще на ночь глядя? – Берет трубку: – Да, – и буквально падает на стул, который я успеваю подставить.

– Да, я, товарищ Сталин. Да, я, товарищ Молотов мне звонил. Конечно, понимаю. Отозвали из ополчения в ноябре сорок первого! Да, предусмотрены научные разработки по подготовке учителей всех ступеней школьного обучения. И высшего образования, и дошкольного обучения. Фребелевские курсы? Конечно, знаком, читал сводные отчеты об их работе в России с семьдесят второго года, то есть с момента основания. Все ценное и в сфере подготовки воспитательниц детей дошкольного возраста тоже. Не только в России, но и в США и Англии, меньше – Франции, Германии. Да, товарищ Сталин, в Нью-Йорке я проработал три с половиной года. Да, была. Француженка. Сергея? Если бы все были такими же преданными патриотами. Кого конкретно имею в виду? Никого. Просто наслышался за последние годы о всяких Власовых и ему подобных иудах. Кто должен быть президентом Академии педагогических наук? Потемкин Владимир Петрович. Ну и что, что нарком просвещения. Зная Владимира Петровича, я полагаю, он вполне способен совместить эти два поста. Я счастлив, товарищ Сталин. До свидания.

Папа положил трубку и долго смотрел на нее не мигая. Сказал: «Подписывает постановление о создании академии. Свершилось! Не знал, что мой отзыв из ополчения был согласован с ним. Он уже тогда ознакомился с планом создания академии. – Потом вздохнул: – Даже про Сильвию знает. Впрочем, что я удивляюсь? Консул не один донос соорудил. Деньги и звания за это получает». И пошел в ванную. А я сидел, затаив дыхание. Я, дурак, переживал, стеснялся, что мой папа не воюет. А его, оказывается, сам Сталин с фронта отозвал. Как сказал бы дядя Любомир – это тебе, брат, не фунт изюму. И не хухры-мухры, как скажет Кузьмич. Я ждал Анькин звонок, а дождался самого Сталина! Теперь уж точно, если в школе ребятам расскажу, ни за что не поверят. А я все равно расскажу. Шороху будет на всю школу. И нашу, и женскую.

Май

Экзамен по военному делу сдавали в Нескучном саду.

 
Полковник наш рожден был хватом.
Слуга царю, отец солдатам.
 

Наш пожилой седой военрук, милый, добрый Тарасыч. Весь израненный, контуженный, он после всех госпиталей скакал вместе с нами, молодыми, и по ухабам, и по горкам, и через рвы и ямы. Разделил нас на синих и красных, и мы с деревянными винтовками и в разведку по-пластунски отправлялись, и в рукопашном схватывались, и, конечно, гранаты метали. В гранатах равных Коле Игнатьеву не было. Его Тарасыч на городские соревнования отправить собирается. Венец экзамена – стрельба в тире Парка Горького. Тут победителем вышел Игорь-маленький. Пятьдесят из пятидесяти. Я, говорит, в детстве из рогаток по воронам бить наблатыкался. После экзамена пошли в пивной павильон. Скинулись, Игорь-большой слетал тут же в парке к знакомому барыге, приволок четвертинку для Тарасыча. А мы махнули по кружке «Жигулевского», заглянули в бильярдный зал. Сгонял я с Игорем-средним партейку в американку. Отвел душу – восемь-один. Куда ему со мной тягаться. Слабак.

Домой явился в седьмом часу. Раскрываю дверь – и в кухне за столом папа, Костик и мама! Ма-ма!!! В гимнастерке, с орденами Боевого Красного Знамени, Красной Звезды, гвардейским значком. Одна нашивка тяжелого и три – легких ранений. Мамочка! Целую ее, обнимаю. И плачу от счастья. Матреша смотрит на нас, подперев руками голову. Тоже плачет: «Дождались мамки, дождались, родимые!» Костик тянет меня за рукав вязанки, заглядывает в глаза, радостно сообщает: «Мама всех фашистов победила. Она герой. Больше никуда не поедет, с нами теперь будет. А Ленки больше нет! – И прыгает, размахивает своим автоматом. – Ее мама выгнала». Папа улыбается виновато. «Вот и Леля пришел, – говорит он, заглушая слова Костика. Наливает в рюмки водку, рука дрожит. – Теперь вся семья в сборе. Давайте выпьем за возвращение мамы». «Ура!» – кричит Костик. Я его поддерживаю. «Ты что, уже пьешь водку?» Мама неодобрительно смотрит на меня. «Ну, мам, за твое возвращение, только одну рюмочку. Мне скоро пятнадцать». Мама машет рукой: «Ладно, одну за возвращение». Я смотрю на ее правую руку: она почти по локоть забинтована и на перевязи. «Ранение в кисть разрывной пулей, – отвечает она на мой взгляд. – Я долго лежала в госпитале в Саратове. Надиктовала вам два письма, да, видно, не дошли». Скоро они ушли с папой в большую спальню. Сначала было не слышно, как они разговаривали. Дверь чуть приоткрыта, но слов не разобрать. Тон был спокойным, но постепенно становился резче. Потом дверь захлопнули. Двери у нас старинные, могучие, звуконепроницаемые. На вешалке в нише у окна я увидел солдатскую шинель. В обеих полах были рваные дыры. «Маша сказала – это осколки, – сообщила Матреша. – Говорит, кругом людей наповал, а ей только шинелку пробьет. Ее Бог для вас сберег». Она оглянулась на дверь спальной и поманила меня в ванную.

Рассказ Матреши

– Че тут было! Че было! Маша прям в двери встренулась с Ленкой. Ага. Стоять и смотрять друг на дружку. Маша сняла со спины эту, ну, военную торбу, говорить:

– Значится, вот ты какая есть из себя!

Ленка говорить:

– Да, такая я и есть. Что, завидки беруть?

– Ах ты, гнида тыловая. – Маша говорить. – Мы там всю кровь свою отдаем, вшей кормим, а ты тута в крепдешинах да меховых польтах прохлаждаисси. И ищо нашинских мужьев блядками завлякаишь!

– А хоть бы и так! – Ленка ногу свою вперед выпятила, сама из себе как буряк малиновый стала.

– Тода я те щас по-свойски, по-фронтовому пояснению покажу.

И ты знаишь, я чуть в оморок не сподобилася. Достаеть Маша из торбы револьверт.

– Я, – говорить, – тебя, курва бессовестна, смерти предам.

Ага. Прям так и сказываеть. Ленка таперича заместь буряка молоком подернулась.

– Я, говорить, беременна. Двоих, значится, жисти решишь.

Цельных пять минут был молчок. И вот Маша командоваит:

– Даю те, крыса поганая, ноги отселева унесть четверть часа. Апосля того стрыляю. Все, стрелка побегла.

Ленка завсегда така надута, делат все важно. А здеся куды оно все подевалося? Глядь, она уж из двери шмыг на лестницу. Два чемодана еле тащить. А ить пришла в одном платьишке, и то штопано-перештопано. Маша ищо ее одежку найшла, с лестницы ей вдогон как швырнеть. И как крикнеть:

– Как тебя из эвтой фатеры, так и фашистов с нашинской земли-то турнем так, что кишки вон.

А соседи, выскочимши на лестницу, назло Ленке радоваются. Приговаривають:

– Поделом шлюшке-страмнице. Другим неповадно будеть. На чужой каравай рот не разявай!

Когда мы с Матрешей вернулись на кухню, Костик все еще сидел за столом. Поднял голову, сказал сонно, обращаясь ко мне:

– Как ты думаешь, Лелик, Ленка где-нибудь сейчас плачет?

– Не знаю. Может быть.

– Вот ее мне не жаль. Ни капельки!

«…И ОСТАВИ НАМ ДОЛГИ НАШИ…»

У Сергея появились друзья в Белом доме. Собственно, это были соклассники Элис по школе в Чикаго. Однако Сергей неукоснительно следовал советам Аслана Ходжаева: воздерживаться от активных контактов с работниками администрации, особенно близкими к ФДР. У него были веские на то причины. Агенты-нелегалы, клерк в госдепартаменте и высокопоставленный чиновник в департаменте юстиции, сообщали, что Сергеем и Элис с недавнего времени всерьез заинтересовалось Федеральное бюро расследований. Его глава Эдгар Гувер не скрывал своей неприязни к лучшему другу отца Элис и ее крестному Фрэнку Ноксу, убежденному республиканцу, за то, что тот активно поддерживал внешнюю политику «нашего розового Франклина». Особенно Гувера бесило улучшение дипломатических отношений с большевистской Россией. «Признание беса есть откровенный шаг к отрицанию Бога». Когда в сороковом году Фрэнк Нокс, республиканец, отважившись на неслыханный прецедент, стал министром военно-морского флота в администрации президента-демократа, «железный Эдгар» в кругу близких друзей сказал: «Этот король вшивых репортеров у меня еще попляшет. И дочь его дружка-банкира, агитатор Кремля, московская подстилка!» Но одно дело – грозные словеса, другое – действия. Гувер и ненавидел, и боялся Рузвельта. А Нокс был с президентом на дружеской ноге. И отец Элис тоже – это он вкупе с приятелями-ньюйоркцами и бостонцами (как они с гордостью о себе говорили – «Мы – ого-го! Сила – двенадцать миллиардов!») разработали для ФДР хитроумную механику ликвидации страшного банковского кризиса.

Теперь же, в марте сорок первого, когда полыхавшая в Европе война придвинулась вплотную к границам Советского Союза, Сталин хотел иметь постоянно перед глазами политическую картину всего Старого и Нового Света со всеми ее нюансами и оттенками, цветами и тенями. И к главной задаче Сергея – информировать Центр о разработке сверхоружия – добавилось поручение, как его в шифровке сформулировал Ходжаев, «стратегического характера: какова будет позиция правящих кругов США в случае агрессии Германии против СССР?». Сергея перевели из «Известий» в ТАСС, и он стал шефом бюро в Вашингтоне. Этим особенно довольна была Элис. Именно здесь, в Вашингтоне, была политическая кухня страны и процветали ее школьные дружки-подружки. Первый же выход в высший столичный свет был на редкость удачным. Эрни Бейлиз, помощник одного из заправил «мозгового треста» Гарри Гопкинса, и Сара Уитни, секретарь вице-президента Генри Уоллеса, познакомили Сергея и Элис со своими боссами на приеме в Белом доме. Прием этот, широкий, веселый, представительный (полторы тысячи гостей) – как, впрочем, большинство приемов Рузвельтов, – был проведен по случаю утверждения «Программы ленд-лиза». В газетах только что промелькнуло сообщение, что главой назначен Гарри Гопкинс, а президентским куратором – Генри Уоллес. О целях программы ФДР поведал нации в одном из своих еженедельных радиовыступлений «Беседа у камелька».

Когда Эрни подвел Сергея и Элис к Уоллесу, тот качал на качелях одного из внуков президента. За его движениями с настороженной улыбкой наблюдала Элеонора. Сергей, много всякого слышавший о первой леди, подумал, несколько раз взглянув на нее: «Да, пожалуй, не Венера Милосская. Но сплетни злопыхателей о ее отменной некрасивости явно преувеличены. А то, что она наделена поистине мужским умом, никто отрицать не отваживается, ибо тотчас получит достойную отповедь». Уоллес дважды поцеловал Элис, пожал руку Сергею: «ТАСС? Вы давно знакомы? Уж не под вашим ли влиянием наша девочка агитирует за колхозы и Советы? Я шучу – ее интервью с дядюшкой Джо помогло многим в этой стране лучше понять, что же в самом деле происходит в вашей загадочной России».

Элеонора саркастично улыбнулась. «Даже мои несмышленыши, – она посмотрела на игравших в «салочки» внуков, – даже они поняли бы ангажированность, допускаю – неосознанную, ангажированность того интервью. Ну, это я так, ради красного словца. Я имею в виду вдумчивого наблюдателя мировых событий. Рядовой же обыватель, как это ни прискорбно, увидел в свирепом палаче и жестоком диктаторе доброго, рачительного, мудрого отца нации».

Элеонора, гордая, независимая, проницательная племянница «несгибаемого Теодора», два срока железной рукой правившего империей янки в начале века, не любила Элис. С юности была знакома с ее отцом, саму ее знала с пеленок. Однажды, когда Элис рассказывала Сергею о семейных отношениях Рузвельтов, она походя обронила слова, его поразившие: «Элеонора – колдунья, у которой ее злые чары может действенно нейтрализовать только один человек – ФДР». – «Насколько я смог уразуметь, ты и Элеонора едва терпите друг друга. Почему?» – «Есть хорошая русская пословица, – неожиданно резко ответила она. – Будешь много знать – скоро состаришься». – «Если принять эту пословицу за аксиому, я давно уже древний старик», – вздохнув, подумал Сергей. Но допытываться не стал, зная Элис – дальнейшие расспросы будут бесплодны, более того – могут заставить ее замкнуться и ожесточиться. Позднее он смутно слышал от людей разное – то ли ФДР однажды переусердствовал в своих симпатиях к юной красавице Элис, то ли она гневно, почти публично отвергла домогательства кого-то из сыновей президента – Джеймса или ФДР-младшего. Что ж, это было на нее похоже.

– Извините, – Элеонора с деланной улыбкой обратилась к Сергею, – все, что я здесь сейчас сказала, выражает мою абсолютно личную точку зрения. И не предназначено для печати никоим образом. Не так ли?

– Да, разумеется, – поспешно ответил Сергей.

Первая леди с минуту изучала его скептическим взглядом, после чего неспешно удалилась в сопровождении английского посла и двух звезд Голливуда.

– Бьюсь об заклад, вы мало знаете о роли нашего Тэдди в укреплении американо-русских отношений. – Генри Уоллес остановил пробегавшего мимо официанта с подносом наполненных всевозможными напитками бокалов, предложил Элис и Сергею: – Шампанское и джин, напитки дня.

– Почему именно шампанское и джин? – удивилась Элис.

– Ленд-лиз призван помогать Великобритании и Франции.

– Логично, – согласился Сергей, взяв для себя напиток островитян и передавая золотистый брют Элис. – А насчет Теодора Рузвельта… Ну, почему же! Его роль в заключении Портсмутского договора девятьсот пятого года хорошо известна. Хотя… участники переговоров и добросовестные историки отмечают его прояпонскую позицию.

– Но он же поддержал Витте в вопросе о контрибуциях, и в итоге японцы отказались от требований о ее выплате.

– А Ляодун и Порт-Артур? А ЮМЖД и Южный Сахалин? Нет, что ни говорите, этот договор бередит душу каждого русского до сих пор. И в адрес Тэдди в России лестных слов вы не услышите.

– А вот мировая общественность рассудила иначе. В девятьсот шестом году Теодор Рузвельт как великий миротворец получил именно за Портсмутский договор Нобелевскую премию мира. Кстати, он первый американец, удостоенный этой премии!

«Хорош миротворец! – подумал Сергей, решив не обострять с первых же шагов отношения с влиятельным американцем. – Ведь именно он пригрозил Германии и Франции, что, если они поддержат Россию, США выступят на стороне Японии».

– Хотите загадку? – Элис задорно тряхнула волосами, взяла еще бокал шампанского. – Кто сказал: «Правильный путь в международных отношениях – разговаривать мягко, имея, однако, наготове большую дубинку»?

Уоллес бросил взгляд на русского и по улыбке Сергея понял, что тот знает эти слова Тэдди.

– Уплываем в далекую историю. – Уоллес сказал что-то Саре Уитни, выслушал ее тихий ответ и продолжил: – Давайте лучше о дне сегодняшнем. Я, между прочим, разрабатывая с Гарри Гопкинсом планы ленд-лиза, подумываю и о России.

Сергей готов был на резкое «Хотите, чтобы мы воевали с Германией?». Но сдержался, сказал преувеличенно беспечно:

– Если вы имеете в виду третий рейх, то у нас гарантия – договор о ненападении.

– Вы верите гарантиям нацистов? – Уоллес посмотрел на Сергея с удивлением, смешанным с сожалением. – Помнится, Гитлер не так давно откровенно провозгласил – любой международный договор есть всего лишь клочок бумаги. В лучшем случае – не туалетной. Сталин тешит себя надеждой на нейтралитет гуннов. А между тем наш посол в Берлине сообщает, что план восточного блиц-крига не только разработан в деталях, но и утвержден фюрером. Сомнения вашего правительства в истинности намерений Гитлера могут быть чреваты не только национальной, но мировой трагедией.

Безмолвно присоединившийся Фрэнк Нокс внимательно слушал Уоллеса, с аппетитом обгладывая ножку индюшки.

– Ладно, я гражданский человек, последние семь лет занимался лишь навозом и прочими фермерскими проблемами… – Уоллес долго выбирал что-нибудь на подносе с закусками и, махнув рукой, – мол, опять двадцать пять! – взял тарелку с полдюжиной устриц. – А что скажет наш военно-морской министр?

Нокс отставил индюшку, приобнял Элис, спросил вполголоса:

– Это и есть твой русский? Наконец-то я имею честь лицезреть твой выбор. Что ж, одобряю. – Повернулся к Уоллесу, подмигнул: – Генри все шутит. Я еще более штатский, чем он. А то, что он до вице-президентства командовал нашим сельским хозяйством, а я вот теперь – крейсерами и эсминцами, на то воля Божья и его наместника на Земле ФДР. Прошу простить за столь долгую, но и не менее необходимую интродукцию. А по существу вот что: над границами России нависли сто пятьдесят отлично вооруженных, вышколенных, победоносно промаршировавших по полям Европы нацистских дивизий. Не немецких – нацистских! Безоговорочно усвоивших то, что их бог им объявил: «Я освобождаю вас от химеры, которая зовется совестью». Помните? А вы, русские, занимаете позу страуса – голову поглубже в песок, авось пронесет.

– Того, что произошло в Европе, могло бы и не быть. – Сергей старался говорить спокойно. – Мы выступали против Мюнхена.

– ФДР тоже, – вступила в разговор Элис. – И еще как! Но разве свой ум другому вложишь? Все эти Деладье и Чемберлены…

– Увы, с помощью нашего посла Кеннеди в Лондоне и Буллита в Париже, – с горьким укором добавил Уоллес.

– Еще в октябре тридцать седьмого года ФДР призвал установить карантин против эпидемии мирового беззакония, – продолжила Элис. – Но его никто не захотел услышать: ни Англия, ни Франция, ни…

– Ни Россия. – В голосе Нокса прозвучал явный упрек. – Во-первых, заключение договора с агрессором. Во-вторых, нападение на маленькую Финляндию. Большего подарка врагам ФДР – изоляционистам – трудно было бы и придумать.

«Хотел бы я посмотреть, как вы повели себя, если на ваших границах устраивали бы вооруженные провокации какая-нибудь Коста-Рика или Доминиканская Республика?» Сергей стиснул зубы, чтобы не превысить пределы дипломатически возможного. Он слишком хорошо помнил выступление ФДР, в котором тот в самых резких выражениях осудил агрессию Кремля. «Я объявляю моральное эмбарго на продажу России самолетов и военного снаряжения». Какой гвалт, поддерживая своего президента, подняла тогда американская пресса! Слов нет, Рузвельт – великий оратор. Великий дирижер общественного мнения. Великий политик.

– Скажу и чисто по-мужски, – закончил Нокс, подмигнув Сергею. – Драка равных – это я еще понимаю. Но здесь связался черт с младенцем! – Он протянул Сергею руку: – Зови меня Фрэнком. Идет? Однако все хорошо, что хорошо кончается. Мы не рассорились вконец – и это главное.

– Как говорят русские, – с улыбкой добавила Элис, – «кто старое помянет, тому глаз вон».

Она перевела пословицу дословно, Уоллес и Нокс долго смеялись.

– Пойдем, представлю тебя президенту. – Нокс взял под руку Сергея и Элис, и они стали пробираться сквозь толпу гостей. Миновали входной зал и, покинув помещения, обычно открытые для туристов, спустились в дипломатическую приемную. Там Рузвельт, сидевший в кресле-каталке, был окружен сенаторами и конгрессменами. Охранник, стоявший у дверей снаружи, при виде Сергея и Элис нахмурился, но Нокс бросил короткое: «Со мной!» Президент что-то быстро говорил, энергично жестикулируя правой рукой. Увидев вошедших, смолк на полуслове, улыбнулся Элис, скользнул удивленным взглядом по Сергею, с немым вопросом посмотрел на Нокса. «Не забыл февраль тридцать третьего, когда на него в Майами Джузеппе Зангара покушался, – мелькнуло в сознании Сергея. – Поневоле не забудешь. Врагов у ФДР вагон и маленькая тележка – республиканцы, клан, берчисты. Тяжко быть главою нации – того и гляди, кто-нибудь или пулю, или бомбу предложит».

– Извините, господин президент. – Нокс легонько подтолкнул Сергея вперед. – Памятуя наш недавний разговор о русских, я решил представить вам одного их толкового парня.

– У них много толковых парней: Трояновский, Уманский, Литвинов. – ФДР пожал руку Сергею, с интересом его разглядывая. – Мы только что говорили о том, что вы задали славную трепку джэпам и в Монголии, и в районе Владивостока.

– На Халхин-Голе и озере Хасан, – уточнил Сергей.

– Гитлер, Муссолини и Тодзио поделили сферы агрессии. Великая Япония мечтает не только о покорении Китая, Индии, Индонезии. – Рузвельт взглянул на висевшую на стене карту мира.

– Элис только что вернулась из поездки по Филиппинам. – Нокс посмотрел на девушку, приглашая ее принять участие в беседе.

– Теперь это твоя забота, Фрэнк, – вставил Гопкинс. – Флот – основа защиты наших заморских территорий.

– Моя, моя, – недовольно согласился Нокс. – Строить, большой флот строить надо.

– И срочно, – добавил твердо Рузвельт.

– Господин президент. – Элис достала из сумочки сложенные вчетверо листы бумаги. – Я могу передать вам копию отчетной статьи о поездке, которая завтра появится в моей газете.

– Ну зачем так официально? – Рузвельт недовольно посмотрел на стоявших рядом с ним чиновников. Развернул листы:

– «Гавайи? Филиппины? Кто первый?» Спасибо, Элис. После приема первым делом изучу твой труд. Действительно – кто? – Он обратился к Сергею: – Журналисты народ осведомленный. Скажите, что думают в Кремле о возможности большого конфликта между Германией и Россией?

Сергей посмотрел на Элис, на Нокса, на карту. Отыскал взглядом Берлин и Москву. В комнате стояло молчание. Все ждали ответа.

– Что думают в Кремле – я не знаю. Знаю, что думают простые люди, – наконец сказал он. – Воевать с немцами придется, в этом не сомневаются даже неизлечимые оптимисты. Когда? Боюсь, эта большая драка может начаться в любой момент. Беда в том, что мы не совсем к ней готовы. Потому я был рад сегодня услышать от господина Уоллеса – надеюсь, его мнение разделяет и господин Гопкинс, – что ленд-лиз в случае нужды будет распространен и на мою страну.