Текст книги "Подари себе рай"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

ГРЕШНЫЕ РАДОСТИ

Океанский лайнер «Queen Elizabeth», чудо мореплавательной техники первой трети двадцатого столетия, бросил якорь в главной гавани Азорских островов. Табельная стоянка длилась восемь часов, и точно в зафиксированное расписанием время все пассажиры устремились к трапу. Еще бы – экзотика, португальская жемчужина в сердце Атлантики, возможно, ближайший сосед легендарной Атлантиды, которому каким-то чудом удалось пережить загадочную океанскую катастрофу.

Глядя на противоположную от причалов сторону бухты, Иван вспомнил, что совсем недавно в журнале «Вокруг света» он читал довольно объемную статью об Азорах. Описывая взахлеб красоты архипелага, состоящего из девяти островов, автор честно и признавал, что делает это все с чужих глаз и слов и тем не менее «даже само название главного города и порта «По-та Дел-га-да!» звучит загадочно, вдохновенно и поэтически. Мореплаватель Гонзало Кабрал в 1431 году открыл необитаемые острова – цепь подводных вулканических гор, – и с тех пор вот уже пять столетий над Сан Мигелем развевается португальский флаг».

Еще при посадке в Дувре Иван познакомился с четой Джексонов. Он никак не мог понять, чего от него хочет таможенный чиновник. Говорил англичанин быстро и, хотя артикуляция была безукоризненной, Иван чертыхался, мысленно ругая себя: «Говорили тебе, дубина стоеросовая, учи язык всерьез. Вот теперь и хлебай щи лаптем, Митрофанушка, – извозчики довезут, как же, держи карман шире, неуч! Хоть ты тресни, ни в зуб ногой». Он вытирал пот с лица платком, пытаясь улыбкой успокоить начинавшего сердиться таможенника. Как вдруг услышал за спиной низкий мужской голос, произносящий корявые русские фразы: «Косподин хотель узнават, што ест у вас чужой валут. Многа? Мала? Каму везти падарка? Какой здаровы коспадин?» Иван обернулся. Перед ним стояла, судя по одежде и манере держаться, состоятельная пара. Средний рост, средний возраст, средней приятности внешность. Оказалось, Джон в лицее под Парижем изучал французский и русский языки. Русский, разумеется, факультативно. Мэри знанием иностранного языка не обладала, зато избыток доброго нрава делал возможным и приятным общение с аборигеном в любой части света.

– Ми англичан, ехал Нью-Йорк, долго-долго лет абратна.

С их помощью Иван легко преодолел таможенный барьер. В ресторане они попросились за один столик – билеты у всех оказались второго класса. Четвертым сотрапезником стала мадемуазель Сильвия Флорез, юная француженка.

– Идет видет своя жених Новы Орлинс, – обстоятельно пояснил Джон.

Так вчетвером они обедали, завтракали, ужинали, посещали танцевальные вечера, плескались в бассейне и забавлялись нехитрыми аттракционами, которые устраивали в штиль на палубах услужливые, обходительные офицеры команды. Так вчетвером и теперь они ступили на азорскую землю.

– Трясет, здесь почти каждый день трясет! – воскликнул при этом Джон.

Они договорились, что в целях взаимного изучения языков Джон, Мэри и Сильвия (которая владела английским в совершенстве) говорят с Иваном на King's English – медленно, если надо – с повтором, исправляя произношение, он же с Джоном – только на русском и тоже исполняя функции добросовестного педагога.

– Острова вулканического происхождения, вот и трясет, – заметил Иван, зная о частых землетрясениях из журнальной статьи. С океана к причалу то и дело подплывали небольшие рыбачьи шхуны. К ним тут же подходили перекупщики, начинали торг. Тучи чаек носились над портом. Терпкий запах свежевыловленной рыбы густо висел в воздухе. Бухта была широкой, вдоль другой ее стороны выстроились живописной чередой дома, виллы, коттеджи. Зеленые, синие, белые, оранжевые, они взирали на проплывавшие корабли и их пассажиров полупрезрительно, полупренебрежительно, словно бы говоря: «У наших хозяев жизнь – полная чаша. А у вас? Рветесь в заокеанский рай, судьбу пытать? Скатертью дорога».

Джон привычным лондонским жестом подозвал извозчика, и вскоре четыре копытца небольшой, но крепкой, жилистой лошадки зацокали по брусчатым и булыжным мостовым города. Миновали площадь с высоким старинным католическим храмом, потянулись улицы, улочки, переулки. Возница что-то начал говорить, глядя попеременно на обоих мужчин, но Джон и Мэри переглянулись с Иваном и улыбнулись: «Португальский у нас понимает лишь одна несравненная Сильвия». Та, тоже улыбаясь, сказала:

– Он предлагает подняться вон на ту гору. Оттуда он покажет нам что-то интересное.

– Это что – самая высокая гора на всем острове? – Джон внимательно рассматривал пологие склоны, сплошь заросшие вечнозелеными лесами.

– Нет, – засмеялся возница. – Есть и выше. А гора-великан – Пику. Ну так как – поехали?

Сильвии явно этого хотелось. Джон, Мэри и Иван согласно закивали.

– А там что за посадки? – Мэри посмотрела на один из дальних склонов, поперек которого лежали ровные ряды каких-то низкорослых растений.

– Ананасы, – коротко пояснил возница.

– Ананасы? – удивился Иван, впервые увидев целую плантацию редкостного для России фрукта. «Ешь ананасы, рябчиков жуй… – вспомнил он слова Маяковского. – Интересно, рябчики здесь есть?»

Вид с наблюдательной площадки на вершине горы открывался захватывающий. В нежно-голубой бухте сверкал белизной многопалубный пароходик. Точки иллюминаторов; крошечные шлюпки; едва различимые кое-где на нем фигурки людей, копошившиеся на причале грузчики в серых робах и оранжевые тележки с топливом и продуктами – все двигалось, стояло, исполняло отведенную заранее роль по привычно и мудро составленному сценарию. Палитра общего вида была многообразной – с переливами, оттенками, нюансами: нежно-голубой с белыми барашками у берега океан совсем бледнел на грядах рифов, ближе к горизонту заметно темнел и опять светлел, сливаясь с глубоким, без единого облачка, девственно-бирюзовым небом; домики, казавшиеся сверху не больше спичечной головки, словно состязались в яркости окраски, проступая малиновыми, горчичными, маковыми, сахарными, кукурузными каплями; холмики дальних гор были опоясаны светло-салатовыми, едва-едва колышущимися лиственными лесами; выше застыли труднопроходимыми джунглями густо-зеленые тропические чащобы; и, наконец, ближе к вершинам выстроились рядами хвойные рощи цвета разной глубины изумруда.

Женщины, казалось, исчерпали весь запас прилагательных в превосходной степени. И даже мужчины не удержались от восхищенных восклицаний.

– А теперь взгляните сюда, сеньоры и сеньориты, – предложил возница, сверкая ровными белыми зубами, и смуглое лицо мулата преисполнилось сдержанной гордости. Он перешел к другому краю площадки и указал рукой вниз. Там, на широком дне кратера вулкана, покоились два озера.

– Смотрите, как интересно! – воскликнула Сильвия. – Одно голубое, а другое совсем зеленое!

– И они же соединяются – через перемычку, которая их разделяет! – отметила Мэри.

– Предание гласит, – заученно заговорил возница, – что однажды на берегу океана встретились принцесса с одного из островов и рыбак с другого (иногда говорят, что был он пастухом. А я скажу – разве важно это? Важно совсем другое). Молодые люди полюбили друг друга и стали тайно встречаться. А когда настал первый же ближайший сезон свадеб, рыбак посватался к девушке. Но отец ее, вождь племени – он был великим вождем! – отказал: «Моя дочь никогда не выйдет замуж за рыбака (или пастуха – это уж кому как больше нравится). Она выйдет замуж только за воина».

Старейшины согласились с вождем. Они знали – его не переспоришь, не переубедишь. И тогда девушка и юноша однажды в ненастную ночь пришли на это место. Ревела буря, вулкан изрыгал огонь и лаву. Влюбленные, взявшись за руки, бросились вниз. И свершилось чудо. Извержение вулкана прекратилось. Вместо огня смерти появилась вода жизни. Люди хотели разлучить два любящих сердца. Но разве люди распоряжаются чувствами и судьбами себе подобных? Добрые боги соединили принцессу и рыбака после смерти – навеки.

– Озера соединяются, протоку видно и отсюда. – Иван не мог оторвать взгляда от загадочного зрелища, но при этом говорил тихо, чтобы не разрушить прелесть легенды, и обращаясь лишь к Джону. – В чем секрет?

– Думаю, – так же тихо отвечал англичанин, который – насколько помнил Иван один из их первых разговоров – был учителем биологии, – это как-то связано с флорой. В каждом озере, надо полагать, свой вид водорослей… – Он пожал плечами.

Спускались вниз в молчании. Лишь Сильвия иногда нараспев негромко восклицала: «Манифик! Формидабль!» Прикрытые веки ее при этом вздрагивали, красивые ноздри расширялись. Вдруг она разразилась плачем.

– Что вы, шер ами? – всполошилась мадам Джексон. – Что произошло?

– Как подумаю… как представлю себе – ночь, буря… а они прыгают в кромешный ад… в бууу-шуу-ющий огнем кратер, – сквозь слезы молвила Сильвия. – Принцесса, рыбак… как это все трагично!

– И прекрасно, дитя мое. Возвышенно. – Мэри обняла девушку, гладила ее плечи, вытирала слезы. Мужчины сидели, сочувственно отведя глаза в сторону…

В городе долго ехали вдоль высокой стены. Закончилась она массивными воротами, за которыми высился храм новой постройки. Из ворот выходили парами монахини. Не дожидаясь вопросов, возница сказал:

– Женский монастырь. Я там не был. Мне неинтересно. Хотя на экскурсию многие норовят попасть.

И, подождав, пока пролетка поравняется с питейным заведением, добродушно пояснил:

– Мой интерес здесь, – и ткнул пальцем в яркую вывеску, на которой было крупно намалевано: «Васко да Гама». Ниже игривой скорописью пояснялось: «Общественный бар. Музыка. Бильярд».

– Приглашаю посетить сию обитель веселия и печали, – заявил Джон. – Ради познания местных нравов. Время у нас еще есть.

Никто не возражал, и вскоре официант, лет двадцати пяти, с унылым утиным носом и жуликоватыми глазами, предложил гостям столик, покрытый застиранной скатертью с овальной заплатой в самом центре.

– Дайте нам, любезный, четыре пива, местного, – распорядился Джон. И, обнаружив немой вопрос в глазах у продолжавшего стоять официанта, добавил: – Для начала.

Посетителей было человек пятнадцать, почти все с «Queen Elizabeth». Оркестрик под обещающим названием «Восемнадцать задорных струн» играл почти без пауз. Трое пожилых музыкантов, виртуозно владея костяными плектрами, извлекали из видавших виды гавайских гитар вздохи и стоны, плач и всхлипы, смех и хохот. Сорокалетняя испанка рассыпала фейерверк выразительнейших фигур фламенко.

Бледнолицый, тщедушный португалец поражал неожиданно мощным и сочным, хотя и любительски поставленным баритоном, на удивление разнообразным репертуаром.

– А пиво, знаете ли, совсем не плохое, – осушив залпом половину литровой кружки, одобрительно вздохнул Джон. – Не лондонский эль, конечно, но и не какая-нибудь французская бурда.

Тут же спохватился:

– Пардон, миль пардон, Сильвия. Я вовсе не желал…

– Я не ребенок, – засмеялась она, взмахнув руками, – мне восемнадцать. Знаю, что у нас и у итальянцев самое дрянное пиво в Европе. Зато коньяк и шампанское производим тоже мы.

– Туше! – подняв руки вверх, изобразил комический испуг Джон. И тут же задал вопрос Ивану: – А как ваше пиво?

– Ничего, – улыбнулся Иван. – Пиво как пиво. Пить можно, не жалуемся.

– А жены у вас общие? – конфузясь, обратилась к нему Мэри. – Такие выдумки – уму непостижимо! Я понимаю, о советских всякое пишут. Мы не верим, ведь чушь же? – И она с надеждой на утвердительный ответ заглянула ему в глаза.

Он кивнул, глубоко вздохнул:

– Революция отняла у многих положение в обществе, сломала систему, при которой они процветали, лишила имущества, Родины. Что хорошего могут они говорить о тех, кто победил? А власть имущие в других странах боятся, что наш пример – как всякий дурной – может быть заразителен.

Впервые за несколько дней совместного пути возник острый разговор, и все почувствовали внезапное напряжение.

– Я читала книжку Дюма о его путешествии в Россию, – вдруг нарушила длинную паузу Сильвия. – Отгадайте, Иван, что я сразу же подумала?

Он улыбался, выжидательно смотрел на нее.

– Мне безумно захотелось поехать в вашу такую прекрасную, такую ужасную, такую загадочную страну!

– Милости просим. – Иван раскрыл объятия, словно приглашая в них девушку.

– Пока у меня нет денег, – просто сказала она. И тут же убежденно добавила: – Но они будут, обязательно. Я заработаю. И приеду. – И, несколько замявшись, спросила: – А вы женаты?

– Да, – серьезно ответил он. – И, смею заверить вас, вполне индивидуально, эгоистично, единолично владею своей женой. И мы даже обзавелись личным сыном.

Оркестрик заиграл популярное аргентинское танго «Хочу ласкать тебя опять». Джексоны тут же вышли в просторный танцевальный круг, где уже двигалось несколько пар. Иван помедлил секунду-другую и пригласил на танец Сильвию.

– До того как родители отправили учиться меня в университете в Тулузе, я, как и все девушки нашей деревни, умела танцевать лишь наши старинные танцы, – смеясь, сказала она, легко положив руку на его плечо. И он почувствовал, как дурманит тончайший, нежнейший запах ее духов. «Держись, Иван, – мысленно заявил он себе, – тебя предупреждали и в Наркомпросе, и в ЦК о моральных качествах советского человека. А ты поддаешься и манерам, и ароматам растленного Запада. А я что? Я ничего, – мысленно же отвечал он. – Танцую – и уже не первый раз за эти дни – с молодой француженкой. Эх, видели бы меня сей момент Серега или Никита. Особенно Никита. Таким моралистом стал – хоть стой, хоть падай. А у самого тоже рыльце-то в пушку. Да кто ему теперь что скажет. Партийный лидер… А Сильвия эта – шарман. Ну, ладно, Иван – смотри». Он завернул невообразимо сложное па, скопировав нечто виденное им недавно в кино. Получилось. И совсем близко он увидел глаза Сильвии, которые лучились теплой радостью, симпатией. И губы, полные, полураскрытые, влажно искрились, когда на них вдруг падали сквозь широкие окна лучи закатного солнца.

Из дневника Ивана

«Маша, Машенька, жена моя, что же случилось у нас с тобой в последние месяцы? Как странно, как непредсказуемо складывается иногда жизнь. Разве думал, гадал когда-нибудь я – крестьянский сын из самой глубинной Малороссии, – что мне доведется ехать аж в Америку с государственной миссией – открывать, точнее – основывать советскую школу, в которой будут учиться дети наших дипломатов и сотрудников Амторга? Месяц спустя после моего выхода из больницы (бандитская пуля привязала к койке надолго) меня вновь пригласила к себе Надежда Константиновна. Встреча с ней была для меня всегда праздником. И на этот раз я словно на крыльях полетел с Ордынки на Чистые Пруды. В кабинете у Крупской в кресле напротив нее сидел мужчина. Лет сорока, явно из «третьего элемента». «Знакомься, Ванюша. Это наш первый полпред в Вашингтоне… Александр Антонович Трояновский». – «Я слышал, что вы были в Японии», – сказал я, обменявшись рукопожатием. «Точно, был, – засмеялся. – Но то ли я им надоел, то ли – скорее всего – они мне. И вот приходится перебираться на побережье другого океана». «Мы с Александром знакомы с того года, в котором ты родился, Ванюша. Я верно говорю? – обратилась Надежда Константиновна к Трояновскому. – Ты же тогда и в партию вступил – в девятьсот четвертом, так?» Трояновский согласно кивнул. «Знаешь, Ванюша, – продолжала Крупская, трудно и долго откашлявшись, – я предложила твою кандидатуру товарищу полпреду». И она пытливо и с редкой уже в то время улыбкой посмотрела на меня. «Меня? Зачем?!» «Дело в том, – уже серьезно, почти строго сказал Трояновский, – что для советских детей по решению Совнаркома будет основана в Нью-Йорке школа. Нужен директор, толковый, инициативный, энергичный и молодой. Надежда Константиновна рекомендует вас».

Ошарашенный, я молчал. Надежда Константиновна сказала ласково и тихо, материнским тоном, который был мне знаком и от которого у меня все обрывалось внутри: «Соглашайся, дружок. Это очень важно. Потом объясню». Трояновский торопился на какое-то совещание и был явно доволен скорым решением вопроса. «Значит, завтра в девять утра в Наркоминделе», – раскланявшись с Крупской, бросил он мне уже от двери.

Когда мы остались одни, Крупская еще минуты три-четыре диктовала Ларисе Петровне текущие поручения. Потом перешла к большому канцелярскому столу в левом дальнем углу кабинета (этого стола я раньше не видел), который был завален книгами и журналами с разноцветными закладками. Взяла стопку бумаг с рукописными заметками и начала разговор: «Еще в сибирской ссылке, когда мы мечтали о будущем, Ильич не раз говорил, что самой великой, самой важной и ответственной работой в Обществе Будущего, несомненно, будет работа педагога. И всегда подчеркивал: «Не просто учитель географии или литературы. Нет и нет. Это должен быть Учитель с большой буквы, Воспитатель, Лепщик души». И хотя Ильич был убежденным атеистом, именно в таких дискуссиях о грядущем Царстве Свободы всегда подчеркивал – не случайно Иисуса Христа с великим уважением величали не иначе как Учитель. Учить этике, морали, социальному и семейному поведению, учить достойно, со знанием дела – такую смелость может взять на себя только человек, познавший тайны и законы мастерства, обогащенный всем арсеналом педагогики как науки. Откуда же возьмется такой человек? Его может подготовить учреждение самого высокого уровня. Оно же и должно быть в состоянии развивать дальше педагогику. И чем выше будет уровень развития общества, тем выше должен быть уровень развития наук. Таким учреждением мне представляется совокупность научных кафедр и институтов, работающих в комплексе, по единым, согласованным планам, под руководством самых выдающихся ученых.

– Нечто вроде Педагогической академии! – воскликнул я.

– Молодец, Иванушка, умница! Именно Педагогической академии – по аналогии с общей Академией наук. – Глаза Надежды Константиновны блестели, щеки порозовели, даже старческие морщины у глаз и на щеках, казалось, разгладились. – Предвижу вопрос: «При чем здесь я?» Знаю – ты начал работать над диссертацией, только-только стал налаживать быт, получил квартиру при техникуме. Все это важно, и все это от тебя не уйдет… Вот суть проблемы. Историю всех ветвей педагогики можно изучить по литературе. – Она кивнула на стол в левом углу. – Живой сегодняшний процесс – вот что труднее всего и охватить единым взглядом, и обобщить, и отобрать все лучшее. Наиболее смелые, увлекательные и научно-обоснованные эксперименты в интересующей нас области ведутся в Северной Америке. Зная твою тягу к науке и твой дерзкий аналитический поиск путей в воплощении плана политехнизации школы страны (кстати, по оценкам объективных экспертов, более прогрессивный, чем английский и германский), я всецело полагаюсь на тебя, Ванюша. Будучи экспертом нашей и познав их систему образования, ты сможешь привезти наброски схемы, контуры плана нашей Педагогической академии. Это нынче моя заветная мечта. У тебя будет полтора-два месяца до отъезда. Еще раз проштудируй работы всех – от древнегреческих дидактиков до Яна Амоса Каменского и далее, конечно же – Ушинского с его великолепным трудом «Человек как предмет воспитания. Опыт педагогической антропологии».

– Все это так неожиданно, – сказал я, великолепно понимая, сколь непомерно тяжкую миссию я принимаю. – Основать школу, русскую школу за границей – с чего начать?

– С кадров учителей, Ванюша, и модифицированных школьных программ. Плюс хозяйственные вопросы – ой как важны они, и в мелочах, и в крупном.

– За каждый гвоздик, за каждую тетрадь, ручку надо будет драться. Уж я-то знаю по своему дорогому техникуму. Побоища предстоят, Надежда Константиновна. Когда классиков штудировать? – произнес, нет – простонал я.

– Называя неискоренимые беды России, говорят о дорогах и дураках. Забывают про третью, и, пожалуй, самую фатальную – чиновники. Запомни – по любому организационному вопросу обращайся напрямую ко мне. Без стеснения. Да, еще вот что – свяжись в Мосгороно с инспектором Лялей Боярцевой. Ее отец до революции был русским дипломатом в Вашингтоне, так что она училась в американской школе, многое может подсказать. Толковый работник.

Толковый работник… Я отнюдь не охотник за дамскими юбками (это скорее по части Сереги), но оценить красоту, обаяние, оригинальность, проницательность ума умею. До чего же она, стерва, была хороша! Впервые я увидел ее в комнате инспекторов Мосгороно. Стоял холодный март, в учрежденческих домах топили кое-как – через день; и все служащие работали в пальто, шубах, шапках, шарфах. Бывает же так – в комнате сидело за столами, уткнувшись в бумаги, говоря по телефону, печатая на машинке, человек пятнадцать, но я подошел именно к ней, хотя почти никого из находившихся там не знал.

– Ляля, – негромко спросил я, и, несмотря на то что в комнате было довольно шумно, она мгновенно прервала чтение чего-то в раскрытой папке и подняла на меня глаза. Слегка навыкате, золотисто-рыжие, словно подсвеченные изнутри пламенем и обрамленные длиннющими, иссиня-черными стрелками ресниц. С головы ее медленно сполз белый оренбургский платок, обнажив задорную мальчишечью стрижку.

– А я вас сразу узнала, – поправляя платок, сказала она. И голос, и слова были обыденными, но у меня от них словно прокатилась в груди теплая волна. – Мне Надежда Константиновна уже позвонила. Пойдемте в предбанник, там есть где покурить и поговорить.

Ляля встала, застегнула потрепанный беличий жакет, который едва сходился на высокой груди, и кивнула на дверь. Предбанником назывался зальчик в подвальном помещении – мрачноватое, плохо отремонтированное пространство между мужским и дамским туалетами. Сели, закурили. У нее была странная манера приминать папиросу – вдоль, поперек и еще раз вдоль. И длинные пальцы с красивыми ногтями держали ее как-то по особенному вычурно, но не напоказ, как это часто делают некоторые, а неосознанно-естественно. Завязался разговор, весьма общий, он касался наболевших проблем и был известен каждому трудяге Наробраза. Нам было легко и просто общаться: мы понимали друг друга с полуслова. Невзначай я бросил взгляд на часы – мать честная, полтора часа пролетели в мгновение ока, я уже опаздывал на очередное стажерское занятие в Наркоминделе.

– А мы могли бы встретиться как-нибудь вечером? – спросил ее я, уверяя сам себя, что говорю это без малейшего намека на заднюю мысль. – Чтобы никуда не надо было торопиться. Вы ведь даже не обмолвились о вашей жизни в Америке. А для меня узнать как можно больше деталей из первых рук крайне важно.

Ляля посмотрела на меня, задумчиво улыбаясь:

– У меня принцип – я девушка одинокая и с женатыми мужчинами вечерами даже по очень важным делам не встречаюсь.

– Даже самые строгие правила допускают исключения, – возразил я тоже с улыбкой.

Мы стали видеться почти каждый вечер. У нее была комната в большой коммуналке на Мясницкой, просторная – метров двадцать, светлая, опрятная. Час она рассказывала мне об Америке и американцах – истории, традициях, быте; она очень много читала – на русском, на французском и на английском, которые через гувернеров знала с детства. Два часа мы занимались английским с особым упором на американизмы. Уже тогда вышли серьезные труды с несколько, как я потом сам убедился, преждевременными ударно-рекламными названиями: «Американский язык – практика и теория», «Грамматика американского английского языка», «Идиоматика американского языка – историко-философский экскурс». Ляля, не вникая особо в теорию (ее это вообще не интересовало), была одержима страстью коллекционировать американизмы. Ее приводила в умиление история возникновения «О.К.» и подобных ему словоизобретений, и она стремилась передать мне толику своего лингвистического энтузиазма. А у меня действительно не было задней мысли в отношении «одинокой девушки» и столь частых встреч с нею. В самом-то деле, дело есть дело. Слов нет, Ляля мне нравилась – и даже очень. И вовсе не потому, что она была моложе или краше Маши. Она обладала секретом обаяния, который действовал независимо от ее желания. Я думаю, она просто была слишком женщина. Ведь так подумать – много ли надо? Наклон шеи, поворот головы, полуулыбка, поза, туалет, косметика, слово или фраза – во всем этом нужны тончайшие тона, оттенки, штрихи. Кто-то тратит героические усилия, деньги – результат нулевой; кто-то почти не задумывается – все приходит, получается само собой.

Неприятности приходят тоже сами собой. До отъезда оставалось три недели, завершилось оформление, были получены визы. В тот вечер Ляля закончила занятия через два (а не три, как обычно) часа.

– А теперь мы проведем практический урок.

Она исчезла за большой китайской ширмой и через минуту появилась оттуда не в обычном своем домашнем костюме – брючки и кофта с короткими рукавчиками из голубого шелка. На ней было длинное вечернее платье из серебряной парчи с глубоким декольте и крупным белым бантом на бедре.

– Тема урока, – объявила она, – американский день рождения. – И, видя мое изумление, пояснила: – Американский – потому что вы отправляетесь в Америку. А день рождения – это очень просто: у меня сегодня именно такой день. С этими словами она сдернула легкое белое полотно с круглого стола, на котором обычно размещалась пишущая машинка «Ундервуд», стопка книг, чернильный прибор и писчая бумага. Теперь там стояли два прибора, рюмки, стаканы, сыр, колбаса, селедка под шубой, салат из крабов, моченые яблоки.

– Как не стыдно было не сказать! – запротестовал я, но Ляля подошла к патефону и со словами «Пусть он не любит женщин, но мы, женщины, любим его» поставила пластинку Вадима Козина. Открыла окно, достала лежавшую между рамами бутылку, из тумбочки достала другую, поменьше, извиняющимся тоном сказала: «Достать американское виски «Бурбон» (его гонят из кукурузы) я не смогла. Пришлось заменить его шампанским и коньяком. Хотя и то и другое французского производства, так что частично это будет и французский день рождения. А поскольку закуска наша, то получается американо-франко-русский.

– Главное – виновница торжества русская. За ваше счастье, Ляля!

– А поется так! – воскликнула Ляля, вылив сразу после бокала шампанского большую рюмку коньяка. – «Happy birthday to you! Happy birthday to you! Happy birthday, dear Lyalya! Happy birthday to you!»

Что было потом? Это оказался один из самых печальных вечеров в моей жизни – как по сути, так и по последствиям. Суть? Когда я проснулся, горел ночник. Я лежал совершенно голый в постели с обнаженной Лялей. Через силу я повернул голову и увидел часы. И, несмотря на то что голова раскалывалась, пришел в ужас. Без четверти пять! Но самое обидное, что я не помнил ничего, ни одного момента из всей ночи. Ни-че-го. Ляля, не раскрывая глаз, стала целовать мои щеки, шею, губы. И улыбалась счастливой улыбкой. И говорила самые нежные, самые ласковые слова, которые я когда-либо слышал. Я же с ненавистью смотрел на пустые бутылки из-под шампанского и коньяка. Дурак! Какое высшее ощущение наслаждения я потерял – и все из-за проклятой смеси двух божественных напитков. И объяснение дома с Машей предстояло… Вранье всегда омерзительно. Ложь во спасение семьи? Даже если наступить на собственную совесть, что мог я придумать более-менее правдоподобного? Что по делам встречался с Сергеем и заночевал у него? Маша знала, что он в командировке. Никита в таком деле и вовсе не помощник. Нет, уж лучше ничего не изобретать, прийти и покаяться. Тем более что я ведь любил Машу. А Ляля – Ляля прелестное, легкое, нечаянное увлечение. Кстати, у кого-то из умудренных любовным опытом французов я читал, что не переходящие в нелепо-затяжную связь увлечения только укрепляют семью. Правда, я сомневался, что Маша со мной согласится. Так оно и вышло. Встретила она меня суровым, осуждающим молчанием. Выслушав мой предельно лаконичный покаянный монолог, долго и тщательно мыла уже вымытую до этого посуду (разговор происходил на кухне), протирала и без того блестевший чистотой стол, проверяла запасы муки, сахара, круп в буфете. Наконец села на табурет у окна и, глядя на улицу, заговорила глухо и однотонно:

– Ты знаешь, Иван (так она называла меня крайне редко), я безумно устала. Это усталость не одного дня. Тем более хоть в выходной хочется тихой радости. В наркомате вечные нервотрепки: чистки, персональные дела, выговоры, угрозы увольнения. Казалось бы, семья – именно то прибежище, где ты можешь отдохнуть душой. И что? То у тебя была грязная история с моей родной сестрой. Алина ничего не рассказала, не хотела меня обидеть.

– Ничего у меня не было с Алей, – угрюмо возразил я.

– Было. Все было, – так же глухо и однотонно продолжала Маша. – Алешка, даром что кроха, трехлетний несмышленыш, рассказал и как ты голый за ней вокруг стола гонялся, и как в кровати потом возились.

– Когда же это могло быть? – безнадежно спросил я.

– Когда я в ту злосчастную командировку в Ленинград ездила. Забыл?

Я молчал. Как говорится, крыть было нечем.

– Ну ладно, один раз споткнулся. Теперь эта Ляля. Если я тебе больше не гожусь или если разлюбил – скажи прямо. Разведемся – и делу конец. Не пропаду: у меня есть работа, сын. Выживем.

– Машенька, что ты такое говоришь?! Я люблю тебя, Алешку. Никто мне больше не нужен. И нам в Америку ехать вот-вот. Уже и билеты заказаны.

– Никуда мы с ним не поедем. Ни в какую Америку!

Маша разрыдалась, да так, что целый час не могла успокоиться. Да, наломал дров, нечего сказать. Вновь и вновь я просил прощения. И вновь и вновь она принималась плакать. Любовные клятвы ненадежны, как московская погода в марте. Но я клялся, искренно веруя в то, что говорил. Дня через три вроде бы пришло примирение. И Машенька позволила себя приласкать, и Алешка уже не смотрел букой. Однако ехать со мной в Нью-Йорк жена отказалась.

– Я обещала привезти Алешеньку летом к бабушке. Возьму отпуск в июле, прокатимся по России, поплещемся в Волге. К тому времени ты устроишься – там, глядишь, и мы подоспеем…

***

Все вернулись на борт парохода за четверть часа до отправления. Иван наскоро принял душ, побрился и успел подняться на верхнюю палубу как раз к подъему якоря. Сильвия была уже там. Они смотрели на отдалявшийся и становившийся совсем игрушечным город, уплывавшие вдаль горы, то и дело восклицая: «А вон ананасовые плантации», «А вон женский монастырь», «А вон дорога на смотровую площадку, чудо эти озера – голубое и зеленое! И легенда о принцессе и рыбаке!», «А может, это все же был пастух? Впрочем, что за дело, кто он был. Главное – гимн любви!».

К Ивану подошел корабельный офицер, моложавый, молодцеватый. Представился: