Текст книги "Подари себе рай"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

– Мехлис знает дело четко! – хохотал Берия, узнав, что кто-то из инспектировавшихся после отъезда «беспощадного Льва» застрелился. – Иногда и я завидую результативности его действий. Белой, белой завистью…

Неделю спустя после начала контрнаступления Юго-Западного, Донского и Сталинградского фронтов, когда завершилось окружение трехсоттысячного войска Паулюса, Хрущев решил устроить для руководящего состава штаба Еременко, как он сам про себя обозначил это мероприятие, «пир победителей». Приглашенных было человек пятнадцать, все явились минута в минуту. Ждали командующего, курили, балагурили. Усталые, вымотанные вконец, но безмерно счастливые. Хозяин веселил гостей украинскими «усмилками» (книжечку, изданную в Киеве перед самой войной, он носил в своей полевой сумке), ему помогал начальник разведотдела – фронтовые анекдоты окопных хохмачей являли собой образчики самого черного юмора. Неожиданно появился адъютант командующего.

– Вызывают меня? – Никита напрягся.

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант!

«Ленька! – было первой же мыслью. – Что теперь?!» Внутри все похолодело, ноги стали деревянными.

– По какому поводу? – стараясь говорить безразличным тоном, спросил, следуя за адъютантом.

– Не могу знать! – бодро-весело отчеканил щеголеватый полковник. «Этот не скажет, – с неприязнью подумал Хрущев, искоса глядя на непроницаемое лицо адъютанта. – Предыдущий, Боренька, тот враз предупредил бы. Гарный парубок был. Погиб. А этот… Одно слово – «смершевец».

В кабинете командующего стоял полумрак. Лишь в углу на письменном столе горела лампа под зеленым абажуром. Склонившись над столом, Еременко что-то писал. Увидев вошедшего, встал, прошелся по комнате.

– Вот что, Никита Сергеевич. – Он смотрел в глаза Хрущева строгим, словно оценивающим взглядом. – Мы солдаты, и мы на войне. Твой сын, Леонид…

Никита вздрогнул, и Еременко подхватил его под локоть, подумав: «Нервишки, однако, у нашего члена Военного совета».

– Твой сын Леонид, выполняя боевое задание, был сбит зенитным огнем над самой передовой. Но до наших не дотянул, упал на территории, занятой немцами.

– Жив? – еле слышно выдохнул Никита.

– Больше ничего не известно.

– Когда?

– Три дня назад. Не сообщали, думали – объявится.

Никита подошел к окну, чуть сдвинул толстые шторы, прижался лбом к стеклу. Крупными хлопьями падал снег, первый в этом году. «А Леньку рановато хоронить. Симонов про бабу свое «Жди меня» нарифмовал. А мы, отцы, что, не в счет? Очень даже в счет!» Повернулся к Еременко и сказал почти вдохновенно:

– Рано панихиду по моему Леньке служить. Боевой он парень, не раз судьбу обманывал. Авось, обманет и вдругорядь. Прошу к столу, товарищ командующий. Отметим великий подвиг наших бойцов и командиров.

«А он не такой уж и слабак, – с удивлением думал Еременко, за столом поддерживая тост Никиты во славу Верховного. – Вот только слишком уж «без лести предан». За солдата, окопного бедолагу, первый тост произносить надобно. За русского чудо-богатыря». Он произнес этот тост, причем так, что многие за тем столом поняли, какую очередность предпочел бы командующий. Но кто-то понял это как скрытый вызов, и очень скоро Сталинградский фронт был расформирован. Добивал Паулюса Донской фронт, которым командовал славный Рокоссовский, а не менее славный Еременко победных лавров был лишен. Верховным. За которого всегда следовало громогласно провозглашать самый первый тост…

В марте сорок третьего перед новым назначением – члена Военного совета фронта утверждал ЦК – Никита прилетел в Москву. Его, члена Политбюро, личного присутствия вовсе не требовалось, но уж очень хотелось передохнуть, развеяться, ступить на кремлевский паркет, предстать пред очи Самого. Являясь по-прежнему первым секретарем ЦК КПУ, он первым делом поехал в Главный штаб партизанского движения, порадовался успехам Ковпака, других вожаков народных мстителей. Пришлось выслушать и сдержанную критику в адрес некоторых подпольных обкомов – пассивных, а то и вовсе бездействовавших, и убийственное сообщение о сотрудничестве отрядов Бандеры с немцами: «Лютуют его бандюки похлеще власовских головорезов».

«Расквитаться и с бандеровцами, и с власовцами на полную катушку удастся лишь после войны. И мы это сделаем, – твердо заявил Хрущев Совету штаба. – Что до «спящих» обкомов, тут я обещаю – мы их и разбудим, и вздрючим, и заставим брать пример с наших белорусских братьев». И будил, и вздрючивал, и заставлял, хотя в глубине души понимал: не в лености и нерадивости секретарей обкомов дело. Дело в умной земельной политике гауляйтера Украины. Сказать об этом вслух не смел никто даже на самых закрытых заседаниях ПБ. Зато летели головы секретарей и множились непомерно обвинительные резолюции и громоподобные директивы. Да разве ими заменишь вековечную тягу крестьянина к земле!

***

Восьмого марта Иван – правда, с большим трудом – затащил Никиту в Наркомпрос на торжественный вечер, посвященный Международному женскому дню. После короткой встречи с наркомом Потемкиным («Толковый мужик и, как я слышал, с Хозяином ладит!») все трое сидели в президиуме, и женщины улыбчиво шушукались, глядя на генерала-фронтовика. Когда Хрущеву предоставили слово, он привычно, по-хозяйски обхватил руками кафедру и заговорил так, словно это был не экспромт, а доклад, к которому подготовка шла не одну неделю. И ему было что рассказать. Героини-снайперы, героини-летчицы, героини-окопные санитарки – он знал очень многих, представлял к наградам, вручал партбилеты. Им было труднее, чем мужчинам, на фронте во многих отношениях (даже чисто физиологически!), но они дрались с врагом, ни в чем мужикам не уступая. Даже бывали выносливее, терпеливее, неприхотливее.

«Конечно, на войне как на войне (Никита вычитал эту поговорку в одной из статей Эренбурга и всовывал ее в свои выступления к месту и не к месту), но ведь и любовь случается. И еще – само присутствие женщины положительно сдерживает мужиков, благородит их».

Раздался очередной шквал аплодисментов, в это время к Никите из-за кулис подошел высокий худой офицер, прошептал что-то на ухо.

– Где?

– В кабинете наркома, – ответил офицер.

– Извините, – развел руками Хрущев. – Срочно требует Ставка.

И вышел из зала под аплодисменты. В кабинете Потемкина офицер протянул трубку «кремлевки»:

– На проводе товарищ Берия.

– Здравствуй, Лаврентий.

– Гамарджоба, Никита. Что тебя вдруг занесло в это богоугодное заведение, Наркомпрос?

– Пригласили выступить на женском вечере.

– Брось эту херню! Приезжай ко мне, генацвале. Дело есть. Мой адъютант и машина в твоем распоряжении.

– А в чем… – начал было Никита, но в трубке раздались короткие гудки.

«Что это может быть? – тревожно думал он, пока автомобиль мчал его по затемненной Москве с Чистых прудов к Дзержинке. – Харьков? Вряд ли. Это быльем поросло. Что-нибудь с разведгруппой Медведева? С подпольем в Донбассе? Дела Власова? При чем тут я? Командармом его утвердила Москва. Да, предложение было мое, но я советовался. С кем? С Георгием. Маленков может отпереться. Совет был по телефону. А телефонный разговор к делу не подошьешь. Слишком большая дружба с Еременко? А как иначе прикажете добиться того, чтобы никто не ставил палки в колеса при налаживании планомерной политработы в войсках? Есть, и их сколько хочешь, Наполеончики, которым комиссары костью поперек глотки стали. Не нравится им партийное влияние в армии. Нет, брат, шалишь, коммунисты – становой хребет наших войск. Комиссаров может ликвидировать только одно – контрреволюция».

В приемной Никиту встретили две девушки-офицеры – старший лейтенант Александра и младший лейтенант Евгения.

– Сегодня дежурит по приемной женская смена, – спокойно сказал адъютант в ответ на удивленный взгляд члена ПБ.

– Мужики воюют, – так же спокойно заметила Александра, посмотрев при этом довольно иронично на адъютанта. Тот, ничего не ответив, исчез за дверью кабинета и тут же выскользнул оттуда.

– Проходите, пожалуйста, товарищ генерал-лейтенант.

Персидские ковры, хрустальные люстры, мебель красного дерева, картины. Берия сидел за чайным столиком у зашторенного тяжелым зеленым бархатом окна. Пенсне на столике, китель расстегнут, белоснежная рубаха распахнута, под ней грудь, покрытая густым волосом. Напротив стояли навытяжку рыжеволосый гигант и тщедушный лопоухий недомерок с редким седым бобриком, оба в генеральской форме. «Что за люди? – подумал Никита. – Новенькие. Фронтовиков я бы знал». Берия быстро говорил по-грузински – негромко, сердито. Те, к кому была обращена его речь, ели глазами начальство, почти после каждого слова дружно кивая головами. Увидев вошедшего в кабинет Хрущева, Берия легко поднялся на ноги, сказал что-то громче прежнего и небрежно махнул рукой. Генералов как ветром сдуло.

– Здравствуй, дорогой, здравствуй. – Хозяин привычно обнял гостя, увлек мягко за собой в уютный кабинет, где уже был накрыт стол.

– Садись, дорогой, люди верно говорят: в ногах правды нет. Правды нет… Правды нет… – Берия взял с массивной этажерки какие-то бумаги, скользнул по ним взглядом, сел напротив Никиты, бумаги положил на тарелку. Криво усмехнулся:

– Ты видел этих двоих? Генералы. Ге-не-ра-лы. Мудаки засраные. И ведь оба из моего села. Ничего нельзя поручить, все обязательно изговняют. Никому нельзя доверять. Даже себе. А? – Он весело сверкнул стеклами пенсне и разлил коньяк по высоким хрустальным рюмкам.

– За Верховного!

«Его цитирует – про доверие не раз слышал я от Хозяина те же слова, за Него тостом и всякое застолье начинает, – уважительно подумал Никита, осушив лихо рюмку. – Меня-то зачем позвал?» Однако Берия завел разговор о последних кадровых перестановках в армии, о взаимоотношениях с союзниками («Иден приехал – и Хелл с ним, Иден уехал – и Хелл с ним!», «Черчилли-Черчилли – и никаких Рузвельтатов!»), о гонке по созданию сверхоружия. Горячее принесли Александра и Евгения – бесподобно ароматный шашлык на ребрышках. Берия усадил Александру себе на колени, налил рюмку коньяку и после того, как девушка выпила его весь мелкими глоточками, крепко поцеловал ее в губы. Подмигнул Никите: «Обними, поцелуй младшего лейтенанта!» Никита осторожно последовал его совету: губы показались ему безвольно-безразличными. Вдруг, повинуясь какому-то знаку, девушки быстро убрали грязную посуду, принесли кофе, сладости, фрукты и ретировались.

– Ты строго их не суди, – с неприсущей ему мягкостью произнес Берия. – Это тебе не бляди с плешки у «Метрополя». И Саша, и Женя по нескольку раз забрасывались в немецкий тыл с разведгруппами. Обе знают немецкий язык, обе закончили школу радистов. Не сегодня-завтра снова отправятся на задание. Кстати, к тебе на Украину.

Он замолчал, закурил. «И курит как Хозяин, «Герцеговину Флор», – отметил про себя Никита. Берия взял с тарелки бумаги, вытер губы салфеткой, сказал:

– Ну вот, накормил, напоил, теперь можно и о главном поговорить.

Он протянул бумаги Хрущеву.

«Наконец-то!» – вздохнул с облегчением Никита, но первый же лист заставил его напрячь все силы, чтобы не потерять сознание: это был перечень того, что содержалось в тощей подборке:

«1. Немецкая листовка с текстом обращения старшего лейтенанта Леонида Хрущева к бойцам и командирам Красной Армии и ее перевод. 2. Протокол армейского отдела СМЕРШ 37-й Армии – допрос батальонного комиссара Коркина Любомира Захаровича, бежавшего из того лагеря, в котором содержался Леонид Хрущев. 3. Рапорт заместителя начальника Главного управления СМЕРШ, руководившего операцией по извлечению из немецкого лагеря для военнопленных Леонида Хрущева и доставке его в Москву. 4. Протокол допроса Леонида Хрущева».

Прочесть это зловещее оглавление стоило Никите невероятных усилий: буквы, слова, строчки дергались, прыгали, сливались. Кое-как дочитав, он посмотрел на Берию. Но стекла пенсне коварно отсвечивали, глаз видно не было – сверкающая бездна. Никита, словно погружаясь в прорубь, перевернул первую страницу. «Я, Леонид Хрущев, сын члена Политбюро…» Сколько немецких листовок перевидал член Военных советов различных фронтов Никита Хрущев, удивляясь подчас изощренной хитрости и знанию человеческой психологии, а подчас прямолинейной твердолобости геббельсовских войсковых пропагандистов. На наиболее удачных образцах учились сотрудники седьмых отделов по разложению войск противника, созданных во всех формированиях и частях Красной Армии. Никита встал, подошел к настольной лампе, дрожащими руками поднес текст к глазам: даже факсимиле подписи напечатано. Подпись разборчивая, почти детская. «Черт, я же не знаю подписи своего собственного сына. Да и на кой ляд мне было ее знать: я деньги перед войной не по ведомости ему выдавал… Поди, с этих бесконтрольных червонцев и начались Ленькины беды». Листовка была ладно скроена и мастерски сшита: похвальное слово героизму и мужеству советского солдата – запевная теза; развернутая антитеза – за что он воюет: на земле он крепостной, на фабриках и заводах дешевый, бессловесный раб, всеми плодами его крови и пота пользуется утопающая в поистине царской роскоши сталинская юдо-большевистская камарилья; вывод: сражаться за увековечение собственного ярма может или слепой, или умственно неполноценный, поворачивай штык против истинного супостата, сдавайся в плен, вступай в РОА. Приводилось несколько красочных примеров из похождений Сталина и его кремлевских бонз – Кагановича, Ворошилова, Калинина, свидетелем которых якобы был Леонид. Сообщалось, что многие думающие патриоты, включая Якова Сталина, вступают в ряды борцов против тирании коммунизма. Последняя перед подписью фраза была обращена прямо к нему, Хрущеву-старшему: «Отец! Я знаю твою затаенную ненависть к усатому палачу. Переходи к нам. Вся православная, сражающаяся против красного Антихриста Россия примет тебя как своего вождя».

– Это вранье! – побагровев, прохрипел Никита. Прокашлялся, звонко крикнул: – Вранье! Все вранье!

Приоткрыв дверь, в кабинет заглянул адъютант, увидев взмах руки хозяина, исчез.

– Ленька не мог такое… насочинять, – стараясь придать голосу твердость, проговорил Никита. Поднял глаза на Берию. Вновь увидел сверкающую бездну, наткнулся на угрожающее безмолвие.

– Фальшивка! Злобная фашистская подделка! Мой Леонид не способен на такое! Он же пропал без вести! Погиб! Ты же знаешь, Лаврентий, приемы гитлеровцев! Они на все способны…

Говоря все это, он лихорадочно читал допрос батальонного комиссара Коркина (он помнил его, они встречались в сорок первом за неделю до сдачи Киева – такой грузный молчун в летах), по его словам, Леонид сам перелетел к немцам, боясь наказания за убийство майора; в лагере сразу стал якшаться с гестаповцами и власовцами, выступил перед военнопленными с обращением: спасение Родины в поражении клики большевистских бандитов. В рапорте заместителя начальника СМЕРШа его интересовало одно – фамилия генерала. Он несколько раз по слогам, с остервенением повторил ее про себя, словно хотел запомнить на всю жизнь. И запомнил. Венец всех этих страшных вестей – допрос Леонида. С самых первых ответов Никита понял – документ подлинный. В нем содержались такие детали, которые никому из посторонних – во всяком случае живых – известны быть не могли: начиная от блатных кличек урок из банды, в которую до войны в Киеве попал Леонид, и кончая описанием семейных ссор (повод, тон, длительность, способ примирения). Закончив чтение, Никита рухнул на стул рядом с Берией, опустив голову на грудь, выронив на пол бумаги. Тот нагнулся, поднял их, бросил на стол. Приобнял гостя за плечо, сказал, заглядывая в глаза:

– Леонид поклялся, что о твоем отношении к Верховному приписали немцы, и Он знает об этом и верит. Тебе верит.

Берия встал, прошел за большой рабочий стол, застегнул китель.

– Завтра в двадцать два ноль-ноль Политбюро. Вопрос о Леониде в повестке. Ты понимаешь, я не мог не разослать эти бумаги всем членам ПБ.

Никита молча кивнул, подумав: «Сволочь мингрельская! Мог бы не рассылать, а сам доложить, коротко, без всех этих проклятых подробностей. Верно про него Литвинов как-то в сердцах сказал: «шакал». Шакал он и есть шакал. Меня последнего в известность поставил. Небось боялся, что и вправду сбегу».

– Тебе не надо сейчас никуда ехать. Я тебя просто не отпущу, – произнес Берия. – Твои же еще в Куйбышеве?

«Пес, будто он не знает!»

– Давай еще выпьем и закусим. – На звонок Александра и Евгения тотчас внесли какие-то бутылки, блюда с салатами, рыбой, птицей. Берия наполнил до краев четыре хрустальных стакана коричневой жидкостью. Показал цветистую этикетку – золото по черному, серебряный обод. Хохотнул:

– Виски. Пьется стоя и до дна. Убирает к е… матери любую тоску и печаль. Для тебя, Никита, сейчас самый лучший напиток.

Молча выпили, не чокаясь. Никита отвернулся, смахнул выступившие вдруг слезы. «Как на Ленькиных поминках», – хлюпнул он носом. Достал платок, высморкался, вытер глаза. «Ну, чего нюни распустил? Завтра упрошу Верховного – пусть рядовым, в штрафроту, на самый опасный участок! Ленька – он у меня сорвиголова, не то что немцев – саму Костлявую вокруг пальца обведет. Он…»

– Никита Сергеевич, – услышал он деланно безразличный голос Берии. – А как там в Америке ваш дружок юности Сергей? Что пишет? На кого работает? Шучу, шучу. Конечно, на наши родные «Известия» – в перерывах между любовными утехами с красоткой Элис. Джигит! – И было непонятно, что это – похвала или угроза. И тут же приглашающе-укоризненно: – Дама тебе «брудершафт» предлагает.

Женя протягивала ему вновь наполненный под завязку той же «виской» стакан. «Ах, Женя, Женечка! Ты же в дочки мне годишься! Но постойте, братцы, я тоже любою выпить, но не такими лошадиными дозами…» Перед ним вдруг оказались два Берии и две Александры. Обе пары были голые, обе прыгали на диван, с дивана на пол и опять на диван. А повисшая на шее Женя жарко шептала в ухо: «Возьми меня на фронт, Никитушка, отсюда. Я буду твоим адъютантом, твоей ППЖ, твоим всем!…»

И было то памятное, жестокое, страшное для Никиты заседание Политбюро. Сначала шли обычные, текущие вопросы: кадровые назначения, разбор фронтовых событий, оценка работы военных заводов и планы ее интенсификации. Настроение у всех было благодушно-сосредоточенное: дела шли совсем неплохо и в тылу и на фронте. Только что завершилась Сталинградская битва пленением немецкого фельдмаршала и разгромом трехсоттысячной войсковой группировки. Заводы наращивали поставку всех видов вооружений, и былое преимущество вермахта в качестве и количестве самолетов и танков – без ленд-лиза, хотя, справедливости ради, следует отметить, что он был совсем не лишним, – ушло в прошлое безвозвратно. Докладами Антонова и Вознесенского Сталин был явно удовлетворен.

– Теперь у нас разное, – сказал он, встал с председательского стула, но вопреки обыкновению не пошел вдоль конференц-стола, а закурил и остался стоять в его торце. – Слово имеет товарищ Щербаков.

Первый секретарь МК и начальник Главного политического управления Красной Армии приступил к читке документов, подборку которых Никита получил накануне от Берии. «Гад, – взорвался мысленно Хрущев, – боров проклятый, баба в портках! Ведь это было разослано всем членам ПБ. Нет, ему доставляет удовольствие сыпать соль на кровавую рану? Все насупились, нахмурились, ожесточились. Еще бы, вон как подзуживает жирная гнида – поет, будто стихи Пушкина декламирует. Ну, постой, я тебе этого ни в жисть не позабуду. Ни в жисть!» Читал Щербаков долго, но Сталин, а глядя на него – и все другие внимательно слушали, уперев мрачный, осуждающий взгляд кто в пол, кто в стол, кто в стену.

– Сегодня военный трибунал приговорил старшего лейтенанта Леонида Никитовича Хрущева к высшей мере – расстрелу. – Эту заключительную фразу Щербаков произнес, глядя на Хрущева. И добавил четко, повернувшись к Сталину: – Я поддерживаю этот справедливый приговор.

«Змий подколодный!»

Следующим говорил генерал СМЕРШа, командовавший операцией по доставке Леонида в Москву. Он был предельно лаконичен:

– Добавить к рапорту нечего. Если есть вопросы…

– Конечно, есть, – огладив бородку, прищурился Калинин. – В рапорте не сказано, сопротивлялся он или нет?

«Козел похотливый!»

– Пытался. Но в нашей группе был старшина Махиня: довоенный чемпион Украины по боксу. Один хук левой – и от немецкого лагеря до партизанского аэродрома наш подопечный был в надлежащей отключке.

– В рапорте также не говорится, б-была ли у него охрана? – Молотов поднял взгляд на генерала.

– Была, Вячеслав Михайлович. Два эсэсовца.

«Холуй бесхребетный. Так хочет выслужиться, что от усердия аж заикается!»

– Я полагаю, Щербаков прав. – Молотов снял пенсне, стал массировать пальцами переносицу.

«О носе своем, сволочь, заботится, а Леньку моего под пулю спроваживает. Эх!»

– Расстрел! – почти выкрикнул Ворошилов, обведя строгим взглядом всех сидевших за столом.

– Расстрел! – Берия, бросив виноватый взгляд на Хрущева, произнес это слово негромко, со вздохом, словно хотел сказать: «Я бы и рад заступиться, дорогой, но сам видишь общее настроение…»

И тут, не дожидаясь дальнейших подтверждений приговора, Никита медленно, тяжело осел со стула на пол. Он прополз несколько шагов на коленях к торцу стола, простер руки к Верховному и прорыдал:

– Товарищ Сталин, отец родной! Не дай погибнуть, спаси Леньку! Не по-гу-би, не ведал он, что творит!

Жалостливо-умоляющие слезы текли по его щекам, падали на китель, но он их словно не замечал.

– Не ве-дал, не ведал, клянусь моей партийной совестью. По-ми-луй!

«Эк его разобрало, первый гонитель церкви заговорил языком Библии», – подумал Сталин, недовольно выговорив:

– Помогите ему!

Сидевшие ближе других Калинин и Андреев, кряхтя, подхватили Никиту под руки, водворили на место. Зловещую тишину, повисшую над столом, нарушали лишь нечастые, надсадные всхлипы Хрущева да еле слышное тиканье напольных часов. Сталин, куря, пошел своим обычным кругом – вдоль стены, письменного стола, окон. «Ну скажи, скажи, Иосиф Великий, что ты столь же добр и милосерд, сколь умен и мудр, – уговаривал вождя мысленно Никита. – Помилуй Леньку – и вернее и преданнее соратника, чем я, у тебя никогда не будет. Клянусь, не будет». Наконец, когда пауза стала почти невыносимой, Сталин прервал ее:

– Перед войной мы однажды уже простили Леонида. Потом он застрелил майора в мужском споре… Что ж, бывает. Можно было бы ограничиться штрафбатом, смыть преступление собственной кровью достойно. Любое преступление, кроме предательства. Предательство влечет одну кару – смерть. Прошла лишь неделя после завершения Сталинградской операции. И вчера товарищ Берия передал мне предложение Берлина, полученное через нейтралов: обменять фельдмаршала Паулюса на Якова Джугашвили.

Затаив дыхание, все обратили взоры на Сталина. А он остановился за спиной Хрущева и закончил:

– Разумеется, я отказал. Такой обмен неравен и потому неприемлем.

Он вновь занял председательствующее место, поднял трубку зазвонившего было телефона, единственного на всем огромном столе, и зло бросил ее на рычаг. Взмахнув рукой, негромко сказал:

– Товарищ Хрущев говорил о партийной совести. Именно она не разрешает мне простить Леонида. И если бы на его месте был Яков, мое решение было бы таким же…

Когда во втором часу ночи, после заседания, Никита позвонил в дверь Ивану, тот поразился его виду: лицо черное, веки опухшие, походка деревянная. Пройдя в комнату, он упал в кресло и долго сидел так молча с закрытыми глазами. Молчал и хозяин, понимая, что произошло нечто ужасное.

– Все, нету больше Леньки, – раскрыв глаза, заговорил Никита. И голос его – тихий, ровный, безжизненный – заставил Ивана вздрогнуть.

– Жить не хочу, Ваня, – продолжен Хрущев, – такого парня к расстрелу… Ну, оступился, но он же совсем еще мальчик! Расстрел – ты понимаешь, все как один проголосовали за расстрел. Я к ним с мольбой, а они для моего Леньки… пули. Пули…

Никита порывисто встал, прошел к буфету, достал бутылку водки, налил в граненый стакан и с размаху, одним глотком опрокинул в себя. Повернулся к Ивану и зловеще улыбнулся:

– Попомни мое слово: они все поплатятся за это, все будут реветь кровавыми слезами! И эта блядская баба – Щербаков, и гнусавый дедок Калинин, и вшивый сучонок – из СМЕРШа, и педераст Лаврентий, и… – Он словно поперхнулся, прикрыл рот рукой и, шатаясь, направился в ванную.

«Трагедия отца… – думал Иван, уложив на диван в гостиной вконец захмелевшего гостя. – Гоголевский Тарас Бульба пережил ее по-своему, Никита переживает по-своему. Разве я могу, разве смею его осуждать? И разве смеет кто-нибудь? Ибо – не судите и судимы не будете…»