Текст книги "Подари себе рай"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

СТУПЕНИ НЕВЕРИЯ

«О старом человеке говорят: «Пора самая ему о Боге подумать», – размышлял Хрущев, глядя в небесную высь. – Вот и я – всю жизнь в Него не верил. Меня даже и величать верующие стали «Главный гонитель веры Христовой». А что, как Он есть?… Но правда-матка в том, что не всю жизнь не верил. И крещен был чин чином, и Закон Божий учил-зубрил. Когда же веру-то растерял? И что заместо нее приобрел?»

Он вновь задремал. И видения дней давних, забытых шальной чередой понеслись чрез его сознание – всегда энергичное, неуемное, переполненное впечатлениями от встреч, событий, обретений и потерь…

И был день – 27 марта 1920 года. А по главной улице Екатеринодара шли части Красной Армии. Победил Михаил Тухачевский Антона Деникина, 8-я и 9-я армии Кавказского фронта разгромили Донскую и Кубанскую армии; Добровольческий корпус бежал в Крым. Левофланговым в третьей шеренге головного взвода был молодой коммунист Никита.

Отвоевала братва. Скинули беляков в море.

Расположились на квартирах в благодатной столице Кубанского казачьего войска, столице Кубанской советской республики, столице Кубано-Черноморской Совдепии.

«Черт, ботинки каши просят и обмотки лохмотьями пошли. От начпохоза шиш получишь. Да и то правда, что нет у него ничего. Как сказал наш одессит Жора – в одном кармане вошь на аркане, в другом блоха на крюке. Перед местными буржуями незручно».

Дом, в котором жил Никита, был добротный двухэтажный каменный особняк. Построен он был давно, о чем свидетельствовали обшарпанный фасад с обнажившимися кое-где из-под осыпавшейся штукатурки кирпичами и четко выстроившаяся шеренга высоких многолетних тополей. Слева от фронтона, на скамейке из темного дерева с изящно выгнутой спинкой сидела хозяйка дома Антонина Герардовна Блэк-Вишневецкая. Подле ее ног расположился мраморный дог Ганс.

– Похоже, вы сегодня раньше обычного, Никита, – негромко произнесла она. Пес приподнял голову с вытянутых перед собой лап, взглянул на хозяйку, потом на пришельца, которого невзлюбил с первой же минуты его появления в доме.

– Успокойся, малыш. Этот господин не причинит нам зла.

Ганс прорычал незлобно и вновь уронил тяжелую голову на лапы.

– Заседание партячейки отменили, вот я и рано, – пояснил Никита, осторожно присев на противоположный конец скамейки. Снял буденовку, отер испарину со лба.

– Март, а так жарко.

– А у вас что же – не так, как здесь?

– Не. Я с Курской губернии. У нас прохладнее будет. В Санкт-Петербурге и вовсе холодно.

– Вы долго там жили?

– Несколько лет. Я училась в Институте благородных девиц. Потом жила в семье тетки. Она была… – Антонина Герардовна вдруг смолкла и после паузы закончила прерванную фразу: – Она была фрейлиной Александры Федоровны.

– Где теперь-то она?

– В декабре тысяча девятьсот шестнадцатого года с личным поручением императрицы уехала в Лондон. Там ее застало известие об отречении. Так в Англии и осталась.

– Далеко эта Англия. – Никита почесал затылок, поглядел на свои обмотки и ботинки, запрятал ноги под скамейку. – Вы туда ездили?

– Нет. Мы с мужем провели медовый месяц в Швейцарии и Италии.

– Вот построим республику, – мечтательно произнес Никита, – поеду путешествовать по белу свету.

Из парадного подъезда неспешно вышел высокий грузный мужчина. Никита знал, что Ардальон Игнатович был дальним родственником Антонины Герардовны, знаменитым баритоном, которого буйные ветры Гражданской войны принесли из Москвы на Юг России.

– Чтобы успешно, приятно, главное, с пользой путешествовать, молодой человек, – сказал певец, подходя к скамье и усаживаясь между собеседниками, – нужно очень много знать.

Никита глядел вопрошающе.

– Да-да, – продолжал тот своим хорошо поставленным речитативом. – Сколько стран, столько и языков. А системы правления – монархии конституционные и единодержавные, республики, федерации, конфедерации, парламенты, конгрессы, рейхстаг! Да-с, тут и человек с двумя университетскими образованьями запутается. А у вас, позвольте поинтересоваться, какая грамота за плечами?

Никита покраснел, шмыгнул носом, поводил пальцем по аккуратной заплате на застиранных галифе.

– Ничего, – наконец хрипло выдавил он из себя. – Мы научимся… всякой грамоте. Пооткрываем наши красные школы. И будут в них учиться такие, как я, – пастухи и шахтеры.

Антонина Герардовна, сдерживая улыбку, обменялась взглядом с Ардальоном Игнатовичем.

– Чем же, осмелюсь полюбопытствовать, плохи те, которые были? – Баритон закурил папиросу и продолжил: – В них дюжинами пестовались и взрастали великие математики и философы, физики и писатели. Именно-с!

– Буржуйские школы нам ни к чему! – выпалил Никита. – Мы наш, мы новый мир построим!

– Кто был ничем, тот станет всем! – искусно модулируя, вывел своим сочным, богатым баритоном Ардальон Игнатович. – Так, батенька?

И, отвечая на удивленный взгляд Никиты, добавил:

– Выучил главный гимн вашей коммунистической литургии, когда пел в Милане. «Ла Скала» не только сердце мирового оперного искусства, но и – наряду с тамошним университетом – мощный очаг гарибальдийских постулатов.

– Вождь Рисорджименто, главарь похода «Тысячи», – добавила неспешно Антонина Герардовна. – Впрочем, это-то вы, конечно, знаете. Джузеппе Гарибальди и против пап воевал, и Парижскую коммуну восторженно приветствовал. Ваш герой!

Никита молчал. Имя итальянского революционера он слышал лишь однажды, когда перед их дивизией выступал Троцкий. Было это несколько месяцев назад в Орле, после разгрома деникинцев. Неистовый Лев ораторствовал пламенно, обожавшие его войска слушали затаив дыхание, радостно ревели «ура». Уже в теплушке, после отправки дальше на фронт, Никита спросил комполка: «Кто такой этот… ну, который итальянец… что ли?»

Семнадцатилетний студент-второкурсник Киевского университета, пригладив редкие белесые усики, ломающимся баском ответил:

– Великий стратег классовых битв. Не марксист, но за Первый Интернационал стоял горой.

Теперь Никита вспомнил и свой вопрос, и ответ комполка (боевой был хлопец, жаль – погиб в рукопашном под Ейском – память у него была найкращая). Но он молчал, понимая, что знаний, грамоты у него мало для такой умной беседы.

На крыльцо стремительно вышел моложавый, с наголо выбритой головой мужчина в новеньком офицерском френче без погон, галифе, щегольских шевровых сапожках.

– Господа! – воскликнул он и, завидев Никиту, без малейшей паузы добавил, однако уже с несколько деланной фамильярной интонацией: – И товарищи! Домна Ильинична такой волшебный кулеш сотворила! Просит всех к столу.

Ардальон Игнатович галантно предложил руку Антонине Герардовне и, ведя ее церемонно в столовую, заметил тихо:

– Наш Константин Ларионович объявляет о плебейской похлебке из пшена и сала, состряпанной провинциальной кухаркой, словно это нежнейший каплун с трюфелями, провансалем – ну и всем прочим. О tempora! О mores!

Из всех проживавших в доме «недобитков» адвокат был Никите наиболее симпатичен. С ним можно было запросто беседовать на любую тему, спорить, доказывать свою точку зрения. Он обладал редким качеством – умел слушать других. Более того, ему явно интересна была противная точка зрения. Как-то раз зашел разговор о будущем. Инженер-путеец Евгений Викентьевич, старый брюзга, вечно недовольный всем на свете, заявил, что не видит будущего у разрушенной войнами и революциями страны.

– То, что творится с нашими железными дорогами, уму непостижимо. Чтобы кардинально выправить положение, понадобится по меньшей мере сто лет. А промышленность? Заводы стоят, станки изношены, сырья нет. Шахты или взорваны, или затоплены. Торговля… – Он махнул рукой и запыхтел роскошной английской трубкой. – Перспектива гибельная. Ее у России просто нет!

– Все это не главное! – закричал Никита. – Закончим гражданку, все обустроим, заводы, шахты, дома – все!

– Да кто, кто это все сделает? – Инженер презрительно посмотрел на лупоглазого, лопоухого парня, одетого в обноски и лохмотья. – Вы?!

– Мы, мы! – Никита вскочил на ноги, заходил по просторной гостиной. – Кончим воевать, разгромим белых и сядем за учебники. Не забывайте – Михайло Ломоносов был из самых лапотных мужиков.

– Дай бог нашему теляти да волка задрати…

– Ну, хорошо, – примирительно произнесла Антонина Герардовна, – наукам научиться можно. Прилежание и труд все перетрут. Но искусства… искусства… Тут ведь талант нужен. Талант, лелеемый многими поколениями. Литература, театр. Пушкин, Лермонтов, Толстой, Гоголь, Некрасов, Тургенев, Грибоедов.

– Именно, именно, молодой человек! – торжествующе воскликнул инженер. – Это же все голубая кровь!

– Вот вы скажите, – мягко, с каким-то даже сочувствием заметила Антонина Герардовна, – что вы понимаете в балете? Вы, простой шахтер…

– В чем? – настороженно удивился Никита.

– А вот в чем. – Несмотря на свою внушительную стать, Ардальон Игнатович легко встал со стула, сделал антраша и даже прошел два-три шага как бы на пуантах.

– В балете, – улыбнувшись, терпеливо повторила Антонина Герардовна.

– Ничего, – угрюмо ответил Никита.

– Господа, – вмешался Константин Ларионович, – ваш перекрестный допрос, я бы сказал, несколько некорректен. Ну а если сей вьюнош спросил бы, что вы знаете о малороссийских запевках, деревенских кадрилях и свадебных «двух притопах, трех прихлопах»?

Все молчали.

– Разумеется, речь пошла бы о высоком и низком штилях. Однако вряд ли стоит забывать, что старт нашему великому балету дали крепостные. Как, впрочем, и всему российскому театру…

Однажды Никита лежал на своей койке (в малой гостевой спальне на втором этаже квартировали четыре бойца) днем после ночного дежурства. Было тихо, сослуживцы находились кто на строевой, кто в наряде. Однако сон не шел. Помяв, как говорили в его роте туляки, уши битый час, вышел в коридор, сделал несколько шагов и облокотился о перильца, за которыми на первом этаже разместился уютный холл. По вечерам здесь собирались все беженцы из Петербурга, Киева, Москвы – обитатели дома сердобольной Антонины Герардовны – поиграть в картишки, обменяться слухами, попечалиться о прошлом, потерянном, разоренном. Теперь же Никита увидел Климентия Сергеевича – адъюнкта Московского университета – и Константина Ларионовича. Адвокат сидел на табуретке, прислонившись спиной к теплой голландке, а историк (Климентий Сергеевич был ярким представителем школы Сергея Михайловича Соловьева) полулежал в большом кожаном кресле, закутавшись в разноцветный шотландский плед. «Что тот, что другой – як змерзлий цуценя», – подумал Никита, глянув при этом на свое ветхое исподнее.

– Ваша сфера, – говорил меж тем адвокат, – новейшая история, ведь так?

– Точно так, милостивый государь, – подчеркнуто вежливо ответствовал историк. – Хотя, как и у моего выдающегося учителя, у меня есть весьма скромные изыскания касаемо эпох Петра Великого и Александра Первого.

– Но не древнего Новгорода, – лукаво прищурился Константин Ларионович.

– Нет, не древнего Новгорода.

– Хотя это и смешно, – продолжал адвокат, – но всякий, даже самый дремучий обыватель имеет кто смелость, кто наглость, кто глупость считать себя экспертом именно в новейшей истории.

– Увы, то, что происходит в сфере политики сегодня, касается каждого, – осторожно заметил Климентий Сергеевич.

– Не в бровь, а в глаз, почтеннейший Климентий Сергеевич. – Адвокат запрятал за спину обе руки, упершись ладонями в белый кафель. – Я хочу вернуть нас к вчерашнему спору.

– Значит, опять Григорий Ефимович Распутин, – устало произнес историк.

– Опять, опять! – весело подхватил адвокат. – Только уточним исходные позиции: для кого Григорий Ефимович, а для кого сукин сын Гришка.

– За и против фаворитизма в Российской империи – впечатляюще грандиозная тема, – строго заметил историк. – Назову лишь два имени – Александр Данилович Меншиков и Григорий Александрович Потемкин. Благодаря их беспримерно доблестным стараниям империя расширялась и крепла.

– А благодаря беспримерно доблестным усилиям таких, как, с позволения сказать, Григорий Ефимович, она распалась! И они, – Константин Ларионович указал рукой на стоявшего у балюстрады второго этажа Никиту, – взяли в руки топоры и вилы.

– Они и раньше за них брались! – злясь на свою несдержанность, возвысил голос Климентий Сергеевич. – И Ивашка, и Степашка, и Емелька.

– Да, но на сей раз бунт победоносен, вы же сами это видите и чувствуете на собственной… – Адвокат чуть было не сказал «шкуре», но вовремя сдержался и тихо закончил: – Судьбе.

– Я не верю в устойчивость их победы! – прошептал Климентий Сергеевич, и лицо его исказилось. – Продержатся несколько месяцев, от силы год – и рухнут в хаосе и безверии.

Он посмотрел с фальшивой извиняющейся улыбкой на Никиту – мол, извините, мы так, о пустяках судачим тут от нечего делать. Никита не выдержал.

– Врешь! – закричал он и показал обеими руками кукиши. – Вот тебе два шиша с маслом! Не на месяцы, не на годы, мы вашу власть похоронили навсегда! С царями, попами, заводчиками!

– Грехи все это тяжкие, – словно разговаривая сам с собой, задумчиво произнес Константин Ларионович. – Цареубийство, ересь и неверия, бесстыдный грабеж. Одним словом, содом и гоморра.

– Революция отвергает старую мораль, – назидательным тоном возразил Никита, осознанно повторяя слова заезжих армейских пропагандистов. – Поповские бредни о божественности самодержца, сказки о загробном рае, десять заповедей – все это пойдет в помойную яму истории. На смену им придет мораль пролетарская.

– Девять с лишним веков народ русский гордо нес знамя веры православной. И вдруг от нее откажется?

– Религия – опиум для народа! – Никита торжественно поднял над головой правую руку с вытянутым указательным пальцем.

– Нет, что ни говорите, а за Веру, Царя и Отечество как минимум половина всех русских готова живот положить. Что же до, как вы изволили выразиться, «заводчиков», здесь Святое писание на вашей стороне.

Константин Ларионович поднял лежавшую у него на коленях Библию, нашел нужную страницу и стал читать:

«Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих на вас.

Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью.

Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельством против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровище на последние дни.

Вот, плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет, и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа.

Вы роскошествовали на земле и наслаждались; напитали сердца ваши, как бы на день заклания».

– И этот день наступил. Мрачное пророчество. – Климентий Сергеевич нахохлился. – Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа, Соборное послание святого апостола Иакова, глава пятая. – Адвокат закрыл Библию, смолк, задумался.

– Слова хорошие, – не удержался Никита. – Однако книга эта вредная. Она твердит, что трудовой народ должен терпеть. Все, хватит, натерпелись!…

***

И был день – 24 июня 1921 года: по горной дороге из Аджамети в Кутаиси где шагом, где рысцой ехал на гнедой лошадке парторг полка Никита Хрущев. Он вез в политотдел дивизии месячный отчет о политико-воспитательной работе и, поскольку был уверен в положительной оценке проделанного, самочувствие у него было превосходное. День выдался жаркий, и потому даже самый неприятный отрезок пути – переход Риони вброд – лишь на несколько минут пригасил приподнятое настроение. Перед самым въездом в город Никите встретилась свадебная процессия. Жених и невеста в строгих национальных одеждах торжественно катили в празднично разукрашенной пролетке. Вокруг нее лихо гарцевали, то подъезжая вплотную, то удаляясь на тридцать-сорок аршин, молодые джигиты. Никита спешился, взял лошадь под уздцы, пошел следом за толпой мужчин, женщин, детей, сопровождавших молодых. К нему подошел седоусый крепыш в длинной белой черкеске и в белой, лихо заломленной папахе.

– Здравствуй, дорогой, – сказал он, придерживая рукой кинжал, висевший на тонком ремне. – Я, троюродный дядя невесты, приглашаю тебя за наш стол. Дорогим гостем будешь!

– Я на службе… – протянул было Никита, но крепыш мягко взял у него узду:

– Делу время, потехе час – есть такая русская пословица? Хорошая пословица, верная.

Он коротко бросил что-то по-грузински, и мгновенно два молодца подхватили Никиту под руки. Тем временем вся процессия остановилась перед скромным одноэтажным домом. Во дворе квадратной буквой «О» были расставлены столы, на которых уже стояли бутыли с вином и блюда со снедью. Около мест, которые должны были занять старейшины и тамада, прямо на земле лежало несколько наполненных винных мехов. Никиту церемонно усадили меж двух столетних мужей. Они не говорили по-русски, но приветливо улыбались, показывая два ряда замечательно белых зубов, и похлопывали красного солдата по плечу. Отец жениха подал ему с поклоном двухлитровый рог, оправленный червленым серебром. Поставить рог так, чтобы не пролилось вино, было нельзя, и Никита вынужден был все время держать его в руках. С очередным тостом он отхлебывал немножко из рога, стараясь не обращать внимания на увещевания тамады, сухонького юркого старика с лицом, похожим на печеное яблочко, и острым взглядом ярко-синих глаз. «Добрый дяденька, – думал про него Никита. – Нiби-то я котрий-небудь п'яниця, чтобы всю эту каюрину опрокинуть себе в рот». Когда поднялся во весь свой богатырский рост прибывший с небольшим опозданием молодой розовощекий батюшка, один из молодцов, усадивших Никиту за стол, наполнил его рог до самого серебряного ободка. Батюшка говорил долго, умело играя тембром своего мощного баса и вдохновенно жестикулируя, то смежая веки, то распахивая большие светло-серые глаза. Закончив свою речь, он разгладил степенно усы и одним духом опорожнил рог, который был самым большим за всем столом. Затем нашел взглядом Никиту и что-то весело проговорил. Никита сделал, как и после каждого тоста до того, два небольших глотка, но к нему тотчас повернулся его сосед слева и неожиданно заговорил по-русски: «Генацвале, этот тост священный, его надо пить до дна». – «Почему?» – несмело поинтересовался Никита.

– Потому что батоно Афанасий сказал: «Браки совершаются на небесах».

Старик смотрел строго, поднял руку, и весь стол затих в напряженном ожидании.

– Если хочешь счастья и долгих лет молодоженам – выпьешь.

Никита поднялся на ноги и, как ему казалось, убедительно воскликнул:

– Религия – опиум для народа! При чем здесь небеса? Попы дурачили нас сотни лет. Советская держава принесла полную свободу. Хай живе дружба усих людин!

Он опять сделал два глотка, но все, кто был за столом, вскочили и захлопали в ладоши, что-то при этом выкрикивая. «Так и у нас на свадьбе кричат «Пей до дна!» – успел еще, словно оправдываясь, подумать Никита. И – эх, была не была! – стал пить «до дна»…

Нет, он не рухнул без памяти под стол, не стал слишком веселым или, напротив, агрессивным. Но еще никогда за все свои двадцать семь лет не был так безудержно пьян. Он и пел, и танцевал, и пил еще вино. И вместе с ним все вокруг пели, танцевали, пили. И мир казался таким светлым, проблемы такими ничтожными, люди такими добрыми и счастливыми. Ну до чего же хороша жизнь, хлопцы-генацвале…

Очнулся Никита поздним вечером. Он лежал в горнице на кровати под буркой. Свеча бросала скудный свет на стены, потолок, нехитрую мебель. Никита нащупал полевую сумку. Все было на месте – пакет, документы. Не на месте была лишь его голова. Она плавно и безостановочно кружилась, она была тяжела как чугунный котел, она не слушалась и вдруг то откидывалась с силой назад, то падала на бок или на грудь. Ему было смешно, он тряс головой из стороны в сторону, обхватив ее обеими руками. Наконец встал и вышел во двор. Подошел к колодцу, снял гимнастерку, вылил на себя несколько ведер ледяной воды. Небо было усыпано звездами. Далекие горы словно надвинулись на предместья города и огоньки в окнах домов уютно подмигивали. На лужайке застолье было в разгаре. Несколько «летучих мышей» освещали лица пирующих. К Никите подошел коренастый горец, весь заросший густыми черными волосами.

– Мы хотим, чтобы ты остался, – сказал он, и слова его звучали, как приказ.

– Вы что хотите – чтоб меня судили? – с трудом произнес Никита.

– Обижаешь, генацвале, – удивился волосатый. – Зачем судить? Мы все скажем, что ты был нашим гостем.

– Вот за это и будут судить! – зло пояснил Никита. И, успокоившись, пообещал: – Я до штаба доберусь, дело сделаю и вернусь.

– Слово джигита?

Никита кивнул и пошел к лошади, которая паслась на лужке за домом… В штабе дивизии кроме дежурных был лишь начальник политотдела. Старого шахтера Андрея Мартьяновича Семиручко за глаза все звали «батя». Не раз и не два он поднимал в атаку роты и сам шел впереди; проверял кашеваров и интендантов и наказывал воров и просто нерадивых; отечески опекал молодых бойцов, не давая спуска нытикам, симулянтам и паникерам.

– Что-то поздновато ты нынче, Никита, – сказал «батя», принимая пакет и пристально вглядываясь в лицо полкового парторга.

– Когда переправлялся через речку, кобылу подхватило течение. И як понесло… – Никита махнул рукой в сторону и посмотрел куда-то вдаль, словно надеялся разглядеть там реку.

– Ты вот что, хлопче, садись и рассказывай.

Никита, то и дело запинаясь, покаянным тоном рассказал правду.

– Все из-за того бисового попа и получилося. Ну я им и прочитал лекцию на тему «Религия – опиум для трудящихся».

– За выпивку выношу тебе порицание, – докурив традиционную цигарку, сказал «батя». – Устное. А поп тут ни при чем: с лекцией о религии перед верующими выступать – для этого одного желания трохи маловато. Знания нужны.

«Из-за проклятого попа нагоняй получил, – злился Никита, возвращаясь в полк. – Придумают тоже – браки вершатся на небесах. Дурниця! Ну и здоровы эти попы брехать». Лошадь устало плелась по пыльной дороге, задремавший ездок совсем отпустил поводья. Шелестели ветви имеретинских дубов, едва слышно им ласково вторили зубчатыми листьями колхидские красавицы дзельквы…

***

И был день – 10 января 1929 года: по древнему Крещатику в сторону Владимирской горки шел Никита, секретарь одного из Киевских райкомов партии. Его сопровождали Сергей, вожак коммунистов завода «Арсенал», атлетического сложения красавец, и Иван, душа городской комсы, создатель первых отрядов юных техников. Молчали. На состоявшемся час назад заседании горкома благословили Никиту на учебу в Промышленной академии в Москве.

– Молодец Лазарь Моисеевич, – сказал наконец Сергей. – Если бы не он, ни за что не отпустили бы.

Никита кивнул, посмотрев на Ивана, добавил с улыбкой:

– Ему вот тоже подфартило. Его книжку «На шляхах до политехнизму» заметила сама Надежда Константиновна Крупская. Вызывает на ответственную работу.

– Распадается наша троица, – вздохнул Иван. – Если бы не Крупская, я бы ни за что…

– Не горюй, – прервал его весело Сергей. – Чай, не в Сибирь ссылают – в Москву-матушку отправляетесь. Вы теперь есть кто? Вы-дви-жен-цы! А мы, рабочий класс, вас завсегда поддержим.

– Дай срок – вытащим и тебя, – солидно пообещал Никита.

С Владимирской горки открылись подернутые седой дымкой времен заднепровские дали.

– Огромна и величественна наша земля, – раздумчиво произнес Никита. – Но, куда ни глянь, на все религия подсуетилась наложить свою печать.

Иван и Сергей смотрели на него выжидающе.

– Сюда мы шли по улице, вдоль которой князь Владимир гнал народ креститься. Оттуда и ее название.

«Тогда здесь улицы не было, – вспомнил Иван строки летописи. – Был яр».

– И горка эта, – продолжал Никита, – названа в честь этого крестителя. И самые лучшие здания в «Матери городов русских» – или церкви, или монастыри.

– Но так сложилось исторически! – возразил Сергей. – Кирилл и Мефодий тоже ведь были монахами, а без них у нас не было бы своей азбуки.

Никита пренебрежительно махнул рукой:

– Не знаю, что в этой легенде правда, а что сказка. Знаю другое – с поповщиной и с поповской брехней пора кончать. Я вошел с предложением в ЦК КП(б)У закрыть Киево-Печерскую лавру.

– Лавру?! – вырвалось у Ивана. – Она же два года как стала музеем-заповедником.

– Музеями следует делать места революционной славы, – назидательно заявил Никита. – А вековые «курильни опиума» мы прихлопнем все до единой. Раз и навсегда…