Текст книги "Подари себе рай"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

НАЧАЛО НАЧАЛ

«Националь» сверкал роскошными люстрами, хрусталем бокалов и рюмок, бриллиантовыми колье дам и золотыми перстнями их кавалеров. Заезжий джаз из Нового Орлеана вдохновенно и изящно импровизировал на мотивы популярных европейских шлягеров и американских блюзов и спиричуалз.

– Публика? – переспросил пожилой лощеный официант. – Теперь все больше закордонные господа. Слов нет, почтенные и учтивые. Однако жадные до невозможности. И по заказам, и по чаевым. То ли дело наши нэпманы – гуляй не хочу. Заказ – все меню, от корки до корки, чаевые – золотыми червонцами. Кончилось времечко.

Официант вздохнул, привычным жестом водрузил на стол перед молодыми симпатичными клиентами знаменитый «бефстроганов от шефа Жюстена» и исчез.

– За твой перевод в Москву и назначение в органы. – Иван поднял рюмку, другой рукой плеснул в фужер крюшона. – Не успели мы с Никитой обосноваться в Белокаменной, как ты тут как тут. Здорово!

– Ты же знаешь, я работал в ЧК в Одессе, – чокнувшись и опрокинув в рот рюмку, сказал, вытирая слезу, Сергей. Он рассмеялся: – Никак не научусь пить окаянную. Хотя пить приходится теперь много и часто.

– Да, Одесса, – с теплотой в голосе протянул Иван. – Райский город. Со своими легендарными Япончиками, как и Москва со своими Пантелеевыми. Выходит, в каждом раю водятся грешники.

– Положим, до рая в Одессе-маме и в Первопрестольной далеко очень. – Сергей повертел хрупкую рюмку, поставил ее осторожно на стол, принялся за бефстроганов.

– То, что ни ты, ни я, ни Никита не научились пить – это похвально. Сколько толковых ребят спивается и пропадает не за понюх табаку.

– Кстати, Никита опять не смог выбраться на наш мальчишник, – с укоризной заметил Сергей.

– Он теперь очень занят, – спокойно возразил Иван.

– Как же, как же! Секретарь парткома Промакадемии! Теперь ему в ресторане и показаться зазорно. – Сергей хмуро наблюдал за тем, как Иван наливает по второй рюмке. – А я хотел вам, своим самым близким друзьям, рассказать, что меня определили в загранкадры. Сам Менжинский настоял.

– Да? – Иван оторвался от еды. – Поздравляю. Разные страны повидать, чужие обычаи, нравы познать – это здорово. На мировую революцию работать будешь. Какой город ты выбрал – Париж, Лондон, Нью-Йорк?

– Какой ты, Ваня, шустрый, – засмеялся Сергей. – Сначала учиться надо, много и долго учиться. Языки, история, философия, литература, страноведение.

Он помолчал и серьезно добавил:

– И многое-многое другое. А для практики придется поездить дипкурьером. Как сказал один товарищ, – Сергей оглянулся, понизил голос, – пообтесаться, нюхнуть чекистской загранки на самой низшей, черновой ступеньке. А ты – Париж, Лондон…

Джаз-банд весело, зажигательно зачарльстонил. К столику, за которым сидели Иван и Сергей, подошла молодая женщина. Щеки ее раскраснелись, глаза, огромные, синие, искрились лукавством, сквозь легкую модную ткань соблазнительно просвечивала грациозная фигурка.

– Я есть американец, – грассируя, обратилась она к Сергею. – Моя зовут Элис, и я хочет танец. Пошли.

– Я есть Сергей, – ответил он, вставая и с виноватой улыбкой посмотрел на Ивана, словно говоря: «Извини, дружище, что выбрали не тебя».

Иван не думал обижаться, с явным удовольствием наблюдал за танцующим Сергеем и в который уже раз досадовал, что до сих пор («Двадцать пять лет!») не удосужился постичь даже простейшие па самых распространенных танцев. «Хорошо, что эта американка положила глаз не на меня. Приключился бы международный конфуз, – думал он. – А девица – цыпочка, тот еще симпомпончик! И смелая, раскованная. Надо же: «Моя зовут Элис, и я хочет танец. Пошли». Пошли – и все тут».

Иван пожевал кусочек мяса, запил его крюшоном, задумался. Вспомнил, как познакомился с Сергеем и Никитой в приемной пламенного большевика Георгия Ивановича Петровского в Харькове. Бывший депутат IV Государственной думы от рабочей курии принял всех троих посетителей вместе. Поздоровался с каждым за руку, жестом предложил садиться, попросил секретаря: «Будь ласков, закажи нам чайку покрепче. И бутерброды не забудь». Подсел к ним поближе, внимательно разглядывая каждого. Задумался о чем-то. Наконец сказал:

– Пригласил я вас, хлопчики, по архиважному делу. Приближается Пятнадцатая партконференция, она намечена на ноябрь, то есть через три месяца. И вот троцкисты и зиновьевцы вновь создают свой блок. Хотят дать партии бой. Бой против единства и за создание фракций, против индустриализации и за иностранные концессии, против нашей аграрной политики. Сталин прав, говоря, что «создается нечто вроде единого фронта от Чемберлена до Троцкого». Вам поручается от имени ЦК КП(б)У прибыть в Луганск и выступить там на собраниях против оппозиционеров. Список организаций имеется.

Петровский протянул листок с машинописным текстом Никите. Тот пробежал его глазами, улыбнулся:

– Знаю, бывал на этих заводах и шахтах. И верных партийцев тамошних знаю.

– Превосходно! – Петровский подвинул чай и бутерброды гостям. – А сейчас – познакомьтесь. Объясню, почему ЦК решил создать из вас группу. Рекомендовал Косиор. Никита в партии с восемнадцатого года, Сергей с двадцать первого, Иван, как говорится, без году неделя. Сплав опыта и задора молодости.

Да, Косиора знали лично все трое. В разное время и по разным поводам испытали на себе и его отеческую доброту, и разумную строгость. А поездка в Луганск оказалась боевой, счастливой. Отщепенцам был дан жесткий, умелый отпор, а с двух собраний их просто изгнали рабочие. За день до отъезда Иван, Сергей и Никита были приглашены на шахтерскую свадьбу. Свадьбу, которая едва не расстроилась в самый последний момент. Отец невесты, молодцеватый техник-штейгер, требовал, чтобы церковный обряд венчания был свершен непременно. Его поддерживали жена и мать жениха. Отец жениха, партиец с девятьсот пятого года, стоял горой за гражданский брак.

– Какой поп, какая церква?! – кричал он. – Я в ей, поди, лет двадцать, как не был. И не пойду. Опозорить меня перед всей партячейкой, всей организацией задумали? Не бывать этому. Я и из дома все иконы велел выкинуть. Ничего, сынок, найдешь себе другую, еще краше. Небось не клином весь белый свет на этой Надьке сошелся. Такая ли уж сахарная цаца.

Сынок, могутный детина, косая сажень в плечах, стоял перед батькой, понурив голову. Чистое лицо его, еще не прокопченное шахтной пылью, было хмурым, очи туманились, полные губы сжались. Для него-то Наденька была единственным светом в оконце: и цацей, и царевной ненаглядной. Молчал Николай, не смел поперек ни слова, ни полслова родителю молвить.

– Скажи, что я не прав, Микита? – обратился старый шахтер к руководителю цековской бригады, которого знал – еще по работе в Донбассе – не первый год.

– Прав, – отрезал Никита. – И девку найдет себе ровню, а не из бывших.

Спас и свадьбу, и счастье молодых Сергей. Разговор этот происходил за завтраком в самый канун забуксовавшего вдруг бракосочетания. И ему удалось до обеда уединиться с женщинами для сугубо приватного разговора, о содержании которого Никита не узнал никогда, а Иван – спустя полтора года. Почитавший любовь высшим проявлением человеческого гения (хотя сам был на редкость легкомысленным), Сергей уговорил провести тайное венчание.

– С батюшкой, уверен, тесть сумеет договориться, – сказал он. – И чтобы никакой огласки.

Авдотья Филипповна и Ульяна Романовна бросились целовать столичного доброхота.

Свадьба получилась отменная. Шестьдесят пять гостей, три гармошки, четыре драки. Правда, уехали почетные гости до того, как началось самое веселое, – их поезд уходил в девять вечера. И больше всех сокрушался Сергей.

– Ты говоришь, я влюбчивый, распущенный перерожденец, – смеясь, говорил он Никите, трясясь на верхней полке. И, подмигнув Ивану, продолжал: – А ты читал у Ильича про стакан воды? То-то и оно, что не читал. Эх, братцы, надо было отложить отъезд на завтра. Мне за столом глазки такая вдовушка строила! Глаза, как у нетельной буренки, бедра колесом…

– И полна пазуха цицок! – довершил портрет луганской Авроры Иван.

– И соседка у нее была нисколько не хлипче. И по повадкам видать – бедовая. – Никита сладко потянулся – аж косточки хрустнули! – и зажмурился.

«Впервые за всю поездку размечтался наш вожак!» – одобрительно подумал Иван. А Никита, увидев, что к их разговору прислушиваются сторонние пассажиры, неожиданно строгим голосом сказал: «Пошутили – и будет. А то, не ровен час, кто и впрямь подумает, что мы отпетые бабники».

– Ты… это… тово… сынок, грозным словом плоть свою не трави, – наставительно заметил мужичок в опрятном зипуне и картузе. И, в очередной раз пощупав мешки под лавкой, на которой сидел, завершил свою мысль: – Плоть – она сильнее любого слова…

Подошли изрядно запыхавшиеся танцоры. Сергей галантно предложил стул Элис, и она, помахав кому-то в глубине зала рукой, села напротив Ивана.

– Что будем пить? – усаживаясь слева от нее, спросил Сергей.

– Водка! – задорно выкликнула американка. – В Россия пить толко водка.

Сергей подвинул ей рюмку, наполнил ее до краев, спросил: «За что будем пить?» Элис достала из сумочки разговорник, полистала, радостно произнесла по складам:

– На здо-ро-вья!

– На здоровье и на брудершафт! – добавил Сергей.

Элис согласно кивнула, зажмурилась и мелкими глотками выпила водку.

– Молодец, – одобрительно сказал Сергей, обнял ошалевшую Элис и поцеловал ее долгим поцелуем в губы.

«Знай наших! – одобрительно подумал, глядя на приятеля, Иван. – Хватает все, что шевелится. А тем более такую милашку. И в перерожденцы никто не запишет. Бобыль. Жену потерял в Гражданскую. В одном бронепоезде по Югу колесили. Впрочем, если бы он и был женат, его вряд ли бы это сдержало. Прирожденный любовник-террорист».

Полчаса спустя Сергей встал, оперся ладонями о стол и предложил:

– Айда гулять по ночной Москве. Лихача я уже заказал.

Он посмотрел на затянутые изморозью окна, на глубокое декольте Элис, добавил:

– Холодно не будет, там медвежье покрывало.

– Я не могу, – поспешил отказаться Иван. – Ты знаешь, у меня утром встреча в Наркомпросе.

– Знаю. Потому не настаиваю.

– Что есть «айда»? – заинтересовалась Элис.

– Это значит… это значит «давай отправимся», – с запинкой пояснил Сергей.

– А что есть «лихач»?

– Чисто русское явление, – улыбнулся Иван, глядя на пытавшуюся отыскать это слово в разговорнике Элис. – Там его наверняка нет. Это скоростной извозчик.

– Извозчик хочу! – захлопала в ладоши Элис. И тут же наморщила носик: – Такси не хочу. Моя журналист, такси во! – Она приставила ладонь ребром к горлу.

Сергей незаметно сунул воспротивившемуся было Ивану деньги, прошептав: «Не дури, казенные». Помог встать Элис и, уже отходя от столика, бросил через плечо:

– Вот так и начинается работа!

И подмигнул.

– Что есть работа? – удивилась Элис. – Айда гулять с этот… ли-хач… есть работа?

– У нас нынче все работа, – не смутившись и на миг, взял ее под руку Сергей. – Гулять – работа, работать – работа, любить – тоже работа.

– Любить – работа, – протянула Элис. – Это есть любопытный. Это есть хороший тема для мой новый статья.

Особенно рассмешило Сергея то, что она поставила в последнем слове своего монолога ударение на первый слог. Кутая Элис в мохнатую доху, он целовал ее щеки, волосы, любовался глазами, в которых сквозь танцевавшие на ветру снежинки светилось отражение лунных лучей.

– Пааашел! – крикнул наконец Сергей. И свистнул в четыре пальца.

– Па-шель! – повторила мальчишеским дискантом Элис, тоже попытавшись свистнуть. Засмеялась: «Нет могу!» Конь всхрапнул, поднялся вдруг на дыбы и – рванул с места галопом. Вдоль Охотного ряда, мимо «Метрополя» и «Савоя», вверх к Лубянской площади и дальше, по Мясницкой, обгоняя редкие трамваи и авто – иэээх, веселей, залетные…

Сергей снимал комнату в Сокольниках. Он легко внес Элис на второй этаж, осторожно поставил на скрипучий пол, достал из кармана пальто новенький немецкий фонарик.

– Это есть… это есть… – Элис, разглядывая уставленный по стенкам сундуками, корытами, старой рухлядью коридор, пыталась найти подходящее русское слово.

– Это есть коммуналка, – подсказал ей Сергей.

– О-о-о, коммуна, – закивала она радостно. В этот момент в самом конце длинного коридора распахнулась дверь одной из комнат, и в свете керосиновых ламп в дверном проеме возникли две долговязые фигуры. За их спинами слышались мужские и женские голоса, патефон наяривал блатную песенку Утесова: «Гоп со смыком это буду я…»

– И я, – заявил один из вышедших. Он мягко прикрыл дверь и кошачьей походкой двинулся к Сергею и Элис. Второй шел с ним вровень. У обоих – челочки на левый глаз, косоворотки распахнуты, под ними тельняшки, пиджаки с широченными подкладными плечами, у одного брюки клеш, у другого заправлены в хромовые сапоги гармошкой.

– А, фраерок! – ласково пропел тот, что был в клешах. – Не успел вселиться, как уже маруху припер.

– Тихо, Рашпиль, – оборвал его сипло тот, что был в сапогах. – Хозяин – барин. – И, обращаясь к Сергею: – Фраерок, ты вот что, дай нам эту фрю на часок. И всем будет фартово.

Левой рукой он ухватился за муфту Элис, в правой матово сверкнуло лезвие финки. Второй, ухмыляясь, потащил из бокового кармана пиджака маленький браунинг. Ни слова не говоря, Сергей схватил обоих парней за шиворот, резко тряхнул, поднял на полметра над полом и сшиб лбами. Раздался звук, словно кто-то взрезал спелый арбуз. Сергей подошел к лестничной площадке и пинком под зад отправил обоих вниз. Подобрал финку и браунинг, открыл дверь своей комнаты и полупоклоном пригласил Элис внутрь. Пораженная всем увиденным, она села на старинный диван и долго молчала. Сергей зажег керосиновую лампу и лихорадочно попытался убрать следы холостяцкой безалаберности: остатки еды, белье, газеты…

– Кто есть там? – наконец, унимая дрожь в голосе, спросила Элис.

– Там есть бандиты, – спокойно отвечал он, сбрасывая в помойное ведро окурки из пепельницы. – Здесь у них «малина». Не сегодня-завтра мы их прихлопнем.

С этими словами он стукнул газетой по столу и смахнул на пол несколько расплющенных тараканов.

– Как вот этих прусаков.

– Малина? – удивилась она. – Raspberry? Не понимай.

– «Малина» на воровском жаргоне – место сходки, тайный притон.

– А, теперь понимай. Но опасно, бандит много!

– Воюют не числом, а уменьем, – улыбнулся Сергей. – Кроме того, – он подошел к дивану, вынул из-под него маузер в деревянной кобуре, – есть вот это. Не пистолет, пулемет. Награда за Гражданскую войну.

Они выпили по три рюмки душистой, тягучей вишневой наливки, заев их малесенькими шматочками розового сала («мамо прислали из дома, с-под Винницы»), когда в дверь трижды раздался деликатный стук – тук, тук, тук. Не говоря ни слова, Элис взмолилась взглядом: «Don't open, please, don't open the door, darling!» Сергей поднес палец к губам – тс-с-с. Вынул маузер из кобуры, неслышно подошел к двери и резко распахнул ее. В коридоре стоял мужчина лет сорока пяти, в модной, кирпичного цвета, тройке, галстуке-бабочке, оранжевых замшевых штиблетах. За его спиной понуро переминались с ноги на ногу Рашпиль и его приятель. Через пять минут Сергей вернулся.

– Приходил пахан, – сказал он. – Ну, пахан – это главный бандит. Извинялся. И эти двое прощения просили.

– Сила есть хорошо, гангстер очен понимайт, – улыбнулась Элис, хотя в глазах ее оставалась тревога. Родившись и прожив все свои двадцать три года в Чикаго, она слишком хорошо знала повадки и нравы преступного мира. – Чикаго есть столиц гангстер.

– Ага, Аль Капоне читали. Только таких смелых, как он, единицы. Бандит по натуре трус, – убежденно проговорил Сергей. – Скоро мы их всех изведем под корень. И они это чувствуют.

– А это моя чувствуй! – лукаво улыбнулась Элис. И вдруг выкрутила фитиль лампы. Через несколько секунд она обняла Сергея за шею, и он вздрогнул от неожиданности, ощутив ее обнаженное тело.

«Почему меня так будоражит, так волнует женская грудь? – думал он, лаская ее маленькие твердые соски и весь переполняясь поющей нежностью к этой едва знакомой американке. – Грудью меня кормила мать, каждый детеныш вскормлен грудью. Начало жизни. Исток жизни…»

***

Утро было веселое, солнечное, снежное. Была еще только половина девятого, и Иван сошел с «аннушки» у Покровских ворот, решив пройтись до Наркомпроса пешком. Деревья на бульваре стояли по пояс в снегу. Он слепил, искрился мириадами разноцветных крупинок. Мальчишки и девчонки бежали в школу, взрослые торопились на работу. На очищенном от снега Чистопрудном льду юноши и девушки сдавали нормы ГТО по конькам. «Как и мы с Сергеем, когда учились на рабфаке, – вспомнил Иван. – Счастливые денечки!» Правда, их любимым видом спорта было плаванье.

Однажды летний отпуск они проводили вместе. Получили бесплатные профсоюзные путевки в лучший ялтинский санаторий и три недели блаженствовали в бывшем царском дворце. В длинных – по колено – черных сатиновых трусах, голубых с белыми воротничками футболках, легких желтых тапочках друзья «рассекали» по аллейкам божественного парка в поисках подходящих объектов страсти нежной. Заводили знакомства на пляже, на танцплощадках, в многочисленных кафе и духанчиках. Трижды сдали нормы ГТО по плаванью с тем, чтобы их засчитали за коньки и лыжи. Однажды заплыли в море километров на пять и попали во внезапно разыгравшийся шторм. Девушки, отправившиеся вместе с ними, были опытными спортсменками. Обе волжанки, Маша из Самары, Клава из Саратова, они переплывали широченную матушку-реку туда и назад не раз и не два. Однако одно дело – река, даже такая могучая, как Волга, и совсем другое – море, когда оно ненароком взбунтуется. Последние триста метров Сергей и Иван, напрягая все оставшиеся силы, тащили девушек на себе. На берегу собралась толпа, люди, затаив дыхание, следили за отчаянной борьбой смельчаков со стихией. Толстяк и балагур шашлычник Гурген из стоявшего на самом берегу ресторанчика «Гамбринус-II» то и дело приговаривал:

– Кто так далеко заплывает, а? Только сын ишака! Вах, они еще красивый девушка за собой таскает. Тьфу, совсем неприлично. – И он чесал потную плешь и, неодобрительно покачивая крупной головой, взволнованно отхлебывал из стакана красное вино.

К выбравшимся наконец на берег пловцам и пловчихам, обессиленным и измотанным, подошел заместитель директора санатория по политической части, «вычекист» (так его звали за глаза и сотрудники и отдыхающие) Ковтун.

– Так, – заложив руки в карманы галифе и покачиваясь с носков на пятки своих тяжелых кованых сапог, начал он. – Нарушаете все порядки. Так? Так. Пример разлагающий подаете. Так? Так. Теперь, допустим, вы тонете. Так? Так. Что получается?

Наступила пауза, которую прервал шашлычник: «Получается, понимаешь, минус четыре отдыхающих».

– Получается, – игнорируя реплику Гургена, закончил Ковтун, – карачун и сплошная печаль и вам и мне. Еще раз попробуете тонуть – сниму с довольствия и отчислю…

Маша была пышноволосой брюнеткой с озорными зелеными глазами. Она обладала отнюдь не хрупкой, но на редкость ладной фигурой. «Губы словно кто спелой вишней помазал, – разглядывал ее исподтишка Иван. – И эти ямочки на щеках, когда улыбается – как будто их нарочно делает. И ресницами хлопает, словно мотылек крылышками. И брови… И кожа… загар не темный, как у ее подруги, а золотистый».

В тот же вечер они устроили пирушку – в честь счастливого спасения от грозного плена Нептуна. Его, древнего бога моря, изображал Сергей. В бумажной, раскрашенной акварельными красками короне, с длинной бородой-мочалкой, с трезубцем-метлой он был великолепен. Иван лихо барабанил в дно банного тазика, Нептун скакал, кружился, выкрикивал загадочные фразы на языках всех диких племен экваториальной Африки. Маша и Клава изображали его любимых дочерей, жаждущих принять гостей из другого мира и стать их женами или наложницами. Станы их изгибались, руки рисовали в воздухе ажурные, фантастические контуры, ноги выстукивали частый ритм. В паузах все пили вино, которое Гурген щедро вручил им, отказавшись от оплаты: «Это вам маленкий награда за геройский спасение, хвала Богу!»

Сергей голосом «вычекиста» Ковтуна произносил тост:

– Мы живы. Так? Так. Мы здоровы. Так? Так. Так выпьем за то, чтобы всегда было так и только так!…

Войдя в здание Наркомпроса, Иван спустился в раздевалку, потом по широкой, парадной лестнице взошел на второй этаж. В отличие от первого этажа, где шум, гомон, суета – там оперативные управления, связанные со всеми сторонами текущей жизни русской и национальной школы, методикой, кадрами, иерархией отделов наробраза, на втором – вальяжная тишина, степенность, таинственность. Тут вершатся судьбы, тут созидается стратегия, изучается прошлое (со времен Киевской Руси), анализируется настоящее, замышляется будущее отечественного просвещения.

В приемной Крупской жарко натоплено, чистота идеальная. Заведующая секретариатом Лариса Петровна – высокая, худая, с седыми буклями.

– Садитесь, приятно вас видеть, вы, как всегда, вовремя, – говорит она, мило грассируя. Поправляет пенсне, указывает на стул с резной спинкой и мягким сиденьем, обтянутым кожей. – Сейчас Надежда Константиновна вас примет.

«Акцент, обретенный в эмиграции, не отпускает, – подумал Иван. И тут же сам себя с укоризной поправляет: – Эмиграция здесь, брат, ни при чем. Вокруг нее, дочери сенатора, с детства и французские, и немецкие, и английские бонны и гувернантки денно и нощно хлопотали».

Взяв с журнального столика любезно предложенную ему «Правду», он едва начал читать отчет о «Шахтинском деле», как неслышно отворилась мощная кабинетная дверь, и на пороге появилась Крупская.

– Надежда Константиновна, – мгновенно поднялась на ноги Лариса Петровна, – Иван…

– Вижу, Лара, – мягко прервала ее Крупская. И, отступив слегка в сторону, предложила Ивану: – Проходите.

В кабинете было прохладно, сумеречно (тяжелые портьеры прикрыты), в самом воздухе словно висела строгая, напряженная торжественность. Сделав несколько шагов вдоль стола для совещаний, Крупская села в кресло, стоявшее впритык к ее небольшому рабочему столику, глазами указала на кресло напротив:

– Садись, Ванюша.

В неярком свете настольной лампы под зеленым абажуром Иван впервые разглядел смертельную усталость ее глаз. И, словно прочитав его мысли, она с грустной улыбкой вздохнула:

– И годы, и ссылки, и скитания по эмиграциям – все дает себя знать. Однако я еще ничего, еще держусь. – Она бросила быстрый взгляд на небольшой портрет Ильича, висевший над столиком, и задумалась о чем-то своем. О ссоре Сталина с Крупской еще при жизни Ленина Иван узнал лишь в Москве. Об этом поведал под «б-а-а-льшим секретом» – правда, по «пьяной лавочке» – один известинец. Тогда-то Иван вспомнил про завещание вождя, о котором доверительно рассказал ему и Сергею еще на Украине Никита, который был делегатом XIV съезда РКП(б) в 1925 году. При этом он презрительно фыркал: «Подумаешь – грубость, нетерпимость! Революцию не делают в белых перчатках, сюсюкая и извиняясь. Да, революция – это кровь, грязь, жестокость. Иначе победы не видать! – И, глядя на скептически слушавших друзей, внушительно добавил: – То не мои – то Кагановича слова. А Лазарь – мужик преданный, могучий, информированный…»

– Надежда Константиновна, – начал Иван сочувственным тоном, но Крупская его остановила:

– Полноте, дружок. – Близорукие глаза ее лучились добротой. – Мы, старые большевики, все выдюжим ради воплощения в жизнь великой идеи, за которую столько бойцов сложили светлые головы, пали жертвой в борьбе роковой. Главное сейчас – надежная смена. Такие, как ты. И краснеть не надо. Я не комплимент тебе делаю. Это правда. Поэтому и хочу тебе поручить архиответственный участок работы. В журнале «Политехобразование» ты потрудился годок – и хватит. Это не твое дело. Твое – быть в гуще комсомолят, лепить будущего учителя, воспитателя, наставника.

– А Бубнов? – вырвалось у Ивана.

– Нарком так же считает, – кивнула Крупская. Грузно поднялась, нашла на полке за столиком большую фотографию, передала ее Ивану. Над многочисленными портретами в овалах шла большая надпись на ленте: «Московское педагогическое училище. Выпуск 1929 года». Она указала на пожилого мужчину в центре верхнего ряда.

– Директора Порфирия Даниловича похоронили в ноябре. Ты ведь знаешь об этом? Да, старая гвардия уходит потихоньку.

В молчании Крупская подошла к окну. Долго стояла, глядя на падающий снег. «Славный паренек этот Иван. Только вот какое будущее ждет это поколение, следующие… Зима. И на дворе, и на душе. Как тяжко без Володи. Не мне, что я? Партии, стране. Сталин все норовит решить бонапартистскими методами. Умен, коварен, мстителен, жесток. Даже не Николай Палкин, нет. Классический восточный сатрап. Бухарин, Рыков, Пятаков, Угланов – все они выглядят по сравнению с Джугашвили ущербными растяпами. А как он умеет настроить актив! В выступлении на партконференции Бауманского райкома – когда это было? Ну да, в июле прошлого года – я высказалась не за «правых» или «левых», за ленинскую линию. И только потому, что я ни разу не упомянула Сталина, меня приняли холодно, плохо, только что не освистали. В своем последнем письме Володя, предлагая убрать Сталина с поста генсека, не за меня заступался – за будущее нашего рожденного в таких муках Союза. Не послушались… Поторопились крикнуть: «Король умер, да здравствует король!» Погодите, он еще всем себя покажет, наш венценосный грузин…»

Иван разглядывал фотографию. «Что же хочет предложить мне Надежда Константиновна? Вести какие-то предметы? Но какие? – терялся он в догадках. – Я ведь даже не думал всерьез о миссии просветителя. Правда, кто-то из ребят говорил, что именно в этом училище могут предоставить комнату. Тогда можно будет перевезти Машеньку с сыном в Москву. И…»

– Раньше я любила зиму. Особенно в Шушенском. И в Швейцарии, – задумчиво сказала Крупская. – Теперь с нетерпением жду лета.

Повернувшись к Ивану, она спросила:

– Так что ты решаешь?

– О чем?

– Как о чем? О назначении тебя директором.

– Директором?! – Иван встал. – Смогу ли я? Надежда Константиновна, я не знаю… спасибо…

– Это не подарок, Ванюша. Это ответственность и бремя. Да, бремя. Но я уверена, что оно тебе по плечу!

Она прошла за свой столик, села и, надев очки, стала листать его личное дело.

– Родился в селе Прилуки Полтавской губернии. С пятнадцати лет работал в Киеве – на заводе, в типографии, в комсомоле. Кстати, – Крупская улыбнулась как-то молодо, задорно, – а как ты впервые добирался до Киева?

– Пешком, – еле слышно ответил Иван.

– Пешком? – живо переспросила она. – Босиком?

– Нет, – ответил он чуть громче. – Батя новые лапти дал.

Крупская помолчала, достала из тоненькой папки какую-то бумагу, внимательно перечитала напечатанный на ней текст, обмакнула перо в чернильницу и быстро поставила свою подпись.

– Поздравляю, товарищ директор. И еще у меня будет, кроме обычных пожеланий успешной работы, такое напутствие. Внимательно, скрупулезно изучай все, что касается педагогики – у древних, в средние века, сегодня. И во всех уголках мира – в Америке и Китае, у эскимосов и папуасов. За нами будущее, если мы научимся создавать человека завтрашнего дня. Столько дурного еще нужно искоренить и столько хорошего привить и взрастить. И еще, конечно…

Она хотела добавить что-то, как почувствовал Иван, важное, тревожившее ее, но лишь махнула рукой, отвернулась и осекшимся голосом проговорила:

– Ступай, дружок. Зайдешь, когда примешь дела.

В приемной ждала делегация учителей-ходоков с Алтая.

– Поздравляю, Иван Гордеич. – Прервав разговор с ними, Лариса Петровна с любопытством воззрилась на новоиспеченного директора. И, видимо довольная тем, что увидела, заверила: – Сегодня же сообщим в училище. Так что с завтрашнего дня можете приступать. «Впервые по имени-отчеству величает, – равнодушно отметил про себя Иван. – Этикет. Что ж, будем привыкать».

Покинув здание Наркомпроса, он миновал меншиковское подворье и направился на Покровку, где в сороковом доме располагалось общежитие Промакадемии. На Чистых прудах забеги конькобежцев продолжались. Теперь, глядя на юношей и девушек, одетых в массе своей скудно, на коньки, примотанные к валенкам, он думал о том, как будет налаживать спортивно-оборонную работу в училище. «Какой же человек будущего без гармоничного развития тела и души? – соглашался он мысленно с Надеждой Константиновной. – Именно души. Ведь можно обладать мозгом гения и быть Геркулесом и в то же время безнравственным негодяем. И, наоборот, духовно возвышенным, почти святым, но средоточием всех болячек и недугов. Наш мир надо строить чистым, светлым, здоровым».

Общежитие располагалось в добротном каменном доме: высокие потолки, большие окна, по обеим сторонам длинных коридоров отдельные просторные комнаты.

– Иттить туда нечего, у Хрущевых никого нету, – нелюбезно отрубила дежурная комендантша на первом этаже.

– А записку можно оставить? – раздосадованный Иван недовольно смотрел на миловидную женщину со строгими, слегка раскосыми глазами. Поправив красную косынку и одернув гимнастерку под новеньким командирским ремнем, она тем же тоном завершила диалог:

– Здесь вам не почта, молодой человек. Жильцов сотни, посетителей тыщи, а я, между прочим, одна.

«Ну и цербер! – в сердцах возмутился про себя Иван. – Не завидую я ее мужу».

Он вышел на улицу и остановился в раздумье. Хотелось поделиться новостью с друзьями. Но Сергей был в отъезде. «Польша! – радостно шепнул он на ухо Ивану при прощании. – Горячая стажировочка». И приложил палец к губам – молчок. Никита наверняка в своей академии. Тут и недалеко совсем – до Ново-Басманной рукой подать. Но он на занятиях, а это святое. Он даже не мог с них уйти, когда однажды Нина возвращалась из какой-то деловой поездки: пришлось ее встречать Сергею. Интересно, сколько сейчас времени?

Он заглянул в ближайшую часовую мастерскую.

– Времени? – переспросил старый мастер, сдвинув на лоб увеличительное стекло. – Его, видите ли, интересует, сколько сейчас времени. Пожалуйста, молодой человек. Сейчас ровно половина двенадцатого. Между прочим, такому серьезному молодому человеку в самый раз обзавестись часами. Представьте, следующий раз вам позарез нужно будет выяснить, который час. А Гершензона – извините, Гершензон – это я – не окажется под руками. Очень даже просто. А я могу вам предложить по очень даже сходной цене «Мозер». И «Буре» могу предложить. Что – нету денег? Так приходите на здоровье, когда будут.

«Поеду в типографию, – решил Иван. – К двум часам должен быть готов очередной номер. Мой последний. Подпишу его к печати – и здравствуй, училище, здравствуй, молодняк, здравствуй, завтра…»