Текст книги "Подари себе рай"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 36 страниц)

– Я тоже знаю, его дочь у нас в институте учится. – Иван немного оживился. – Но у него же по производственной линии. С меня все обвинения снял райком. Все, кроме дачи. Лукич, это наш начальник спецотдела, или сам, или, не знаю уж по чьему наущению, потерял все мои платежки. И копии исчезли. Вот сегодня и напросился я к заместителю председателя Комиссии партийного контроля, раньше несколько раз по делам встречались. Битый час штудировал он при мне материалы дела, терзал вопросами. Мастер допроса отменный: за столько-то лет поднаторел в распознавании правды ото лжи. Да и психолог, видать, прирожденный. «Правильно с тебя наветы и домыслы сняли, – говорит. – Женщин любишь? А кто их не любит! В твоем деле это не криминал. И космополит ты никакой. Вот с дачей что будем делать?» – И хитро так на меня щурится. «Сдать ее хочу государству», – отвечаю. «Правильно, тогда и в этом вопросе комар носу не подточит. Садись, пиши заявление». Так я и сделал. Верно Маша говорила: «Не вовремя ты затеял дачу строить. На полях войны еще кровь людская не высохла, не все мертвые похоронены. Дай боли человеческой поутихнуть, тогда и о даче думай». А наш мужик – он ведь задним умом крепок.

– А что Маша говорила, когда три раза к тебе «Скорую» вызывали? – осторожно поинтересовался Сергей и подумал, что никогда не видел таких синюшных наплывов под глазами Ивана.

– Сердце, – коротко ответствовал тот. – Я даже подумываю, не отменить ли мне завтра свою лекцию в Политехническом.

– Если у тебя есть хоть немного сил, делать этого не стоит, – запротестовал Сергей. – И сам себя морально поддержишь, и главное – врагам возвестишь – не удалось им тебя добить. И не удастся!

– Пожалуй, ты прав, – помедлив, согласился Иван.

– Святой тост – стоять плечом к плечу! Кстати, ты Никите не звонил? – По выражению лица Ивана Сергей понял, что зря задал этот вопрос. – Извини, спросил по инерции. За нас!

– Да мне, пожалуй, хватит, – нетвердо возразил Иван. Но друг смотрел на него так просительно, с такой укоризной, что он махнул рукой и с размаху чокнулся – где наше не пропадало!…

***

В тот вечер, как всегда на выступлениях Ивана, лекционный зал Политехнического музея был переполнен. Преподаватели вузов и школ, студенты, военные встретили его появление на сцене тепло, как доброго, желанного наставника и друга. Две девушки и молодой подполковник преподнесли букеты цветов – розы, астры, его любимые георгины. Пожав руку военному и расцеловав девушек, он обвел взглядом заполненные ряды, помахал рукой сидевшим в центре десятого ряда мужчине и юноше.

– Ты не находишь, что отец сегодня бледнее обычного, – обратился Сергей к Алексею – это их поприветствовал Иван. «Краше в гроб кладут», – неприятно поразила его мысль.

Алеша несколько его успокоил:

– «Неотложку» опять вызывали: сначала сердце, но потом вроде лучше стало. Всю ночь бессонницей мучился. Таблеток наглотался – не помогло. Мы с мамой попеременно с ним сидели, отговаривали от лекции. А он – ни в какую. Мама теперь с сестрой осталась. Хотела тоже приехать, да устала очень. Ничего, отец – мужик крепкий, оклемается.

Лекция «О роли семьи и школы в воспитании» была, как обычно у Ивана, насыщена множеством примеров из советской и зарубежной практики, литературы, публикаций прессы. Он обладал редким даром улавливать настроение аудитории и безошибочно определял, когда надо выделить квинтэссенцию ведущей философской идеи, а когда вставить уместную шутку или подходящий исторический анекдот. Вот и теперь он забавно повествовал о причудливых методах воспитания, которые применял в семье король Англии из Ганноверской династии Георг III, пока регент принц Уэльский не обнаружил, что король просто рехнулся.

Уже почти в конце лекции Иван внезапно как-то странно осел набок и повалился на пол, опрокинув вместе со скатертью графин с водой. В зале поднялся шум. Сергей с Алешей бросились на сцену, отнесли Ивана в служебную комнату. Администратор вызвала «скорую». Но еще до ее приезда оказавшийся в публике доктор констатировал смерть от разрыва сердца.

…Прощались с Иваном в том же актовом зале, где происходило недавнее собрание. В почетном карауле стояли седовласые академики и пионеры из подшефной школы. Маша в черном платье и платке сидела с Алешей и Костиком на скамье подле гроба. А мимо шли и шли знакомые и незнакомые люди. Весь гроб был уставлен венками, а их все несли и несли. И печальные траурные мелодии медленно плыли из зала в коридоры и аудитории института. Маша знала, что не надо бы плакать на людях, но ничего не могла с собой поделать, и платок скоро стал насквозь мокрым. Устав сидеть, она встала, подошла к Ивану, поправила цветы, лацканы пиджака и вдруг увидела стоявшую у дальней двери Лену. Маша долго смотрела на одинокую худенькую фигурку, затем сказала что-то Алеше. Тот вскоре подвел к матери бывшую мачеху. Лена боязливо остановилась от Маши в двух шагах. Алеша вышел в коридор покурить, когда он вернулся в зал, то увидел, как две женщины, скорбно обнявшись, сидят у гроба.

Появился Сергей в сопровождении двух женщин и мальчика-подростка. Элис Маша хорошо знала. Вторая женщина была необыкновенно красива. Она и мальчик подошли к гробу и долго-долго смотрели на покойного. Потом поцеловали руку и лоб Ивана и, направившись к выходу, посмотрели на Элис.

– Кто это? – тихо спросила ее Маша.

– Я расскажу тебе о них потом, – ответила Элис. – Это друзья. Можно, они приедут на кладбище и на поминки?

«Разве об этом спрашивают?» – хотела сказать Маша, но вместо этого только кивнула.

На поминках было человек сорок. Матреша и еще две пожилые женщины накрыли столы. Люди толпились в кухне, кабинете, курили на лестнице, а Маша все не давала сигнала рассаживаться за столами. «Никиту ждет», – понял Сергей и подошел к ней.

– Машуня, давай команду занимать места. В случае кто подойдет – потеснимся.

– Хорошо, Сережа. Пусть садятся, – деревянным голосом ответила она.

Сергей знал, что Никита не приедет. Еще вчера Алеша сообщил ему, что все его попытки связаться с Хрущевым по телефону разбились о непреодолимую стену секретарских надолбов. Тогда Сергей позвонил сам по прямому городскому номеру. Оказалось, номер отключен. Из кабинета Лапшина, который был в командировке, по «кремлевке» он поздно вечером поймал Никиту.

– Здоровеньки булы, – приветствовал его Сергей.

– Кто это? – раздраженно спросил Хрущев.

– Это я, Сергей.

– Кто? У меня нет времени загадки разгадывать.

– Когда-то ты узнавал друзей сразу.

– А… это ты. – Голос слегка смягчился. – У тебя что-то важное, срочное? Занят – продохнуть секунды свободной нет.

– Ты про Ивана знаешь?

– Знаю. Некролог читал, – после паузы ответил Никита.

– Завтра похороны. Ты будешь?

– Завтра, завтра… Где, во сколько?

– В двенадцать гражданская панихида в институте. Потом похороны на Даниловском.

– Постой, гляну на календарь. Как раз завтра в это время… – Хрущев смотрел на завтрашний лист, на котором с полудня до шестнадцати не значилось никаких записей. – Слушай-ка, а что у него там за драчка была с секретарем парткома? С очень, знаешь ли, толковым и уважаемым секретарем?

– Тебе, наверно, лучше знать. Хотя я не понимаю – при чем здесь это? Из жизни ушел наш друг, с которым не один пуд соли вместе съели.

«Дружба дружбой, а служба службой», – мысленно усмехнулся Хрущев. В трубку сказал:

– Вот, ну конечно, чуть не проглядел. Ровно в двенадцать ноль-ноль мое выступление на коллегии Минсельхоза. А я еще даже не приступал к подготовке. Так что, извини. Да, будь ласка, передай Маше от меня, что в таких случаях полагается. Всього найкращого!

Сергей еще долго сидел и слушал короткие гудки. Наконец положил трубку на рычаг, прошел в свой кабинет и сел за стол. Достал из среднего ящика пожелтевшее фото – пальмы, море, галька: на гальке сидят трое парней – Никита, Иван, Сергей. Горько вздохнул:

– Было у меня два друга. И оба умерли. Один – телом. Другой – душой. Что хуже?

СЕРГЕЙ

Элис вышла из здания правления Союза писателей на Поварской и медленно двинулась по Садовому кольцу в направлении к площади Маяковского. Был ранний холодный ноябрьский вечер, но она была тепло одета, и ей давно хотелось пройтись этим широким проспектом, впитать в себя аромат минувших эпох, запечатлеть в памяти неповторимый шарм старинных улочек и переулков, усадеб и особняков. Впечатление от интервью с Константином Симоновым, которое она только что провела, было сумбурным. Она видела постановки его пьес – «Парень из нашего города», «Русские люди», «Русский вопрос» (последнюю считала однодневной агиткой, с чем не соглашался Сергей); читала военные очерки и прозу; знала наизусть некоторые стихи из сборника «С тобой и без тебя», а поэтическую книжку «Друзья и враги» рассматривала как слабо исполненный социальный заказ; повесть «Дни и ночи» и стихотворение «Жди меня» перевела и опубликовала в Америке. Симонов представлялся ей почему-то удалым молодцем Алешей Поповичем с полотна Виктора Васнецова «Богатыри», а на деле оказался барином, сошедшим с картины Бориса Кустодиева «Шаляпин». Яркий, широкий, талантливый литературный вельможа, обласканный властью и власти же верно служащий. Со снисходительной прохладцей, как нечто привычное и, пожалуй, немного надоевшее, принял ее переводы. С естественностью урожденного комильфо усадил заморскую гостью в самое роскошное кресло, радушно предложил чаю или кофе, попросил дозволения курить и вальяжно задымил аглицкой вересковой трубочкой-бриером.

– Какое событие сегодня, на ваш взгляд, наиболее значительно в советской литературе? – с этого вопроса Элис начала интервью.

– Я бы назвал два события. – Симонов кончиком мундштука поправил усы. – Поэты, прозаики и драматурги готовятся вдохновенно воспеть предстоящее семидесятилетие генералиссимуса Сталина. Это праздничное, эпохальное событие. Второе… Вы, я уверен, читали редакционную статью в «Правде» «Об одной антипатриотической группе театральных критиков»? Это наши будни, расчистка творческих авгиевых конюшен, освобождение от гнилой безыдейщины, низкопоклонства перед Западом, антипатриотизма.

– Час тому назад я встречалась с послом государства Израиль Голдой Меир. Она заметила, что в упомянутой вами статье названы в качестве злодеев конкретные люди. Один из них русский, один армянин, все остальные – евреи. Антисемитская направленность, по ее утверждению, несомненна. Голда Меир расценивает публикацию статьи как антиеврейский набат. Присутствовавшая там госпожа Жемчужина…

– Жена товарища Молотова? – с удивлением спросил Симонов.

– Да, именно. И она с Голдой Меир полностью согласна.

Симонов смотрел испытующе-выжидательно, и Элис добавила:

– Знаете, я не еврейка, но антисемитизм мне омерзителен.

– Я тоже не еврей и не антисемит. Именно поэтому то, что происходит сейчас в стране и что «Нью-Йорк таймс» характеризует как антиеврейский крестовый поход, я считаю борьбой с воинствующим сионизмом.

«Если эта американка не дура, а она совсем не дура, – думал он, – то поймет, что я не поддерживаю всю эту вакханалию под флагом войны с иностранщиной и космополитизмом. Сказать сейчас больше, да еще американской журналистке, я не могу. Ясно, что они там фиксируют каждый факт, анализируют раскладку сил, определяют тенденции. Убийство Михоэлса, арест членов объединения еврейских писателей Нусинова, Квитко и других, закрытие еврейских печатных органов, преследование изучения идиша, роспуск Еврейского антифашистского комитета – и слепому видно, что это не разрозненные деяния, а политическая линия».

– И эта борьба, – Симонов наклонился в сторону Элис, словно собираясь сообщить ей нечто доверительное, – заметно активизировалась после четырнадцатого мая сорок восьмого года, то есть после того дня, когда было провозглашено создание государства Израиль. Ибо активизировался международный сионизм.

«Все-таки он принимает меня за сионистку, а ведь это совсем не так!» – отметила про себя Элис.

– Я понимаю, вы в Советском Союзе недовольны, что с первых дней существования Израиль занял проамериканскую позицию.

«Недовольны» – не то слово, – усмехнулся про себя Симонов. – Сталин был взбешен!»

– Ведь вы так активно способствовали его рождению. Но разве могло быть иначе? Изначально ориентация во всем, буквально во всем была на Запад.

– И мгновенно началась вражда с арабами, притом что раньше никогда они не воевали друг с другом.

– Никогда! – подтвердила Элис. – И корень один – семитский, идущий от Авраама. Патриархи – отцы-основатели евреев Авраам, его сын Исаак и его сын Яков. Основатель арабов – Исмаил, старший сын Авраама.

– Читали Библию, – улыбнулся Симонов. – Да, религии схожие: обе идут от веры Авраама. Однако порочна главная идея, которую Израиль возвел в ранг государственной политики.

– Какая же это идея?

– «Израиль для евреев». Вам это ничего не напоминает?

Элис поняла, ухватила его мысль: «Германия для немцев». Назойливый лозунг геббельсовской пропаганды. Однако промолчала, взяла со стола изящную малахитовую сигаретницу, закурила. «Умная девочка, – одобрительно подумал Симонов, поднося зажигалку. – Тут же поняла напрашивавшуюся параллель. Умная и красивая. С такой было бы не грех и роман закрутить». Словно прочитав его мысли, Элис переменила позу, тщательно одернув юбку.

– И еще по этому же поводу. – Симонов сделал вид, что не заметил ее беспокойства. – Иудейское царство, существовавшее в Южной Палестине около тысячи лет до нашей эры, и новый Израиль – по всем статьям и характеристикам разные политико-экономические образования. Израиль со всех сторон окружен арабами. Боюсь, он никогда не согласится на создание рядом с собой палестинского государства – вопреки резолюции ООН. Она предусматривала два государства, но получилось одно – и более миллиона беженцев-арабов, согнанных со своих земель.

Элис сидела молча, и Симонов решил несколько сменить тему. Правда, подумал он при этом, что не худо было бы напомнить этой американочке, что в пятьсот каком-то году до рождества Христова вавилонский владыка Навуходоносор II камня на камне не оставил от Иудейского царства и увел его жителей в рабство. Но, будучи в душе джентльменом и по отечественным, и по западным меркам, говорить этого Симонов не стал. Да и радости особой подобная историческая справка ему бы не доставила – так давно все это было.

Внезапно дверь распахнулась, и в кабинет широкой хозяйской поступью вошел Фадеев. За ним мягко вплыл Твардовский. Фадеев пятерней пригладил седую прядь, пытаясь убрать ее со лба. Глянул на Элис вопросительно – мол, кто такая, зачем?

– Корреспондентка из Чикаго, интересуется нашими делами, – с мягкой улыбкой неспешно ответил Симонов.

Фадеев, едва кивнув Элис, заговорил громко, раздраженно, словно в комнате, кроме них с Симоновым, никого не было:

– Только что звонил Сам. Спрашивал мое мнение об эренбурговской «Буре». Сказал, что по справке, которую ему подготовил Шепилов, многие в Союзе писателей якобы считают, что роман «Буря» с литературной точки зрения есть не что иное, как буря в стакане воды. И что Сталинскую премию ему давать не стоит.

– Кто эти многие? – резко спросил Симонов.

– Софронов, Грибачев, Панферов. Я сказал, что мы – ты и я – расцениваем «Бурю» положительно, как новый шаг в творчестве Эренбурга и что он, несомненно, достоин самой высокой премии.

Симонов согласно кивнул и стал вновь набивать трубку табаком. Твардовский сел на стул, стоявший рядом с креслом Элис, положил на его широченный подлокотник руки и, устремив на нее печально-ласковый взгляд, сказал:

– Ты по-русски говоришь? Очень, очень славно! Так вот, красавица. Если бы я встретил тебя на улице города или в поле за деревней, я бы принял тебя за свою. У тебя же все славянское – и глаза, и нос, и губы. И даже то, как ты голову держишь и как смотришь.

Он осторожно взял ее руку и поцеловал.

– Я не знаю, может, для тебя это и не комплимент вовсе…

Элис, слушая литературного генералиссимуса, в то же время с восторгом внимала словам поэта. Ведь он по-своему, но повторял сказанные однажды в перерывах между приступами ласк слова Сергея.

– И о романе Казакевича «Весна на Одере» завел разговор. Определил его как талантливый и очень правильный.

– Согласен. – Симонов посмотрел на Элис, как бы говоря: «Слушайте внимательно, это имеет отношение к нашей с вами беседе». – Очень жаль, что он не вывел там образ Жукова. И ведь не автор испугался, испугался редактор – как это можно опального маршала увековечивать!

– Представь себе – то же сказал и Сталин. Вот его слова: «Когда перестраховщик командует станками, это грозит недовыполнением плана. Когда перестраховщик командует литературой, это чревато появлением ущербных книг. Роман Казакевича талантливый, но будь в нем Жуков, он был бы сочнее, убедительнее, правдивее». Упрек по существу.

Фадеев остановил свой взгляд на Элис – не слишком ли много он при ней наговорил. Видимо, решил, что нет, не елишком. И продолжил:

– Он поручил мне подготовить сообщение на Политбюро о националистических тенденциях в литературах республик. Так что мы с Сашей поехали в Переделкино.

– Сейчас, погоди, – Твардовский еще раз склонился к руке Элис, и на нее вновь повеяло духом «Шипра» и «Арарата»:

 
Я красивых таких не видел,
Только, знаешь, в душе затаю
Не в плохой, а в хорошей обиде —
Повторяешь ты юность мою.
 

Фадеев, махнув рукой, заторопил:

– Пошли, пошли. Еще если бы свои, а то чужие стихи читаешь!

– У Есенина была сестра, и у меня. Как две капли похожа на эту американочку, – идя к двери, говорил Твардовский.

На пороге он остановился, неловко послал Элис воздушный поцелуй и бочком вышел в приемную.

– Два писателя-еврея удостаиваются высшей государственной награды, а вы говорите об официально насаждаемом антисемитизме? – возмущенное удивление звучало в голосе Симонова столь искренно, что Элис почувствовала себя неловко. – Когда критикуют Зощенко или Ахматову, Мурадели или Сосюру – это, выходит, в порядке вещей. Но как только затрагивают Гурвича и Альтмана, Борщаговского или Варшавского – начинаются крики и вопли о государственном антисемитизме. Это ли не линия двойного стандарта? Один – только для своих. Другой – для всех чужих.

– Над чем вы сейчас работаете? – спросила Элис, поняв, что заместитель главнокомандующего советской литературной братией будет твердо стоять на своей позиции – общепринятая критика еврейских писателей есть, антисемитизма нет.

Симонов был рад, что она сошла с такого кусачего конька:

– Вы знаете, мы, люди искусства, предельно суеверны. Загадывать наперед – дурной тон. В том смысле, что вдруг сглазишь. Могу сказать лишь в общих чертах: подумываю о большом полотне, охватывающем много лет. В центре – минувшая война. Понимаю – приступать к этой работе сейчас было бы опрометчиво. От столь грандиозного события в жизни человечества надо отодвинуться во времени минимум на пятнадцать-двадцать лет. Другое дело – сбор материала, запись впечатлений участников, изучение взгляда на события союзников и противников.

«Метит прямо в Львы Толстые, – ехидно подумала Элис. – Тот «Войну и мир» стал писать полвека спустя после войны с Наполеоном».

– Не для печати, хорошо? – Симонов, стоя у окна, полуобернулся и вновь стал глядеть во двор. – Этот дом был построен, вероятно, в конце восемнадцатого столетия. Именно здесь была усадьба Ростовых, описанная Толстым в его бессмертном романе.

Увидев недоуменный взгляд гостьи, поспешил добавить:

– Не для печати другое. Вы ведь когда-то, еще до войны, брали интервью у товарища Сталина? Видите, я кое-что о вас знаю. Так вот, он однажды в разговоре со мной заметил: моментальная фиксация происходящего прозаиком превращает его в лучшем случае в очеркиста. Глубина в изображении событий и характеров возможна лишь в исторической ретроспекции. Я не цитирую, лишь пытаюсь передать смысл.

Он обернулся еще раз, посмотрел на Элис с извиняющейся улыбкой, сказал увещевательно:

– Поверьте, я не тешу себя надеждой создать что-нибудь под стать толстовскому шедевру. Даже в России такие гиганты, как Толстой, рождаются раз в триста лет. Даже в России…

Элис прошла один небольшой квартал по кольцу и свернула в боковую улочку. По левой стороне ее высился прямо от угла каменный забор в два человеческих роста, упиравшийся в добротный одноэтажный особняк. «Судя по внешнему виду, тоже построен, наверное, век-полтора назад. А стены прямо крепостные. Что прятали и прячут за ними обитатели этих каменных гнездышек? Какие любовные страсти там разыгрывались, какие трагедии, подобные описанным Лесковым, происходили в них?»

Пошел снег, порывистый ветер закружил некрупные снежинки. В неярком свете редких уличных фонарей они отплясывали свой причудливый танец. «Прямо шабаш ведьм из вагнеровского «Кольца нибелунгов». Элис засмеялась, плотнее укутала горло широким шерстяным разноцветным шарфом, который обычно – особый шик! – небрежно набрасывался на пальто или плащ. У Дома архитектора она остановилась, посмотрела через дорогу на школьное здание, стоявшее метрах в тридцати от обочины. Оно зияло темными глазницами окон, лишь в одном на четвертом этаже тускло горел свет.

«Когда-то здесь был институт Вани, – вздохнула она и перекрестилась. – Он умер, институт расформировали. Врагов его наказала судьба – кого разбил паралич, кто спился. Да, иногда отмщение небес бывает долгим, а иногда – почти мгновенным. Злодеи в это не верят, иначе черных дел было бы на порядок меньше. Сережа верно сказал однажды: «Не рой другому яму, сам в нее попадешь». Но жаль, что так рано, много раньше своего времени ушел большой талант и большой человек. Зависть плодит ненависть, ненависть плодит смерть».

Пройдя еще совсем немного, Элис остановилась у церкви Вознесения Господня у Никитских ворот. Печально взирала церковь на суетливый бег машин, на мелькание вечно торопящихся куда-то пешеходов.

«Как должно было быть празднично, весело, торжественно вокруг этого храма в день венчания Пушкина; как искрился всеми цветами радуги водопад радости; как величественно, благостно, божественно шла служба венчания».

Элис вздрогнула – от церкви веяло темным холодом, она сурово насупилась, отгородилась от города, отвернувшегося от Бога, многолетним безмолвным молитвенным плачем.

Взяв такси, через пятнадцать минут Элис подъехала к зданию французского посольства. Там в качестве гостьи военного атташе жила с сыном Сильвия. Она встретила Элис в глухом черном платье, без серег, колец, броши. Черные чулки, черные туфли.

«Три месяца прошло со дня смерти Ивана, она все носит траур. – сердце Элис сжалось от сострадания. И тут же эгоистичная мысль против ее воли мелькнула успокоительно: – Господи, как хорошо, что ты хранишь своей милостью моего Сергея. Как я благодарна тебе за это, Господи!»

Сильвии с сыном была выделена маленькая гостевая квартирка с двумя спаленками, крошечной гостиной, кухонькой.

– Я никак не могу собраться с духом, уехать домой! – проговорила Сильвия, когда они расположились в гостиной за круглым столиком. Губы ее задрожали, она схватила платок, прижала его к лицу и сквозь слезы прерывисто простонала: – Ва-неч-ка не отпускает!…

Элис обняла ее, гладила волосы, молчала. Однолюбка. Ее не утешишь привычным «все у тебя еще впереди». Выхода два: либо выплачет всю себя, изведет тоской-печалью; либо утонет в бутылке. Стоп, но ведь у нее есть сын, вот ее палочка-выручалочка! Дождавшись, когда Сильвия немного успокоится, Элис спросила: «А где Ив?» Лицо Сильвии преобразилось, на нем появилась слабая улыбка: «Он на занятиях по музыке, играет на фортепиано. У него вечерние классы, скоро придет».

Ив пришел минут через сорок, и Элис потрясло, насколько он был похож на отца.

– Вылитый Ваня! – воскликнула она не только потому, что хотела доставить радость матери. Просто не могла удержаться, чтобы не выразить сегодняшнее впечатление. Она видела мальчика на похоронах, они встречались и после, цо только сегодня его сходство с Иваном буквально поразило ее. Сильвия расцвела, ее огромные глаза засияли. Она бросилась на шею Элис, целовала ее, оставляя на щеках свои слезы. Элис попыталась заговорить с Ивом, но он сделал вид, что не понимает ее.

– Дома у нас поветрие, – объяснила Сильвия. – Да здравствует все французское! Долой все иностранное! В том числе и английский!

– О-ля-ля! – Элис даже присвистнула. – Совсем как у русских!

– Ну не совсем, – возразила Сильвия. – Откровенный антисемитизм у нас не проходит.

– Знаю, знаю! – согласилась Элис. «У вас это от де Голля: Франция величайшая и неповторимая!» – заметила она про себя, но вслух ничего не сказала, помня об отношении Сильвии к легендарному генералу. Заговорила с Ивом по-французски. К своей радости, узнала, что Ив подружился с Алешей. Правда, виделись они пока всего два раза, но дело ведь вовсе не в продолжительности и частоте общения.

– Можно жить вместе сто лет и быть безразличными друг к другу! – убежденно воскликнул мальчик. – А можно встретиться ненадолго и ощутить родственную душу. Верно, мам?

– Верно, мой мальчик. Ты даже сам не знаешь, как верно! – пряча слезы, Сильвия отвернулась, делая вид, что собирает грязную посуду.

– Нас возил дядя Сережа выбирать автомобили.

– Выбирать автомобили? – Элис повторила эти слова, глядя на Сильвию – может, она чего-нибудь не поняла. – Какие в разоренной войной России автомобили? Может быть, игрушечные? Сережа мне ничего об этом не рассказывал.

– Все верно, – подтвердила слова сына Сильвия. – В Москву привезены трофейные автомобили из Германии. Десятки тысяч. Их продают на специальных площадках по особым разрешениям. Вот Сергей как-то и повез мальчиков на такую площадку.

– Потрясно было! Мы с Алешей перепробовали сто машин! У него, как и у дяди Сережи, было разрешение. Он сказал – от папы осталось. Мы с ним выбрали гоночный «хорьх». Не с ветерком – с ураганом промчались. Вот бы мне такого брата!

Элис посмотрела вопросительно на Сильвию. Та мигнула – потом все объясню. И после недолгих препирательств: «Мам, еще рано. Что я, маленький? Все мои школьные друзья до одиннадцати не ложатся!» – отправила сына спать.

– Столько времени, как я здесь, в Москве, а все никак не можем не спеша поговорить, – заметила она, усаживаясь на оттоманке, изящно поджав под себя ноги.

«Бог мой, какая она хрупкая, тонкая, нежная, – подумала Элис. – Какой же надо обладать внутренней силой, мужеством, чтобы выдержать все тяготы Сопротивления, допросы в гестапо. Ведь она чудом осталась жива, ее полумертвую отбил у немцев отряд отчаянных партизан».

Вслух сказала:

– Твой приятель, военный атташе – просто душка. По-отечески вас с Ивом приютил. Жаль только, что старый холостяк.

– Он написал мне, что встретил Ивана, и предложил приехать. А что касается «по-отечески», «старый холостяк»… – Она задумчиво посмотрела на рюмку с ликером, легонько провела по ее ободку пальцем. Улыбнулась уголками губ: – Морис во время войны спас мне жизнь и по сей день любит меня. Увы, безответно. Предлагает Ива усыновить, а меня… Нет, не «удочерить». – Она усмехнулась. – Не настолько он стар. Меня милый, смешной Морис клянется на руках носить.

– Он богат? – спросила Элис.

– Богат? – задумчиво повторила Сильвия. И, возвращаясь мыслями из своего далека, равнодушно ответила: – Да, очень, насколько мне известно. Огромные владения в Алжире, Новой Каледонии, Реюньоне, заводы под Парижем, в Лотарингии и многое другое. Ну и что с того? Элис, дорогая, мы с тобой не раз на эту тему рассуждали. И думаем мы с тобой очень похоже: на свете можно все купить, абсолютно все, кроме здоровья и любви. Не ласк – недаром к ним частенько добавляется эпитет «продажные», а любви.

– Ив не знает, что Алеша его сводный брат. Значит, он не знает и кто его отец? – переменила тему Элис.

– Он еще ребенок. В день его совершеннолетия, когда он сможет судить о жизни более зрело, я сама посвящу его в наши семейные тайны.

– Разумно, – согласилась Элис. И, помолчав, с внезапной тоской в голосе воскликнула: – Если бы ты только знала, как я хочу от Сережи ребенка! Если бы ты только знала!

– И в чем же дело? – тихо спросила Сильвия.

– У вас во Франции в этом плане проще. – Элис выговаривала давно наболевшее, думаное-передуманое. – Внебрачный ребенок, внебрачная связь. Мы же, американцы, – нация ханжей. Бастарды – на каждом шагу; адюльтер, и со стороны мужа, и жены, – пожалуйста; свопинг (когда пары обмениваются супругами на ночь) – моднейшая забава. Но только чтобы об этом никто не знал: ни родственники, ни соседи, ни начальство, ни – упаси Господи! – газеты, радио или набирающее силу телевидение.

– Помнится, у вас с Сержем были намерения или даже планы пожениться.

– Они и есть. – Элис внезапно зевнула, но не от желания спать, а от нервного возбуждения.

«А у нас с Ваней и планов не было, но я не жалею. – Эта мысль для Сильвии была привычной. – Я благодарна небесам, что пусть и ненадолго, но они подарили мне его, и я бесконечно счастлива, что смогла продолжить его бытие в нашем сыне».

– Планы! – с сарказмом продолжила Элис. – Железный занавес, он не только мощная преграда для идеологии: книг, пьес, кино, прессы, музыки. Этот занавес прежде всего разъединяет людей. В России брак с иностранцами – почти государственная измена.

– Официальное гонение на все иностранное… – осуждающе протянула Сильвия.

– Туше! – приветствовала замечание подруги Элис. – Ты попала в самое яблочко. На все иностранное, заимствованное из-за границы, кроме марксизма, наложено табу. На все! На брак – особенно. Сергей решил подавать официальное прошение на самый верх.

– Я помню, еще в Америке ты предлагала мне помочь соединиться с Ваней. Ты имела в виду свое знакомство со Сталиным? Только он, наверное, давно забыл то довоенное интервью?

– Двадцать четвертого июня девятьсот сорок пятого мы с Сережей были в Кремле на приеме в честь Победы. Сидим, пьем, смеемся, празднуем великий праздник с группой военных, приятелей Сережи. Тут Сталин пошел вдоль зала, с остановками у разных столов, локальными тостами, беседами. Подходит к нашему столу. Адмиралы, генералы. Он только с одним Сергеем за руку поздоровался. «Ваши материалы, – сказал он, – активно работали на победу». Хотел было дальше идти, но увидел меня, взял свежий бокал вина и сказал, обращаясь к свите: «Эта американская красавица (это он так определил, Сильвия) имеет дар смотреть в будущее. Как и великий американский президент Рузвельт. Почтим его память, он много сделал для нашей общей победы над фашизмом». Нет, он ничего не забыл. Но Сережа говорит, что сам решит этот вопрос. Я ему верю и жду.

– Сергей – цельная натура, – задумчиво проговорила Сильвия. – Конечно, при всех равных составляющих вопрос «быть или не быть браку» должен решать мужчина. Когда я получила письмо от Мориса и размышляла, ехать ли мне в Россию, то – Бог свидетель – и не думала, что мы с Ваней сможем быть вместе. Нет, я хотела увидеть свою любовь, отца моего сына, побывать там, где он родился, соприкоснуться с его народом, наконец, вдохнуть воздух великой страны. Францию и Россию так много связывает, что ни один Наполеон не в силах это разрушить. Какой же злой рок привел меня сюда именно за день до похорон Ивана? Пресвятая Мадонна, ужели грехи мои столь велики, что я не смогла, не успела еще один-единственный раз прижаться к нему и ощутить биение его сердца, взглянуть в его глаза, уловить его дыхание?