Текст книги "Подари себе рай"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 36 страниц)

– Удалось! Власику каюк. Он думал – генерал, многолетний начальник охраны Самого – так ты пуп земли? Накося – выкуси! И бессменного его холуя Поскребышева я тоже убрал. Теперь дело за Майроновским. Он командует моей лабораторией-Х, обещал такой подарочек приготовить – ни одна экспертиза не обнаружит.

Двадцать первого февраля министр госбезопасности Игнатьев доложил Маленкову: «Вчера Хозяин ругал Лаврентия Павловича. Говорил Сабурову и Первухину, что не любит его и не доверяет ему. Возмущался тем, что Берия везде ставит своих людей. Сказал, что скоро его уберет». Маленков тут же позвонил Берии: «Ты упоминал о лаборатории, Лаврентий. Как бы не опоздать с твоим «подарком». Никита сейчас сидит у меня. Он тоже так думает…»

Прошла неделя. После очередного совещания в Кремле, часов в одиннадцать Сталин предложил поехать на Ближнюю дачу поужинать. За столом сели по неписаному порядку: Берия по правую руку от Хозяина, Хрущев – по левую, Маленков и Булганин – напротив.

– Завтра первое марта, начало весны. – Сталин улыбнулся, поднял бокал с золотистым твиши. – Микита, отгадай, за что я хочу произнести этот тост?

– За весну, товарищ Сталин.

– Молодец! Только почему же так сухо? За обновление жизни, за бодрость духа и физическую бодрость, за любовь, наконец. Вы что, готовы смириться с тем, что любовь узурпировал один Берия? Итак, за любовь!

«Глядя на такого Сталина, у меня душа радуется, – думал Булганин, которому реже, чем Хрущеву или Берии, доводилось бывать в самом тесном кругу избранных. – Бодрый, энергичный, в шутливом расположении духа. Браво!»

– Маленков смущается от разговоров о любви, – продолжал Сталин, подливая себе и гостям вина. – А чего смущаться? Дело житейское. Давай расскажи нам, твоим товарищам по партии, когда ты последний раз имел дело с красивой молодкой?

Толстый, рыхлый Маленков сконфузился, не смея поднять глаз.

– Не хочет говорить. Не хочет – не надо! А вот Берия скажет. Он все о каждом из нас знает. Давай, Лаврентий, выкладывай.

«Про себя небось не расскажет, а есть чего!» – мысленно фыркнул Берия.

Он поднялся на ноги с бокалом в руке, проговорил возвышенно:

– Любовь – дело святое. Кто среди нас по части любви чемпион, так это Калинин. Последние годы жизни он все больше по комсомолкам ударял. Я даже боялся – до пионерок доберется. А Георгий, – он посмотрел с усмешкой на Маленкова, – в любовных делах не титан. Вот Николай Булганин как принялся за один московский театр, так уже третью заслуженную народной сделал.

– Известный дамский угодник. – Сталин кивнул одобрительно.

– А знаете, чем он их берет? – Берия наклонился над столом, словно готовясь поведать о великой тайне. – Бородой защекочивает!

– Хорошо, что напомнил, – отсмеявшись, сказал Сталин. – Хорошую песенку про бороду Утесов исполняет.

Он подозвал дежурного офицера, велел поставить пластинку «Борода». Тот перерыл все, но никак не мог ее найти.

– Наверное, у меня в кабинете. – С этими словами Сталин встал из-за стола и вышел из столовой. Берия посмотрел на Хрущева, Маленкова и, повернувшись спиной к Булганину, взял бокал Сталина. Наклонился над ним, одной рукой сделал словно бы пас, другой взял бутылку и наполнил бокал почти до краев.

– Чего ты там колдуешь? – меланхолично усмехнулся Булганин.

Берия бросил на него злой взгляд, медленно повернулся, сказал медовым голосом:

– Думаешь, Ему налить вина – все равно что какому-нибудь алкашу в пивной плеснуть сто грамм водяры? С великим уважением и любовью надо это делать. Только тогда оно пойдет впрок.

– Что впрок и что не впрок? – Сталин, вернувшись с пластинкой и услышав последние слова, подозрительно переводил взгляд с одного гостя на другого.

– Мы о том, Иосиф, – поспешил ответить Берия, – что любовниц впрок не запасешь. Твоя та, что есть сегодня. Какая будет завтра – узнаешь завтра.

Глаза Сталина были по-прежнему подозрительными, однако он поднял бокал и сказал:

– Не знаю насчет любовниц, тут ты, Лаврентий, у нас главный дока. А вот насчет верных учеников… Как ни готовь их впрок, а Иуда обязательно среди них окажется.

Сталин один, без всякого тоста выпил бокал до дна. И подумал: «Даже у самого Иисуса Христа оказался последователь, который посмел предать живого Бога. Чего же ждать мне, смертному, от недалеких, жадных, завистливых клевретов?» Сам поставил пластинку. Песенка и впрямь была веселая, озорная, но благодушное настроение не возвращалось. Он посмотрел на часы – было шесть часов утра первого марта. Сухо простившись с гостями, Сталин отправился в спальню. Ужасно хотелось курить, но он подавил в себе это желание. Медленно разделся и, едва коснувшись щекой подушки, заснул. И увидел редко теперь у него случавшийся сон.

Раннее летнее утро. Солнце уже заметно пригревает, но роса еще не высохла на траве и листьях деревьев. Вот ветер дохнул медвяной сладостью. Над дворами вьются дымки – в печках готовят завтрак. Он босиком прокладывает в мокрой траве дорожку в сад, к яблоням. Вот и самая большая красавица. «Чеми гоги» [7]  [7]Моя девочка ( груз.).


[Закрыть]– так ласково зовет ее мама – улыбается ему крупными румяными плодами, которые забрались на верхние ветки. Они манят, зовут: «Полезай сюда! Сорви нас, пока мы не превратились в перезрелых падунцов». Он ловко взбирается по стволу, вот-вот дотянется до яблок. Но они уходят все выше, и ему никак их не достать. А-а-а, наконец-то он срывает самое большое, самое красивое, самое спелое яблоко, – оно такое тяжелое, прямо как арбуз. Он берет его двумя руками, иначе не удержать – и вдруг срывается с ветки и летит вниз. «Господи! – проносится в сознании. – Точно так же я в детстве упал с яблони и сломал руку». Его падение продолжается, и вокруг не видно ни зги. Лишь сверкают золотые искры, и наконец он понимает, что это звезды, миры, вселенные проносятся мимо. Но тогда, выходит, это космос. А в космосе, нет кислорода. И тотчас он начинает задыхаться, все тело корчит от невыносимой боли. Ему видятся какие-то морды – свиные, козлиные, ишачьи. Сквозь внезапную вспышку света проглядывает Берия. Он разевает рот, но не издает ни звука. Как рыба. И Маленков рядом тоже молчит как рыба. «Вы что, сволочи, не видите, какие муки корежат мое тело? Не слышите, как я взываю о помощи? Разевают рты, нелепо разводят руками. Бездари! Тупицы! Захребетники! Больно, Боже мой, как больно… Ага, еще один показался. Кто? Хрущ. Может, он услышит? Может, он поможет, спасет… Зачем он взял подушку? Бросил ее мне на лицо. Тяжко, не могу дышать, не могу шевельнуться. Смерть – избавление от мучений? Смерть – избавление от одиночества? Смерть – избавление от власти? Жажду одного – чтобы Россия навсегда…»

Сталин умирал долго и трудно. Вахту у постели вождя несли попарно самые близкие члены ПБ. Никита делил эту печальную обязанность с Булганиным и мучался постоянно мыслью – как бы друзья-товарищи не обошли его должностью, не оставили в дураках… С ними ухо надо держать востро. Ненадежный народ: каждый норовит одеяло на себя натянуть.

Глядя на умирающего Хозяина, Хрущев обмирал от страха еще по одной причине. Он не любил русскую баню с ее огнедышащей парилкой. Не получал удовольствия, не понимал смысла в истязании себя пучком веток. Но незадолго до болезни Сталин пригласил Никиту в свою новую баньку на Ближней даче, срубленную из сибирского кедра, – ведь именно там, в Сибири, в ссылке пристрастился вождь к русской парной.

Академик Виноградов отговаривал его от такого сердечного напряга, но Берия авторитетно заявил: «Поменьше слушай, Иосиф, этих научных вредителей… нашему здоровью!» За день до рокового удара они и парились… Обычно веником – береза с дубом, а иногда и с можжевельником – искусно обрабатывал Самого его садовник Пантелеймон Аверкиевич, пожилой, кряжистый, тоже рябой сибиряк из-под Иркутска. А тут сподобился Хрущев. Потому его сердце теперь и заходилось при одной мысли, что эта последняя парилка и стала для вождя роковой. Ведь Берия и Маленков знали о ней – при них Сталин позвал с собой Никиту. «Вы оба – неумехи. Пусть Микита проявит свою стать, потрудится».

– Мудро и справедливо, – с трудом скрывая ревность, согласился Берия. – Никите польза будет – пузо растрясет.

– И ряха малость осунется! – затряс в смехе жирными щеками Маленков…

После длительного и нервного заседания ПБ, на котором были наконец-то поделены портфели: Маленков – Председатель Совета Министров, Хрущев – первый секретарь ЦК, Берия – глава всех структур государственной безопасности, – Никита внезапно ощутил состояние, доселе ему неведомое: абсолютно полную опустошенность. Заехав из Кремля на Старую площадь и просидев бездумно час в своем теперь уже бывшем кабинете, он спустился вниз, сел в машину и приказал ехать в Кунцево, на Ближнюю дачу Сталина. «Зачем? – с недоумением глянул на него в зеркальце шофер. – Там еще постель Хозяина не остыла. Поплакать – шел бы к Мавзолею, порадоваться – домой к Нине». Машина медленно тронулась с места, и тотчас четыре автомобиля «девятки» – два спереди, два сзади включили сигналы. Раньше это Никиту обрадовало бы (его всегда радовали зримые атрибуты власти), сейчас же, хотя это было впервые, он остался равнодушен, едва заметил. В Кунцеве охрана с готовностью распахнула ворота, видимо о его визите было сообщено с дороги. Он вошел в большой зал, огляделся. Все было, как всегда, – огромный стол, стулья, картины. Только зеркала были затянуты черным крепом. И еще – не было страха, привычного, унизительного, почти лишающего разума. При входе сердце разок екнуло – и все. Он сел на стул, Его стул, в торце стола, на котором он когда-то «так лихо сбацал своего гопака». Никита вспомнил теперь эти слова Берии. Вспомнил он и другие слова, сказанные Лаврентием перед самыми похоронами: «Слышь-ка, Никита, у меня донесения из многих лагерей – заключенные ревмя ревут, что их палач помер! И-ди-оты! Ра-бы! Бы-дло! Они рыдают, а мы смеемся. Сво-бо-да!» И он захохотал и прошелся по кабинету Никиты, где происходил этот разговор, залихватской лезгинкой.

Медленно поднявшись, Хрущев вошел в кабинет Хозяина. С опаской оглянувшись, осторожного сел в Его кресло. Вот он, трон страны, мира, Вселенной. Вот как на нем сидится! Он закрыл глаза, и вдруг перед его мысленным взором возникли лица его коллег по ПБ – Берии, Маленкова, Ворошилова, Микояна, Молотова… Они неодобрительно качали головами, зло что-то выкрикивали, грозили кулаками. Хрущев быстро раскрыл глаза и, вцепившись руками в крышку стола, стал тревожно всматриваться в углы комнаты. Никого. Но он всей кожей, всем нутром чувствовал словно бы витающие в воздухе сгустки жадной зависти, испепеляющей ненависти. Нет, этот трон пока еще не его, за него надо драться – драться не на жизнь, на смерть. И он готов, он будет драться с друзьями, недругами, самим чертом-дьяволом за такой желанный и теперь уже такой близкий Великий трон.

Зазвонил телефон – раз, другой, третий. «Не мертвецу звонят, – отметил Хрущев злорадно. – На всей земле нет ни единого человека, который бы не знал, что Хозяин с этим миром распрощался. Значит, мне звонят: зашевелились, задергались соратнички!»

Хрущев взял трубку. К его великому удивлению, это был прямой городской телефон. «У него и такой был! Зачем? С кем он говорил? Кто ему звонил?» Резко бросил в трубку: «Да!» И узнал голос: «Никита, это я, Маша. Этот номер мне дал твой помощник. Извини, если не вовремя». – «Говори, я слушаю». – «Наша семья поздравляет тебя с высоким назначением, – делая вид, что она не заметила нелюбезности его тона, продолжала Маша. – Завтра день рождения Алеши. Ты его знаешь с пеленок, собственно, это он попросил меня позвонить и пригласить тебя к нам на любимые Иваном, Сергеем и тобой вареники». Возникла пауза.

– За поздравления спасибо. Приехать не смогу. Орги [8]  [8]Организационные мероприятия.


[Закрыть]в самом разгаре. Вконец замучили. Так что… – Он медленно опустил трубку на рычаг. Иван, Сергей, Маша, Алеша… Это не прошлое, это давно забытое позапрошлое. На земле – четыре с половиной миллиарда двуногих. И у каждого своя жизнь, своя судьба, своя Голгофа. Его, Никиты, жизнь – это Партия, Власть, Держава. Увы, на посещения никак не связанных с этим мероприятий у него нет ни часа, ни минуты, ни секунды. Ни секунды…

Вещий сон

Серо-синие мартовские сумерки осторожно вползли в кабинет сквозь окна. В последние дни Никита спал по три-четыре часа. И теперь, впервые за всю свою жизнь, он сидел совершенно бездумно, опустошенный похоронными и постпохоронными заботами. Всегда такой активный, живой, деятельный, он с четверть часа недвижно наблюдал за мерно качавшимся маятником настенного «Павла Буре», пока его вконец не сморил сон. Невероятные картинки, которые сам Никита, проснувшись, назовет «бредовыми кошмарами», мелькают кадрами фильмов-премьер.

25 июня 1953 года

В зале заседаний Совета Министров в Кремле идет заседание президиума ЦК. Маленков предоставляет слово Хрущеву. Тот обвиняет Берию в службе в мусаватистской контрразведке в Баку; в антирусской направленности национальной политики в республиках; в предложении об отказе от строительства социализма в ГДР; в отказе запретить произвол, чинимый органами МГБ и МВД. Все, кроме Микояна, поддерживают Никиту. Маршал Жуков, генерал Москаленко и другие военные арестовывают Берию. Через полгода его расстреляют, а труп сожгут. Несколько дней спустя беседуют Хрущев и Маленков.

Хрущев. Теперь можно вздохнуть полегче. Этот мингрел собирался лишить нас не только власти, но и жизни.

Маленков. Думаешь, мы правильно поступили? Может, разумнее и гуманнее было предложение Микояна сохранить ему жизнь и дать работу поменьше?

Хрущев. Разумнее! Гуманнее! Ты не хуже меня знаешь, что мы все у него были вот где (сжимает два кулака, потрясает ими в воздухе). Уж он-то и тебя, и меня шлепнул бы с великим удовольствием. И не моргнул бы глазом. А главное – делить власть, и с кем? С мингрельским бандитом? Ты меня плохо знаешь!…

Февраль 1955 года

Маленков. Тебе что – мешает мой авторитет в партии и стране?

Хрущев. Твой «авторитет» в тех компроматах на тебя, которые я обнаружил в сейфе Берии полтора года назад.

Маленков. Шантажируешь?

Хрущев. По-товарищески предупреждаю.

Маленков. Чего же ты хочешь?

Хрущев. Наш любимый вождь Иосиф Виссарионович, помнится, говорил: «Россия по историческому складу и характеру народа – страна самодержавная. Ею должен править один человек».

Маленков. Но кто-то же должен сидеть на Совмине? Или ты собираешься сесть на оба стула?

Хрущев. Пока посидит Булганин. А ты будешь у него в замах. Не возражаешь?

Маленков. А что – у меня есть выбор?

Хрущев. Давай без обид. Вдвоем с тобой мне тесно. Я задумал широкие реформы и не хочу терять время на бесчисленные согласования, подгонки, притирки. А у тебя с колхозниками получается, тебя они хвалят. Вот и займись деревней.

Февраль 1956 года

На XX съезде Никита запальчиво, гневно, грозно обрушивает на головы потрясенных делегатов свой доклад о культе личности Сталина. По ходу доклада выкрик из зала: «А вы, Хрущев, где были?» «Встаньте, кто задал этот вопрос!» – возвращает крик в зал Никита. Делает это дважды. Зал молчит. «Вот там и были!» – с удовлетворением констатирует Никита.

Начинается брожение во всех компартиях мира. Взорвана бомба под фундаментом Социалистического Содружества.

Тольятти. Ты топишь Бриллиантовый Крест Надежды человечества в бочке с дерьмом.

Хрущев. Когда-то нужно было сказать правду.

Тольятти. Я сам слышал от Сталина рассказ о твоем сыне Леониде. Правда, основанная на мести, оборачивается страшной ложью. Перечеркивается самое святое.

Хрущев. Например?

Тольятти. Да хотя бы то, что – как ты заявил – «Он якобы ни разу не выезжал на фронты». Вообще, выходит, и победа в войне, и превращение лапотно-ситцевой России в великую индустриальную державу – все это вопреки Сталину?

Хрущев. Конечно, вопреки. Партия и народ – вот главное.

Тольятти. Трагедия и триумф бездумно преданы злобной анафеме. И ненависть открытых врагов смешалась с ненавистью тайных недругов.

Июнь 1957 года

Маленков и Молотов ставят на Президиуме ЦК вопрос о смещении Хрущева. «За» голосует большинство – и примкнувший к ним Шепилов. «Против» – Микоян, Суслов, Кириленко. Никите предлагают стать министром сельского хозяйства. Он отказывается подчиниться: «Меня избирал Пленум, а не Президиум». Созывается Пленум – стараниями Серова, Фурцевой и Жукова. Маршал перебрасывает участников Пленума в Москву на армейских самолетах. Хрущевские клакеры заглушают его противников. Никита – «на коне», «антипартийная группа» (хитроумное клише, изобретенное Аджубеем) изгоняется из рядов КПСС.

Каганович(по телефону). Что же теперь с нами будет, Никита?

Хрущев. Надо бы вас всех, засранцев, к стенке. Но я добрый, ты же знаешь это лучше других.

Каганович. Знаю, конечно знаю! (Про себя: «Знаю, как ты тысячами расстрельные списки подмахивал и в Москве, и в Киеве».) Значит, котомку с вещичками не собирать?

Хрущев. Хрен с вами, живите. Да больше не балуйте. Не то…

Поздно вечером, получив поздравления со свершением героического подвига – объявления окончательного приговора усатому тирану – от ближайших соратников: Суслова, Поспелова, Брежнева, Козлова, Жукова, Фурцевой, Мухитдинова, Кириленко, – Никита вышел из Большого Кремлевского дворца на воздух. Охрана услужливо распахнула дверцу ожидавшего лимузина, но он прошел мимо и направился к соборам. Он шел молча, быстро, один, повинуясь внутреннему зову, и недоумевавшие телохранители едва поспевали. У главного входа в Архангельский собор он остановился, коротко приказал открыть двери и оставить его одного.

Хрущев стоял в усыпальнице русских царей посреди мрачно проступавших надгробий. Промозглую темноту нарушал слабый свет далеких фонарей, едва проникавший в храм через узкие верхние окна. «Зачем я здесь? – удивленно думал он, боясь шелохнуться, произвести невольный шорох. Нарушение мрачной, торжественной тишины, казалось, будет неизбежно наказуемым кощунством.

– Знаю! Каждый правитель Руси должен предстать здесь пред тенями ушедших. Власик рассказывал, что и Сам бывал здесь… Какая, впрочем, ерунда, все эти поповские байки о загробном мире. Есть прах, и тлен, и небытие… Но если бы была у меня возможность задать им хоть один вопрос, я непременно спросил бы: «Что сделали они и не сделал я, чтобы остаться навсегда в памяти народной? Только что не родился царевичем? Велика доблесть! Зато я идола низверг…»

– Идола, которому всю его жизнь поклонялся?!

Никита вздрогнул, обернулся на грозный голос. Пред ним стоял Иоанн Грозный.

– Почто ты здесь, плешивый оборотень? – откинув капюшон монашьей рясы, сдвинул он брови. – Почто наш сон тревожишь?

– Оборотень? – переспросил Никита.

– Кто ж еще! – брезгливо усмехнулся царь. – Всю жизнь Ему жопу лизал, а намедни принародно дегтем измарал. Страшней нет, когда кто милым дружком прикинется, в душу влезет да сердце секирой вдруг и полоснет. Сам познаешь сие. У меня был такой, небось слыхал про Курбского? И у жинки моей под подолом шарил, и прямую измену свершил государеву. Однако отвагу и подлость имел при жизни моей сии козни вершить. А ты – аки тать в ночи могильной, тать трусливый и шкодливый – всю жизнь твою…

Внезапно Грозный исчез, лишь серебряный посох его остался, холодно мерцая на полу. Изо всех углов теперь на Никиту надвигались попарно шедшие черные монахи. Перекрикивая друг друга, галдели угрюмо, монотонно. Поначалу он не разбирал слов, но когда они приблизились к нему вплотную, он стал улавливать:

– Убивец трупов!

– Царь-ирод!

– Не ребеночка даже, мертвеца беззащитного умертвил вдругорядь!

– На возродившего церковь руку, окаянный, поднять посмел!

– У-у-убью-ю-ю! – закричал вдруг Никита, и от этого крика у него самого застыла кровь в жилах. Он подхватил с пола царский посох и угрожающе потряс им над головой. – И вас, и вашу веру, и вашего Бога! Сам Россию построю, мою, мужицкую, великую – без вас, спиногрызов, захребетников!

– Где тебе! – воскликнул высокий, худой, в епископской рясе, с панагией на груди. – Ты слаб умишком, грамотешкой, талантом, данным Богом!

– Бога нет! Я докажу! Я… я сам богом буду! – неожиданно вырвалось у него.

И эхом отдалось под куполом злобно, густо, страшно: «Сам… богом… буду-у-у!»

Он испугался этого громогласного святотатства и упал на колени. И все существо его охватили холод и ужас.

Так лежал он на каменном полу… Наконец обеспокоенная охрана вошла в храм. Перепуганные люди подняли его и повели под руки к машине: «Срочно врачей!»

– Не надо врачей, – тихо сказал Хрущев. – Везите домой.

Уже в теплом автомобиле, зябко кутаясь – ему было безумно холодно, – он вспомнил последние слова высокого монаха: «Возможность править Он дает по очереди Добрым, Светлым – и Злым, Темным. Случается так, что, получив власть, кто-то стремится удержать ее неправомерно долго. Тогда и случается всеобщая беда – не важно, кто у кормила: Добрый или Злой».

Октябрь 1957 года

Пленум ЦК, как сказал Никита, «разделал под орех» министра обороны Жукова. Накануне «красного Наполеона» посылают с визитом в Югославию и Албанию, а по возвращении прямо с аэродрома везут на правеж.

Хрущев. Ты, Иван, встретишь его и сразу в Кремль на Пленум.

Серов. Я один?

Хрущев: – А что? Ты министр госбезопасности, тебе и карты в руки.

Серов. Как-то неудобно. Маршал, национальный герой…

Хрущев. Ну да, мы ему еще красный ковер расстелем! Он в стране хочет военную диктатуру установить. Генералов – на ключевые посты, а нас, штафирок, в расход пустит. А что герой – дутый он герой! И полководец липовый – во всех наших бедах в начале войны он виноват! И план Сталинградской битвы не он да его дружок Василевский, а мы вдвоем с Еременкой разработали. Бонапартистской бациллой, манией величия болен этот Жуков, вот что! Шельма он и опасный авантюрист! Так что давай – одна нога здесь, другая там. И смотри – не дай ему заехать домой или в министерство ни на минуту. Войска подымет, в крови захлебнемся. Головой отвечаешь!

Серов. Есть, товарищ главнокомандующий!…

Теперь сцены сменяли одна другую с калейдоскопической быстротой.

Никита полубегом обозревает выставку авангардистов в Манеже:

– Мазня! Дерьмо! Дрянь! А это еще что за жопа?

И кто-то из свиты:

– Это зеркало, Никита Сергеевич!

У скульптуры, схватив за грудки Эрнста Неизвестного:

– Ты, сукин сын, где медь берешь для своих поделок?

– Ворую!

– Шелепин, выпиши ему авиабилет в Америку в один конец – и точка!

Никита в зале заседаний ООН вместе со всеми негодует по поводу очередного американского диктата – ботинком по столу, знай наших, мы вам покажем кузькину мать, мы вас всех закопаем в землю!

Никита подписывает порочный указ о создании совнархозов и еще сотню подобных указов, царски дарит Крым Украине, торжественно обещает ввести коммунизм через двадцать лет и требует сажать кукурузу и на юге, и на севере, и на западе с востоком; он ругает матом православных пастырей и велит душить церкви налогами; по его приказу корабли с ракетами идут к Кубе, и планета замирает в ужасе – от ядерной смерти ее отделяют какие-то часы…

Господи! Что же я делаю? И может ли быть такое? Или ты лишил меня разума, и я действительно не ведаю, что творю? – Никита упал на колени, раздирая лицо ногтями в кровь. – Что делать? Что делать, Господи?

И услышал голос высокого худого монаха – злой, осуждающий:

– Твое обращение к Нему и нелепо, и смехотворно. Ты никогда в Него не верил, не веришь и сейчас. Говоришь так по общечеловечьей привычке. В тебе бушует страх. Боишься! Раньше бояться было надобно, раньше…

Скрипнула дверь. Никита поднял голову и увидел, что в кабинет входит Сталин. «Этого не может быть, он же умер! Я же сам велел вытащить его из Мавзолея и закопать в землю!»

– Не-ет, я живой! Это ты мертвец, – надвигаясь на него и словно читая его мысли, проговорил генералиссимус.

…Обмирая от ужаса, Никита проснулся, вскочил и бросился вон.

– Что с вами, Никита Сергеевич? – тревожно спросил начальник охраны.

– Мертвяк окаянный привиделся, – не попадая зубом на зуб, выдавил из себя Никита.

– Кто? – всполошился генерал, хватаясь за кобуру. Глаза Хрущева блуждали, дыхание было прерывистым. Посмотрев в направлении кабинета, он добавил:

– Берия. Я же пришел мысленно посоветоваться с Вождем. А Лаврентий…

Он махнул рукой и сел в поданный «ЗИС». Генерал, недоуменно нахмурив брови, долго смотрел вслед отъехавшему автомобилю.

«Нет, ошибаешься, – все еще с испугом оглядываясь на уплывавший в вечернюю синь зловещий особняк, прошептал Никита, – я в нашем свинячьем околотке самый живой. Я! И у меня хватит силушки бросить в российское – да и в мировое! – болото не один камень. Не один. Си-и-и-ла е-с-сть…»

15 марта 1999 г.– 3 июня 2001 г.

Москва – Нью-Йорк – Гамбург – Клишино – Москва