Текст книги "Подари себе рай"

Автор книги: Олег Бенюх

УСТАМИ МЛАДЕНЦА

Из дневника Алеши

Март 1942

Я знаю, почему мама ушла на фронт, оставив меня и Костика с Мамуней Матрешей. Бить проклятых фашистов, вот почему. Я тоже как закончу седьмой класс, сбегу в армию сыном полка. А лучше – разведчиком у партизан. Папа в июле прошлого года пошел в ополчение, а его через три месяца отозвали. Но ведь кто-то из каждой семьи должен защищать Родину с оружием в руках. Потому мама закончила курсы медсестер и теперь воюет, спасает наших раненых.

Сегодня болела историчка, и у нас были подряд два урока химии. Наталья Алексеевна самая красивая из всех преподавателей. Химию терпеть не могу, но из-за нее зубрю все формулы, как наша ябеда-отличница Людка Багрова. Вовка Пузин говорит, что я дурак, влюбился в училку. А сам от нее глаз отвести не может. Конечно, в Куйбышеве Валька из 96-й не хуже была. Но нас звала мелюзгой, хотя я выше ее ростом. А мы ее видели с английским офицером, как они в ресторан входили. В Куйбышеве веселее было, там я с мамой в оперетту ходил, а один раз даже были в оперном театре. «Евгений Онегин» – мировая постановка. И жилье там получше. Для эвакуированных работников маминого наркомата шестиэтажный каменный дом дали, в нем раньше какое-то училище было. Конечно, в каждой комнате вместе несколько семей. Зато тепло, батареи, печь топить не надо. А месяц назад нас отправили эшелоном в немецкое Поволжье. Их всех куда-то вывезли, вроде в Среднюю Азию. Нам в здешней школе секретарь райкома комсомола рассказал, что осенью наши бросили сюда десант, все в немецкой форме и с их оружием. Через час приехали офицеры СМЕРШа, а местные немцы весь десант спрятали. Вот их и вывезли. И правильно сделали. Они же воткнут нам нож в спину.

Село называется Шталь. Каждой семье дали дом. В наших деревнях дома похуже. Здесь печка сделана по-другому, и есть котел, в котором можно мыться и белье стирать. Мамуня довольна. Готовит картофельные блинчики, а раз в месяц выдают мясо. Костик просит конфеты, и Матреша печет иногда, как она говорит, «хитрые» коржики. Он радуется, а мне все равно. Я не ребенок и не девчонка. Моя забота, чтобы печь было чем топить. Электричества нет, ток нужен военным заводам. Мамуня приспособилась лучину жечь, у нее в деревне до колхоза вечером только лучиной и освещались.

В школе 23 февраля вечер был, посвященный Красной Армии. Жарко натопили, зажгли несколько керосиновых ламп. Доклад делал директор школы. Между собой мы его Штопором зовем. Его ранило в самом начале войны. Он в танке горел, все лицо искалечено. Жена его бросила, и он пьет запоем. Месяц-два ничего, а потом на неделю отключается. Сказал как-то: «Лучше бы я сгорел в том танке». А жена его хороша стерва. Сейчас он трезвый. Повесил большую карту Москвы и Московской области. Все освобожденные города отметил красными флажками. И рассказал о наступлении наших. Поганые фрицы почти до самой Москвы дошли. А все равно 7 Ноября был парад на Красной площади. И его Сталин принимал. Дни идут, так и война кончится, а мы все за партами сидеть будем. Зубрежкой занимаемся, вместо того чтобы воевать с фашистами. Старшеклассники, и я тоже, к директору ходили с требованием отправить нас на фронт. Наша была третья делегация. Серьезный вышел разговор. Директор сказал, что говорил об этом и с военкомом, и с секретарем райкома партии, и своему другу комкору Устинову на фронт писал. Все как один твердят: пусть им – это нам – исполнится шестнадцать лет. Димка Шмырев из 7 «Е» убежал в феврале, а его через десять дней с милиционером вернули. И еще персоналку райком комсомола соорудил. Видите ли – вместо отличной учебы он лишние заботы милиции чинит. Штопор его выручил, сказал на собрании: «Глупо за патриотизм наказывать». Дядька он мировой, только ехидный больно. Забежит неожиданно в нашу уборную на переменке, поймает кого-нибудь, кто махру смолит, отведет к себе в кабинет и давай нотацию читать.

После доклада самодеятельность, потом танцы. Девчонки с девчонками, пацаны друг с дружкой тоже. Тут Жорик Слива вдруг объявляет – белый танец. Я и не знал, что это такое. Подходит ко мне Клавка Локтева. Пошли, говорит, протопаем. И тут протягивает мне руку Наталья Алексеевна: «Приглашаю вас, Алеша, на вальс». Когда-то давно, когда папа в Америке был, я с мамой пробовал вальс танцевать. Но это когда было! Клавка сразу смылась, и пошел я с Натальей Алексеевной в круг. А в круге, кроме нас, никого. И все смотрят, шушукаются. Думал – пропаду. Ничего: получилось. После танца даже Штопор мне подмигнул и сказал: «Так бы ты, Лешка, алгебру учил, как танцы-шманцы наяриваешь». Алгебра его предмет, и я и вправду еле-еле на четверку тяну. Химия, алгебра – все это не мое. Другое дело – история, география, русский.

В конце был чай. Каждому досталось по конфетине и два мандарина. Это был подарок от летной части, расположенной в районе. Мы к ним ездили с концертом самодеятельности за день до этого, а они должны были приехать к нам. Но приехать не смогли, их отправили на фронт. Зато прислали гостинцы. Конфету и один мандарин я Костику оставил, а второй съел. Когда стали расходиться по домам, я вышел за Натальей Алексеевной. Она видела, что я за ней иду, сказала тихо: «Алеша, проводите меня». Я обомлел от радости, молча пошел с ней. До ее дома шагать полкилометра. Вышли на дорогу, она взяла меня под руку. Первый раз в жизни я шел под ручку не с мамой, а с другой женщиной. Красивой! Ну и что, подумаешь, она старше меня всего лишь на пять лет. Я же чувствую – я ей нравлюсь. Звезды как в сказке – протяни руку и достанешь. Это говорю я словами героя какого-то романа. Наталья Алексеевна останавливается, я вижу ее огромные серые глаза, губы. Мы целуемся, я задыхаюсь от радости в этом первом в моей жизни настоящем поцелуе. Всю дорогу домой бегу вприпрыжку, пританцовывая. Пою во все горло утесовскую «Любовь нечаянно нагрянет». Вот теперь я сам чувствую, что могу рукой дотянуться до любой звезды.

Март

Ура! Пришло письмо от папы. Я так просил его забрать нас отсюда в Москву. И он назначен – так это называется – руководителем правительственной комиссии по проверке работы всех органов и учреждений Наркомпроса в Саратовской области. Обещал приехать в Шталь за нами. В какой точно день это будет, я не знал. Сижу в школе на устном по литературе. Мне достался билет «Любовь к Родине в произведениях М. Ю. Лермонтова». Это мой любимый поэт.

 
Что тут хитрить, пожалуй к бою;
Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
За Родину свою!…
И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! Не Москва ль за нами?
Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!
 

Читаю, вдруг отворяется дверь, в класс входит Штопор – и папа с Костиком! Я повис на шее у папы, слезы сами текут. Раньше никогда не знал, что они от радости тоже бывают. Экзаменаторша из районо спрашивает: «Ты закончил отвечать?» Штопор говорит: «Закончил, закончил». Но сел с папой и Костиком за свободную парту. Я стал отвечать дальше, а все мысли в голове спутались. Кое-как добрался до точки:

 
Но я люблю – за что, не знаю сам —
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям…
 

На вечер папа пригласил заврайоно, Штопора и председателя колхоза, Сидорчука, он из Полтавской области, папин земляк. Мамуня с ног сбилась, весь день хлопотала у печки, готовила блюда из мясных и рыбных консервов, которые папа привез. А еще конфеты, печенье. Штопор приволок квашеную капусту и даже соленый арбуз. Папа говорит Матреше: «Что в печи, на стол мечи!» Она только улыбается. Штопор взял бутылку водки, понюхал сургуч – настоящий. Ударил в донышко, пробка в потолок шибанула. Мне и Мамуне папа налил по рюмке кагора. За столом мужчины о войне говорили. Штопор про то, как в танке горел, как до того воевал. Здорово, оказывается, воевал. Жалел, что его комиссовали, он с одним легким остался. Вот почему он так трудно дышит. Председатель колхоза вернулся с фронта без руки. Сказал: «Хорошо без левой». Мрачная шутка. Заврайоно в Гражданскую войну переболел тифом с осложнением, ослеп на один глаз. Три раза подавал заявление. Не берут! А папа рассказал, как воевали ополченцы. Вооружение плохое, опыта боевого нет. В первых же боях полегло девяносто процентов. Два раза их пополняли. Потом уже прислали кадровых командиров, из ополчения сделали армейские дивизии.

Москва живет. Самым страшным был октябрь. Теперь легче. Иногда бывают налеты, прорываются немецкие самолеты, бомбят, бросают зажигалки. Папа пошутил, сказал: «Может, поживете здесь еще?» Костик заревел, я чуть тоже к нему не присоединился. «А как же экзамены?» – «У меня остался последний – химия, завтра сдам». Тогда папа успокоил – возьмет нас с собой. Нам придется пожить недельку в Саратове. Туда эвакуировали Ленинградский университет, и ему нужно с ректором Вознесенским решить важные вопросы.

Если честно, очень было стыдно, когда Наталья Алексеевна поставила мне пятерку. Тройка была мне красная цена. После экзамена она сказала, чтобы я зашел к ней домой перед отъездом. В селе уже все знали, что за нами приехал папа. Кто радовался – домой в Москву едете. Кто завидовал – везет же людям. Наталья Алексеевна жила вдвоем с мамой, бухгалтером в колхозе. Наталья Алексеевна была дома одна.

– И хорошо, и жаль, что ты уезжаешь, Алеша, – сказала она печально. – Хорошо, что возвращаешься в родной город. Мой Бердянск под немцем. Когда еще его наши освободят…

Она тяжело вздохнула и подняла на меня свои красивые глаза.

– Ты так похож на моего жениха.

Словно ударила меня этими словами.

– Жениха? – спросил я. – Вы никогда о нем не говорили.

Она помолчала, потом сказала каким-то надломанным голосом:

– Его убили под Москвой в декабре.

Теперь молчал я. Она отвернулась, села на кушетку, спрятала лицо в ладони. Мне стало ее очень жалко. Я осторожно положил руки на ее худенькие плечи, они едва заметно вздрагивали. У меня защемило сердце – теперь я знаю, что это такое.

– Наташа! – зашептал я. – Наташенька.

Она бросилась ко мне в объятия, и ее и мои слезы смешались. Ее запах – медвяный, тревожащий – дурманил меня. Я забыл, что в любой момент может прийти ее мама, что папа, Костик и Матреша ждут меня, чтобы ехать в Саратов. Я забыл обо всем на свете. Были только ее мягкие губы, ласковые руки, жаркое дыхание, сладкие, прерывистые стоны. Ослепительная вспышка – и темнота. Я куда-то падаю, падаю, и нет этому падению конца. И я хочу, чтобы оно продолжалось вечно!

Июнь

Вот это да! В Москве нас ждал тот еще сюрприз. Дома нас встретила девушка. Вся в розовом. Пушистый свитер, брючки в обтяжку, даже гребень в пепельных волосах розовый. Лет двадцати трех. Как сказал бы Жорик Слива – смачный бабец. Расцеловала папу, он застеснялся. «Познакомьтесь. Это Лена. Она смотрела за домом, помогала мне, когда я был один». Ладно, помогла – и хватит. Нет, живет у нас день, неделю, две. Спит в папиной спальне. Матреше деньги на продукты выдает. Мамуня сердится: «Какая ты мне хозяйка! Моя хозяйка Маша. Вернется с фронта – вылетишь ты отсюда вверх тормашками». Меня тоже ругает, боюсь, мол, отцу сказать, чтобы гнал он эту постылую мачеху паршивой метлой вон из дома. А я не боюсь, я слишком люблю папу. И маму. Она наведет порядок.

Когда от мамы приходит письмо, у нас праздник. Я читаю вслух, Матреша и Костик слушают. Я уж про себя молчу – пятилетний Костик кричит, что пойдет на фронт, бить фашистов. И достает свою деревянную саблю. Садится на своего коня на четырех колесиках: «Но, Сивка-Бурка, вещая каурка! Гитлер капут!» Мамуня берет письмо, идет в комнату Ленки, размахивая им, говорит: «Думаешь, ее убьют? На-кося, выкуси! Ее Бог для детей хранит». Ленка ревет, жалуется отцу. Он ее как-то успокоит, а Мамуне ни гугу. Последнее мамино письмо нас поразило. Мама написала, что была ранена, лежала в госпитале в Саратове. Перед отправкой в часть ей дали недельный отпуск, и она приехала в Шталь через день после того, как мы отправились оттуда в Саратов. Ну прямо как в кино! Кому рассказать – не поверят.

Мамочка, родная! Нам так тебя не хватает. Мы так хотим, чтобы ты быстрее вернулась домой!… Мамуня по секрету сказала мне, что Ленка беременна. Ругала ее: «Потаскушка деревенская! Пугало огородное! Вцепилась, как клещ, в профессора-дилехтора, чтоб ей ни дна ни покрышки!» Ленка и вправду приехала из Владимира, поступила в папин институт. Многие студенты и преподаватели эвакуировались в Стерлитамак, это где-то в Башкирии. А Ленка познакомилась с папой. Как говорит Мамуня, влезла к ему в душу и в постелю, бесстыжая. Тьфу! У меня с Ленкой молчаливый нейтралитет. Я ее ненавижу люто. Но с папой о ней не говорю. Вижу, он сам переживает, что все так вышло. И не знает, что теперь делать. Только однажды сказал: «Напиши маме, что я ее люблю, пусть простит, если может». Мама ничего не ответила, хотя в каждом письме про папу спрашивает.

Получил письмо от Наташи. Такое теплое, ласковое и очень грустное. Спрашивает: «Что ж, с глаз долой и с сердца вон?» Насчет сердца не знаю. А помнить я ее буду всю свою жизнь. Звонила Тамара. Потом Анька. Ни с той ни с другой я не стал назначать свиданий. Сел писать стихи. То ли вдохновение перегорело, то ли воспоминания его затопили. Ничего стоящего не получилось. И я послал Наташе созвучное моим настроениям стихотворение моего любимого Лермонтова.

 
Расстались мы, но твой портрет
Я на груди моей храню:
Как бледный призрак лучших лет,
Он душу радует мою.
И, новым преданный страстям,
Я разлюбить его не мог:
Так храм оставленный – все храм,
Кумир поверженный – все бог!
 

Теперь ночами я вдруг просыпался, лежал долго с открытыми глазами, глядел в темноту, вспоминал прикосновения ее губ, ее пальцев. Словно наяву слышал ее призывный шепот: «Лешенька!» Чтобы вызвать сон, жмурил глаза, считал до сотни. Засыпал неожиданно, но во сне ее никогда не видел. Снов своих никогда не помню. Знаю, что было что-то яркое, цветное, веселое. Но обидно, что именно – не помню. Витька и Юрка видят всякие приключения, всегда с девчонками, вино. Наверное, загибают. Но всегда складно. О снах много у Фрейда, читаю его книгу «Интерпретация снов». Старая, издание 1905 года, папа принес, ему какой-то академик подарил. И еще «Тотем и Табу». Интересно, но слишком умно. Наша историчка Анна Павловна говорила, что у Фрейда есть книга по теории сексуальности. Папа ее читал и объявил, что для такого материала я еще слишком «юн». Все не так обидно, как «мал». Вперемежку с опальным Фрейдом упиваюсь Сенкевичем – «Камо грядеши», «Огнем и мечом». Еще по настоянию папы штудирую Сен-Симона. И тайком – рукописного «Луку» Баркова.

Июль

Папа дружит со Львом Борисовичем Чижаком. Познакомились они давно. В конце двадцатых-начале тридцатых Чижак был помощником Постышева. Потом его послали замом главы Амторга в Нью-Йорк. И вернулся он в Москву в один месяц с папой. Вчера рассказал, как его тогда на Дзержинку вызывали. Маленький, от горшка два вершка, щуплый, с огромным, как у Сен-Симона, носом, умными глазами за мощными линзами, голосом как иерихонская труба (это выражение Матреши) – это дядя Лева. Да, в Гражданскую войну подхватил туберкулез, но вроде залечил. В НКВД его вызвала «тройка». Председатель говорит: «Расскажите, товарищ Чижак, о деятельности врага народа Постышева». Чижак отвечает: «Врага народа Постышева не знаю. Работал много лет с честным, преданным ленинцем Павлом Петровичем Постышевым». – «Больше ничего не хотите добавить?» – «Хочу. Горжусь, что довелось работать с таким человеком». – «Подождите в коридоре, после принятия решения по вашему вопросу мы вас вызовем». Вышел в коридор, сел на лавку. Ждет час, два, три. Расстрел? Тюрьма? Ссылка? Никто в дверь не входит, не выходит. Постучал, открыл – никого. Ушли через заднюю дверь. Что делать? Кто отметит пропуск? Уже десять часов вечера, одиннадцатый. Дошел до проходной, думал – тут и сцапают. Нет, дежурный взял пропуск, глянул, откозырял: «Проходите». Вышел. Шумная вечерняя Москва. Дома жена чуть с ума не сошла от страха за него. Потом оказалось – «тройка» вычеркнула его из жизни. Волчий билет. Куда ни приходит с просьбой о работе, везде отказ. «Тогда, Алешка, я и пришел к твоему папе. Он меня взял – деканом вечернего факультета иностранных языков». Отец засмеялся, я знаю, как он смеется, когда стесняется или ему неловко: «Лев Борисович, ну было это и быльем поросло». – «Нет, – Чижак на меня смотрит, – сын должен знать о таких вещах. За то, что твой папа меня на работу взял, ему пытались дело пришить. Как? Очень просто – один скрытый враг народа покрывает другого! Но не вышло: и Крупская, и Литвинов, и Трояновский встали на защиту твоего отца».

Вот это да! Я же ничего этого не знал. Ошарашенный, с восторгом гляжу на папу.

Четвертое июля – День независимости Америки. Директор сняла нас с работ в подшефном колхозе. К нам едут союзнички, наша школа считается лучшей в районе. Шесть старших классов собрались в актовом зале. Появляются америкашки – один в гражданском, советник посольства, с ним три офицера.

Подарки нам привезли, письма от американских школьников: дружба по переписке. Директор и советник выступили. Холеный такой американец, все о коалиции рассуждал, о демократии. Подарки – брелки, ручки и зажигалки, все с их флагом. От нас с ответным словом Коля Игнатьев выступил. Вся школа знает – у него на фронте батя и пять братьев воюют. Он текст своего выступления утром с передовицы «Правды» списал. Озвучил как Левитан по радио. А потом вот что дословно сказал: «Кровь в обмен на тушенку – это не дело, господа. Когда второй фронт будет?» Американцы переглядываются, что-то бормочут меж собою. А в передних рядах выкрикнули: «Второй фронт!» И весь зал подхватил: «Второй фронт! Второй фронт!» Директор подняла руку, что-то кричит. А мы ногами топаем, скандируем: «Даешь второй фронт!» Так и ушли американцы, невесело улыбаясь. А мы получили головомойку за наше «гостеприимство» и на следующий день укатили в колхоз.

Сентябрь

Только я прибежал из школы, пришел Кузьмич, стоит у порога, мнется. Обычно, протопив печи, он заходит, чтобы проверить, как нагрелись наши голландки. Но до отопительного сезона еще далеко. «Лелька (он зовет меня, как мои домашние), чтой-то меня просифонило. Налил бы чего стакан». «Чего» – это водки. В буфете графин пустой, но я знаю – папа держит запасную бутылку в ванной. Она должна быть в стенном шкафу за тремя высокими томами «Мужчина и женщина». Кузьмич плотно берет стакан всей своей мозолистой пятерней, но пьет очень деликатно, медленно, с передыхом, как горячий чай. Только что не дует. Приоткрыла дверь на кухню Ленка, увидала Кузьмича, фыркнула. Матреша приготовила быстренько бутерброд – кусок черного хлеба с жареным луком и картошкой. Кузьмич осторожно взял его, сказал: «Отнесу дочке Нинке, скоро из школы прибежит». Матреша, наскоро завернув картофельные блинчики в газету, положила сверток в его карман. Она боится, что Ленка наябедничает отцу – мол, продукты по карточкам, а Матрена их транжирит. Я считаю – Кузьмичу помогать надо. Его жена Ксюшка в октябре прошлого года поехала в деревню к родне, за продуктами, попала под немца и сгинула. Старый мужик остался один с семилетней девочкой. Папа сам дает Кузьмичу деньги. Смеется, говорит: «Выдадим Матрешу за Кузьмича». Та на шутку не обижается.

Сколько срывалось у меня попыток уехать на фронт. Написал маме – я слышал, что берут и младше меня ребят сыном полка. Как было бы здорово воевать вместе с мамой. Она ответила: говорила с комбатом и с комиссаром. Оба в один голос твердят: «Пусть учится, когда исполнится шестнадцать лет – возьмем». Шестнадцать! Еще два года. Война уж точно кончится. Папу несколько раз упрашивал. Был у него в гостях друг еще по комсомолу, заместитель начальника штаба партизан всей Белоруссии Одинцов. Мировой мужик, полковник, два ордена Ленина, орден Красного Знамени. Разговор у нас дома, за столом. «Возьми его своим адъютантом», – папа говорит. «И возьму, – Одинцов говорит. – Но не адъютантом, адъютант у меня – капитан, а ординарцем хоть сейчас!» Я был на седьмом небе! Прощай, школа, уроки, записочки. Здравствуй, разведка, закладка мин под эшелоны с фрицами, атака с гранатами и автоматом. Ура! Только папа на следующий день развел руками – Одинцова срочно отправили в тыл врага.

Был в гостях начальник курсов разведчиков генерал Кочетков. Папа временно передал под его курсы одно из зданий института. «Воевать хочешь?» – это генерал за столом у нас дома спрашивает. «Хочу, товарищ генерал». – «Приходи завтра ко мне на курсы, поговорим». Пришел. Искать не надо, я раньше в этом здании у папы бывал. Захожу в кабинет. У него уже майор сидит. «Я вот об этом парне». Это он майору. Майор спрашивает: «Язык немецкий учишь?» – «Немецкий». Он начал шпарить, как настоящий Ганс. Я на его вопросы попытался промямлить что-то. «Да, – генерал сказал это почти радостно, – не густо». «Ха! – гоготнул майор. – Как говорят немцы – швах». А у меня уже слезы наготове. Что они, сами не знают, как у нас язык в школе учат. «В нашем деле язык – основа. – Генерал вздохнул. – С такими знаниями, чтобы достичь нужного нам уровня, уйдет три года, не меньше». Я шел домой и ревел как белуга.

Был в гостях давний приятель папы командир танкового корпуса дядя Любомир. Его дочка училась у папы в педучилище. Весельчак, хохмач. Матреше подарил шмат сала, Ленке – позолоченные вязальные спицы (их, говорит, мои разведчики «ревизовали»), мне – немецкий офицерский кортик, папе – здоровую армейскую флягу трофейного шнапса. Ну, думаю, этот наверняка возьмет. «На фронт хочешь? – Он посмотрел на папу. – Добрый хлопчик. Поможешь нам фрицев бить. Я зараз на Урал слетаю за танками, а ты через три недельки подтягивайся». – «Куда?» – «Как «куда»?» «Ко мне. В Калинин. Тридцать первая армия». – «А форма?» – «Форма пустяки. У меня в бригаде такой портной, что сам командарм у него обшивается. Такую форму сварганим – все девки твои». – «Кто ж меня туда пустит?» – «Сейчас». Достал планшет, вынул из него блокнот со штампом бригады. «Вот тебе пропуск. Годится?» – «Еще бы!» Мне хотелось прыгать от радости. Только дядя Любомир уехал, я бросился к Юрке. Не терпелось рассказать, что пройдет всего три недели, и я буду на фронте. Прибегаю, достаю бланк: «На, смотри!» Юрка удивился: «Чего смотри? Пустая бумажка». И правда – штамп есть, а больше ничего, пусто. Бегу домой – не ту бумагу дядя Любомир мне по ошибке дал. Папа смеется: «Не ты первый на эту удочку Любомира попадаешься. Симпатические чернила. Давненько он ими балуется». Такая обида и злость меня взяли на этого армейского фокусника. До слез почти. Сдержался все же. Я ему так поверил. Папа «успокоил»: «Перед уходом Любомир сказал, что ты ему понравился. Будет шестнадцать – возьмет тебя к себе». Опять двадцать пять.

Ноябрь

Колька Игнатьев смеется: что такое не везет и как с ним бороться. Да, что не везет, то не везет. Решили мы с ним сами рвануть на фронт. Втихую собирали продукты в школе: пирожки, булочки, все, что дают на завтрак. Дома картофельные оладьи, куски хлеба. Колькин отец на фронте, мой поехал в освобожденные районы Подмосковья, сказал: «Налаживать систему образования». Самое время. Ленка меня искать не будет, ей мое исчезновение лишь на руку. Мамуня будет плакать, переживать, но в милицию не пойдет, она просто не будет знать, как это сделать. А если и пойдет, то не сразу, через несколько дней. Нас к тому времени сто раз след простынет. Положили мы в портфели вместо учебников и тетрадей собранные харчи и после первого урока ударились в бега. До Павелецкого от школы рукой подать. А на вокзале и начались первые ухабы. Документы проверяют и милиция, и военные патрули. Мы решили добраться до Каширы поездом, а там прибиться к какой-нибудь части. Но поезда ходят нерегулярно. Мало того, пока мы болтались по перрону, у нас пять раз проверяли документы. Злее всех проводники. Требуют билет, пропуск и документ личности. А у нас ничего этого нет. Только комсомольский и ученический билет, но проку от них никакого. Без пропуска и паспорта не дают билет на поезд. Какой-то добрый дядя посоветовал: «Идите пешкодралом до Москвы-третьей, оттуда легче уехать». Дошли, ждем. Час, два, три – ни одного пассажирского. Залезли вечером в порожний товарняк, поели и улеглись на соломе спать. Проснулись уже засветло от грохота, криков. Снаружи кто-то откатил дверь. Военные. Из разговора слышим – Кашира. Заскочило несколько человек, стали втаскивать ящики. Командир кричит: «Соколики! Осторожно! Со снарядами шутки плохи. Неловко двинуть – и взлетим все к той самой маме!» Нас заметил один, кричит: «Товарищ капитан, здесь посторонние! Похоже, лазутчики!» Привели нас под конвоем к военному коменданту: пожилой майор, глаза красные, щеки впалые, будто мукой посыпаны. «Кто такие? Откуда? Документы?» Мы объясняем – хотим на фронт. Смотрит на нас с подозрением. По документам нам четырнадцать. А на вид Кольке все двадцать, да и я ростом вымахал с коломенскую версту (так Кузьмич однажды Матреше обо мне сказал). «На фронт, значит, собрались?» Коменданту то и дело бумаги какие-то на подпись подсовывают, докладывают о прибытии и отбытии эшелонов, билеты на Москву вымаливают, но нас он из виду не выпускает. Стоим. За спиной конвоир с винтовкой. «За последние дни в район две группы диверсантов немцами были заброшены. Выловили, да видно не всех». – «Передать их в СМЕРШ, и все дела!» – весело советует молодой лейтенантик, видать, помощник майора. «Больно ты швыдкий!» – Комендант закуривает, кашляет. «Кто может все это подтвердить?» Майор кивает на наши комсомольские и ученические. Мы даем московские телефоны родителей. «В Москву?! – ойкает лейтенантик. – Тут в горвоенкомат Каширы не дозвонишься. Чего возиться с этими? Явно контрики. Отвести в овраг – и в расход». «Молчать! – Майор выдохнул одно это слово. Потом нам: – Разберемся. – И конвоиру: – На гарнизонную гауптвахту». Но там нас не приняли, все камеры забиты дезертирами и самострелами. Переправили в КПЗ: ворюги, мешочники, барыги. Кто в карты дуется, кто байки травит, кто вшей бьет. С меня двое хотели стянуть пальто, Колька своим пудовым кулаком так одного звезданул, водой отливали. Один дед, его в камере уважали, пустил нас на свои нары, дал по куску хлеба и по картофелине (портфели наши отобрали конвоиры). А ночью стал к нам приставать. «Я, – говорит, – на зоне к мальчикам привык, слаще любой раскрасавицы». Ушли мы в единственный свободный угол, так возле параши на полу до утра и просидели. Один урка нам ночью рассказал шепотком, что этот старичок пришлёпал в Каширу, чтобы немца хлебом-солью встретить. Он из бывших, купец первой гильдии. Да кто-то из жителей его опознал: замели, выясняют. В лагеря он две ходки до войны имел. Днем все-таки приехал подполковник из СМЕРШа, нас с Колькой допрашивал. На незнании Москвы хотел поймать нас, замоскворецких! Все равно не поверил. Еще троих диверсантов арестовали. Сознались – было пятеро. Где еще двое? Приметы не сходятся, но приметы можно изменить. Ночью опять сидим у параши, греем друг друга. Спать не можем. Жалко себя. Вдруг часовой в дырку в двери кричит: «Которые побегли немца воевать – на выход!» Ночью?! Испугался я теперь не на шутку. Ночью на прогулку не водят. Часовой в коридоре смеется: «Не бздите, пацаны! Отпускают вас на волю». Приводят в кабинет. Свет, тепло. Начальник тюрьмы и комендант станции улыбаются. «Мы тоже хотим на фронт, а нам приказывают здесь сидеть». – Это майор. «Всяк сверчок знает свой шесток. – Это начальник тюрьмы. – Вот, за вами приехали». Поворачиваюсь – папа! Что такое счастье? Любой школьник знает эту тему для сочинения. В тот момент для нас с Колькой это и было самым настоящим счастьем. Три часа мы тряслись в папиной «эмке» до Москвы, рассказывали о нашем «великом Походе». Сидели сзади, завернувшись в овчину. Тепло, уютно. Папа слушал молча. Водитель Миша, раненный в грудь навылет и списанный вчистую, то и дело вскрикивал: «Ну, дает! Эх, молодца!» Перед самой Москвой, за последним КПП, папа повернулся, сказал: «Хорошо то, что хорошо кончается. Майор сообщил – был момент, когда ваши жизни висели на волоске. Какой-то лейтенант настрочил донос, что не в меру сердобольный майор пожалел не то диверсантов, не то дезертиров. Проезжал через город Мехлис. (Мы с Колькой о нем в первый раз услышали.) Приказал – всех подозрительных к стенке, без суда и следствия. Гауптвахту враз очистили, а там более полусотни людей было. Слава Богу, до тюрьмы не успели добраться». Миша удивился: «Чего, этот Мехлис так разошелся?» Папа ответил: «Диверсанты один из мостов через Оку взорвали».

Дома Ленка злорадно ухмылялась: «Вояка сраный!» Матреша причитала: «Мамки нет, вот от мачехи и сбежал!» Норовит меня кормить посытнее. Костик увидел меня, закричал: «Ты мне с фронта гостинца привез?» В школе о нашем побеге тоже узнали. Учителя вроде относятся к этому с одобрением. Девчонки из соседней женской школы тоже пронюхали. При встрече млеют, шлют записки, назначают свидания. Сделали с Колькой еще одну попытку – через Главный штаб партизанского движения. Говорил с нами вежливый военный. «Стрелять умеете?» – «Умеем». – «Мину заложить под рельсы сможете?» – «Сможем. На уроках по военному делу проходили». – «С парашютом прыгали?» – «Прыгали». (Врали, конечно. Только в Парке Горького с вышки.) – «Так. Ну а с топографией Витебской области, к примеру, знакомы?» Ясно, мы замолчали. «Или, скажем, Черниговской?» Радовался – нашел слабину. Так и написал на нашем заявлении: «Отказать из-за незнания местности». Не по малолетству, о юных партизанах все газеты пишут. Папа к моим попыткам уйти на фронт относится серьезно, хотя я думаю, он не хочет, чтобы это случилось.

Телефон у нас на кухне. То Ленка у плиты, то Матреша, то обе вместе. Не дают поговорить толком с друзьями или девчонками. Вчера, 12 ноября был день рождения Томы. Она к себе домой пригласила. Собрались я, Юрка, Витька, Клара, Валентина. Каждый принес что мог. Пироги с картошкой, кусок сала, банку тушенки. Я попросил у папы бутылку кагора, у Матреши селедку. Посидели за столом, потанцевали, парочками уединились по углам. Целуемся. Лафа. Вдруг является Томкина мама. Она ушла в ночную, плохо себя почувствовала, ее домой на машине директора фабрики отправили. Мы, конечно, сразу разошлись. Уже в девять я был дома. На кухне никого. Ленка ускакала к своей портнихе, Костик и Матреша спят, папа в кабинете сидит за бумагами. Звоню Томке. Она такая… Такая… Вообще красивее девчонки я не встречал. Только в кино: Смирнова, Целиковская, Окуневская. Томка тоже хочет быть актрисой. С ней я могу по телефону говорить часами. Иногда вдруг оба замолчим, слушаем, как бьется сердце. Дыхание перехватывает, в глазах радужные круги. «Ты здесь?» – «Я здесь. А ты?» – «И я здесь?» Потрясно!