Текст книги "Подари себе рай"

Автор книги: Олег Бенюх

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)

– Да, это мое письмо, – выдавил он из себя. – Позвольте, но откуда оно у вас? И какое вы имеете право…

– Не позволю! – Бивень поднялась во весь свой гренадерский рост. – Вы спрашиваете – откуда оно у меня? Отвечаю – за моральную чистоту партии болеют многие органы и учреждения. А чем интересоваться чужими правами, вы лучше ответьте членам парткома – какое вы имеете право разрушать семью? Ваша жена воевала на фронте, а вы в это время привели в свой дом любовницу и прижили с ней ребенка! И это не все. Будучи в командировке в Америке, вы вступили в адюльтер с француженкой, и от нее у вас тоже есть сын!

Члены парткома зашумели, глядя на Ивана. Он сидел словно в воду опущенный, внезапно постарев на десяток лет, и молчал.

– Товарищи! – Муромцев тоже встал со стула и поднял руку, требуя тишины. – Я решительно против подобного рода разносов.

– Что вы предлагаете? – Бивень, прищурившись, смотрела на философа.

– Назначить комиссию, пусть разберутся.

– Хорошо, – почти радостно согласилась Бивень. – Только ей кроме всего, о чем я уже сказала, придется разобраться и с директорской дачей. Есть данные, что строится она на институтские средства и за счет наших фондовых стройматериалов!…

Две встречи определили смелость, с которой Бивень выступила против директора с открытым забралом. Зная наверняка о более чем прохладных отношениях между министром и директором, она напросилась на прием к Калашникову. И принесла весьма существенный компромат: а) моральное разложение и б) дача. Никак не проявляя своей радости, а он давно и люто ненавидел «этого везунчика, этого любимчика Крупской и Потемкина», министр исподволь подбросил столь же недалекой, сколь и завистливой Марии Трофимовне свой взгляд на монографию. (Как потом посетует в разговоре с Сергеем Иван: «Надо же было так угораздить Бивень оказаться в нужное время и в нужном месте».)

Закончил министр беседу так:

– Это, без сомнения, внутреннее дело вашей организации. Но если вы решите создать комиссию по рассмотрению полученных сигналов – а их, как я вижу, собралось предостаточно, – министерство будет вынуждено отстранить вашего директора от должности. Временно.

Последнее слово Калашников произнес без нажима, но Мария Трофимовна поняла его смысл безошибочно: «Действуй!» И когда она взялась за дверную ручку, министр добавил озабоченно:

– Одновременно будем думать о преемнике… или преемнице.

«А чем я не преемница? – думала Бивень, торжественно спускаясь по главной лестнице в раздевалку министерства. – Я такой же кандидат наук. Поддержать мою кандидатуру есть кому и в ЦК, и в МК, и в райкоме. В двоемужестве не замечена, более того – никогда замужем не была. Дач не строю. И вообще – директор Московского городского педагогического института имени В. П. Потемкина Мария Трофимовна Бивень – это звучит!»

Но главная встреча произошла месяцем раньше. Как-то вечером, когда Бивень, по обыкновению, засиделась в парткоме после заседания секретарей факультетских бюро, к ней зашел начальник Первого отдела Антон Лукич Парфененко. Фронтовик, инвалид войны, он тоже был бобылем и в институте дневал и ночевал.

– Чего тебе, Лукич? – оторвав взгляд от протокола, спросила Мария Трофимовна.

– Разговор есть, – посмотрев на технического секретаря Настену, пробурчал он.

– А я ушла, – поняв его взгляд, заявила девушка и выпорхнула из кабинета.

– Устала я, – бросив протокол на стол и потянувшись, произнесла Мария Трофимовна. Подавила зевоту: – Чего-нибудь срочное?

– Не то чтобы очень, – отвечал начальник секретной части. – Звонил Алексей Петрович. Просил тебя позвонить ему, когда будет свободная минутка. Он твою занятость уважает.

– Кто такой Алексей Петрович?

Лукич наклонился к Марии Трофимовне и вполголоса сообщил:

– Генерал Семин. В секретариате Берии Лаврентия Палыча служит.

– Генерал с Лубянки? – поморщилась Мария Трофимовна. – Неужто опять наших студентов на фарцовке застукали?

– Не похоже: больно ласково говорил. Обычно с Лубянки хамят, а этот очень даже обходителен.

Бивень глянула на часы:

– Теперь уж поздно. Завтра позвоню. Давай телефон.

Назавтра с самого утра закрутила-завертела Марию Трофимовну институтская рутина – переходы-переезды из здания в здание, с факультета на факультет: контрольное посещение лекций, проверка студенческой столовой, присутствие на закрытом заседании одной из многочисленных кафедр с обсуждением скандальной связи почтенного профессора со студентками. Лукич отловил Бивень где-то во второй половине дня в преподавательском буфете в здании в Гагаринском переулке.

– Генерал опять звонил, – сообщил он, терпеливо дождавшись, пока Мария Трофимовна откушает чай с бутербродами. – Очень просил с ним связаться. Сказал, в отпуск собирается, а до этого непременно переговорить надо.

– Пошли в деканат, – скомандовала Мария Трофимовна. – Как, говоришь, его звать-то? Алексей Петрович Семин? Сейчас. – Она начальственно придвинула к себе телефон, набрала номер. – Говорит Бивень, мне бы товарища…

– Мария Трофимовна, – перебил ее густой баритон. – Когда мы могли бы с вами увидеться?

– Завтра вас устроит?

– Чудесно! Часика в три?

– Годится.

– Тогда запишите адресок. – Он назвал один из переулков между улицами Горького и Чехова, ближе к Садовому кольцу.

С виду дом был неказистым трехэтажным строением конца прошлого столетия. Полутемная, выщербленная лестница, обшитая грубым коричневым дерматином дверь, засиженное мухами и затянутое паутиной окно на лестничной площадке. На звонок дверь тотчас же распахнулась, и в глаза Марии Трофимовне ударил яркий свет. Квартира являла резкий контраст и с внешним видом дома, и с лестничным интерьером. Ковры, зеркала, модная полированная мебель.

– Шикарно, – снимая пальто и причесываясь, молвила она. – И не подумаешь, что здесь может быть так… изысканно.

– Служебное помещение, для встреч с особо важными персонами, – многозначительно заметил Алексей Петрович, приглашая гостью в гостиную.

Семин оказался щуплым и низеньким. «Мужчинка: от горшка два вершка, – отметила про себя Мария Трофимовна. – И ведь как даже такого соплю генеральские лампасы красят. Не Суворов, но явно на государевой службе не последний ярыжка».

– Присаживайтесь, Мария Трофимовна. Не желаете ли чаю? Чудесно! – С этими словами Алексей Петрович достал из буфета большую коробку шоколадных конфет, вазу с вафлями, сахарницу, тарелку с тонко нарезанным лимоном.

– Коньяка не предлагаю…

– Отчего же? – спокойно возразила Мария Трофимовна. – От рюмки не откажусь.

– Превосходно! – Генерал, не поворачивая головы, протянул руку к буфету и водрузил на стол бутылку «Юбилейного».

– Вас, понятно, интересует предмет нашей встречи, – начал он, разливая густой душистый чай из огромного фарфорового чайника, расписанного аляповато крупными цветками шиповника.

Неопределенно улыбаясь, Бивень кивнула.

– Никаких конкретных причин или поводов нет. Просто давно хотел познакомиться с опытным наставником восемнадцати тысяч юных граждан нашей державы и идейным вдохновителем двухтысячного отряда академиков, докторов и кандидатов, ваяющих из вчерашних школяров завтрашних умельцев-теоретиков и умельцев-практиков для многочисленных учебно-воспитательных заведений и учреждений открытого и закрытого типа.

«Ну казуист! – внутренне восхитилась польщенная Мария Трофимовна. – Этот за словом в карман не полезет. Зачем же он, однако, вытащил меня сюда? Терпение, Маша, терпение. Не с пустобрехом, с генералом МГБ имеешь дело».

– Потемкинский педагогический – это сегодня марка, – продолжал Семин. – Котируется вровень с университетом. И в чем причина? Вернее – в ком? От разных… – он хотел сказать «людишек», но во время поправился, – деятелей я слышал, что якобы все дело в вашем директоре.

Генерал посмотрел на Марию Трофимовну выжидательно. Ей же явно не понравилась вопросительно-допустительная интонация в последнем предложении.

– Директоре?! – Она посуровела, сжала и без того узкие губы. – Великолепный коллектив – вот в чем причина!

– Во-о-от! Именно! – Алексей Петрович подлил еще коньяку в рюмки. – Помните у Маяковского: «Единица – ноль»? Лучший поэт советской эпохи был более чем прав.

– Ну почему же – ноль? – запротестовала Бивень. – Личность в определенных, благоприятно сложившихся условиях может горы свернуть. А наш директор, – она скривила губы, – так, середнячок. Честный, работящий, преданный середнячок.

«Бог ты мой, эта туша страдает манией величия! В объективке на нее, которую я сегодня читал, это точно подмечено». Семин слушал ее предельно сосредоточенно.

– Институт хорош. Но если бы вы только знали, как у нас велико поле для работы, сколько крупных и мелких упущений, скрытых от постороннего глаза недоделок и недостатков!

– И в учебном процессе, и в привитии основ коммунистической морали, ведь так?

– Так, – неуверенно согласилась Мария Трофимовна, не понимая, куда этот симпатичный генерал клонит.

А Алексей Петрович встал из-за стола, прошелся по комнате и, понюхав зачем-то пустую рюмку, заговорил медленно, словно начиная долгий рассказ:

– В середине тридцатых годов я работал в Америке консулом. А директором советской школы в Нью-Йорке был ваш нынешний директор.

Мария Трофимов вся обратилась в слух.

– Сумел наладить наилучшие отношения с послом, хотя посольство находилось за сотни миль от Нью-Йорка, в Вашингтоне.

– Он и здесь в фаворитах – и у Крупской, и у Потемкина преуспевал. – Бивень произнесла это прокурорским тоном и, выпив рюмку коньяку, быстро отправила в рот кусок лимона. Хотела закончить однословным резюме: «Приспособленец», но воздержалась – кто его знает, как еще обернется разговор с этим шибздиком.

– Это нам тоже хорошо известно, – продолжал Семин. – Не знаю, на какой почве зиждились его отношения с руководством здесь. Там же все было очень просто – сын Трояновского учился в нью-йоркской советской школе. Поэтому нашему директору многое сходило с рук. Даже… – генерал сделал паузу, потянулся к бутылке, вновь наполнил рюмки. – Даже откровенный адюльтер. И знаете с кем? С иностранкой, француженкой, которая работала в нашей же школе.

– Сожительство с подчиненной? – В глазах у Бивень вспыхнул зловещий огонек. – Да еще с иностранкой?!

Она достала из пачки «Друг» сигарету, Алексей Петрович ловко щелкнул зажигалкой. Мария Трофимовна обескураженно вздохнула:

– Но ведь это было так давно…

– Давно, – согласно кивнул Семин. – Однако, во-первых, в вопросах морали срока давности не существует. Червоточина со временем только растет. А во-вторых, неприглядная история эта, как выяснилось на днях, имеет сегодня продолжение.

И с этими словами генерал передал Бивень письмо.

– Откуда это? – спросила она, начиная читать заполненные знакомым директорским почерком страницы.

– Результат бдительности почтовых цензоров. – Алексей Петрович не хлопнул ладонью по поверхности стола, а мягко положил на него тонкие пальцы и прижал их с такой силой, что они побелели. – Наша служба не имеет права на осечку. Ни в чем!

Мария Трофимовна, прочитав письмо, задумалась. Материалец для возбуждения персонального дела есть. Хлипкий, конечно, материалец, давно это было. Какой-то изюминки не хватает, чтобы это сусло забродило-заиграло. Письмо? Хорошо, но все-таки слабовато. Генерал, внимательно наблюдавший за гостьей, за вполне зримым ходом ее эмоционально-мыслительных усилий – на лбу выступили капли пота, – добавил прибереженную напоследок и вместе с тем неотразимую деталь:

– Следует иметь в виду, что итогом этой порочной связи явился незаконнорожденный ребенок, мальчик. Сейчас ему десять лет.

«Вот она, недостающая изюминка – несчастный бастард как позорное следствие преступного сожительства. Моралист-теоретик оказался практиком международного адюльтера. А этот шибздик достойно носит генеральские лампасы. Не знаю, какие у него счеты с Иваном, да мне на это наплевать. Я же ради чистоты наших рядов обязана прервать безоблачную карьеру хлопчика из полтавских Прилук. Зарвался наш Ванек! Пора его на место ставить».

Гостеприимный хозяин проводил Марию Трофимовну до самой входной двери. Поцеловал руку, заглянул в глаза, сказал извиняющимся голосом:

– Забыл, совсем забыл! Но, думаю, вы и без меня это знаете. У нашего шалуна-директора ведь была еще одна жена, точнее, не жена, а сожительница. Лена Тимохина, кажется так. – Он достал из бокового кармана френча записную книжку, пролистал несколько страничек, ткнул в одну из них пальцем: – Вот, точно. Помню, несмотря на склероз, ха-ха! Студентка вашего вуза, между прочим.

– Бывшая, – досадливо проговорила Бивень. – Слухами земля полнится. Об этой Тимохиной много болтовня было. Я даже отряжала надежного члена парткома выяснить все обстоятельства. Директора не ставили в известность – заявлений никаких не поступало. А слухи… Мало ли о чем народ треплется. Так вот – Тимохина эта как в воду канула. Так что увы…

– Если это важно для наведения морально-нравственной чистоты в вашей парторганизации, мы могли бы посодействовать в установлении объективной истины…

– Алексей Петрович, миленький, конечно, важно!

Генерал на аппарате в прихожей набрал номер, приказал: «Григорий Данилович! Сегодня… (Прикрыв трубку, спросил Бивень: «Вы отсюда в институт?») Так вот, сегодня свяжитесь с секретарем парткома Потемкинского пединститута и помогите организовать встречу с Еленой Тимохиной. Помните, вы занимались этим делом. Об исполнении доложите». Он улыбнулся – видите, это так просто, раз плюнуть, если нужно для общего дела. Улыбнулась и Мария Трофимовна – браво, генерал. И спасибо.

Вполне довольные друг другом, они расстались…

Встреча с Леной Тимохиной, которую на следующий же день устроил расторопный Григорий Данилович, произошла на Суворовском бульваре, у Никитских ворот. Был теплый безветренный осенний день. По опрятным дорожкам шествовали редкие прохожие. Две молодые мамы медленно катили новенькие детские коляски, увлеченно беседуя о чем-то. Парень настойчиво пытался разговорить расстроенную подругу – она то и дело вытирала платочком глаза, уклонялась от робких попыток ее обнять. Группа школьников – три девочки и три мальчика – промчалась, обгоняя друг друга и размахивая портфелями и сумками. Мария Трофимовна сидела на скамейке, закрыв глаза и подставив лучам скупого уже солнца лицо. Тимохина отказалась от встречи в институте, и, хотя Бивень понимала мотивы отказа, ей это не понравилось. Ей всегда не нравилось все, что хоть в малейшей мере складывалось не по ее плану. «Разговор в парткоме и беседа где-то на улице, – размышляла она, – разница ясна. Эта Тимохина беспартийная, из комсомола выбыла по возрасту. По телефону со мной говорила излишне спокойно. Ее использовали и бросили как ненужную вещь, а она даже заявления в парторганизацию не подала. Куда, спрашивается, девалась ее женская гордость?» Вдалеке показалась стройная дама в модном бежевом коверкотовом плаще и шляпке с вуалеткой. Легкой танцующей походкой она подошла к скамейке, на которой сидела Бивень, и, едва заметно окая, спросила:

– Простите, вы Мария Трофимовна?

– Садитесь, Лена, – открывая глаза и застегивая верхнюю пуговицу кофты из темного штапеля, распорядилась Бивень. – Нате вот, подстелите газетку, чтобы одежду не запачкать.

И стала ее бесцеремонно разглядывать. Чувствуя это, Лена особенно долго расстилала газету, наконец примостилась на краешек, боясь поднять на начальственную толстуху глаза. Марии Трофимовне Лена не понравилась – тощая, глаза большие и слишком распахнутые, носик кукольный, губы вишневые, припухлые – словно она их сама себе искусала, щеки – ишь ты! – с игривой ямочкой и такие яркие. Чай, не девица, могла бы их хотя бы пудрой пригасить, что ли.

– Ну что, Лена, обидели тебя: совратили, позабавились и выкинули на помойку жизни? Ведь так?

Лена молчала, и Мария Трофимовна продолжала:

– Ты не стесняйся, я ведь с тобой как мать говорю. Война обнажила человечью суть. Из людей, из мужиков особенно, вся дрянь наружу поперла. Раньше было спрятано, под замочек положено, укрощено кое-как; а тут трусость, жадность, похоть – все выскочило.

Бивень замолчала, подождав, пока трое военных пройдут мимо, закурила сигарету и, развернув могучий торс в сторону Лены, продолжила:

– Твоему ребенку сколько?

– Танечке четыре года.

Лена произнесла это холодно, отрывисто, словно интонацией желая спросить: «Зачем это все вам?»

– Вот видишь – уже четыре года, – не обращая внимания на ее интонацию, продолжала Мария Трофимовна. – А ты о ней не заботишься вовсе.

– Почему вы так говорите? – От обиды голос Лены задрожал.

– Ты же не девочка, чтобы задавать подобные вопросы. На алименты не подала? Не подала! Благородством мир удивить хочешь? Так благородство мир разучился ценить еще до вселенского потопа, милочка.

«Господи, какая скверная женщина! – подумала Лена, поеживаясь, словно от ветра. – И зачем я, дура, только согласилась на эту встречу? Она меня будто раздевает всю…»

– Благородство здесь ни при чем, – наконец сказала она. – Я не ради денег сходилась с Иваном. – Голос ее звучал ровно. – Потому и на алименты не подала. Тем более что ребенка я сама воспитать в состоянии.

– Выходит, мужикам их блядство прощать следует? – разозлилась Мария Трофимовна.

– Поймите, любовь у нас была, – умоляюще протянула Лена.

– Любовь! – презрительно оттопырила губы Бивень. И тут же взорвалась: – Надобно было скотские чувства в себе глушить! У мужика двое детей. И жена на фронте. Хотя… какой он мужик? Мужики жизни клали за Отечество, а он…

– Неправда! – Слезы брызнули из глаз Лены. – Я познакомилась с ним в госпитале. Он раненый лежал. Из ополчения их едва десятая часть выжила. Вновь на фронт собирался, да отозвали его… А насчет жены и детей я только потом узнала. Сама себя казнила. Ее возвращение как избавление приняла.

Бивень смотрела на нее с осуждением. «Слаба, дуреха, ох слаба, – мысленно возмущалась она. – Ей ублюдка сотворили, она и растаяла. Безотцовщина. Война порождает ее и на фронте, и в тылу. На фронте – пуля-дура, в тылу – баба-дура».

– Могу я вас спросить, – Лена замялась, – чем вызвана наша встреча?

– «Во многих знаниях много печали», – цитатой из Библии ответила Мария Трофимовна, которая много лет руководила спецсеминаром при парткоме по антирелигиозной пропаганде.

«Не иначе пакость какую-нибудь для Ивана затевает, – думала Лена. – Завтра надо будет ему рассказать».

Они встречались, как обычно, в последнюю субботу месяца – он передавал ей деньги, обсуждал текущие заботы и нужды, гулял с дочкой.

А Бивень, не в состоянии отделаться от брезгливого осадка после встречи с Тимохиной, решила, что в обсуждение персонального дела директора будут включены и француженка, и эта влюбчивая «тюха». Факт сожительства налицо? Налицо. А всякие там сердечные антимонии нужны как собаке пятая нога. Нужна бескомпромиссная битва за идеалы и их носителя – созидателя коммунистического завтра…

И грянуло закрытое партийное собрание Потемкинского института! Бивень постаралась выстроить его по классическим канонам военного искусства. С предварительной разведкой – выяснением союзников директора; боем авангардов – обсуждением вопроса на парткоме, где схватились две фракции – Бивень и Муромцева; обеспечением резервов – договоренностью с министром, что он направит в качестве представителя Минпроса на собрание своего помощника и старинного друга Марии Трофимовны Матвея Щеголькова, а с первым секретарем Свердловского райкома, что от него прибудет инструктор орготдела Феодосий Слепнев, открытый недруг Ивана (кандидатуру этого туповатого, чванливого партийного чиновника на должность первого заместителя директора института Иван не так давно громогласно отклонил); определением стратегии – кого за кем следует выпустить на трибуну; наполнением верными людьми арьергарда – счетной комиссии. Иван был знаком лишь с одним моментом – он присутствовал на заседании парткома, ведь он же был его членом, и потом – обсуждался его вопрос. Размышляя об итогах этого заседания, он пришел к выводу, что собрание должно завершиться единственно разумным, с его точки зрения, итогом – полным оправданием. Бивень в своем обычно агрессивном, нахрапистом стиле прошлась по всем трем пунктам: научной несостоятельности, усугубленной космополитизмом и низкопоклонством перед Западом; морально-бытовым разложением, помноженным на сексуальные контакты с иностранками; наконец, возведением двухэтажной виллы с использованием похищенных у института стройматериалов. Предложения: за научное банкротство и буржуазные перерожденческие деяния, разложение и стяжательство исключить из рядов ВКП(б). Председатель комиссии Антон Лукич Парфененко постарался говорить языком документов – вот монография; вот письмо француженке и краткая запись беседы секретаря парткома с Еленой Тимохиной; вот докладная завскладом об отпуске досок, кирпича, стекол.

Муромцев, известный всей научной Москве эрудицией, начал свое слово так:

– Великий английский сатирик Джонатан Свифт создал свой бессмертный гротеск – роман «Путешествие Гулливера» – более двухсот двадцати лет назад. В нем поднято огромное количество морально-этических проблем, извечно стоящих перед государством, обществом, личностью. Одна из них – конфликт Гулливера и лилипутов. За что лилипуты боятся и ненавидят Гулливера? Не только за то, что он велик ростом и силой. Главное – он велик добротой, совестью, честью. И мудростью, помноженной на справедливость. Только вчера я в который уже раз за свою долгую жизнь закончил перечитывать эту необыкновенно поучительную книгу. Почему поучительную? Я подумал о персональном деле, которое мы сегодня обсуждаем. Я вижу это дело, как попытку лилипутов от науки…

– Андрей Николаевич, выбирайте выражения! – Бивень повела могучими плечами.

– Он не о физических данных, Мария Трофимовна, – заметил кто-то смешливо. – Он об интеллекте.

– Об ем родимом, – подтвердил Муромцев. – Повторяю: как попытку лилипутов от науки расправиться с Гулливером. Великолепный, да что там стесняться, ходить вокруг да около, великий организатор, вселенски мыслящий практик школы и новатор в области педагогической мысли – это наш директор. Может быть, профессора и академики побоятся репрессий и так, как я, не выскажутся, но уверен, так думают девяносто пять процентов работающих в этом вузе. Я же говорю то, что думаю, не только потому, что уже без пяти минут на пенсии. Нет, не потому. Я не могу молчать и спокойно наблюдать, как унижают то, что достойно возвышения.

– Попрошу по существу, товарищ Муромцев, – пунцовая Бивень постучала карандашом по графину с водой. – По су-ще-ству!

– А это все и есть по существу, товарищ Бивень. – Муромцев твердой рукой налил в стакан воды, сделал несколько глотков. – Теперь по пунктам. О монографии. Я сам ее не читал, ведь она еще не вышла в свет.

– И не выйдет! – отрезала Бивень.

Муромцев посмотрел на нее увещевающе – «Дайте же в конце концов говорить» – и продолжил:

– Но вот отзыв научного руководителя автора монографии, действительного члена Академии педагогических наук профессора Каирова Ивана Андреевича. – Он раскрыл лежавшую перед ним на столе папку. – Читаю: «Поскольку в данной работе всестороннему анализу и критическому разбору подвергается полуторавековой опыт политехнического обучения в школах России, Европы и Америки и намечаются пусть спорные, но вполне реальные пути его дальнейшего развития и совершенствования, монография, на мой взгляд, явится новым словом не только в советской, но и в мировой педагогике».

– Каиров! – возмутилась Бивень. – Каиров не есть истина в конечной инстанции. Сколько академиков, столько и мнений.

– Теперь насчет француженки и этой Тимохиной, – не обращая внимания на секретаря, сказал Муромцев. – Тут я вообще ничего не понимаю. Есть заявление от жены? От этих женщин? Нет, ничего подобного нет. Есть непонятным образом полученное письмо директора – поверим на слово Марии Трофимовне, что там его подпись – какой-то Сильвии куда-то во Францию. Ну, товарищи, вы послали бы меня по этому адресу с партийным поручением разобраться на месте и доложить. Тогда и было бы реальное дело. А то ведь мистерия какая-то получается.

Члены парткома заулыбались, осторожно, с оглядкой на секретаря. А та, сурово насупив брови; смыла единой репликой все улыбки:

– Не ёрничайте, Муромцев. Здесь вам не «Эрмитаж» и вы не Райкин.

– И наконец, насчет дачи. – Муромцев обернулся к Ивану, развел руками: – Здесь я не в курсе дела.

– Могу пояснить. – Иван встал, посмотрел в сторону Бивень.

– Поясните, – властно бросила она, затягиваясь очередной сигаретой. Ей явно осточертел Муромцев, и она надеялась, что подзащитный не будет так оголтело переть на рожон.

– Я хотел бы сказать лишь одно – по даче я передал все расписки и квитанции об оплате Антону Лукичу. Меня удивляет, что в своем сообщении он ни словечком об этом не обмолвился.

Лукич встал, потупился. Все затихли в ожидании его ответа. Но он молчал.

– Что означает ваше молчание? – поинтересовался Муромцев.

– Я их искал накануне парткома, – покаянно-испуганно заговорил наконец Лукич.

– Ну и?

– Делись они куда-то.

– Как это делись?

– Да потерялись – и все.

Все враз заговорили – раздраженно, недоуменно, с явным подозрением.

– Вот что я вам скажу: хватит толочь воду в ступе, товарищи члены парткома! – Мария Трофимовна водрузила два увесистых кулака на стол. – Давайте решать, с чем будем выходить на общее собрание. Есть предложение – исключить. Кто «за» – прошу поднять руки. Кто «против»? Итак, семь «за», семь «против» при одном воздержавшемся. Что будем делать?

– Так и доложим коммунистам, – требовательно заявил Муромцев.

– Да? – Мария Трофимовна с ненавистью посмотрела на заведующего кафедрой философии. При равенстве голосов ее мнение было решающим, и можно было бы объявить на собрании о принятом парткомом решении об исключении. Но ведь этот Муромцев сейчас потребует голосования с одновременной информацией о разделении голосов. Нет, лучше сохранить силы для решающего боя. – Ну… ладно, – согласилась она. – Итак, завтра собрание в шесть. Прошу не опаздывать. И обеспечить явку своих организаций…

Иван позвонил Сергею через несколько дней в третьем часу пополудни.

– Ну как, что? – едва узнав голос друга, спросил Сергей.

– Это долгий разговор, – ответил Иван. – Я только что из ЦК от Шкирятова. Надо бы увидеться.

– Знаешь что? – Сергей прикинул, где бы они могли спокойно поговорить без посторонних глаз и, главное, ушей. – Давай через полчаса в «Метрополе», там в это время всегда немного народа.

Знакомый метрдотель усадил их за маленький столик у фонтана, сказал полувопросительно: «Как всегда?» – и незаметно ретировался. «От Ваниной спины чуть не пар валит, – грустно подумал Сергей. – Видать, досталось бедняге в последние дни. И нос заострился, и глаза, всегда такие ясные, лучистые, будто померкли». Иван долго катал хлебные шарики. Наконец улыбнулся какой-то чужой улыбкой, произнес: «Такие вот дела, дружище» – и снова замолчал. Официант принес водку, закуски. Выпили, вяло пожевали салата, рыбы, маслин. «Пусть сам заговорит, соберется с духом. Он же сильный, не сломали же его. – Сергей закурил, рассматривая ленивые струйки воды. – Держись, Ваня!» И, словно услышав этот молчаливый призыв, Иван вновь наполнил рюмку и проговорил, чеканя слова:

– Нас бьют, а мы крепчаем, Серега. Давай выпьем за твой бессмертный девиз: «Да здравствуем мы, и да пошли они все на…»

Он не произнес последнего слова, они чокнулись, привычно глядя в глаза друг друга, выпили, обнялись, расцеловались. Сергей махнул официанту рукой – с горячим погодить! Иван медленно оглядел почти пустой зал, вздохнул. И заговорил:

– Они все спланировали заранее, Калашников и компания. Даже успели к собранию многотиражку выпустить.

Он достал из кармана сложенную вчетверо газету. Сергей развернул ее, с разворота в него выстрелили огромными буквами слова заголовка на обе полосы: «Космополит, прелюбодей, стяжатель».

– Да! – протянул он. – Семьдесят второй кегль засадили, сволочи!

– Собрание было бурным, – продолжал Иван. – Надо признаться, недооценил я Бивень. Она дирижировала умело и хладнокровно. И оркестровка выступающих была так произведена, что на каждого, кто хоть в малой степени говорил объективно, приходилось три, а то и четыре хорошо подготовленных лживых крикуна. Насколько я мог судить о настроении зала, чаша весов склонялась то в одну, то в другую сторону. – Он помолчал, мысленно вновь пропуская через себя перипетии того вечера. – И, ты знаешь, главное коварство было припасено на финал. Голосуют. Большинство – за выговор с занесением. По подсказке Бивень из зала предложение – провести переголосование. Причина? Слишком многие в момент подсчета выходили курить. Ведь голосование велось простым поднятием руки. Ну а вторичный подсчет дает иной итог – исключить. В общем, все потрудились «на славу»: и помощник министра, и инструктор райкома.

– Неужели Бивень предоставила им слово? – возмутился Сергей. – Это же открытое давление на коммунистов! И нарушение устава.

– Ты же знаешь, как это делается. Собрание послушно проголосовало за то, чтобы дать им слово. Что-что, а партийный катехизис Бивень вызубрила назубок… Поверишь ли, вернулся я после собрания в свой кабинет, защелкнул на двери замок, достал свой «ТТ» – с войны хранил его в сейфе. Снял с предохранителя, приставил к виску. Хо-лод-ный… И тут звонок. Маша. «Ванечка, – говорит, – мы тут все извелись, тебя поджидаючи. Матреша в церковь сбегала. Я молилась. Алешка сам не свой. Чижак нам позвонил, все рассказал. Говорит, и из-за него тебе досталось, взял, мол, на работу еще одного космополита безродного. Плюнь на все, Ванечка. Мы тебя любим, ждем». И рыдает в трубку. Ты же знаешь Машу: чтобы она заплакала… Положил я пистолет в сейф и отправился домой.

– Давай знаешь что? Прервемся, поедим. А то наши отбивные иссохнут на огне. Скажу вот что – удивил меня во всем этом деле Калашников. Я не помню, рассказывал я тебе или нет. Однажды на приеме у англичан меня с ним познакомили. Впечатление произвел порядочного мужика, понимающего, болеющего за школу, юморного.

– Этот юморной накануне собрания – понимаешь, накануне! – подписал приказ по министерству о моем временном отстранении от должности. Заранее предрешил исход. Поставил всех перед свершившимся фактом.

– Но ведь временно!

– У нас нет ничего более постоянного, чем временное. – Иван не удержался, закурил. – И своего прилипалу Щеголькова назначил и. о. директора. Райком, правда, исключение не утвердил, оставил выговор.

– Не горюй, я знаю Лихачева, директора «ЗИС». У него, по-моему, четырнадцать строгачей.