Текст книги "Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 8. Письма"

Автор книги: Николай Гумилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 45 страниц)

Твердя старинное: «довольно».

Светила смотрят всё мрачней,

Но час тоски моей недолог,

И скоро в бездну мир червей

Помчит озлобленный осколок.

Комет бегущих душный чад

Убьет остатки атмосферы,

И диким ревом зарычат

Пустыни, горы и пещеры.

И ляжет жизнь в моей пыли,

Пьяна от сока смертных гроздий,

Сгниют и примут вид земли

Повсюду брошенные кости.

И снова будет торжество

И снова буду я единой,

Необозримые равнины,

И на равнинах никого.

* * *

Я уйду, убегу от тоски,

Я назад ни за что не взгляну,

Но руками сжимая виски,

Я лицом упаду в тишину.

И пойду в голубые сада

Между ласково-серых равнин,

И отныне везде и всегда

Буду я так отрадно один.

Гибких трав вечереющий шелк

И второе мое бытие.

Да, сюда не прокрадется волк,

Там вцепившийся в горло мое.

Я пойду и присяду, устав,

Под уютный задумчивый куст,

И не двинется призрачность трав,

Горизонт будет нежен и пуст.

Пронесутся века, не года,

Но и здесь я печаль сохраню,

И я буду бояться всегда

Возвращенья к жестокому дню.

Н. Гумилев.

35. В. Я. Брюсову

<Париж. 10/23 февраля 1908 г.>

Дорогой Валерий Яковлевич!

Я давно не писал Вам и теперь хочу искупить этот проступок, посылая Вам несколько новых стихотворений, из которых первое кажется мне не очень плохим, хотя в нем, пожалуй, я воспользовался Вашей темой. Второе обращение к себе самому; в нем я высказываю кое-что пришедшее мне в голову относительно конструкции стиха. Так что взгляните на него скорее как на рассуждение, чем как на стихотворение. Третье я считаю пустяком, но его захвалили, и, может быть, оно понравится и Вам. Недавно случайно в № «Образования» я нашел Вашу «Жизнь», и она мне понравилась больше каждого стихотворенья «Венка». Теперь уже, когда у меня спрашивают, какая Ваша книга наиболее вырисовывает Ваше творчество, я принужден отвечать, что все уже более или менее устарели и что Вы уже обогнали их на очень-очень многое. Никогда бы я не стал Вам писать всего этого, если бы у меня не было корыстной цели: побудить Вас издать новый сборник Ваших последних стихов.

В самом деле, мы (т. е. русские читатели) получаем Блока и Городецкого по нескольку книг в год, а Вас – раз в три <года> и даже больше. Но я, конечно, не говорю здесь о распространении книг для поддержания или увеличения Вашей славы, надеюсь Вы меня не заподозрите в этом, нет, но просто для современного читателя важно быть au courant^[4] Вашего творчества. Тогда бы и русская литература очистилась от мелких гениев, которых приходится хвалить за неимением лучшего, и Георгий Чулков бросил бы перо к великой радости г<осподина> Андрея Белого, и Городецкий подумал бы, что теперь писать левой ногой стало как-то неловко. И я бы поучился.

Все это я пишу Вам как читатель и с его точки зренья мечтаю о Вашей книге, но как писатель должен сознаться, что Вы своей строгостью к себе лучше, чем словами, учите нас тактичному обращенью с литературой. Но мне кажется, что эта Ваша последняя задача уже выполнена: кто хотел, понял, а горбатого исправит могила. Простите мою многоречивость.

Искренне преданный Вам Н. Гумилев.

Андрогин

Тебе никогда не устанем молиться,

Немыслимо-дивное бог-существо,

Мы знаем, ты здесь, ты готов проявиться,

Мы верим, мы верим в твое торжество.

Подруга, я вижу, ты жертвуешь много,

Ты в жертву приносишь себя самою,

Ты тело даешь для великого бога,

А я ему душу мою отдаю.

Спеши же, подруга! Как духи, нагими

Должны мы исполнить священный завет,

Шепнуть, задыхаясь, забытое имя

И, вздрогнув, услышать желанный ответ.

Я вижу, ты медлишь, смущаешься... что же?

Пусть двое погибнут, чтоб ожил один,

Чтоб странный и светлый с безумного ложа,

Как Феникс из пламени, встал андрогин.

Уж воздух, как роза, и мы, как виденья,

То видит отчизну свою пилигрим...

И верь: не коснется до нас наслажденье

Бичом оскорбительно-жгучим своим.

Поэту

Пусть будет стих твой гибок, но упруг,

Как тополь зеленеющей долины,

Как грудь земли, куда вонзился плуг,

Как девушка, не знавшая мужчины.

Уверенную строгость береги:

Твой стих не должен ни порхать, ни биться,

Хотя у музы легкие шаги,

Она богиня, а не танцовщица.

И перебойных рифм веселый гам,

Соблазн уклонов легкий и свободный

Оставь, оставь накрашенным шутам,

Танцующим на площади народной.

И выйдя на священные тропы,

Певучести пошли свои проклятья.

Пойми: она любовница толпы,

Как милостыни, ждет она объятья.

* * *

Под рукой уверенной поэта

Струны трепетали в легком звоне,

Струны золотые, как браслеты

Сумрачной царицы беззаконий.

Опьяняли зовы сладострастья,

И спешили поздние зарницы,

Но не даром звякнули запястья

На руках бледнеющей царицы.

И не даром взоры заблистали:

Раб делил с ней счастье этой ночи,

Лиру положили в лучшей зале,

А поэту выкололи очи.

Н. Гумилев.

36. В. Я. Брюсову

<Париж. 23 февраля/>7 марта <19>08 <г.>

Дорогой Валерий Яковлевич!

Я так долго не писал Вам по двум причинам: во-первых, надеялся, что Вы напишете мне вскоре, а во-вторых, думал, что мне удастся написать несколько стихотворений, чтобы по обыкновенью послать Вам. Ни то, ни другое не оправдалось. Стихотворенье я написал, но очень слабое и, если бы не привычка и не новая для меня форма, ни за что бы не послал его Вам. На днях я получил № 1 «Весов» и пришел в восторг, узнав, что «все в жизни лишь средство для яркопевучих стихов». Это была одна из сокровеннейших мыслей моих, но я боялся оформить ее даже для себя и считал ее преувеличенным парадоксом. Теперь же в цепи Ваших стихов она кажется вполне обоснованной истиной, и я удивляюсь ее глубине, как удивился бы угольщик своему собственному сыну, воспитанному в королевском дворце. Видите, я даже впал в семинарский стиль. Из всего цикла мне больше всего понравился «Лунный дьявол». Неправда ли, рога – это лучи, а агатовые взоры – это пятна на луне? Удивительное сочетание четкости с тонкостью.

Почему-то предположив, что мой «Камень» Вам не понравится, я послал его в «Образованье». Если же я ошибся и Вы думаете взять его, напишите, я пошлю в «Об<разованье>» извиненья.

Когда Вы вздумаете писать мне, скажите хоть несколько слов о моем «Андрогине» («Тебе никогда не устанем молиться...») и что Вы думаете с ним делать? «Он» меня очень интересует. Сейчас я пишу философско-поэтический диалог под названьем «Дочери Каина», смесь Платона с Флобером, и он угрожает затянуться. Когда кончу, непременно пошлю Вам. Не так давно я познакомился с новым поэтом, мистиком и народником Алексеем Н. Толстым (он посылал Вам свои стихи). Кажется, это типичный «петербургский» поэт, из тех, которыми столько занимается Андрей Белый. По собственному признанию, он пишет стихи всего один год, а уже считает себя maître’ом. С высоты своего величья он сообщил несколько своих взглядов и кучу стихов. Из трех наших встреч я вынес только чувство стыда перед Андреем Белым, которого я иногда упрекал (мысленно) в несдержанности его критик. Теперь я понял, что нет таких насмешек, которых нельзя было бы применить к рыцарям «Патентованной Калоши».

Сегодня собираюсь пойти к Ренэ Гилю; у него прием.

Может быть, Вам не будет трудно в начале второй из моих новелл перечеркнуть слово «Симла» и поставить вместо него «Мартишор». Первого зверя я выдумал сам, о втором упоминает Аристотель.

Искренне преданный Вам Н. Гумилев.

На пиру

Влюбленный принц Диего задремал

И выронил чеканенный бокал,

И голову склонил меж блюд на стол,

И расстегнул малиновый камзол.

И видит он прозрачную струю,

И на струе стеклянную ладью,

В которой плыть уже давно, давно

Ему с его невестой суждено.

Вскрываются пространства без конца,

И, как два взора, блещут два кольца.

Но в дымке уж заметны острова,

Где раздадутся тайные слова,

И где венками белоснежных роз

Их обвенчает Иисус Христос.

А между тем властитель на него

Вперил свой взгляд, где злое торжество.

Прикладывают наглые шуты

Ему на грудь кровавые цветы,

И томная невеста, чуть дрожа,

Целует похотливого пажа.

Н. Гумилев.

37. В. Я. Брюсову

<Париж. 12/25 марта 1908 г.>

Дорогой Валерий Яковлевич,

я чувствую мою вину. Открылась выставка Independants, и я ничего не пишу о ней в «Весы». Это происходит не от лени и не из-за моих других работ (их у меня действительно много), но исключительно из-за самой выставки. Слишком много в ней пошлости и уродства, по крайней мере для меня, учившегося эстетике в музеях. Может быть, это тот хаос, из которого родится звезда, но для меня новые теченья живописи в их настоящей форме совершенно непонятны и не симпатичны. А писать о том немногом, что меня заинтересовало, не имело бы смысла. Впрочем, скоро открывается Весенний салон, и я надеюсь, что с ним я буду счастливее. Также я попросил бы Вас дать мне для разбора какую-нибудь книгу русских стихов. Моим мыслям о поэтическом творчестве пока было бы удобнее всего вылиться в рецензии.

Мне очень интересно, сколько моих стихов Вы думаете напечатать в этом году. Если три, то я позволю себе обратить Ваше внимание на «Скрипку» (уже взятую Вами), «Андрогина» и сегодняшнее – «Одержимый». Они мне нравятся больше всего, мною написанного, но, конечно, Ваш выбор может переменить мое мнение, составленное совершенно одиноко.

Не надо ли прислать их переписанными заново? Февральского номера «Весов» я еще не получил и жду его с нетерпеньем.

Всегда преданный Вам Н. Гумилев.

38. В. Я. Брюсову

<Париж. 24 марта/6 апреля 1908 г.>

Дорогой Валерий Яковлевич!

Спешу Вас известить, что мое поползновенье печататься, по обыкновению, не увенчалось успехом, и Арцыбашев объявил, что стихи мои не подходят «по характеру». Впрочем, из интересных я посылал ему только «Камень». Но теперь свободен и он.

Я посылаю Вам несколько новых вещей, чтобы у Вас был больше выбор. Не могу Вам не признаться в недавней мальчишеской шутке. Я познакомился с одной барышней, m-lle Богдановой, которая бывает у Бальмонтов и у Мережковских, и однажды в Café d’Harcourt она придумала отнести мое стихотворение «Андрогин» для отзыва З. Н. Гиппиус, не говоря ни моего имени, ни моих литературных заслуг. Стихотворение понравилось, было возвращено с надписью «очень хорошо», и даже Мережковский отнесся к нему благосклонно. M-lle Богданову расспрашивали об авторе и просили его привести, но, конечно, ей не удастся это сделать. Так что, если «Андрогин» не будет в «Весах», для З<инаиды> Н<иколаевны> останется загадкой «застенчивый» талант-метеор (эпитет Образования).

Теперь я хочу попросить у Вас совета как у maître’а, в руках которого находится развитье моего таланта. Обстоятельства хотят моего окончательного переезда в Россию (в Петербург), но не повредит ли мне это как поэту. Тогда их можно устранить. Сообщите мне Ваше мнение, и оно будет играть роль в моем решеньи. Конечно, я напомню Вам Джеромовского юношу, который вечно жил советами, но Ваше влияние на меня было до сих пор так благотворно, что я действую по опыту. Мне совестно писать Вам об этом, но я надеюсь получить от Вас ответ сравнительно скоро, так как через три недели я опять начну кочевой образ жизни и долго не буду иметь определенного адреса. Скоро, наверное, в Москву приедет поэт гр<аф> Толстой, о котором я Вам писал. За последнее время мы с ним сошлись, несмотря на разницу наших взглядов, и его последние стихи мне очень нравятся. Очень интересно, что скажете о нем Вы.

Искренне преданный Вам Н. Гумилев.

P. S. Несколько слов об Анне Комнене, о которой я написал стихотворение. Историки любят выставлять ее идеальной, но многие факты заставляют меня подозревать противное. Вспомните крестоносца Боемонта, помилованного разбойника etc. Думаю, я не исказил истины.

Н. Г.

Анна Комнена

Тревожный обломок старинных потемок,

Дитя позабытых народом царей,

С мерцанием взора на зыби Босфора

Следит беззаботный полет кораблей.

Прекрасны и грубы влекущие губы

И странно-красивый изогнутый нос,

Но взоры унылы, как холод могилы,

И страшен разбросанный сумрак волос.

У ног ее рыцарь, надменный, как птица,

Как серый орел пиренейских снегов,

Он отдал сраженья за стон наслажденья,

За женский, доступный для многих альков.

Напрасно гремели о нем менестрели,

Его отличали в боях короли,

Он смотрит, безмолвный, как знойные волны

Дрожа увлекают его корабли.

И долго он будет ласкать эти груди

И взором ловить ускользающий взгляд,

А утром спокойный, красивый и стройный,

Он выпьет коварно предложенный яд.

И снова в апреле заплачут свирели,

Среди облаков закричат журавли,

И в сад кипарисов от западных мысов

За сладким позором придут корабли.

И снова царица замрет, как блудница,

Дразнящее тело свое обнажив,

Лишь будет печальной, дрожа в своей спальне,

В душе ее мертвый останется жив.

Так сердце Комнены не знает измены,

Но знает безумную жажду игры

И темные муки томительной скуки,

Сковавшей забытые смертью миры.

39. В. Я. Брюсову

<Париж. 9/>22 апреля <19>08<г.>

Дорогой Валерий Яковлевич,

сейчас я получил Ваше письмо, и мне очень стыдно, что я отрываю Вас от Ваших работ. Но, сказать по правде, статья А. Белого о вольноотпущенниках и их закулисной жизни меня затронула, я принял ее также и на свой счет и захотел еще раз убедиться в неизменности Вашего расположенья ко мне. Уверяю, это было совершенно бессознательно. Очень благодарю Вас за рецензию и совет. В рецензии Вы отнеслись ко мне снисходительнее, чем я думал, и в ней Вы сделали все, чтобы вывести меня на путь известности. Особенно же мне понравилось бесконечно верное (я надеюсь) замечанье, что «Романтические цветы» только ученическая книга. Я уже теперь считаю ее за пройденный этап творчества. Что касается совета, я вполне понимаю его справедливость, и меня утешает только то, что если я перееду в Россию, я буду жить не в Петербурге, а в Царском селе, которое очень тихо и спокойно. Но этот вопрос, может быть, нам удастся выяснить при встрече, потому что я в первой половине мая буду в Москве и постараюсь увидаться с Вами. Я работаю много, написал два рассказа и много стихов, из которых кое-что мне кажется удачным. Я посылаю стихи Вам, и, может быть, Вы выберете третье для «Весов». «Рыцарь с цепью» мне нравится мало: он какой-то легкомысленный. Но я в восторге, что Вы одобрили «Одержимого».

Завтра я пойду в «Весенний салон» и посмотрю, не смогу ли написать о нем; заодно упомяну и о «Независимых».

А через неделю, наверно, выеду из Парижа.

Искренне преданный Вам Н. Гумилев.

Выбор

Созидающий башню сорвется,

Будет страшен стремительный лет,

И на дне мирового колодца

Он безумье свое проклянет.

Разрушающий будет раздавлен,

Опрокинут обломками плит,

И Всевидящим Богом оставлен,

Он о муке своей возопит.

А ушедший в глухие пещеры

Иль к безлюдью пустынной реки

Повстречает свирепой пантеры

Наводящие ужас зрачки.

Не избегнешь ты доли кровавой,

Насмеется беззвучная твердь,

Но молчи: несравненное право

Самому выбирать свою смерть.

Колокол

Тяжкий колокол на башне

Медным ревом заревел,

Чтоб огонь пылал бесстрашный,

Чтобы бешеные люди

Праздник правили на груде

Изуродованных тел.

Звук помчался в дымном поле,

Повторяя слово: «смерть».

Звери корчились от боли

И испуганные птицы,

Как багряные зарницы,

Лётом взрезывали твердь.

Дальше звал он, точно пенье,

К созидающей борьбе,

Люди мирного селенья,

Люди плуга, брали молот,

Презирая зной и холод,

Храмы строили себе.

А потом он умер, сонный,

И мечтали пастушки:

«Это, верно, бог влюбленный,

Приближаясь к сладкой цели,

Нежным рокотом свирели

Потревожил тростники».

Завещание

Очарован соблазнами жизни,

Не хочу я растаять во мгле,

Не хочу я вернуться к отчизне,

К усыпительной черной земле.

Пусть высоко на розовой влаге

Вечереющих горных озер

Молодые и строгие маги

Кипарисовый сложат костер.

И покорно, склоняясь, положат

На него мой недвижимый труп,

Чтоб смотрел я с последнего ложа,

По-иному печален и туп.

И когда заревое чуть тронет

Темным золотом мраморный мол,

Пусть задумчивый факел уронит

Благовонье пылающих смол.

И свирель тишину опечалит,

И серебряный гонг заревет

В час, когда задрожит и отчалит

Огневеюще-траурный плот.

Словно демон в лесу волхований,

Снова вспыхнет мое бытие,

От мучительных красных лобзаний

Зашевелится тело мое.

И пока к пустоте или раю

Необорный не бросит меня,

Я еще один раз отпылаю

Упоительной жизнью огня.

Н. Гумилев.

40. В. Я. Брюсову

<Париж. 15/28 апреля 1908 г.>

Дорогой Валерий Яковлевич!

На днях я был в Весеннем салоне, и он мне так понравился, что я написал о нем и «Независимых» заметку, которую буду очень рад увидеть в «Весах». Посмотрите, нельзя ли будет ее там напечатать. А то я все еще мало верю в мой талант как художественного критика. Впрочем, я много вращаюсь в кругах художников, и сообщаемые мною сведения вполне достоверны. Очень благодарю Вас за II том «Путей и Перепутий». Я ему особенно обрадовался, так как «Urbi et Orbi» у меня зачитали. Больше не пишу Вам ничего, потому что недели через три мы, наверное, увидимся.

Искренне преданный Вам Н. Гумилев.

41. В. Я. Брюсову

<Царское село. 12 мая 1908 г.>

Дорогой Валерий Яковлевич,

я посылаю Вам по условию три отмеченные Вами стихотворения в несколько исправленном виде. Если Вы пожелаете изменить в них что-нибудь сами, Вы доставите мне этим громадное удовольствие. Теперь Вы, конечно, знаете, возьмется ли «Скорпион» за издание моих стихов, и я со жгучим нетерпением жду Вашего ответа по этому поводу. Еще раз повторяю, что если объявление о моей книге будет печататься в списках изданий «Скорпиона», я буду ждать хоть два года. Мне было бы также интересно знать, пойдет ли в «Весах» мой рассказ «Скрипка Страдивариуса», потому что в случае отказа я мог бы предложить его в другое место. Но с этим не торопитесь и прочтите его, когда Вам будет удобно.

Сейчас я перечитывал «Путь конквистадоров» (первый раз за два года), все Ваши письма (их я читаю часто) и «Романтические цветы». Нет сомнения, что я сделал громадные успехи, но также нет сомнения, что это почти исключительно благодаря Вам. И я еще раз хочу Вас просить не смотреть на меня как на писателя, а только как на ученика, который до своего поэтического совершеннолетья отдал себя в Вашу полную власть. А я сам сознаю, как много мне надо еще учиться.

Так как Вы не помните моего «Андрогина», я посылаю его Вам и был бы в восторге, если бы его можно было напечатать в «Весах»: я его очень люблю.

Искренне преданный Вам Н. Гумилев.

42. В. Я. Брюсову

<Царское село. Между 23 и 28 мая 1908 г.>

Дорогой Валерий Яковлевич!

Очень благодарю Вас за напечатание статьи и за благоприятный ответ о «Жемчугах». Относительно последних я не только не тороплю «Скорпион», но напоминаю, что раньше февраля не могу доставить рукописи. После строгого отбора я оказался обладателем только сорока стихотворений, а для настоящей книги их надо не меньше восьмидесяти, так что мне надо много работать. Ведь книга должна быть боевой.

Теперь относительно статьи: я позволил себе немного изменить Вашу поправку, чтобы избежать слова «тупой». Потом в двух местах я изменил границы красных строк. Чтобы не было сомнений относительно транскрипции имен, я посылаю Вам вырезки из официальных каталогов обеих выставок. Зачеркнутую вначале фразу я заменил другой, а то изменялся смысл дальнейшего. Если Вы захотите сделать еще какие-нибудь поправки, то не спрашивайте моего мнения, я заранее благодарю Вас за них. Вы советуете подписать статью инициалами. Почему? Если из-за его боевого характера, то у меня достаточно фактов, чтобы подтвердить мои слова, и я предпочитаю подписаться полностью. Если же Вы находите эту статью ниже моих обычных вещей, то конечно оставьте только инициалы. Я счастлив, получая Ваши советы, и всегда стараюсь исполнять их.

Я был у г<осподина> Ляцкого и оставил ему несколько стихотворений. Теперь жду ответа. Был также у г<осподина> Галича в «Речи» и благодаря Вашей рецензии в № 3 «Весов» принят более чем радушно. Г<осподин> Галич просил меня писать рецензии о книгах стихов и в частности о II томе «Путей и Перепутий». В этот четверг появилась моя рецензия о «Сетях» (действительно, прекрасная книга), а в следующем, если мне удастся справиться с темой, будет рецензия о «Путях и Перепутьях».

Надеюсь, Вы не рассердитесь, если самый покорный из Ваших учеников захочет хоть отчасти выяснить себе, в чем сила его учителя.

Я работаю много и над прозой и над стихами. Искренне преданный Вам Н. Гумилев.

Царское село, Конюшенная ул<ица>, д<ом> Белозерова.

43. В. Я. Брюсову

<Царское село. 15 июня 1908 г.>

Дорогой Валерий Яковлевич!

Благодарю Вас за письмо, я уже давно не получал от Вас таких длинных, и это начинало меня угнетать. Напишите, пожалуйста, в какие места к океану Вы думаете ехать. Осенью я тоже думаю уехать из России, и, может быть, мне удалось бы повстречаться с Вами. А то, правду сказать, я не вполне удовлетворен нашими прежними встречами. Вы были моим покровителем, а я ищу в Вас «учителя» и жду формул деятельности, которым я поверю не из каких-нибудь соображений (хотя бы и высшего порядка), а вполне инстинктивно. Вспомните, для примера, Ваше прошлогоднее письмо о рифмах и размерах. По «Ром<антическим> цветам» Вы видите, как много оно мне открыло. Недавно мне передавали, что Вяч<еслав> Иванов недоволен моими стихами и находит, что в них чувствуется Ваше влияние. При встрече я искренне поблагодарю его за это мнение. Я не воспринял от Вас еще и четверти того, что мне надо, чтобы выяснить свою творческую индивидуальность. И мне кажется, чем решительнее, чем определеннее будут Ваши советы, тем больше пользы они мне принесут. Впрочем, делайте, что найдете нужным и удобным: уже давно я Вам сказал, что отдаю в Ваши руки развитье моего таланта, и Вы вовремя не отказались.

Пишу я, как и всегда летом, мало. Но надеюсь, что это затишье перед бурей. За мои стихи и рецензии в «Речи» меня травит маленькая вечерняя газета «Последние новости». Но пока довольно неостроумно: так, например, «Афродиту Уранию», про которую я однажды упомянул, она спутала с Афр<одитою> уранистов и т. д. «Русская мысль» взяла один мой рассказ и просит еще. Если Вы не берете «Скрипку Страдивариуса», сообщите мне, я предложу ее туда.

Жду «Ром<антических> цветов» с Вашими пометками. На всякий случай посылаю еще экземпляр.

Искренне преданный Вам Н. Гумилев.

44. В. Е. Аренс

<Царское село.> 1 июля 1908<г.>

Многоуважаемая Вера Евгеньевна,

я давно и с нетерпеньем ждал от Вас обещанного письма и, получив его, был безумно доволен. Одно только меня смущает: Вы не пишете, позволяете ли Вы мне писать Вам сколько и когда мне захочется, или же просто Ваше письмо было милым капризом. Во всяком случае, до полученья от Вас настоящего разрешенья я не буду надоедать Вам своими письмами, но, конечно, с восторгом исполню Ваше желанье и буду присылать Вам мои рассказы. В этом письме я посылаю Вам первый, довольно неудачный и не характерный для моего творчества.

Лучшие появятся в «Весах» и в «Русской мысли». Мне очень интересно, какое стихотворение вы предположили написанным для Вас. Это – «Сады моей души». Вы были правы, думая, что я не соглашусь с Вашим взглядом на Уайльда. Что есть прекрасная жизнь, как не реализация вымыслов, созданных искусством? Разве не хорошо сотворить свою жизнь, как художник творит картину, как поэт создает поэму? Правда, материал очень неподатлив, но разве не из твердого мрамора высекают самые дивные статуи. А у Вас творческий ум, художественный глаз и, может быть, окажется твердость руки, хотя Вы упорно ее в себе отрицаете. Вот одна сотая из того, что можно возразить Вам на Ваши слова. А обман жизни заключается в ее обыденности, в ее бескрасочности. Жду от Вас разрешенья писать и прошу свидетельствовать мое почтенье Зое Евгеньевне.

Искренне преданный Вам Н. Гумилев.

45. В. Я. Брюсову

<Царское село. 14 июля 1908 г.>

Дорогой Валерий Яковлевич, я уже давно собирался Вам писать, но не хотелось делать это без обычного приложения, т<о> е<сть> стихотворенья.

Я написал его недавно, и, кажется, оно уже указывает на некоторую перемену в моих приемах, именно на усиленье леконт-де-лилевского элемента. Кстати сказать, самого Леконта де Лиля я нахожу смертельно скучным, но мне нравится его манера вводить реализм описаний в самые фантастические сюжеты. Во всяком случае это спасенье от блоковских туманностей. Я вырабатываю также и свою собственную расстановку слов. Теперь, когда я опять задумался над теорией стихосложенья, мне было бы крайне полезно услышать Ваши ответы на следующие смущающие меня вопросы: 1) достаточно ли самобытно построение моих фраз? 2) не нарушается ли гармония между фабулой и мыслью («угловатость образов»)? 3) заслуживают ли вниманья мои темы и не является ли философская их разработка еще ребяческой?

На эти вопросы может ответить только посторонний человек, опытный и интересующийся моими стихами, и, кроме Вас, я таких не знаю. Верьте, что моя просьба об этих указаньях вызвана не тщеславным желаньем получать от Вас советы, а только любовью к искусству, которому я посвящаю свою жизнь. Я помню Ваши предостереженья об опасности успехов и осенью думаю уехать на полгода в Абиссинию, чтобы в новой обстановке найти новые слова, которых мне так не достает. А успехи действительно есть: до сих пор ни один из моих рассказов не был отвергнут для напечатанья. «Русская мысль» взяла два мои рассказа и по моей просьбе (о ней ниже) напечатает их в августе, «Речь» взяла три и просила еще. Но я чувствую, что теоретически я уже перерос мою прозу, и, чтобы отделаться от этого цикла моих мыслей, я хочу до отъезда (приблизительно в сентябре) издать книгу рассказов и затем до возвращенья не печатать ничего. Теперь я дошел до щекотливого пункта. У Вас есть мой рассказ «Скрипка Страдивариуса», по общему мнению, <стоящий> много выше «трех новелл», и он должен войти в книгу. Поэтому для меня очень важно, если, в случае его принятия, он будет напечатан в августе. И так как это может ввести «Весы» в непредвиденные расходы по увеличенью номера, я с удовольствием откажусь от гонорара за него. Если же это все-таки не удастся, то прошу Вас, не откажите сообщить мне об этом, я предложу его в другое место. Не рассердитесь за настойчивость моих просьб и, если они Вас стеснят, забудьте о них. Вы и так слишком много сделали для меня, чтобы я мог быть в претензии.

Искренне преданный Вам Н. Гумилев.

Царица

Когда зарыдала страна под немилостью Божьей

И варвары в город вошли молчаливой толпою,

На площади людной царица поставила ложе,

Суровых врагов ожидала царица нагою.

Трубили герольды; по ветру рвалися знамена,

Как листья осенние, прелые, бурые листья,

Роскошные груды восточных шелков и виссона

С краев украшали литые из золота кисти.

Нагая царица томилась в неслыханном блуде,

Глаза ее были, как пропасти темного счастья,

Под сеткой жемчужной вздымались дрожащие груди,

На стройных руках и ногах трепетали запястья.

И зов ее мчался, как звоны ласкательной лютни:

«Спешите, герои, несущие луки и пращи,

Нигде, никогда не найти вам жены бесприютней,

Чьи жалкие стоны вам будут желанней и слаще.

Спешите, герои, окованы медью и сталью,

Пусть в гибкое тело вонзятся свирепые гвозди,

И бешенством ваши нальются сердца и печалью,

И будут пьяней виноградных пурпуровых гроздий.

Давно я ждала вас, могучие грубые люди,

Мое исступленное сердце не знает боязни,

Идите, терзайте для муки расцветшие груди,

Герольд протрубит, приступите к восторженной казни».

Серебряный рог, изукрашенный костью слоновой,

На бронзовом блюде рабы протянули герольду,

Но варвары севера хмурили гордые брови,

Они вспоминали скитанья по снегу и по льду.

Они вспоминали холодное небо и дюны,

В зеленых трущобах веселые рокоты птичьи,

И царственно-синие женские взоры... и струны,

Которыми скальды гремели о женском величьи.

Кипела, сверкала народом широкая площадь,

И щеки пылали и ждали сердца преступленья,

Но хмурый начальник сдержал опененную лошадь,

С надменной улыбкой он крикнул слова отступленья.

Н. Гумилев.

46. М. Ф. Ликиардопуло

<Царское село. 17 июля 1908 г.>

Многоуважаемый Михаил Федорович!

Может быть, Вы не откажетесь распорядиться, чтобы мне выслали гонорар за мои стихи в № 6 «Весов». Я в Царском еще месяц. Мой привет Валерию Яковлевичу, если он случайно в Москве.

Искренне уважающий Вас Н. Гумилев.

Царское село, Конюшенная, д<ом> Белозерова

47. В. Я. Брюсову

<Слепнево (?). До 20 августа 1908 г.>

Дорогой Валерий Яковлевич!

Не только Вам, но и мне суждено начинать письма извиненьями.

Но и у меня есть достаточные основанья, чтобы объяснить мое долгое молчанье. Все это время во мне совершался перелом во взгляде на творчество вообще, а на мое в частности. И я убедился в моем ничтожестве. В Париже я слишком много жил и работал и слишком мало думал. В России было наоборот: я научился судить и сравнивать. Не думайте, что я соблазнился ересью В. Иванова, Блока или других. По-прежнему я люблю и ценю больше всего путь, указанный для искусства Вами. Но я увидел, как далеко стою я от этого пути. В самом деле, Ваше творчество отмечено всегдашней силой мысли. Вы безукоризненно точно переводите жизнь на язык символов и знаков. Я же до сих пор смотрел на мир «пьяными глазами месяца» (Ницше), я был похож на того, кто любил иероглифы не за смысл, вложенный в них, а за их начертанья и перерисовывал их без всякой системы. В моих образах нет идейного основанья, они – случайные сцепленья атомов, а не органические тела. Надо начинать все сначала или идти по торной дорожке Городецкого. Но на последнее я не согласен. В одном стихотвореньи Вы говорите: «есть для избранных годы молчанья...». Я думаю, что теперь они пришли и ко мне.

Я еще пишу, но это не более, как желанье оставить после себя след, если мне суждено «одичать в зеленых тайнах». В силу того же соображенья я возвращаю Вам «Скрипку Страдивариуса» с просьбой напечатать ее в «Весах», когда это будет для них удобно. Книгу я решил не издавать, а мои вещи после перелома будут слишком долго незрелы, чтобы их можно было печатать.

Как видите, я написал Вам кислое письмо, но я серьезно думаю все это. От Вас зависит властью добровольно избранного maître’а повлиять на мое решенье.

Успех продолжает меня преследовать: мною заинтересовался Петр Пильский, пригласил в «Новую Русь»; в «Речи» мне хотят прибавить гонорар и т. п. Я никогда не думал, что все это может быть так не интересно. Когда «Весы» смогут опять напечатать мои стихи? Если одиннадцатый номер опять будет сборным, нельзя ли и мне попасть туда. А то до сих пор я печатался в летних номерах, которые не читаются третью подписчиков. Если это будет возможно, не откажите сообщить, я бы выбрал лучшее.

Числа седьмого (по старому стилю) я думаю выехать из Царского. Когда мой адрес хоть сколько-нибудь установится, я тотчас сообщу его Вам (в Москву). Но, может быть, Вы напишете мне до моего отъезда.