Текст книги "Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 8. Письма"

Автор книги: Николай Гумилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)

Однако в Крыму, куда Гумилев приехал в конце мая вместе с Е. И. Дмитриевой, которую считал своей невестой, произошел конфликт, предопределивший драматический характер его дальнейших отношений с «хозяином Коктебеля». Оказалось, что Елизавета Ивановна Дмитриева (1887–1928; псевдоним – Черубина де Габриак) ведет «двойной роман» с обоими поэтами. Е. И. Дмитриева была поклонницей и постоянной корреспонденткой Волошина с апреля 1907 г. (см.: Волошин М. А. История моей души. М., 1999. С. 195), но в Коктебеле между ними возникает внезапный «роман»: «То, что девочке казалось чудом, – свершилось. Я узнала, что М<аксимилиан> А<лександрович> любит меня, любит уже давно – к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: «Выбирай сама. Но если ты уйдешь к Гумилеву, – я буду тебя презирать». <...> Мне все казалось: хочу обоих, зачем выбор! Я попросила Н. С. уехать, не сказав ему ничего. Он считал это за каприз, но уехал, а я до осени (сентября) жила лучшие дни моей жизни» (Черубина де Габриак. Исповедь. М., 1999. С. 273). 5 сентября Волошин и Дмитриева вернулись в Петербург, где оба они продолжали встречаться с Гумилевым, – в редакции новорожденного «Аполлона», на литературных собраниях у Толстого, Вяч. Иванова. Гумилев продолжал ухаживать за Дмитриевой: «Я вернулась совсем закрытая для Н<иколая> С<тепановича>, мучила его, смеялась над ним, а он терпел и все просил меня выйти за него замуж. А я собиралась выйти замуж за Максимилиана Александровича...» (Черубина де Габриак. Исповедь. М., 1999. С. 275). Несмотря на глубокую «конспирацию» в отношениях Волошина и Дмитриевой (обусловленную не только соображениями нравственности, но и затеянной ими мистификацией со стихами «Черубины де Габриак» – см.: Маковский С. К. Портреты современников. Нью-Йорк, 1955. С. 333–358; Волошин М. А. Рассказ о Черубине де Габриак // Памятники культуры. Новые открытия. 1988. М., 1989. С. 41–61; библиография по данной теме: Черубина де Габриак. Исповедь. М., 1999. С. 337), Гумилев, конечно, догадывался о причине такого странного поведения Дмитриевой, и его неприязнь к Волошину росла. 29 сентября Дмитриева писала А. М. Петровой о жизни в Петербурге: «Сперва <Волошину> было очень тяжело: больной, без денег почти что, и в «Аполлоне» большая интрига против него, главным образом Гумилев, который, как сам он сказал, «ненавидит М<акса>». Макс думал уходить из «Аполлона», но потом он очень сошелся с Маковским, который его очень ценит» (цит. по: Купченко В. П. Труды и дни Максимилиана Волошина. Летопись жизни и творчества. 1877–1916. СПб., 2002. С. 229). Впрочем, и Волошин в качестве «счастливого соперника» (хотя и тайного) также не выказывал великодушия. Согласно записям П. Н. Лукницкого, на одном из октябрьских заседаний «аполлоновцев» он «вызвал скандал грубыми выпадами против Гумилева» (Жизнь поэта. С. 94; см. также: Исследования и материалы. С. 538–539).

Неминуемая развязка, приведшая к дуэли Гумилева с Волошиным, наступила из-за того, что Дмитриева «попутно» затеяла третий (!) «параллельный роман» с переводчиком «Аполлона» Иоганнесом фон Гюнтером (последний элегически прокомментировал этот эпизод своей петербургской молодости так: «...Красивой она не была, но весьма своеобразной, и флюид, от нее исходивший, сегодня обозначили бы словом “sexy”» (см.: Жизнь Николая Гумилева. С. 50)). Новый любовник «рассказал тайну Черубины Кузмину, а тот Маковскому» (Ланда М. Миф и судьба // Черубина де Габриак. Исповедь. М., 1999. С. 33). Узнав правду о тайных похождениях «невесты», Гумилев публично оскорбил Дмитриеву («Вы распространяете ложь, будто я собирался на вас жениться. Вы были моей любовницей. На таких не женятся»), – и тут же был вызван Волошиным, который во время собрания сотрудников «Аполлона» в мастерской театрального художника А. Я. Головина нанес бывшему «другу» «оскорбление действием». Событийная «хронология» с этого момента (19 ноября 1909 г.) до дуэли (22 ноября 1909 г.) содержится в письме одного из секундантов, художника А. К. Шервашидзе: «Я поднялся в ателье Головина в момент удара. Волошин, оч<ень> красный, подбежал ко мне <...> и сказал «прошу тебя быть моим секундантом». Тут же мы условились о встрече со Зноско-Боровским, Кузминым и Ал. Толстым. Зноско-Бор<овский> и Кузмин – секунданты Гумилева. Я и Алеша тоже – Волошина. На другой день утром я был у Макса, взял указания. Днем того же дня в ресторане «Albert» собрались секунданты. Пишу Вам оч<ень> откровенно: я был очень напуган, и в моем воображении один из двух обязательно должен быть убит. <...> Результатом наших заседаний было: дуэль на пистолетах, на 25 шагов, стреляют по команде сразу. Командующим был Алексей Толстой.

Рано утром выехали мы с Максом на такси – Толстой и я. Ехать нужно было в Новую Деревню. По дороге нагнали такси противников, они вдруг застряли в грязи, пришлось нам двум (не Максу) и шоферу помогать вытянуть машину и продолжить путь. Приехали на какую-то полянку в роще; полянка покрыта кочками, место болотистое.

А. Толстой начал отмеривать наибольшими шагами 25 шагов, прыгая с кочки на кочку.

Расставили противников. Алеша сдал каждому в руки оружие. Кузмин спрятался (стоя) за дерево. Я тоже перепугался и отошел подальше в сторону. Команда – раз, два, три. Выстрел – один. Волошин: «У меня осечка». Гумилев стоит недвижим, бледный, но явно спокойный. Толстой подбежал к Максу взять у него пистолет, я думаю, что он считал, что дуэль кончена... Гумилев или его секундант предложили продолжать. Макс взвел курок и вдруг сказал, глядя на Гумилева: «Вы отказываетесь от Ваших слов?» Гумилев: «Нет». Макс поднял руку с пистолетом и стал целится, мне показалось довольно долго. Мы ясно услышали звук падения курка, выстрела не последовало. Я вскрикнул: «Алеша, хватай скорее пистолет!» Толстой бросился к Максу, выхватил <...> пистолет <...> и дал выстрел в землю.

«Кончено, кончено!» – я и еще кто-то вскрикнули и направились к нашим машинам. Мы с Толстым, довезя Макса до его дома, вернулись каждый к себе.

На следующее утро ко мне явился квартальный и спросил имена участников. Я сообщил все имена. Затем был суд <...> и мы заплатили по 10 руб. штрафа» (Жизнь Николая Гумилева. С. 57–58). Гораздо более «художественное» описание дуэли (совпадающее в основных моментах с записью Шервашидзе) мы находим у А. Н. Толстого (см.: Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 41–43). О «дуэли поэтов» было много статей в периодике, см. об этом: Купченко В. П. Труды и дни Максимилиана Волошина... С. 235, 237, 255–256. Там же (С. 247–248, 255–256) рассказывается и о последующем судебном разбирательстве, проходившем, впрочем, в отсутствии Гумилева (он находился в это время в Абиссинии).

В глазах сотрудников «Аполлона» Гумилев был жертвой, как писал М. А. Кузмин (вообще далекий от пуританского морализаторства), «действительно грязной истории», главной виновницей которой являлась Е. И. Дмитриева, «любовница и Гумми, и еще кого-то, и теперь Гюнтера, креатура Макса, путающая бедного Мако (Маковского – Ред.), рядом Гюнтер и Макс, компания почтенная» (Кузмин М. А. Дневник 1908–1915. СПб., 2005. С. 186). Ее репутации и литературной карьере «Черубины де Габриак» был нанесен непоправимый удар. Сознавая это, 21 ноября 1909 г., накануне дуэли, она писала Вяч. И. Иванову: «Мне очень жаль, Вячеслав Иванович, что после всего происшедшего я не могу бывать в Вашем доме. Но думаю, что Вы не будете жалеть об этом. Елиз<авета> Дмитриева» (цит. по: Лавров А. В., Тименчик Р. Д. Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1981. Л., 1983. С. 123). После дуэли, по ее признанию, она была «больна, почти на краю безумия. <...> Я так и не стала поэтом: предо мной всегда стояло лицо Н<иколая> Ст<епановича> и мешало мне. Я не могла остаться с Максимилианом Александровичем. В начале 1910 г. мы расстались. <...> До самой смерти Н<иколая> Ст<епановича> я не могла читать его стихов, а если брала книгу – плакала целый день. <...> Я была виновата перед ним, но он забыл, отбросил и стал поэтом. Он не был виноват передо мною, даже оскорбив меня, он еще любил, но моя жизнь была смята им, – он увел от меня и стихи и любовь...» (Черубина де Габриак. Исповедь... С. 276).

Волошин также, по словам Ахматовой, настолько скомпрометировал себя, что «его здесь не хотели принимать ни Вячеслав Иванов, ни Анненский, ни другие» (Жизнь поэта. С. 97). В декабре 1909 г. он жаловался в письме феодосийской знакомой А. М. Петровой на журнал «Аполлон», который, как ему казалось, заметно к нему «охладел»: «Вся атмосфера литературная, около него скопившаяся, мне тягостна, и Гумилев был как раз одним из главных, установивших эту атмосферу литературного карьеризма...» (цит. по: Жизнь Николая Гумилева. С. 237). «Не могу больше выносить Петербурга, литераторов, литературы, журналов, поэтов, редакций, газет, интриг, честолюбий и т. д., – писал он тому же адресату 7 января 1910 г. – <...> Думаю надолго, совсем надолго уединиться в Киммерию...» (цит. по: Купченко В. Странствие Максимилиана Волошина. Документальное повествование. М., 1997. С. 133). 28 января 1910 г. – за неделю до возвращения Гумилева из Африки, – простившись (навсегда!) с Дмитриевой, Волошин уехал через Москву в Коктебель, и за все последующие годы провел в Петербурге лишь 10 дней (в апреле 1916 г., когда Гумилев был в действующей армии). В обширном же критическом наследии Гумилева, включающем в себя отклики на творчество множества поэтов-современников, в том числе «второго», а то и «третьего ряда», – поэт Максимилиан Волошин демонстративно проигнорирован (см. стр. 24–25 № 33 в т. VII наст. изд. и комментарий к ним).

Бывшие противники встретились совершенно случайно только в июне 1921 г. в Феодосии, во время последнего, предсмертного «крымского путешествия» Гумилева в свите адмирала А. В. Немитца (см.: Соч III. С. 424). «Я давно думал о том, что мне нужно будет сказать ему, если мы с ним встретимся, – вспоминал Волошин. – Поэтому я сказал: “Николай Степанович, со времени нашей дуэли прошло слишком много разных событий такой важности, что теперь мы можем, не вспоминая о прошлом, подать друг другу руки”. Он нечленораздельно пробормотал мне что-то в ответ, и мы пожали друг другу руки. Я почувствовал совершенно неуместную потребность договорить то, что не было сказано в момент оскорбления:

– Если я счел тогда нужным прибегнуть к такой крайней мере, как оскорбление личности, то не потому, что сомневался в правде Ваших слов, но потому, что Вы об этом сочли возможным говорить вообще.

– Но я не говорил. Вы поверили словам той сумасшедшей женщины... Впрочем... если Вы не удовлетворены, то я могу отвечать за свои слова, как тогда...

Это были последние слова, сказанные между нами. В это время кто-то ворвался в комнату и крикнул ему: “Адмирал Вас ждет, миноносец сейчас отваливает”» (Жизнь Николая Гумилева. С. 207).

Известие о гибели Гумилева (дошедшее до Коктебеля практически одновременно с известием о смерти Блока) потрясло Максимилиана Александровича и вдохновило на стихи, ставшие одним из самых ярких символов духовного сопротивления для нескольких поколений русской интеллигенции XX века:

На дне преисподней

Памяти А. Блока и Н. Гумилева

С каждым днем все диче и все глуше

Мертвенная цепенеет ночь.

Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит.

Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.

Темен жребий русского поэта:

Неисповедимый рок ведет

Пушкина под дуло пистолета,

Достоевского на эшафот.

Может быть, такой же жребий выну,

Горькая детоубийца – Русь,

И на дне твоих подвалов сгину,

Иль в кровавой луже поскользнусь,

Но твоей Голгофы не покину,

От твоих могил не отрекусь.

Доконает голод или злоба, —

Но судьбы не выберу иной:

Умирать, так умирать с тобой,

И с тобой, как Лазарь, встать из гроба.

Стр. 3–5. – 1 мая 1909 г. Е. И. Дмитриева писала Волошину о занятиях в «Поэтической академии»: «Вяч. Ив<анович> рассказал, что можно написать сонет, и другой должен ответить, повторяя рифмы, но по возможности избегая в одной и той же катр<ене> одинаковых слов. <...> Гумилев прислал мне сонет, и я ответила: посылаю на Ваш суд. Пришлите и Вы мне сонет» (цит. по: Волошин М. А. Собрание сочинений. Т. I. Стихотворения и поэмы: 1899–1926. М., 2003. С. 467). К письму Дмитриева приложила обращенный к ней сонет Гумилева «Тебе бродить по солнечным лугам» (№ 137 в т. I наст. изд.) и свой собственный стихотворный «ответ» («Закрыли путь к некошенным лугам / Темничные, незыблемые стены; / Не видеть мне морских опалов пены, / Не мять полей моим больным ногам...» – см.: Черубина де Габриак. Исповедь... С. 60–61). Волошин немедленно откликнулся сонетом «Сехмет» («Влачился день по выжженным лугам...»), вошедшим затем в цикл «Киммерийские сумерки» (см.: Волошин М. Стихотворения: 1900–1910. М.: Гриф, 1910). 13 мая Дмитриева писала ему опять: «Ваше письмо пришло сегодня, <...>. Ваш сонет «о гиене» лучший из трех; на Ваш я попробую ответить. Когда я приеду, буду рассказывать об образцах к лекциям Вяч. Иванова, а то записать все очень много». Вместе со стихотворением «Сехмет» Волошин, по-видимому, приложил к своему письму стихотворение «Дэлос» и «свой» сонет «Облака» (вошедший затем в тот же цикл «Киммерийские сумерки»):

Гряды холмов отусклил марный иней.

Громады туч по сводам синих дней

Ввысь громоздят (все выше, все тесней)

Клубы свинца, седые крылья пиний,

Столбы снегов, и гроздьями глициний

Свисают вниз... Зной глуше и тусклей.

А по степям несется бег коней,

Как темный лет разгневанных Эринний.

И сбросил Гнев тяжелый гром с плеча,

И, ярость вод на долы расточа,

Отходит прочь. Равнины медно-буры.

В морях зари чернеет кровь богов.

И дымные встают меж облаков

Сыны огня и сумрака – Ассуры.

Гумилеву, должно быть, как полагалось по «правилам» буриме, Волошин также послал свой ответный «сонет» («Сехмет») и новый «вызов» («Облака») более или менее одновременно с письмом к Дмитриевой. Гумилев ответил на «вызов» «через два часа после его полученья» приложенным к настоящему письму ст-нием; Дмитриева, как кажется, удовлетворилась тем, что в письме от 22 мая обещала Волошину: «О Вашем сонете я буду говорить с Вами; он – чудесен. Теперь уже через неделю; так хорошо». Стр. 5–9. – См. об этом № 65 наст. тома и комментарий к нему. Волошин, как кажется, в новое состязание не вступил, однако в Коктебеле этот «поэтический конкурс» продолжился, о чем свидетельствовал П. П. Потемкин, пересказывая в письме к В. Ф. Нувелю «коктебельское» послание Гумилева (несохранившееся): «Пишет, что он и Толстой и Волошин в Коктебеле занимаются искусством поэзии, сажают Софью Исааковну в фантастическом костюме на берегу моря и описывают в стихах, “соблюдая возможную точность красок и линий, что очень трудно”» (цит. по: НП. С. 62). Об этом же впоследствии рассказывала и сама С. И. Дымшиц-Толстая: «Однажды поэты устроили творческое соревнование. Они заставили меня облачиться в синее платье, надеть на голову серебристую повязку и “позировать” им, полулежа на фоне моря и голубых гор. Пять поэтов “соревновались” в написании моего “поэтического портрета”. Лучшим из этих портретов оказалось стихотворение Алексея Николаевича, которое под названием “Портрет гр. С. И. Толстой” вошло в посвященную мне <...> книгу стихов “За синими реками”, выпущенную в 1911 году издательством “Гриф”» (Воспоминания об А. Н. Толстом. Сборник. Изд. 2-е, дополненное. М., 1982. С. 62–63). Помимо упомянутого ст-ния А. Н. Толстого («Твое лицо над водами ясней...») результатом этого «конкурса» было ст-ние Волошина «Концом иглы на мягком воске...» (опубликовано в его книге «Стихотворения» (М., 1910)) и ст-ние Дмитриевой «Портрет графини С. Толстой» («Она задумалась. За парусом фелуки...» (см.: Черубина де Габриак. Исповедь... С. 61–62). Ст-ние Гумилева, к сожалению, осталось неизвестным. «Пятым» поэтом, по всей видимости, была Поликсена Сергеевна Соловьева (1867–1924, псевдоним Allegro), тоже отдыхавшая в Коктебеле. Любопытно, что, вернувшись в Петербург, Гумилев еще раз предпринял попытку «стихотворного портрета», попросив Н. С. Войтинскую «позировать» ему (см. комментарий к № 153 в т. I наст. изд.). Стр. 10–11. – Неточность гумилевских рифм состоит в чередовании: полудней – будней – трудный – судный: в строгой форме сонета требуется построение обоих катренов на одинаковых рифмах. К маю 1909 г. Волошин в разных изданиях опубликовал 8 сонетов, как правило, с изысканным использованием редких рифм. «Развращающая» неточность наблюдается прежде всего лишь в несовпадениях опорного согласного в открытых мужских рифмах (каймой – стеной – волной – глубиной («Равнина вод колышется широко»); водой – мглой – бедой – вой («Запал багровый день. Над тусклою водой»)). В сонете «Здесь был священный лес. Божественный гонец...» встречается малозаметная замена безударного гласного в чередовании женских рифм (прогалин – развалин – печален – ужален). Своего рода исключение составляет стихотворение «Как Млечный путь, любовь твоя...», в котором, при соблюдении фонетической точности рифм, разительно меняется последовательность охватной рифмовки двух катренов (абба бааб). Стр. 12–13. – Гумилев выехал 25 мая. В письме Дмитриевой к Волошину от 13 мая она сообщила: «Если достану билеты, то выеду 24-го в воскресенье; в первый день, когда могу. <...> В Москве ко мне, м<ожет> б<ыть>, присоединится Гумилев, если ему не очень дешево в III кл<ассе>. Но я бы лучше хотела ехать одна. Хочется видеть Вас, милый Макс». 22 мая она уточняла: «уже взяты билеты, и вот как все будет: 25 мая, в понедельник, мы с Гумилевым едем, с нами Майя и ее отец. В Москве мы останемся до 27-го вечера, а потом уже с Марго едем дальше, по моим расчетам мы приедем в субботу в 7 ч. утра в Феодосию, п<отому> ч<то> едем в III кл. <...> Гум<илев> напросился, я не звала его, но т<ак> к<ак> мне нездоровится, то пусть. Уже больше писем не будет, а будет Коктебель. Я Вас оч<ень> хочу видеть и оч<ень> люблю». С небрежным отзывом о Гумилеве в письмах к Волошину ср. «исповедальные» воспоминания Дмитриевой: «Все путешествие туда я помню, как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его «Гумми», не любила имени «Николай», – а он меня, как зовут дома, «Лиля» – «имя, похожее на серебристый колокольчик», как говорил он» (Черубина де Габриак. Исповедь. М., 1999. С. 274). Сохранилось и майское письмо к Волошину спутницы Дмитриевой «Марго» – М. К. Грюнвальд: «...Ревную Вас и Нелли (Дмитриеву – Ред.), но кого к кому не понимаю <...> Я еду 26-го или 27-го с Нелли и вероятно с изысканным жирафом. Вы уже слышали, что Артамоша (А. Н. Толстой – Ред.) про него рассказал:

Косясь на дуло пистолета

Считает медленно шаги,

Ах, ямбы вечные враги

Для долговязого поэта»

(цит. по: Неизд 1986. С. 288)

14 июня, через две недели после приезда Гумилева, Волошин записал в своем дневнике: «Дни глубокого напряжения. Первые дни после приезда Толстых, а неделю спустя – Лили с Гумилевым – было радостно и беззаботно. Мы с Лилей, встретясь, целовались» (Волошин М. Автобиографическая проза. Дневники. М., 1991. С. 293). Согласно записям П. Н. Лукницкого, «Николай Степанович большую часть времени проводил один или с Дмитриевой. Месяц отдыха – купания, прогулки в горы, в болгарскую деревню, где пили турецкий кофе, катание на лодках, литературные беседы. Гумилев с Дмитриевой много говорили о Виньи, которого Гумилев читал в это время (влияние Виньи сказалось на «Капитанах»). Вместе с Дмитриевой читал Бодлера. Говорил с ней о Вячеславе Иванове, о Брюсове... Вечерами все собирались в мастерской Волошина...» (Жизнь поэта. С. 88). О забавах этих первых коктебельских дней – «игре большой китоврасья» и других «дерзких ухищрениях», – шутливо написал А. Н. Толстой:

...Как Макс кентавр и я змея

Катались в облаке камений,

Как сдернул Гумилев носки

И бегал журавлем уныло,

Как женщин в хладные пески

Мы зарывали... Было мило...

(см.: Неизд. 1986. С. 194–195). О «последующих днях», когда Гумилев по поведению Дмитриевой понял, что «приехал напрасно», Толстой лаконично рассказал уже в своей мемуарной прозе: «Гумилев с иронией встретил любовную неудачу: в продолжение недели он занимался ловлей тарантулов. Его карманы были набиты пауками, посаженными в спичечные коробки. Он устраивал бои тарантулов. К нему было страшно подойти. Затем он заперся у себя в чердачной комнате дачи и написал замечательную, столь прославленную впоследствии поэму «Капитаны». После этого он выпустил пауков и уехал» (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 40). Стр. 14–15. – Сергей Сергеевич Позняков (1889–1945?) – литератор-дилетант и интимный друг М. А. Кузмина в 1908 – начале 1909 гг. Кузмин посвятил ему повесть «Нежный Иосиф», цикл «Венок весен» и три сонета-акростиха (см.: Кузмин М. Стихотворения. СПб., 1996. С. 140, 707). В письме из Окуловки от 8 мая 1909 г. Кузмин сообщил Вяч. И. Иванову: «Вернулся к благочестию и опять влюбился в старину. Скучаю только тем, что ни от кого не получаю писем, но это вовсе не значит, что человека забыли. Но в малодушные минуты несколько горьковато, от молитвы получишь силы. Теперь я могу Вам сказать, что с С<ергеем> С<ергеевичем> у меня все кончено. Я не буду винить его; я сам виноват, меря его не его меркой. На его мерку я не мог и не хотел соглашаться, моя же мерка ему показалась тяжела и неудобоносима» (цит. по: Кузмин М. А. Дневник 1908–1915... С. 624). Стр. 15. – Во второй половине мая П. П. Потемкин уехал в Ригу к отцу (НП. С. 62), куда Гумилев писал к нему в начале июня. Об издании № 1 «Острова» см. №№ 60, 63 наст. тома и комментарии к ним. В этом номере были опубликованы ст-ния Волошина «Вещий крик осеннего ветра в поле...» и «Священных стран...». Стр. 16–17. – Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина (1850–1923) – мать М. А. Волошина. Стр. 22–35. – № 139 в т. I наст. изд. Стр. 35. – Ассуры – демоны индийской мифологии, противостоящие богам (см. комментарий к ст. 12–14 № 139 в т. I наст. изд.); однако в сонете Волошина, возможно, имелись в виду и «Азуры теософии – духи тьмы...» (см.: Волошин М. Собрание сочинений. Т. I. С. 467).

67

При жизни не публиковалось. Печ. по автографу.

Неизд 1986 (публ. М. Баскера и Ш. Грэм), Полушин, НП.

Автограф – РГАЛИ. Ф. 5. Оп. 2. Ед. хр. 2.

Дат.: 23 мая 1909 г. – по датировке Р. Д. Тименчика (НП. С. 55).

По указанию Р. Д. Тименчика: «Период наибольшего общения Гумилева и С. А. Ауслендера относится к весне 1909 г. 17 мая 1909 г. был написан рассказ Ауслендера «Филимонов день». Ближайшая суббота приходилась на 23 мая, а на следующей неделе Гумилев уезжал из Петербурга в Крым» (НП. С. 55). О восприятии Гумилевым прозы Ауслендера (и в том числе – данного рассказа) см. № 53 в т. VII наст. изд. и комментарии к нему.

68

При жизни не публиковалось. Печ. по: De visu. 1/2 (14). 1994.

De visu. 1/2 (14). 1994 (публ. О. В. Червинской).

Автограф – Отдел рукописей Центральной научной библиотеки Киева. Фонд А. Н. Игнатьева.

Дат.: июнь 1909 г. – по времени пребывания Гумилева в Коктебеле (см.: Соч III. С. 361).

Андрей Андреевич Горенко (1887–1920) – второй из шести детей семьи Горенко (Инна, Андрей, Анна, Ирина, Ия, Виктор). Как неоднократно говорила впоследствии Ахматова, с братом Андреем она всегда была особенно близка: они «горячо любили» друг друга, их связывала «самая интимная дружба» (Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 1. 1924–1925 гг. Paris, 1991. С. 293). По утверждению школьной подруги Ахматовой В. С. Срезневской, влюбленный Гумилев в 1904 г. «специально познакомился с Аниным старшим братом Андреем, чтобы проникнуть в их довольно замкнутый дом» (Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 7)). Отношения Гумилева с Андреем Горенко были, действительно, всегда неминуемо сопряжены со сложными перипетиями взаимоотношений поэта с Анной Андреевной. Тем не менее, с самим Андреем у Гумилева завязалась настоящая дружба. Ахматова рассказывала П. Н. Лукницкому, что Гумилев считал ее брата «единственным чутким, культурным, превосходно классически образованным человеком на фоне царскосельской молодежи – грубой, невежественной и снобистской. Андрей Андреевич Горенко превосходно знал античную поэзию, латинский язык. Он понимал стихи модернистов и был одним из немногих слушателей стихов Н. Г.» (Жизнь поэта. С. 33). Помимо личного общения в Царском селе, а затем в Крыму, Киеве и Париже Гумилев и Андрей Горенко вели достаточно регулярную (хотя, как свидетельствует данное письмо, не непрерывную) переписку, длившуюся, вероятно, с лета 1905 г. по меньшей мере до ноября 1909 г. или до женитьбы Гумилева в апреле 1910 г. Были отдельные письма и впоследствии: так, например, в письме Ахматовой от 1 октября 1916 г. (см. № 152 наст. тома) Гумилев попросил поблагодарить Андрея за его письмо. К сожалению, эту переписку, по всей вероятности, нужно считать утраченной.

С Анной Горенко Гумилев познакомился, как известно, 24 декабря 1903 г. и сразу же увлекся ей. Однако в первые месяцы знакомства они встречались редко – вплоть до пасхального бала у Гумилевых 28 марта 1904 г. (первое появление будущей невестки в семье поэта), после которого их общение стало более интенсивным. Тем не менее Гумилев не был «вхож» в дом Горенко вплоть до осени 1904 г., когда «в Павловске на концерте в присутствии Полякова» (см.: Труды и дни. С. 160) состоялось его знакомство с Андреем, быстро перешедшее в дружбу. С этого времени они постоянно и часто бывали друг у друга; Гумилев познакомил Андрея и Анну с Д. И. Коковцевым (см. комментарий к № 2 наст. тома), в доме которого они иногда собирались вместе. По-видимому, Гумилев виделся с Андреем (а иногда и с Анной) и у фон Штейнов и Кривичей (см. комментарий к № 5 наст. тома). Андрей, ставший одним из первых слушателей поэта («слышал из уст автора стихотворения «Смерти», «Огонь», стихи «Пути конквистадоров», относящиеся к Анне Горенко, «Русалку» и поэмы»), «обсуждал с Гумилевым не только его произведения, но и современную поэзию, публиковавшуюся в журнале “Весы” и издательстве “Скорпион”» (Жизнь поэта. С. 33–34). Впрочем, их сближали не только литературные интересы. Андрей Горенко был «конфидентом» юного Гумилева; о степени их дружеской близости в это время говорит хотя бы то, что именно Андрея Гумилев приглашает секундантом на дуэль на рапирах с Куртом Вульфиусом (эта «гимназическая» дуэль поэта не состоялась из-за вмешательства старшего брата поэта и, по всей вероятности, администрации Николаевской гимназии). Эпизод с дуэлью, произошедший в первый день Пасхи 1905 года, совпал с куда более драматическим для друзей испытанием – во время тех же пасхальных праздников произошла ссора между Гумилевым и Анной Горенко, повлекшая за собой длительный (годовой) разрыв отношений. Но Андрей продолжал видеться с Гумилевым, а после отъезда семейства Горенко из Царского села в августе 1905 г. между друзьями завязалась переписка. Андрею (но не Анне!) Гумилев поздней осенью 1905 г. послал в Евпаторию экземпляр только что вышедшей книги ПК. В июне следующего года Андрей приезжал в Царское село и виделся с поэтом перед отъездом того в Париж – Гумилев прочитал ему «новое стихотворение» – «Крест» (см.: Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 1. 1924–1925 гг. Paris, 1991. С. 265). Гумилев продолжал писать Андрею из Парижа и, вероятно, из его ответов получал какую-то информацию и о жизни Анны. Можно также предположить, что знаменитое «совершенно случайное» письмо Ахматовой в Париж осенью 1906 года, которое стало отправной точкой для нового этапа их длительного и сложного «романа» было, по крайней мере, косвенно инспирировано постоянным эпистолярным общением с поэтом старшего брата. Во время «рокового» визита Гумилева к Горенко на севастопольскую дачу летом 1907 г. он, помимо прочего, уговорил Андрея поступить в Сорбонну. То, что сестра вторично отвергла Гумилева и севастопольская встреча, обещавшая изначально стать «окончательной помолвкой», завершилась еще более скандальным разрывом, чем в 1905 г., Андрея не смутило – с 5 сентября 1907 года, как писала Ахматова фон Штейну, он числился сорбоннским студентом (см.: Новый мир. С. 206) и жил в Париже в одной комнате с Гумилевым на rue Bara. Приезд Андрея Горенко «способствовал перемене настроений» Гумилева, рассеяв его «мрачное отчаянье» предыдущих двух месяцев: поэт «занялся устройством своих литературных дел в России», стал расширять круг парижских знакомств (см.: Степанов Е. Е. Хроника // Соч III. С. 354). Но «перемена» была недолговечной: после октябрьской поездки в Россию и новой неудачной встречи с Ахматовой (см. комментарий к № 23 наст. тома) Гумилев, несмотря на дружескую поддержку Андрея, вновь переживает душевный кризис и, по-видимому, совершает попытку самоубийства, о которой он впоследствии рассказывал А. Н. Толстому (см.: Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 38). А в декабре 1907 года Андрей Горенко возвращается в России – обучение в Париже оказалось ему не по средствам.

Хотя настоящее письмо свидетельствует о временной размолвке Гумилева с Андреем Горенко, их письменное общение безусловно продолжалось всю первую половину 1910-х гг. В это время, перед мировой войной, Андрей Андреевич Горенко был, по словам Ахматовой, «очень болезненным», но и «очень много ездил – был в Греции и в других местах за границей» (Лукницкий П. Н. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. Т. 2. 1926–1927. Париж; Москва, 1997). В начале 1915 г. он неделю гостил у Гумилевых в Царском селе, а последний раз Гумилев виделся с ним 8 июля 1916 г., снова на даче Шмидта под Севастополем, куда поэт, прошедший курс лечения в военном санатории в Массандре, заехал по пути в Иваново-Вознесенск (там Гумилев должен был встретиться с Ахматовой, но разминулся – об этом эпизоде см.: Черных В. А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. Ч. 1. М., 1996. С. 91). Конец А. А. Горенко неправдоподобно трагичен: в 1920 г. его и его жену, Марию Андреевну, урожденную Змунчилло (она была двоюродной сестрой Андрея по матери) постигло несчастье – смерть единственной маленькой дочери. Родители не перенесли этот удар: Андрей Андреевич и Мария Андреевна отравились морфием. Андрей Андреевич умер, а его жену удалось спасти, причем оказалось, что она была беременна: она родила сына, которого назвала Андреем (в двадцатые годы вместе с сыном она эмигрировала в Грецию, жила в Афинах, а в 1965 г. племянник Ахматовой, которого, как и отца, звали Андреем Андреевичем Горенко, специально приезжал из Швейцарии в Лондон повидать тетку, которой вручили оксфордскую мантию honoris causa (см.: Хейт).