Текст книги "Летят наши годы (сборник)"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
19.
Просыпаясь по утрам, Федор Андреевич некоторое время, не шевелясь, смотрел в окно. Это вошло у него уже в привычку. Наполовину обрезанный занавеской квадрат окна служил ему чем-то вроде бюро погоды, безошибочные прогнозы которого нередко определяли и настроение. В метельные дни за окном дрожала серая пелена, унылая и тусклая; в морозы на стекле цвели пушистые диковинные узоры, розоватые утром и синие под вечер.
Сегодня окно казалось прямо золотым; на занавеске мелькали маленькие юркие тени повеселевших воробьев. Почувствовав прилив сил, Корнеев быстро оделся, сделал несколько гимнастических упражнений.
– Доброе утро, дядя Федя, – приветствовала его Анка. – А вы засоня, засоня! Мама уже на работу ушла, я все задачки решила!
Взмахнув руками, Федор Андреевич угрожающе двинулся вперед; Анка с визгом юркнула за ситцевый полог, выставила оттуда курносый, с зацветшими веснушками нос:
– Давайте завтракать, и я опять буду.
После завтрака Корнеев тщательно побрился, ловя себя на приятной мысли о том, что сегодня у него «занятый» день. Сейчас надо сходить в библиотеку, после обеда – на завод, в конструкторское бюро: снова обещают дать чертежи..
Зажав руками уши и раскачиваясь, Анка сидела за столом, старательно заучивала:
Уж тает снег, бегут ручьи,
В окно повеяло весною…
Федор Андреевич хотел предупредить, что он скоро вернется, но решил не мешать, тихонько подошел к двери. Проводил его уверенный голос Анки:
Засвищут скоро соловьи,
И лес оденется листвою…
Шли первые апрельские дни, когда по утрам на теневой стороне синеет еще тонкий ледок, хрупко ломается под ногой прохваченный нестрашным ночным морозцем пористый серый снег, а на солнцепеке – сухие тротуары, дымится у завалинок теплая, утоптанная маленькими галошками земля, и малыши, пользуясь отсутствием старших, аппетитно грызут сахарные сосульки, доставленные с той, зимней стороны. Вот, расхрабрившись, четырехлетний человек разулся и, заливаясь довольным смехом, притопывает розовой пяткой по мягкой, податливой земле. Ну, это уж слишком! Корнеев остановился, но выскочившая из калитки мамаша опередила его. Она подхватила озорника на руки, нашлепала его по мягкому месту и унесла домой, не обращая внимания на протестующий рев.
Чем ближе к центру города, тем оживленнее становились улицы. Бежали, разбрасывая брызги, автомашины, по солнечной стороне двигался людской поток. Поминутно слышались шутки, смех, мелькали улыбающиеся лица – это правда, что весной улыбок больше, чем зимой.
Приподнятое настроение захватило и Корнеева. В библиотеку он вошел, сохраняя на лице легкую беспричинную улыбку, весело кивнул знакомой молоденькой библиотекарше, склонившейся над столиком, взглядом показал туда, за стеллажи: хозяйка там?
Круглолицая девчушка с рыжей челкой на лбу, узнав Корнеева, поднялась из-за столика.
– Любовь Михайловны нет. – Рыжие густые ресницы часто замигали, лицо девушки как-то странно покривилось. – Похоронили мы ее…
– Ы-ы! – вырвалось у Корнеева. Ему показалось, что он ослышался, и, уже не в состоянии удержаться, «говорил», «говорил»! «Как? Что? Почему?» – должны были означать все эти натужные звуки, срывающиеся с его резиновых губ, и девушке казалось, что она понимает его.
– Три дня как похоронили, – вытирая измазанными в чернилах пальцами щеки, всхлипнула она. – Болела, а держалась, на ногах все… В субботу не вышла, записку прислала. Пошла к ней, а ночью при мне и померла… И вас вспоминала, журнал вам еще оставила.
Потрясенный Федор Андреевич умолк; простые, не оставляющие сомнения слова девушки начали доходить до его сознания, и оно бурно сопротивлялось. На фронте Корнеев привык к смерти, – там она была так же обыденна, как выстрелы; здесь, после всего, смерть казалась противоестественной. Ведь он еще неделю назад сидел у Казанской, слышал ее неторопливый голос, видел ее голубоватые, полные жизни глаза!
– Хорошо похоронили, народу сколько было, – говорила девушка. – И музыка была. Ее ведь все знают, любили все!..
Корнеев, сжав губы, смотрел на решетчатый крашеный барьер, испытывая гнетущую опустошенность.
Не садясь сама и не приглашая сесть Корнеева, девушка тихонько рассказывала о покойной, словно была убеждена в том, что стоящему против нее молчаливому человеку все это так же нужно и дорого, как и ей самой.
– Муж и сын у нее в один день померли от тифа, в двадцать первом году. Болела она тогда долго. А потом приемыша взяла из детдома. Я-то его не видела, на карточке только… Вырастила, выучила – на финской войне погиб. Потом уж одна все жила…
Девушка вздохнула, послюнявила испачканный чернилами палец, потерла его платочком и, словно вспомнив о своих обязанностях, без всякого перехода спросила:
– Дать вам тот журнал?
– «Какой журнал?» – ответил недоуменным взглядом Корнеев.
– Я ж вам говорила, – библиотекарша посмотрела на него с упреком. – Любовь Михайловна вам отложила. Статейка там одна есть.
Она принесла журнал, вынула закладку.
– Вот.
Корнеев – ему не хотелось сейчас ни читать, ни думать – рассеянно прочитал название статьи о работах академика Ростовцева, просмотрел отмеченные красным карандашом абзацы. В них упоминалось о больном афазией шестидесятилетнем К. Он не говорил много лет, случай его считался безнадежным, но, увидев однажды, как из окна выпала женщина, К. закричал – потрясение полностью возвратило ему дар речи.
Поджидая, пока девушка запишет журнал, Федор Андреевич с благодарностью и горечью одновременно думал о Казанской. Старушка помнила о нем даже перед смертью, а он не мог прийти хотя бы на три дня раньше!.. Пока это была единственная реакция на прочитанное, мысль о собственном увечье отступила сейчас, и если Корнеев все же брал журнал домой, то только для того, чтобы не совершить в глазах этой рыженькой бестактный поступок: журнал ведь припасла для него Казанская…
На улице все так же ярко светило солнце, но погожий весенний день словно утратил половину своих красок, потускнел…
Прошлое нет-нет да и напоминало о себе внезапными уколами.
Баня в этот предпраздничный день была переполнена. Корнеев не спеша мылся, прислушивался к разговорам. Война, кажется, кончилась совсем недавно, а люди, по годам, по выправке, наконец, по шрамам, которые были у многих, – солдаты, говорили о работе, о каком-то пустяковом происшествии, о выпивках, и хоть бы кто помянул о войне. Должно быть, и впрямь осточертела она мирному по натуре человеку! Обдирая мочалками друг другу спины, люди гоготали, беззлобно шутили. Первые острые чувства встречи давно отволновали, жизнь налаживалась, и люди, привыкнув к тому, что они дома, устраивались, обживались и простодушно всему радовались.
После бани очень хотелось пить. Но, проходя мимо отремонтированного и покрашенного буфета, Федор ускорил шаг. Из открытых дверей буфета доносился смех Полины. К черту, незачем сюда ходить, надо ездить в заводскую баню!
Пройдя несколько кварталов, Корнеев успокоился и уже упрекал себя в малодушии. Подумаешь – ну, и зашел бы! Что ж ему теперь, в другой город уезжать, раз она тут живет? В конце концов все очень естественно: разлюбила – ушла, не крепостная. Может, еще и так случится, что придется детей ее учить. Воображение живо нарисовало: постаревший Корнеев входит первого сентября в восьмой класс, ученики встают и тут же садятся, разглядывая нового педагога. На первой парте, у самого стола, сидит розовощекий паренек с большими серыми глазами и русым чубчиком. Чувствуя, как у него стучит сердце, Корнеев просматривает в классном журнале фамилии учеников и сразу же выхватывает: Корнеев… Хотя, почему Корнеев? Забывшись и не замечая удивленных взглядов прохожих, Федор Андреевич «забормотал». Фамилия паренька будет другая…
– С легким паром! – окликнула Настя, когда Федор Андреевич вернулся домой. Она выглянула из-за занавески – со шпильками в зубах, мелькнули смуглые обнаженные руки – и снова скрылась.
Корнеев снял прилипшую к телу гимнастерку, надел пижаму, зачерпнул из ведра ковш воды.
– Что ж вы воду? Чай вон готов.
Федор Андреевич оглянулся и опустил ковш.
Настя стояла посреди комнаты, освещенная теплым предвечерним солнцем, порозовевшая от смущения и неузнаваемая, с тщательно уложенными вокруг головы косами, в новом платье, облегавшем ее фигуру с небольшой, как у подростка, грудью, в коричневых туфлях-лодочках на стройных ногах. Она была похожа сейчас на прежнюю молоденькую и счастливую жену Алексея, с которой добродушный рослый электромонтер гордо проходил под одобрительными взглядами всего двора.
– Анку на улице не видели? – смущенно блестела синими глазами Настя. – Расстроилась она у меня!
– «Что такое?» – спросил взглядом Корнеев.
– Да что? – засмеялась Настя. – Завтра демонстрация, а младшие классы не берут. Со мной просится, да уж не знаю, как быть. От завода до центра пока дойдет – сморится.
– «Мы с ней сходим», – написал Корнеев.
– Пожалуйста, если можно, – благодарно взглянула Настя. – Она вас не утруднит, только чтоб не потерялась. Я пойду, Федор Андреевич, если уж задержусь – стучать буду.
В комнате сразу стало пусто, солнце завалилось за крыши. У всех сегодня праздничные вечера, ушла на завод и Настя, а он снова один. Федор Андреевич посмотрел в зеркало, висевшее в простенке, невесело усмехнулся. Стареем, Федор! Вот и первые седые волосы на висках…
– Дядя Федя, – вбежала Анка, – меня с собой возьмете?
Корнеев поспешно отошел от зеркала, кивнул.
– Вот хорошо! – затараторила Анка. – Я буду смирная-смирная и никуда не денусь! Даже за руку могу держаться! Мама нам ужинать велела. Садитесь, дядя Федя.
Обрадованная Анка быстро собрала посуду, разлила чай, но мысли ее целиком были захвачены завтрашней демонстрацией.
– Я надену красное платье и новые ленты. А вы костюм наденете, да? И ордена наденете? Дядя Федя, покажите!
Посмеиваясь, Федор Андреевич послушно достал из чемодана ордена и медали, положил их перед Анкой. По-детски изящные пальчики Анки, чуть пухловатые, с заплывшими розовыми ноготками, осторожно касались яркой эмали орденов, глаза сияли. Корнеев сидел рядом и с задумчивой улыбкой наблюдал за своей маленькой приятельницей.
– А у моего папы не такой орден! – похвасталась Анка.
Она юркнула за занавеску, повозилась там и принесла завернутый в платок орден Славы – серебряную большую звезду на муаровой ленте.
Корнеев взял солдатский орден в руки, невольно посмотрел на фотографию Алексея. Вот так, дружище, думали ли мы, что придется тебе лежать где-то в смоленской земле, а я, немой, буду жить на квартире у твоей жены и вместе с Анкой, твоей кровинкой, разглядывать фотографию на стене?
– Не помню я папу, – тихонько сказала Анка, и в ее глазах на секунду промелькнула недетская грусть.
Федор Андреевич бережно завернул орден Алексея, ласково погладил светловолосую головку.
Путешествием с дядей Федей Анка осталась очень довольна. Они посмотрели первомайскую демонстрацию до самого конца, ели пирожки и конфеты, пили фруктовую воду, ходили по парку и теперь, усталые, возвращались домой. Устал, впрочем, только Федор Андреевич, Анка, к его удивлению, по-прежнему весело подпрыгивала и, как только свернули на свою сторону, пустилась бегом.
Корнеев вошел во двор, потрогал по пути зазеленевшие маковки яблонек и кленов, присел на лавочку. Здесь и увидела его Агриппина Семеновна.
Поставив на землю тяжелую кошелку, она утерла концом черного шарфа мокрое лоснящееся лицо, поздоровалась.
– С праздником, Федор! Хорошо ноне на воле, гляди, как парит, как летом!
Избегая ее внимательного, ощупывающего взгляда, Корнеев кивнул.
– А ты с виду ладный, – немножко удивленно сказала Агриппина Семеновна, закончив осмотр и присаживаясь рядом. – Ну, как живешь? Чевой-то ты от меня спиной загораживаешься, на меня тебе сердце не за что держать. Давно хотела сказать, да все не приводилось. Что там промеж вас было – я тут ни при чем, сама не знала. Мне, может, самой тебя жалко – нескладный уж ты больно!
И, встретившись, наконец, с глазами Федора, сожалеюще покачала головой.
– Как же ты такую бабу упустил, а? Оно, может, и ей не больно сладко было, так притерпелась бы, тут уж ты свою мущинскую руку показать должон! А как же! – Агриппина Семеновна снова посмотрела на Корнеева, заговорила с невольным восхищением: – Давно ее не видал-то? Расцвела бабонька, как розан какой!
Что-то, помимо желания и воли, удерживало Федора Андреевича на месте, заставляло его с болезненным интересом слушать.
– На руках ее только что не носит! – пела Агриппина Семеновна. – В шелках ходит, а уж мебели навезли – и столов там и диванов, – ну, скажи, не повернуться! Гнездышко и есть! Окорочек вот несу ей, гостей назвали страсть сколько, не знай уж, где и поместятся!.. Самому-то квартиру в новом доме сулят, стару-то он своей разведенке отказал, по-хорошему… Вот уж как перейдут, обратно комнату занимай. Она, правда, на Полю записана, так и переписать недолго. Сама недавно говорила, зла у нее к тебе нет…
Спохватившись – лицо Корнеева помрачнело, – Агриппина Семеновна перевела разговор, засмеялась.
– А я все бегаю, покоя себе не знаю! Сожитель мой тоже крутится, со свиньями воюет – здоровые стали, боюсь, кабы не сожрали его по оплошности, мелкий уж больно! Недавно вот еще поросеночка подкупила, что не выкормить – хлеб-то ноне вольный, даровой! Зайди когда – мяска дам, не больно, поди, сладко ешь!
Сузившиеся глаза Корнеева полны были откровенной насмешки. Агриппина Семеновна обиделась:
– Всегда ты так: к тебе со всей душой, а ты кобенишься! Зла в тебе больно много, а на кого злобишься? – Оскорбленная в своих лучших побуждениях, она подхватила кошелку, смерила Корнеева холодным взглядом. – Правду говорят: горбатого одна могила исправит: как был никудышник, так и остался. Тьфу!
Из горькой задумчивости Федора Андреевича вывела Анка. Она тормошила его, настойчиво тянула за собой.
– Дядя Федя, дядя Федя! Пошли домой, мамка пирог испекла!
За столом, поглядывая на сосредоточенное лицо Корнеева и по-своему истолковывая его состояние, Настя озабоченно спросила:
– Устали? И надо вам было столько ходить, не останови ее – она целый день проходит!
– Совсем и не устали! – протестовала Анка. – Мы и ходили, и сидели, правда, дядя Федя?
Сгоняя оцепенение, Корнеев улыбался девочке, с подчеркнутым аппетитом, к удовольствию хозяйки, ел пышный дымящийся пирог.
– Федор Андреевич, я вам вот что хотела сказать. Вы, наверно, опять пойдете к Воложским, правда? Вот и позовите их к себе в гости. – Настя засмеялась. – Больно уж вы квартирант стеснительный! Что ж вы теперь, и товарищей пригласить не можете? Вот и позовите. Все, что надо, я сделаю. И хорошо будет.
«Какие же разные люди! – отвечая Насте благодарным взглядом, думал Корнеев. – Вот те, его недавняя родственница-тетка, Полина, и она, Настя…»
– Отдыхайте, Федор Андреевич, – прибирая со стола, сказала Настя. – А мы с Анкой на улицу.
Корнеев прилег и только сейчас почувствовал, как устали ноги, – заводила его Анка! Глаза машинально бегали по страницам книги, а мысль, не вникая в содержание, упрямо воскрешала события и встречи сегодняшнего дня.
Потом все начало путаться, плыть, ресницы слипались, сквозь одолевшую дремоту было слышно, как кто-то – Анка или Настя – осторожно прикрывает за собой дверь…
Проснулся Федор Андреевич от странного шума. В комнате было темно, где-то над головой часто стучали, словно с десяток плотников, торопясь, вколачивали гвозди. Только окончательно придя в себя, Корнеев понял: там, над ним, плясали, сквозь дробь ударов доносились рявканье баяна, приглушенные крики… Неизвестно отчего – оттого ли, что этот шум разбудил его, или оттого, что с потолка в лицо сыпалась какая-то пыль, а может быть, от мелькнувшей нелепой мысли, что там, наверху, под пьяные звуки растаптывают остатки его любви, – Федор Андреевич, наливаясь гневом, застонал, вскочил с кровати. Зачем-то включил свет, тут же погасил его опять, вышел на улицу.
В высоком небе зажигались первые звезды; тихая теплая благодать майского вечера хлынула в лицо, расслабила напряженные мускулы. Из парка, смягченная расстоянием, доносилась музыка. Федор Андреевич глубоко вздохнул, прислушался, невольно замер. Далекий духовой оркестр рассказывал старую и вечно юную сказку «Амурских волн». Вот тихо, почти неразличимо плеснула волна, другая; вот столкнулись они, поднялись, закачались, и видится уже, как широкая могучая река, отражая огонь заката, величаво несет вдаль свои светлые крутые волны…
От ворот отделились и двинулись навстречу Корнееву две тесно прижавшиеся друг к другу фигуры – одна большая, другая поменьше.
– Отдохнули? – негромко окликнула Настя и не то удивленно, не то радостно сказала: – Теплынь-то какая!..
20.
Солнце сгоняло с реки остатки тумана, начинало припекать.
Федор Андреевич смахнул с плеч ватник, разминаясь, прошелся по берегу. Легкая зеленоватая вода почти неприметно струилась, лениво покачивала красный поплавок. Сидеть так, прислушиваясь к тихим всплескам и наблюдая за поплавком, Корнеев мог часами. Изредка он взмахивал гибким бамбуковым удилищем – на конце волосяной лески бился серебряный пескарик, Федор Андреевич отпускал его и закидывал удочку снова. Ходил он теперь сюда каждое утро, вторую неделю подряд, забирая с собой завтрак, который казался здесь особенно вкусным. Позавчера увязалась с ним и Анка, но больше не запросилась. Утром на Суре прохладно, туманно, и, побегав по холодному влажному песку, Анка ушла домой. Не для девочки занятие. Недаром сосед Корнеева по рыбалке, самостоятельный вихрастый паренек в рваном, должно быть, отцовском, пиджаке, еще издали увидев, что Корнеев идет с девчонкой, демонстративно смотал удочку и ушел за мост.
Рыбалка чудесно успокаивала, свежий воздух и вода возбуждали аппетит и к ночи сваливали непробудным сном, каким Корнеев спал, может быть, только мальчишкой. За эти дни он окреп, тело покрылось ровным загаром.
Весной Корнеев хорошо поработал. Сразу после майских праздников ему, по рекомендации историка Королева, поручили перечертить десятка два таблиц и схем для физического и химического кабинетов; потом начались экзамены, и Корнеева, по опыту прошлого года, пригласили ассистировать. Правда, в этот раз произошла какая-то задержка с оплатой, но главное было не в этом. После такой удачной занятой весны летний отдых казался особенно приятным, было в нем что-то от прежних довоенных отпусков, а не от ставшего обычным вынужденного безделья.
Была и еще одна причина, которая поднимала Корнеева по утрам и вела по пустынным улицам к реке: он снова начал верить в свое выздоровление, в то, что, рано или поздно, обязательно заговорит. Врачи до сих пор уверяют, что все у него зависит от нервов. Если это так, то лучшего лекарства, чем воздух да солнце, ему не придумать.
Неделю назад, навестив Корнеева, Константин Владимирович словно между прочим сказал:
– Слушай, Федор, все забываю спросить. Ты, это самое, практикуешься? Ну, говорить-то?
Федор Андреевич не очень уверенно кивнул.
– Не регулярно? – понял Воложский. – Зря. Встретился я с одним знакомым лекарем, постарше меня еще будет. Умнейший, доложу тебе, мужик! И вот что мне поведал. Был у него случай, когда он еще в земской больнице работал, – человек через три года заговорил. Понимаешь – заговорил! Только он, видать, покрепче тебя был. Не раскисал, духом не падал и верил.
Константин Владимирович поймал неспокойно взлетевшую руку Корнеева, пригнул вниз.
– Ве-рил!!
Недавно, к удивлению Корнеева, об этом же заговорила и Настя.
Анка куда-то убежала, Настя смутилась, подыскивая подходящие слова, потом, как это у нее всегда получалось, просто спросила:
– Федор Андреевич, стесняетесь вы, наверно, нас с Анкой? Или махнули на все, – а это уж еще хуже! Может, не в свое дело суюсь – так не обижайтесь, от добра я…
Корнеев тогда изумленно посмотрел на нее: что они с Воложским, сговорились, что ли? Потом задумался: а что, может, он в самом деле махнул на все рукой и смирился? Нет, все, что угодно, только не это! При первом удобном случае Федор Андреевич возобновил свои занятия и… с прежним результатом. Ничего. Все равно он будет говорить…
Становилось жарко. Федор Андреевич свернул бесполезную теперь удочку – клев давно кончился, – искупался и лежал на песке, подставив под солнце спину.
Прищуренные глаза воспринимали мир в каком-то странно измененном виде. Зеленая ветла прижала к самой земле раздавшуюся в ширину крону; пробежал по дороге плоский зеленый жучок-грузовик; вот замельтешило что-то белое, вырастая в размерах. Корнеев открыл глаза, замахал рукой: по берегу в просторном парусиновом костюме шел Воложский.
– Вот ты где! – закричал он еще издали. – Это мне Анка доложила: ушел к мосту китов ловить… Ну, где твоя добыча?
Федор Андреевич показал на банку с червями.
Константин Владимирович сбросил толстовку, уселся.
– Рыбак!.. Ну, брат, жарища! Одиннадцать часов, а печет вовсю. Купался уже?
Оставшись в черных вылинявших трусах, доходящих едва ли не до колен, и потирая рыхлый отвисший живот, Воложский огорченно удивлялся:
– Скажи на милость, куда все девается? Был и я вроде тебя – крепкий, худой, а теперь так – требуха с мясом!.. Днем еще ничего – бегаешь, суетишься, а к вечеру совсем сдаешь: тут ноет, там тянет, где-то колет – скучно!.. Знаешь: иной раз ночью ворочаешься, ворочаешься, и полезет тебе в голову всякая чертовщина. Глуповато. Только ты начинаешь что-то понимать, уметь, и пожалуйста тебе – пора… Вот так-то. Ну, полезем?
Константин Владимирович зашел в воду, смешно приседая и фыркая, с шутливым испугом отшатнулся. Бронзовое худощавое тело Корнеева мелькнуло в воздухе и, как красивая золотистая рыба, большая и ловкая, заскользило под прозрачной водой. Вот он, вынырнув, пошел редкими сильными саженками.
Через несколько минут приятели лежали на берегу, грелись на солнышке. Пригребая к бокам горячий песок, Константин Владимирович блаженно жмурился:
– Чудо!.. Нет, брат, только непотребные идиоты могут сейчас затевать войну! Это что – опять лишить человека всех его радостей? И даже вот такой, самой непритязательной из них: песочка?.. – Воложский жмурился, его бородка, словно белый веничек, подметала золотистый песок. – Вот тебе некоторые стариковские выводы, так сказать, философия домашнего приготовления: надо уметь ощущать полноту бытия. Смотри: солнце, река – хорошо? Хорошо! И пользуйся, не торопись, пей все это! А мы ведь как: ох, скорей бы завтра, скорее послезавтра! А зачем, спрашивается? Ну, допустим, завтра праздник, важное для тебя событие. И что? Ты вдумайся: событие – это какая-то веха, а жизнь – это каждый день. Выходит, ради этих вех жизнь и торопим, словно едим на ходу. А ты со вкусом, с толком – и работу, и отдых!..
Константин Владимирович приподнялся на локтях, с интересом следил за рукой Федора: тот, разровняв песок, прутиком чертил: «Эпику-рей-ство?»
– Нет! – живо запротестовал Воложский. – Сводить цель жизни к одним удовольствиям и наслаждениям не собираюсь, я сам не для этого жил. Об отношении к жизни говорю, ко времени, – вот где мы просчитываемся. Ты каждый день эту полноту ощущай, тогда не только завтра, а и вчера значительным станет. Помнишь: «И жить торопится и чувствовать спешит»? Умно! – Седой веничек бородки снова коснулся песка. – Примитивно мы, кстати сказать, объясняем эпикурейство. По-обывательски. Эпикур своему времени службу сослужил. Немалую. Еще тогда, до нашей эры, отказать богам в житейских делах, признать вечность материи – это, брат, чего-то да стоит!
В выходной день после завтрака Настя объявила:
– Брейтесь, Федор Андреевич, и пойдемте покупать пальто.
Корнеев отложил помазок, развел руками – не на что пока делать такую покупку, денег за экзамены еще не уплатили, да и вряд ли хватило бы их.
– Есть! Есть! – торжествовала Настя. Она вынесла из своего ситцевого уголка пачку денег и положила на стол. – Вот, тысяча четыреста рублей.
Федор Андреевич недоуменно посмотрел на деньги, потом на Настю.
– Ваши, ваши! Откладывала понемножку из тех, что вы даете, вот и скопила.
Довольная своей хитростью, Настя смеялась, лукаво посматривала на растерянного Корнеева. Умолчала она только об одном: к тысяче, сэкономленной из его денег почти за год, она добавила полученные вчера четыреста рублей – премию.
Корнеев не знал, что ответить, получалось все наоборот. Давно задумав купить Насте пальто, он хотел хоть как-то отблагодарить ее за спокойствие, заботу, которые он обрел в ее доме, и снова не он, а Настя платит ему добром.
Не глядя на Настю, Федор Андреевич как можно спокойнее написал: «Спасибо. Давайте деньги, пойду куплю. Видел хорошие пальто».
Настю немного огорчило, что Федор Андреевич решил идти один, но тут же она оправдала его – пожалуй, и верно, одному ему удобнее.
– Смотрите, по росту только, и поплотнее. Лучше всего синее или черное: не такое маркое…
Продавщица универмага водила необычного покупателя вдоль стоек, с любопытством поглядывала на его симпатичное худощавое лицо с короткими усами. Зажав в руке блокнот, он рассматривал женские пальто и никак не мог решить, какое ему нужно.
Больше всего Федору Андреевичу понравилось синее пальто с узким воротником из черного каракуля. Стоило оно тысячу восемьсот шестьдесят рублей.
– Хорошая вещь, – похвалила продавщица. – Вы посмотрите, один материал чего стоит!
Пришлось объяснить, что у него не хватает денег и нужно сбегать домой. Продавщица обещала час подождать. Корнеев ринулся к Воложским…
– Наконец-то! – улыбаясь, встретила его вечером Настя, решившая было, что Федор Андреевич куда-то зашел. – Ну, показывайте, показывайте!
Потный, возбужденный, Корнеев передал Насте сверток, устало опустился на стул.
Настя развязала шпагат, развернула бумагу и подняла в вытянутой руке синее пальто с узким каракулевым воротником и такими же каракулевыми полосками на манжетах.
– Федор Андреевич! Что это?! – ахнула она.
– Обновочка, обновочка! – захлопала в ладоши Анка. – Меряй, мама!
Федор Андреевич с улыбкой смотрел на огорченное и счастливое лицо Насти, в ее милых синих глазах дрожали смех и слезы.
