Текст книги "Летят наши годы (сборник)"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)
Скорее для порядка, чем по необходимости Василий Авдеич проходит через весь сад – до самого забора. Впрочем, забор – это так, видимость одна: столбы да поперечные слеги. Хотели было тесом обшить, да Василий Авдеич отсоветовал: к чему? Сад от села на отшибе, ребята не балуют, а тес-то в хозяйстве понужнее, чем здесь.
Облокотившись на жердь, Василий Авдеич греется на раннем добром солнышке, смотрит, прищуриваясь, вдаль, В низине поблескивает неширокий Вач, дальше, прямо с бугра до края неба, желтеет зыбучее пшеничное поле. Все это видано да перевидано, а все-таки каждый раз бескрайнее поле да речка в низине, обласканные ранним солнцем, неизбежно притягивают взгляд…
Полчаса спустя, захватив в сторожке камышовую кошелку, Василий Авдеич возвращается к старой грушовке. Чуть покряхтывая, он собирает падалицы, переходит от одной яблони к другой. Кошелка наполняется: килограмма три, а то и побольше будет.
Присев на крылечко сторожки, он ставит кошелку между ног, берет на широкую заскорузлую ладонь три яблока: прозрачные, желтые, с проступившими сквозь тонкую кожицу горячими прожилками. От яблок исходит тонкий, нежный запах – не тот густой, терпкий дух, которым пахнут яблоки к Спасу, а едва угадываемый, будто робкий и, видно, потому-то такой чистый и свежий. «Как дите малое», – неожиданно приходит в голову.
Глаза Василия Авдеича туманятся; он смотрит на лежащие в ладони яблоки, и видится ему сквозь горячий туман другое, далекое…
Статная полногрудая Луша вынимает двухмесячного сына из корыта и, блестя черными глазами, передает его Василию.
– Держи, отец!
Проворно расстилая на кровати пеленки, она весело приговаривает:
– С гуся вода – с Пашеньки худоба!
Тридцатидвухлетний чубатый Василий держит сына в больших, широко расставленных ладонях. Мокрый Пашка блаженно гулькает, показывая беззубые десны, его розовое упругое тельце пахнет чем-то парным и чистым – и впрямь, как первые яблоки.
– Давай сюда, застудишь! – покрикивает Луша, хотя в избе не только тепло, а жарко – за окном струится марево знойного июльского полдня.
Потом Луша сидит на кровати, расстегнув выгоревшую кофточку, Пашка, впившись в полную смуглую грудь, сладко чавкает.
– Богатырь будет! – грубоватым от волнения голосом говорит Василий.
Сын и вправду вырос богатырем. Когда в августе сорок первого года, уходя на фронт, Василий Авдеич в последний раз обнял его, Павел оказался чуть не на голову повыше, даром, что и отец был по деревне не из последнего десятка. Погиб Павел на фронте через два года, когда раненый Василий Авдеич лежал в госпитале…
А в прошлом году померла Луша. Все кружилась, работала, а в зиму слегла и – конец. Что твое яблоко: с виду будто крепкое, а сердцевину всю червь-тоска изгрызла… Вот поэтому-то второй год подряд, с весны, и переселяется Василий Авдеич в сторожку. Пустой дом постыл, сдал его нынче Василий Авдеич учительнице – до осени, а иной раз подумает – пусть и в зиму живет. На досуге он тут печку сложил, вещички, какие остались, и те потихоньку, сами по себе вроде сюда же переселились: ружьишко, несколько книжек по садоводству, белье да почти новый костюм – пересыпанный нафталином и совершенно ненужный. Разве что на тот последний случай, когда человек обязательно почему-то должен выглядеть чище, чем в живых…
Василий Авдеич кладет яблоки в кошелку, поднимается. Время, видно, завтракать.
Несколько минут спустя, с ломтем черствого белого хлеба и бутылкой молока, на которую налипли прохладные и влажные комочки земли, Василий Авдеич снова усаживается на крылечке, неторопливо ест. Взгляд его опять падает на кошелку. Куда ж теперь яблоки девать?
«Виктору Алексеичу», – мгновенно, без раздумий, решает старик, и решение это, видимо, настолько естественно, что Василий Авдеич начинает есть быстрее: так ему хочется скорее отнести подарок. Виктор Алексеевич это председатель колхоза «Новая жизнь».
До войны Липовский колхоз был одним из лучших в районе, а в войну, да и в первые послевоенные годы, хозяйство пошатнулось. Прежний председатель, работавший с первого дня организации колхоза, погиб на фронте; с тех пор председатели менялись тут ежегодно, а то и два раза в год, дела шли хуже и хуже. Когда Василий Авдеич пришел из армии, колхоза он не узнал. Два года подряд выдались неурожайные, многие избы стояли заколоченные: в поисках постоянного заработка люди начали подаваться в город, на железнодорожную станцию, на крахмальный завод, а те, кто не хотел уйти или почему-либо не мог, больше занимались собственным хозяйством – огородами да скотиной. Картину запустения и упадка, в глазах Василия Авдеича, завершал убитый морозом сад – его детище – с пеньками вырубленных яблонь, с обломанными сучьями уцелевших и сухим коровьим пометом на извилистых, выдавленных копытами, тропках…
Василий Авдеич из Липовки не ушел – и потому, что поздно было в его годы начинать новую городскую жизнь, и по глубокому убеждению, что рано или поздно, но все равно колхоз снова встанет на ноги. Огородом и скотиной, конечно, пришлось заниматься и ему – надо было чем-то кормиться, но, стосковавшись по делу, глуша тоску по сыну, он не только добросовестно работал в полеводческой бригаде за тощие палочки-трудодни, но и урывал время повозиться в запущенном саду, который в ту пору официально в хозяйстве колхоза уже и не числился.
Вера Василия Авдеича в силу колхозную была так глубока и живуча, что четыре года назад он, человек уже старый и бывалый, поверил пустому человеку.
В тот год, девятым ли, одиннадцатым ли по счету, председателем стал Андрей Брехунок, работавший до этого финагентом в районе. Фамилия его настоящая была Фролов, а Брехунок – прозвище, приставшее к нему еще в мальчишках и вновь всплывшее в памяти людей спустя полгода после того, как Брехунка избрали председателем.
Краснощекий, зычноголосый, в коричневом кожаном пальто, он носился по селу с желтой полевой сумкой, толково выступал на собраниях, и – святая душа! – Василий Авдеич воспрянул духом.
Брехунок начал с электростанции. Каким чудом удалось ему при арестованном счете в банке закупить оборудование, – в колхозе не могут понять и до сих пор, но в ту осень на Ваче начал подниматься каменный домок электростанции, из лесу, мотаясь в раскисших колеях дороги, тянулись подводы с бревнами. О строительстве электростанции писали газеты, в областной даже фотографию напечатали, и Брехунок стал едва ли не самой заметной фигурой в районе. Зима приостановила стройку, а весной, когда можно стало продолжать работу, Брехунка из села словно вешней водой смыло. Обнаружилось, что многие материалы расхищены – недаром, видно, Брехунок всю зиму с дружками бражничал; колхоз оказался в таком положении, что и вспомнить-то тошно!
В ту самую осень, когда имя Брехунка начало греметь по району, уверовавший в него Василий Авдеич на одном из собраний внес предложение восстановить колхозный сад.
Скрипнув хромовыми сапогами, Брехунок поднялся за столом, веско бросил:
– Правильно, Василий Авдеич. Надо украшать Родину садами!
Слова были сказаны хорошие, но на другой день, когда Василий Авдеич пришел в правление и заговорил о саде, Брехунок досадливо отмахнулся:
– Не до этого, старик. С электростанцией бы как-нибудь выпутаться.
Нынешнего председателя, Виктора Алексеевича Рожкова, избрали три года назад, в зиму. Избрали довольно равнодушно, не только не возлагая на двенадцатого председателя особых надежд, но отнесясь к нему более настороженно, чем к его незадачливым предшественникам. Причина этой настороженности крылась в том, что в колхоз Рожков прибыл прямо из кресла директора лесозащитной станции. Конечно, мужики знали и слышали, что по призыву партии в колхозы идут лучшие коммунисты, но липовцы – народ тертый, и немногие верили в то, что директор, городской человек, поехал в деревню своей охотой. Проштрафился, поди, на чем, а всяких «штрафников» в «Новой жизни» уже бывало и перебывало…
Не внушал особого доверия новый председатель и своим видом. Представительный, в очках, в городском пальто и каракулевой шапке, он ходил по утонувшим в навозе фермам, постукивая озябшими, в ботинках и галошах, ногами, присматривался.
– Брехунок электростанцией ославился, а этот еще что похлеще придумает, – посмеивались колхозники. – Погоди, он-те удивит!
Но председатель словно нарочно старался ничем липовцев не удивлять. Затемно возвращаясь с ферм в правление и оттирая красные с мороза уши, он усаживался рядом с бухгалтером, придвигая почерневшие от времени счеты все такой же чисто выбритый и опрятный, как и в первый день своего приезда. Пальто и галоши он, правда, вскоре сменил – холода в ту зиму загнули такие, что не приведи господь! – но под полушубком, когда раздевался, неизбежно оказывался синий пиджак, чистая сорочка и черный галстук. Что-что, а держать себя в аккурате новый умел.
С чего и когда начали поправляться дела в «Новой жизни», вспомнить сейчас трудно. Может, с того мартовского дня, когда председатель привез из области кредит, пустить который решили на животноводство; или, к примеру, с мая, когда липовцы чуть не ежедневно начали сдавать свинину; или, наконец, с той незаметно, исподволь взятой председателем линии, когда весь бывший актив из собутыльников Брехунка оказался в стороне, а на первый план, словно из тени выдвинутые, вышли такие, как свинарки да доярки – самые безголосые и самые работящие люди колхоза.
Припомнить весь ход этих событий поодиночке – малоприметных и будничных – сейчас, конечно, трудно; но одно Василий Авдеич помнит так ясно, словно вот только сию минуту вернулись они с Лушей из правления домой и, удивленные, молчаливые, положили на стол сто шестнадцать рублей на двоих. Не велики и деньги, да не в стоимости их суть была!..
Первый денежный аванс на трудодни убедил липовцев больше, чем любые хорошие слова. О председателе заговорили с уважением, и только Василий Авдеич раньше всех поверивший когда-то Брехунку, помалкивал.
Лето выдалось богатое, обильное. «Новая жизнь» впервые за последние годы успешно выполнила план хлебосдачи, отощавшие было за долгую суровую зиму коровы отъелись на густых травах, прибавили надой, свиней стали откармливать еще больше, и в колхозной кассе зашевелилась живая копейка.
В погожий сентябрьский день Василий Авдеич работал на току, когда председательские дрожки резво простучали по ветхому деревянному мостку и остановились у только что провеянной кучи зерна.
В коричневых полуботинках, в синих отутюженных брюках с пятнышком мазута на левой штанине и в белой рубашке с открытым воротом, Виктор Алексеевич обошел ток, поговорил с колхозниками и неожиданно предложил:
– Василий Авдеич, давайте съездим – сад поглядим. Дело тут все равно к концу.
Говорил он деловито, узкие карие глаза его смотрели из-под очков спокойно, но что-то в душе Василия Авдеича податливо дрогнуло. Он кивнул и молча, с нескрываемой поспешностью, уселся позади председателя, обхватив ногами узкое и жесткое сиденье дрожек.
Через неделю на заседании правления колхоза Василий Авдеич был назначен садовником и с первых чисел октября, словно помолодев, бегал и покрикивал на своих помощников, снимающих с автомашины коричневые тонкие саженцы. По вечерам, когда сад пустел и самому главному садоводу давно уж пора было домой, он все медлил. Стоя под синим, усыпанным звездами небом, веря и не веря, Василий Авдеич прислушивался к легкому шуму желтых листочков, трепетавших на приземистых, чуть ли не до самого Вача разбежавшихся яблоньках…
Поздней осенью, когда охваченная холодами земля серебрилась редким снежком, в переполненном, жарко натопленном клубе состоялось общее собрание колхозников «Новой жизни».
Пока усаживались да выбирали президиум, липовцы с интересом поглядывали в левый угол клуба. Там, неподалеку от Василия Авдеича, сидела симпатичная, не больно уж молодая женщина, в коричневом костюме – жена председателя, три дня назад переехавшая из района с двумя ребятами. Работала она там врачом, в правлении говорили, что теперь в Липовке откроют врачебный участок.
По рядам плыл негромкий говор, бабы – так те прямо шеи вытянули, и хотя Василий Авдеич не разбирал слов, он понимал, что легкий доброжелательный шумок этот относится не к врачихе, которой тут еще не знали, а к председателю: семью перевез – значит, навсегда мужик остается.
Не заглядывая в бумажки, председатель рассказывал о результатах, с которыми заканчивает «Новая жизнь» сельскохозяйственный год, называл цифры, которые еще в прошлую зиму показались бы любому из сидящих в клубе неправдашними.
Домой Василий Авдеич возвращался в отличном настроении. Споро поскрипывая по редкому снежку обтянутыми резиной валенками, он представлял, как станет пересказывать прихворнувшей Луше про нынешнее собрание. В доме оказалось несколько соседок, и, едва переступив порог, Василий Авдеич понял: с женой плохо.
Похоронили Лушу в середине мая. Перед самой кончиной, желтая, прозрачная, с трудом хватая синюшными губами воздух, она очнулась, внятно сказала:
– К Паше… хочу…
Сад в ту прошлую весну цвел пышно, осыпая от безмерных щедрот своих землю бело-розовыми звездочками, да так густо, что и ходить-то было боязно! Кремовые звездочки цвета проглядывали даже на иных яблоньках-малолетках; еще вчера, проходя тут, Василий Авдеич бережно обрывал их – рано еще, несмышленышам! – а нынче, впервые не заметив белой пахучей благодати, прошел прямо с кладбища в сторожку и лег, незрячими глазами загляделся в свое прожитое. Не умел он, мужик, говорить об этом и слов таких не знал, а любил он свою Лушу!
Часом позже только что приехавший из района Виктор Алексеевич подогнал дрожки к саду, привязал лошадь к столбу. Медленно, точно выискивая слова, которые ему надлежало сказать, он двинулся мимо белых яблонь, вниз, к Вачу. Потом вошел в сторожку, и так, кажется, ни слова и не сказав, вывел Василия Авдеича за руку, усадил позади себя и резко шлепнул вожжами по вороному крупу лошади.
В доме у председателя в горнице был накрыт к обеду стол, но никого не было. Рожков распечатал бутылку водки, подвинул Василию Авдеичу стакан.
– Давай, отец… За добрую память Лукерьи Степановны.
Он выпил первым и торопливо начал закусывать.
Василий Авдеич подержал граненый стакан в широкой узловатой руке, не видя ни стакана, ни руки, выпил и, навалившись ослабевшей ноющей грудью на стол, заплакал.
– Один я, Алексеич… Никому не нужён.
– Неправда, Василий Авдеич, – покачал головой председатель. – Ходил я сейчас по саду и радовался. Ты погляди, какую красоту людям растишь! А ты говоришь – никому не нужен.
Председатель подпер голову руками, задумчиво сказал:
– Не помереть страшно. Помереть да ничего хорошего не сделать – вот тогда страшно…
…Василий Авдеич давно покончил со своим необременительным завтраком и сидит на крылечке.
Ступенькой ниже стоит камышовая кошелка: от нее по-прежнему исходит нежный, тонкий запах первых яблок, которые и заставили его только что мысленным взором пройтись по последним годам жизни.
Решимость отнести яблоки в подарок председателю поколеблена. «Не возьмет ведь, – размышляет старик и цепляется за новую мысль: – Ну, не ему, так ребятишкам его… Не понесешь же в кладовую приходовать, – это вот когда сбор начнется, тогда и сказ другой».
Воткнув в дверную накладку прутик – это значит, что хозяина нет, Василий Авдеич направляется в Липовку.
В синей выгоревшей рубахе без пояса, в кирзовых сапогах, с непокрытой загорелой лысиной, похожей на печеное яйцо, белоусый и несколько сутулый, он идет крупным нестарческим шагом, по старой солдатской привычке помахивая руками и, верно, не чувствуя, что в одной из них несет довольно увесистую кошелку.
До Липовки – с километр. Сразу от сторожки дорога вклинивается в пшеничное поле и, раза два вильнув вокруг песчаных бугров, стрелой летит к селу. Пшеница уже выколосилась, начала желтеть; хлеба, словно догоняя разошедшегося старика, с сухим шелестом добегают легкой зыбью до дороги и откатываются назад.
Липовка встречает Василия Авдеича тишиной, сладковатым запахом сбрызнутого ночным дождем и уже подсохнувшего «гусиного хлеба», которым заросли пригорки вдоль дороги, негромким внятным гулом проводов над головой. Брехунок с электростанцией нахвастал, а Рожков потихоньку достроил. В газетах, правда, не писали, а свет в Липовке есть. По вечерам даже из сторожки слышно, как на селе хлопотливо и уютно постукивает движок…
Мимо своего дома Василий Авдеич проходит, не останавливаясь, кротко вздохнув. Окна задернуты белыми шторками – спит, должно быть, учительница, каникулы у нее. Дом еще крепкий, три года назад только венцы сменили – переживет и его, не гляди, что под соломой.
С кровлей в районе туго, лесов нет, а железа днем с огнем не найдешь. Черепицу, говорят, председатель надумал свою делать, надо будет сменить, хоть жиличке способнее будет. А Луша так и померла – под родимой соломой…
У правления стоят знакомые дрожки, привязанный к скобе Гнедко добродушно пофыркивает.
Оставив в сенцах кошелку, Василий Авдеич проходит через пустую, попахивающую свежими бревнами комнату, приоткрывает дверь в председательский кабинет.
– Входи, Василий Авдеич, входи, – приглашает председатель, подняв на секунду от стола голову. – Сейчас, бумагу подпишу.
Стоящая сбоку от стола девушка-счетовод приветливо кивает старику.
Василий Авдеич садится в сторонке, поглаживает машинально колени, посматривает на председателя. Чуприна-то редеет – хлопотно мужику за эти годы пришлось.
– Ну, все! – говорит председатель, откидываясь на спинку стула. – Садись поближе, Василий Авдеич, чего ж ты так далеко? Как жизнь?
– Да потихоньку, – отвечает Василий Авдеич и дипломатично начинает: – Яблоки скоро, Виктор Алексеевич, поспевать начнут. Нынче вон уж с кошелку набрал. Падалка, какие ветром есть, сбило…
– Хорошо, с яблоками, значит, будем! – говорит председатель. – Да, Василь Авдеич, знаешь, что я надумал? Надо тебе в сторожку свет провести. А то днюешь и ночуешь, а без света, поди, дрянно?
Василий Авдеич немного досадует, что разговор пошел не в ту сторону, но не ответить на такое дело нельзя.
– Эка, а столбов сколь надобно?
– Ну и что же? Раз надо – поставим. – Стеклышки очков блестят, узкие карие глаза глядят из-под них пытливо: – К осени-то домой переберешься?
– Кто ж его знает, – неопределенно тянет Василий Авдеич. – Поглядим, как что…
– Значит, договорились – на днях проведем, – решает председатель. Словно поправляя на руке ремешок, он смотрит на часы, потом прямо спрашивает: – С чем пришел, Василий Авдеич, выкладывай. А то пора мне в бригады.
Времени на обходные маневры не остается, Василий Авдеич поднимается:
– Так куда эти яблоки девать? Килограмма три-четыре, сказываю, никак, будет. Не приходовать же их…
– Яблоки? – занятый уже какими-то своими мыслями, председатель не сразу вспоминает, о каких яблоках идет речь. – Да, приходовать, конечно, нечего. Пустяки… – Рожков на секунду запускает пятерню в рыжие волосы. – Знаешь что, Василий Авдеич, отдай их в детсад. Пускай ребятишки побалуются. Все у тебя?
– Все будто.
– Тогда будь здоров, поехал я. – Председатель крепко встряхивает старику руку, подхватывает на ходу потрепанную полевую сумку. – Завтра загляну.
Когда Василий Авдеич снова с кошелкой в руке спускается с крыльца правления, дрожки председателя скрываются за углом. «Экий быстрый», – с одобрением и одновременно с некоторым смущением усмехается Василий Авдеич. Ему немножко досадно, что сам он отнести яблоки ребятишкам не додумался, и почему-то приятно, что сделать это посоветовал именно Виктор Алексеевич, а не кто-нибудь другой.
Солнце начинает забираться вверх, Василий Авдеич прикидывает, что время, должно быть, к восьми, и прибавляет шаг. У ребятишек скоро завтрак, – в самый раз он с яблоками будет.
* * *
Чаепитие с мороза, стопка за ужином и долгие разговоры сморили Василия Авдеича. Он так и уснул, не дождавшись Рожкова.
– Намаялся старый, – кивнул Виктор, заглянув в полуосвещенную комнату, где на диване, сложив на груди руки, тихонько посапывал Василий Авдеич. Теплая быстрая улыбка прошла по лицу Виктора, и снова оно стало озабоченным.
– Опять всыпали, – словно отвечая на мой безмолвный вопрос, объяснил он.
– За что?
– За низкие темпы строительства. – Виктор хмуро усмехнулся. – Такую, друг, я себе долю выбрал. Разбуди любого председателя ночью, ткни в него пальцем – в чем-нибудь да виноват.
– А Василий Авдеич тебя тут нахваливал.
– Авдеич-то? Ну, Авдеич – добрая душа. Он ведь по результатам судит.
– А разве можно судить по-другому?
– Вполне. Например – по сводке. По ней, кстати, чаще всего нашего брата и судят.
– А поконкретней?
– Пожалуйста. С вывозкой навоза запоролся – виноват. Клуб вовремя не отремонтировал – тоже.
– Выходит, за дело? – улыбнулся я.
– Нет. – Виктор резко поднялся со стула, прошелся по комнате и, словно убедившись, что ему тут не разгуляться, снова сел. – Нет. Чаще всего за кампанейщину. За сводку. Я, может, этот клуб через неделю отремонтирую. Как с другими делами управлюсь. А тут смотр – картину порчу. Давай, значит, шею намылим, чтоб другим неповадно было!.. По району месячник по вывозке удобрений объявлен, так я, может, на тридцать второй день вывозку закончу. Что от этого пострадает? Сводка! Москва сути требует, а у нас на местах часто букву. Форму. Нынешним днем живут. Кампанией. Нынче одна, завтра – другая. А в целое не вяжут. И за каждую кампанию спрашивают с тебя отдельно. Сев так сев – гони, и все, лезь в передовики, главное, чтоб первым отсеялся. А что потом убирать будешь – после разберемся. Начал вывозку хлеба давай, дуй, чуть не под метелку! У соседей плохо – нагоняй процент по району, за семенным зерном зимой на элеватор поедем. Сначала сверх плана туда, а потом без всякого плана – оттуда!
– Так надо объяснить, доказывать.
– Да? Открыл Америку! – Глаза Виктора под стекляшками очков смотрели весело и задиристо. – А ты думаешь, я только в молчанки играю? Чаще всего поэтому в виноватых и хожу.
Закурив, Виктор неожиданно улыбнулся.
– Вычитал я как-то в газете. Вызывают одного председателя на бюро райкома вместе с женой. Едет, потрухивает, а про себя ругается на чем свет стоит. Праздник испортили, день рождения, а тут явно какую-то кляузу разбирать будут… Явились, сели. Бюро в полном составе и чуть не половина райактива вдобавок. Совсем, думает, худо. А секретарь поднимается и объявляет: «На повестке дня, говорит, один вопрос – пятидесятилетие нашего товарища…»
– Здорово!
– Еще как здорово! – продолжая улыбаться, подтвердил Виктор. – Такая штука посильнее, чем двадцать выговоров, подействует. Знаешь, как в нашем деле доброе слово нужно? Во – позарез! А мы его, ой, как редко слышим!.. Один раз звонят из района. «К тебе, говорят, первый из обкома заглянет, может, у тебя и пообедаем». Обрадовался. Один хоть раз, думаю, с большим человеком потолкую, что на душе – выложу. Прибежал домой – трем уткам голову напрочь, впервые в жизни обзавелись ими. Готовимся, ждем. И дождались – промчались на трех машинах, только пыль и увидел!.. Устаю иногда, дружище. Просто так, по-человечески, устаю. Физически. День и ночь ведь покоя не знаешь. Раньше у нас доярки еще так маялись – от зорьки до зорьки. С ними уладили, посменную ввели. А председательская доля так и осталась без изменения. С рассвета, а то еще до рассвета, как заведенный. Колхозник, как стемнело, – дома. А у председателя только день в разгаре. Наряды, собрание, правление, всего и не счесть…
Замолкнув на полуслове, Виктор звонко шлепнул себя по лбу, посмотрел на часы.
– Эх, шут, забыл совсем! У меня же сегодня там общее собрание! – Виктор проворно поднялся. – Слушай, можно телефонный разговор заказать?
– Конечно.
Несколько минут спустя, прикрывая рукой трубку, Виктор сдержанно басил:
– Немного проперчили. Да, да… Ничего, злее будем!.. Как там у вас идет? – Рыжая его голова, кивая, одобрительно опускалась и поднималась. Так, так. Так!
Я стоял позади, прикрывая дверь, поглядывая на Виктора – на его могучий затылок, литые плечи, широко, прочно стоящие ноги, и, вспоминая его жалобы на усталость, улыбался. Ничего, этот все сдюжит!
– Что?.. Когда? Кто придумал? – Только что одобрительно спокойный голос Виктора зарокотал вдруг грозными нотками, его широко отставленные уши запламенели. – А ты куда смотрел?.. Что? Как сами?.. Ладно, приеду разберемся. – Грозные нотки в голосе исчезли так же неожиданно, как и появились, сейчас Виктор говорил скорее бурчливо, и в этом бурчании отчетливо угадывалось смущение. – Ну не надо мне. Понимаешь – не надо. А спасибо – скажи. От души, мол. Ну, привет там всем!..
Осторожно положив трубку, Виктор помедлил и повернулся ко мне.
– Вот, черти полосатые, что удумали! – Глаза его из-под очков смотрели непривычно мягко. – Постановили купить за счет колхоза путевку в санаторий. Мне – понимаешь?
– Вот, а ты говоришь! – засмеялся я.
– Что я говорю? – Виктор пытался нахмуриться, но его редкие белесые брови не подчинились. – Слушай, а у тебя там чего-нибудь такого не осталось?
– Осталось! Ты что ж, думаешь, садовод твой с одного чаю на боковую запросился?
– Айда?
Плутовато перемигнувшись, два взрослых дяди засмеялись и на цыпочках, крадучись, юркнули на кухню.
