Текст книги "Летят наши годы (сборник)"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)
Впрочем, тем для разговоров у них без этого находилось множество; интересно со Светланой было и потому, что она оказалась значительно более начитанной. Как прямое следствие этого на тумбочке у Валентина, вместо «Графа Монте-Кристо» и «Трех мушкетеров», лежали теперь потрепанные томики Бальзака. Светлана брала их в городской библиотеке.
Накануне выходного, который от будничных отличался для Валентина только тем, что в этот день он не видел Светланы, девушка встретила его расстроенная. Рассеянно отвечая на его вопросы, она прикрывала рукой наплаканные, с покрасневшими веками глаза, покусывая губы.
– Что с тобой, Света? – прямо спросил Валентин.
– Тетя Шура умерла, – всхлипнула Светлана и закрыла лицо ладонями.
Тетя Шура была пожилая женщина, у которой Светлана квартировала, девушка в разговорах не один раз упоминала ее имя. Нынче утром по обыкновению Светлана пошла на колодезь за водой, а когда вернулась, тетя Шура лежала, уткнув почерневшее лицо в скобленые доски кухонного стола. Неподвижный ее локоть придавил извещение о гибели сына.
– Она мне как мать была, – горько шептала Светлана, не открывая лица. – Одна я осталась…
Любовь и жалость, смешавшись, переполнили сердце Валентина; почувствовав себя сильным, он поднял сопротивляющуюся голову девушки.
– Неправда. Я всегда с тобой. Слышишь? Всегда.
И понимая, что имеет на это право, более того, – что должен это сделать, уверенно прижал голову девушки к груди.
Когда Светлана немного успокоилась и притихла, он, наоборот, начав волноваться, повторил эти слова:
– Всегда с тобой буду. Хочешь? Ну, скажи – согласна.
Девушка замотала головой и снова уткнулась Валентину в грудь.
– Почему? Ну – Света?
Он пытался поймать ее взгляд, она отворачивалась, упрямо клонила голову.
– Не надо об этом, Валя, – устало просила она.
– Почему?
– Не будет у нас с тобой жизни.
– Почему? – упрямо допытывался Валентин, чувствуя, что внутри у него поднимается какой-то озноб отчаяния.
Что-то в настроении девушки изменилось; чем больше волновался Валентин, тем спокойнее, словно отдаляясь, становилась она. Не ответив, Светлана поправила растрепанные волосы, пересела с кушетки на стул и только после этого взглянула на Валентина.
– Ты ведь даже моей фамилии не знаешь.
– Ну и что? У тебя будет моя фамилия.
– А она у меня, Валя, такая… – и Светлана назвала фамилию, которую до 1937 года знала вся страна.
– Ну и что? – еще не вдумавшись, переспросил Валентин, и тут же его едва заметные брови поползли вверх. – Тот самый?
Светлана молча кивнула.
Ее недомолвки, нежелание рассказать о себе – все стало сразу понятным, наполнилось смыслом. И все это было очень сложным.
– Ну и что? – в третий раз спросил Валентин. – Ты за него не отвечаешь.
– Отвечаю, – сказала Светлана, ее бледные щеки вспыхнули.
– Как отвечаешь? – Валентин откровенно растерялся. – Света, что ты говоришь?
– Отвечаю, Валя, – подтвердила Светлана, уже раскаиваясь, что заговорила об этом. – Отвечаю с того самого года, когда меня привезли сюда в детдом.
– Ерунда! Он был виноват, а при чем ты?
– При том, Валя… – Светлана на секунду замялась и, прямо глядя Валентину в глаза, закончила: – Что я до сих пор не верю в то, что он виноват.
– Ну, знаешь ли!
– Подожди,—попросила Светлана.– Может быть, мы говорим в последний раз, послушай.
– Говори,– кончик носа у Валентина побелел.
– Я сначала тоже так думала. Как ты: виноват, конечно. Признаюсь тебе – и сейчас иногда так думаю…
– Так в чем же дело?
– Не могу забыть одного случая…– Светлана помолчала, словно набираясь сил.– Когда я вернулась из школы, мне сказали, что папа умер… Мне было тринадцать лет. Из книжек я знала, что люди обязательно умирают. Но сначала болеют или они старики. Папа не болел и не был стариком. Хотя у него и была борода… И еще. Весной мы жили на правительственной даче. Я знала, что некоторых наших соседей арестовали. Несколько девочек из нашей школы ходили с заплаканными глазами. Про них говорили – враги народа. Я тоже смотрела на них с ужасом и отвращением. Одним словом, я не поверила, что он умер… Утром, на следующий день, вышла на улицу и купила в киоске «Правду». На последней странице было напечатано сообщение. Вот, я его наизусть помню: «Запутавшись в контрреволюционных связях и, видимо, боясь разоблачения, покончил жизнь самоубийством бывший член ЦК…» Я сунула газету в ящик, начала собираться в школу… Не думай, что я такая бесчувственная. Про слезы и остальное просто не говорю. Не хочется. Я очень любила его… В общем, одеваюсь, повязала по привычке пионерский галстук и тут же сняла. В это время из папиной комнаты мама вышла. Она всю ночь у него была. Все ходила… «Почему сняла галстук?» Я отвечаю: «Не имею теперь права носить его». И знаешь, что она сделала? Наотмашь ударила меня по щеке. Вот по этой…
Светлана машинально погладила левую щеку, словно она и сейчас еще была горячая от стыда и боли.
– Ударила и сказала: «Не смей оскорблять отца! А галстук сию же минуту надень». И я послушалась…
– Где она сейчас?—спросил Валентин.
– Не знаю. Сначала мы с ней уехали в Астрахань. А через месяц меня увезли сюда. Прямо из школы… Больше я ее не видела…
Светлана умолкла, загляделась в синее вечернее окно, за которым не светилось ни одного огонька. На ночь, не столько укрываясь от чужих взоров, сколько сберегая тепло, деревянные домики наглухо закрывали свои плотные ставни, и только вдали, у самой горы, поднималось легкое зыбучее зарево. Там находилась макаронная фабрика, второй год выпускавшая не макароны, а оборонную продукцию.
Коридор меж тем ожил. Постукивали костыли, хлопали двери, даже сюда, в лабораторию, проникал запах пищи.
– Иди, Валя, – напомнила Светлана. Это «иди» можно было понять как просьбу – уходи.
– Мы не договорили. – Валентин нахмурился, в голове у него был полнейший сумбур.
– Если хочешь, приходи после ужина. Я попросилась у главного переночевать здесь. Боюсь там одна… с ней. – Девушка зябко повела плечами. Валентин молча дотронулся до ее волос.
Сидя в столовой, Валентин помешивал в тарелке ложкой, трудно думал.
Одно дело судить о событии со стороны, да еще когда оно миновало, другое когда, заново ожив, оно касается тебя лично или близкого тебе человека. Все, что произошло в стране много лет тому назад, Валентин и сейчас считал правильным. Враги народа – двумя этими коротенькими словами было сказано все. И не с врагами ли народа, по существу, сражался и он со своими товарищами на фронте?.. Но Валентин верил и Светлане, он чувствовал, что она говорит правду… Возможно, были допущены ошибки? Был же в Кузнецке арестован секретарь горкома комсомола, принимавший его, Валентина, в комсомол. Боевой, славный мужик. Однажды он бесследно исчез из города и вернулся перед самой войной – почти совершенно лысый, с металлическими зубами, но все такой же простой и свойский. Его вот вернули… Валентин, вероятно, ошибался, думая, что все это давным-давно забылось. Молчать, оказывается, – еще не значит забыть. Нет, с кондачка тут ничего не поймешь, он знает только, что любит…
Когда Валентин вернулся в лабораторию, Светлана сидела на кушетке, как-то очень беспомощно, вверх ладонями сложив на коленях руки; задумавшись, она не подняла даже головы, не пошевелилась.
Ее подшитые валенки и грубые шерстяные чулки, старенькое шерстяное платье, явно коротенькое, и даже эта медицинская кушетка, покрытая несвежей клеенкой, – все смешалось в одно, больно и сладко отозвалось в сердце Валентина.
– Чего зажурилась? – преувеличенно весело спросил он, присаживаясь рядом. – Я, знаешь, сейчас все думал, думал. И вот что надумал. Не нашего это ума дело, Света. Что случилось – не поправишь. Я верю тебе. Верю, и с чистым сердцем снова спрашиваю: согласна?
Светлана покачала головой.
– Почему?.. Не любишь? – голос у Валентина стал напряженным: одно коротенькое слово – и он никогда больше не придет сюда.
– Боже мой! – жалобно сказала Светлана. – Неужели не понимаешь, что я из-за тебя отказываюсь?
– Причем тут я?
– Причем? – Светлана попыталась даже улыбнуться наивности лейтенанта. – Знаешь, как это сейчас называется? Портить анкету.
– Чепуха! – Основное опасение отпало, Валентин энергично рубанул рукой.
– Нет, Валя, совсем не чепуха. – Сейчас Светлана чувствовала себя взрослее, умудреннее, чем он. – Ни в детдоме, ни в школе меня как будто ничем не отличали от остальных. Но когда я вступала в комсомол и дошло до анкеты, меня попросили на минуту выйти. Когда началась война, я подала заявление на курсы радисток. Меня не взяли. Просила принять в школу медсестер – отказали. Причины отказа были разные, но я-то понимала: поперек встала анкета.
– Но ты же в госпитале работаешь, – возразил Валентин.
– Правильно. Но взял меня сюда главврач. На свой страх и риск. Кстати, я числюсь вольнонаемной. А знаешь, как мне хотелось быть в армии? – голос девушки задрожал.
Валентин пытался успокоить Светлану. Она, досадуя, прервала его:
– Дело не во мне, говорю. Такая испорченная анкета будет у тебя. «Женат на дочери врага народа».
– Ну и что?
– Валя, ну ты же взрослый человек! Офицер. Зачем тебе губить из-за меня жизнь?
– Ты говоришь о чем угодно, только не о главном, – возмутился Валентин. – Люблю тебя – ты понимаешь?
– Понимаю, – сказала Светлана, впервые за весь вечер глаза ее блеснули.
– А до остального мне дела нет!
Валентин привлек девушку к себе, она прижалась к его груди, притихла, плотно сжала горячие веки.
Проговорили они в этот раз до самого отбоя.
– Он интересный человек был, – рассказывала Светлана об отце. – Один раз я опаздывала в школу. Проспала или завозилась что-то, не помню уже. А ему по утрам подавали машину. Говорю: папа, подвези меня. А он спрашивает: «Галя на чем в школу ездит?» Это моя подружка была, внизу жила. Ни на чем, говорю, она не ездит, пешком ходит. У них нет машины. «Вот и ты пешком иди. Машина, кстати, не наша – казенная». Но я же, говорю, опаздываю! «В следующий раз пораньше встанешь». Так и не подвез…
– Справедливо, – одобрил Валентин, испытывавший какое-то неопределенное, двойственное чувство. С любопытством, даже повышенным, слушал он рассказ о человеке, стоявшем когда-то недосягаемо высоко и поэтому представлявшемся каким-то бесплотным, – теперь он возникал обычным, земным и, в довершение, хорошим; но этот человек был враг, и Валентину казалось, что, даже безучастно слушая о нем, одним только этим, он совершает едва ли не преступление. И все же прервать Светлану он не мог. Валентин понимал, что ей нужно выговориться, поделиться: должно быть, не часто приходилось ей откровенничать с людьми.
– Один раз приехали к нему товарищи из Киева, – вспоминала Светлана. – Все уже немолодые, а веселые, дружные. Друг друга на «ты» зовут и маму тоже. Вспомнили они один случай. Папа назвал его забавным, а по-моему, он не забавный. В восемнадцатом году белогвардейцы схватили его. Ночью должны были расстрелять, но товарищи как-то выручили, отбили. И папа прямо из тюрьмы поехал на какой-то митинг. Домой даже не заехал. А мама знала, что его должны расстрелять. Приехал только вечером. Его ругают, а он руками развел: «Революция, Шура, некогда»… Я сама это слышала, как они рассказывали.
Девушка посмотрела на Валентина потемневшими глазами, с недоумением, с болью спросила:
– Ну как он мог так измениться, Валя? И вдруг – враг народа?
– Не знаю, Света, – честно признался Валентин. Он сам помнил несколько таких громких имен, с которыми до седьмого класса у него связывалось представление об Октябрьской революции, гражданской войне, о Советской власти. Их фамилии мелькали на страницах учебников, газет, на фотографиях они всегда стояли рядом с улыбающимся Сталиным, плечо к плечу; после седьмого класса фотографии исчезли, в новых учебниках о них не говорилось, а если имена их иногда и назывались, то непременно с добавлением этих двух слов. Мрачных и холодных, как дуло пистолета…
– Не думай только, что я после разуверилась во всем. – Короткие волосы Светланы энергично крутнулись, поголубевшие глаза смотрели открыто. – Сколько я хороших людей узнала! В детдоме, в школе, тетя Шура… – Светлана вздрогнула, и теперь Валентин, успокаивая, погладил ей руку. – А здесь, в госпитале? Знаешь, они какие чудесные! Тот же главврач, няни – да все! Хотя нет, не все. Заместитель главного не любит меня. Знаешь, он как меня зовет? «Вольнонаемная такая-то…» А все остальные – Светой…
Валентин слушал, спрашивал сам – ему казалось, что он давно знает Светлану. И очень захотелось, чтобы она жила в Кузнецке, с его родителями – в семье. За этот вечер он как-то внутренне возмужал, и сейчас, когда между ним и Светланой установилась незримая, но прочная связь, единство, он чувствовал себя обязанным заботиться о ней. То, что он мог не вернуться в Кузнецк сам, в голову ему не приходило. В двадцать лет возможность смерти – понятие чисто теоретическое, к себе не применимое. Кроме того, война уже успела основательно помять его, а второй раз, как известно, в ту же воронку бомба не падает; фронтовая эта присказка помогала Валентину сохранять бодрость духа в любой обстановке.
– Что ты, что ты! – решительно не согласилась Светлана. – Никуда я сейчас отсюда не поеду. Работаю, знаю всех, меня знают. Нет, нет!..
Разговор невольно вернулся к прежней теме, настроение девушки словно неуловимо изменилось – кажется, все ее опасения ожили вновь.
– Иди, Валя, поздно, – спохватилась она. – Пойдут с обходом, и тебе неприятность и мне.
– Ты все-таки подумай.
– Подумаю, подумаю, – пообещала Светлана, и потому, как она это сказала, Валентин понял, что настаивать на своем бесполезно.
В понедельник, после похорон, Светлана пришла подавленной, с синевой под глазами. К досаде Валентина, по коридору непрерывно ходили, они только молча поздоровались; вечером же Светлана встретила его сухо.
– Извини меня, хочу пойти отдохнуть. – И, склонившись над пробирками, виновато добавила: – Главврач хотел с тобой поговорить…
В кабинет к главному Валентин шел, раздувая от возмущения ноздри. Так, начальство, значит, вмешалось, подозревают, что он завел здесь скоротечную интрижку! Ладно, сейчас он ему выскажет!.. Разгневанный лейтенант готов был в эту минуту на любую глупость.
– Нуте-ка, снимайте пижамку, – встретил его главврач. – Проверим, как мы вас тут подремонтировали.
Валентин проглотил заранее припасенные слова, молча разделся. Поблескивая стеклышками «чеховского» пенсне, седоусый полковник долго рассматривал и мял хорошо сросшиеся, им же самим положенные швы ниже левого соска и на спине, довольно хмыкал; хитрый старик прекрасно заметил и плотно сжатые губы этого крепкого петушка, и побелевший кончик носа – пусть поутихнет…
– Отлично, отлично, – восторгался он. – Могу вас обрадовать: денька через три выпишем. Можете одеваться.
– Вы меня для этого звали? – не вытерпел Валентин. Хмуря свои несуществующие брови, он стоял обнаженный по пояс, и даже расплывшиеся рябоватые шрамы не портили его ладно скроенного тела.
Лейтенант нравился полковнику, но мальчишка разговаривал явно вызывающим тоном.
– Что? – грозно спросил главврач. – Я сказал вам – оденьтесь.
Вымыв под умывальником руки, он вернулся к своему столу, мельком взглянул на одетого, все еще взъерошенного лейтенанта, незаметно усмехнулся.
– Садитесь. Вот так. Теперь я могу ответить на ваш вопрос. Вызывал я вас и для того, чтобы осмотреть, надеюсь, вы не забыли, где находитесь? И для того, чтобы поговорить. – Полковник поймал взгляд лейтенанта, без обиняков спросил: – Светлана сказала мне, что вы сделали ей предложение. Так?
– Так.
– Надеюсь, вы понимаете, какой это ответственный шаг? И что для нее он имеет, пожалуй, большее значение, чем для вас?
– Понимаю.
– Прекрасно. Теперь вы можете задать мне вопрос: для чего и по какому праву я вас спрашиваю об этом? Отвечу. Весь коллектив вверенного мне госпиталя и я в том числе считаем Светлану своей питомицей. Воспитанницей, если угодно. И принимаем в ней посильное участие. Нет ничего удивительного, что мы хотим знать, достойный ли человек предлагает ей руку и сердце. Может быть, это звучит несколько старомодно, но точно. Светлана – чудесная девочка.
– Товарищ полковник!..
– Подождите,– – остановил главврач. – То, что вы близко принимаете это к сердцу, – я убедился. Так что можно говорить спокойнее. Еще только одно. Вводить ее сейчас в незнакомую семью, одну, без вас – нецелесообразно. Она привыкла к нам, мы к ней – будет умнее, если до поры до времени она останется здесь. – Полковник, будто извиняясь, развел руками. – Вот и все, молодой человек. Верю. И, как в старину говорили, – дай вам бог счастья!
– Товарищ полковник! – другим, взволнованным тоном снова начал Валентин, и ему снова не дали закончить.
В кабинет вошел замполит майор Петров – с левой рукой на перевязи и с четкими, словно по лекалу вычерченными, залысинами на бледном лбу.
– Не помешаю?
– Заходи, Петр Андреевич, – оживленно, стараясь, кажется, скрыть душевное волнение, отозвался полковник. – Очень кстати. Вот лейтенант собрался на нашей Светлане жениться. Одобряешь?
– Дело хозяйское, – майор неопределенно пожал плечами.
– Нет уж, ты не финти! – рассердился полковник. – Давай по-нашему – резать так резать – середины нет.
Майор неуловимо поморщился, присел, собираясь с ответом; вспомнив, что этот человек называл Светлану «вольнонаемная такая-то», Валентин мгновенно проникся к нему острой неприязнью.
– Лейтенанту я могу сказать только одно, – негромко сказал майор. – Стоит ли ему портить биографию? Вот о чем нужно подумать.
– Да плевал я на это! – взорвался Валентин.
– Погоди! – сдерживаясь, попросил полковник, седые усы его недобро топорщились. – Не понимаю я тебя, Петр Андреевич. Надеюсь, ты не станешь возражать, что Светлана – настоящий советский человек? Светлая душа!
– Вам видней, Сергей Сергеич, вы над ней шефствуете. – Майор говорил осторожно и спокойно. – К каждому человеку внутрь не влезешь.
– Насчет внутренностей – это уж моя область. Не беспокойся. – Полковник резко подсадил на переносье пенсне. – Могу тебя уверить: у девушки такая же красная кровь и такое же чистое сердце. Может, только погорячей, чем у нас. Помоложе!
– Я говорю сейчас только о лейтенанте, – уточнил майор. – Выполняю свой долг, если хотите. Да – офицер, орденоносец, молодой коммунист. Нежелательный пункт в анкете может ему повредить.
– Опять ты об анкете, а не о человеке! – досадуя, полковник пристукнул кулаком по столу. – Женятся не на анкете, а на женщине, это я тебе со всей ответственностью заявляю. Как врач! И нас с тобой, кстати, родили женщины, а не наши добропорядочные анкеты! Что касается отца Светланы, так я его глубоко уважал. Хотя и не знал лично!
– Ну зачем же так волноваться, Сергей Сергеич? – Майор недоуменно развел руками, очень искренне посоветовал: – Некоторые вещи я бы на вашем месте поостерегся высказывать. Даже волнуясь.
– Благодарю за совет! – Побагровев, полковник поднялся из-за стола. – Я уже не боюсь ни бога, ни черта! Мне шестьдесят три года, сударь мой. И надеюсь, что имею уже право иметь свое собственное мнение!
– Вы нынче не в духе. – Майор встал, примирительно улыбнулся. – Я лучше пойду.
– Не смею удерживать!..
Майор ушел; взволнованный главврач пробежался несколько раз по кабинету, остановился перед Валентином.
– Ничего, ничего, юноша! Если любишь – не слушай никого. Счастье и осмотрительность уживаются редко.
– Есть, товарищ полковник! – твердо ответил лейтенант, только сейчас расслабив затекшие, сжатые кулаки.
Через два дня Валентина выписали, для «долечивания», как было указано в свидетельстве, ему дали недельный отпуск. Если учесть время и обстановку, это был царский подарок, скрепленный царственной подписью главврача. Одновременно на три дня, по семейным обстоятельствам, был предоставлен отпуск и лаборантке госпиталя.
Валентин уезжал метельным февральским утром.
– Нет, нет, аттестат посылай родителям, – говорила Светлана и часто отворачивалась от бьющего в лицо снежного ветра.
– Изволь слушаться. Я глава семьи, – пытался шутить Валентин.
В длинной шинели, с новенькими погонами, он уже сейчас, еще не уехавший, казался таким далеким, что Светлана с трудом сдерживала себя. «Только бы не заплакать», – думала она, чаще чем нужно отворачивалась от ветра.
– А если у нас будет маленький? – понизив голос, хотя на пустом заснеженном перроне никого, кроме них, не было, спросил Валентин.
– Тогда и говорить будем. – Глаза Светланы заголубели, она зарделась, зажала Валентину рот мокрой колючей варежкой…
Вернувшись в часть, лейтенант Кочин доложил начальнику о своей женитьбе, выставил старым друзьям три бутылки трофейного рома. Товарищи тепло поздравили лейтенанта и, видимо, никакого криминала в его поступке не усмотрели. Правда, Валентина вскоре вызвали на парткомиссию – поспрашивали, покачали, переглянувшись, головами, но отпустили с миром. Беседовавший с ним в заключение седой как лунь полковник, прощаясь, задержал руку Валентина.
– Знался когда-то вашего тестя, лейтенант, – задумчиво сказал он…
В общем, изменение графы «семейное положение» в послужном списке пока никак не сказывалось. Более того, в конце года Кочин командовал уже батальоном, к двум звездочкам на его погонах добавилась третья.
В конце октября 1944 года Светлана сообщила, что у них родилась дочь Наташа. Батальон в это время стоял на отдыхе в небольшой деревеньке под Белградом. Воспользовавшись этим, комбат устроил маленькую пирушку, а потом, счастливый и захмелевший, долго рассказывал хозяину дома о своей дочери. Старый югослав, понявший единственное слово «дочка», улыбался всеми своими морщинами, ласково подливал русскому офицеру светлое кисловатое винцо…
Дочка, судя по письмам Светланы, росла не по дням, а по часам. Без отца она начала улыбаться, ползать, переболела корью, впервые придавила грудь матери влажным розовым зубиком… В редкие свободные минуты, чаще всего по ночам, Валентин пытался представить себе незнакомого человека, жалел, что он не птица и не может слетать на секунду взглянуть на двух дорогих ему людей. Попроситься в отпуск, когда армия победоносной лавиной катилась по дорогам Европы, ему не приходило даже в голову, оставалась единственная надежда на скорое окончание войны.
Потом война кончилась, солдаты разъехались по домам, а капитана Кочина оставили служить в оккупационных войсках в Германии. И опять получилось так, что об отпуске неудобно было и заикаться. Валентин работал в военной комендатуре, довольно крупный город был разбит союзной авиацией, возвращались тысячи беженцев, которым нужно было дать хлеб и кров; по ночам раздавались автоматные очереди притаившихся на чердаках и в подвалах одичавших гитлеровцев, – все это требовало такта и бдительности, напряжения сил и решительных действий. В иные дни капитан, как и его товарищи, выматывался больше, чем на фронте.
Пока отпуск и демобилизация маячили где-то далеко, Валентин, на этот раз очень настоятельно, посоветовал Светлане переехать к его родителям, в Кузнецк. К его удивлению и радости, Светлана согласилась, решение ускорилось еще и тем, что госпиталь в уральском городке расформировали. Главврач Сергей Сергеевич, писала Светлана, ушел на пенсию, майор Петров уехал куда-то еще раньше.
Следующее письмо пришло уж из Кузнецка. Жена сообщала, что доехали они с дочкой хорошо – там их проводили, а здесь встретили, все устроилось, и пусть он, Валентин, не волнуется о них. Валентин с облегчением вздохнул, порадовался бодрому тону письма. Только много позже, когда ему, наконец, удалось попасть в Кузнецк, он оценил терпеливость и выдержку Светланы. Время изменило его, но он, вдалеке, не учитывал, что то же самое время еще больше изменило ее; понял он это год спустя, а пока оставался в счастливом неведении, – известно, что со стороны все кажется проще…
Еще на школьной скамье, а потом и в пединституте, где Валентин успел проучиться год, он представлял свое будущее как будущее преподавателя математики. В начале 1946 года Валентин отказался от своих планов, решил остаться служить в армии. Как одного из лучших офицеров части, снабдив отличными характеристиками, его откомандировали учиться в военную академию. Так он оказался в Москве, в родном городе Светланы.
Экзамены он сдал успешно – сказалось, что Валентин хорошо знал математику и довольно бегло говорил по-немецки, завтра должны были вывесить списки зачисления.
Накануне Валентин заказал с уведомлением телефонный разговор с Кузнецком и, промаявшись час на переговорной, влетел в кабину.
Слышимость была неважной, но главное, что в трубке звучал живой голос Светланы!
– Света, – кричал Валентин, – сдал последний! Света, слышишь? После зачисления получу отпуск… Ага, дам телеграмму! Собирайся, слышишь? Снимем тут квартиру!.. Как Наташка?
Вспотевший и радостный, Валентин выскочил на улицу Горького, решил съездить в академию – может быть, есть уже и списки.
В коридоре на доске объявлений висел приказ:
«Капитану Кочину, группа такая-то, зайти в медчасть».
Что за ерунда?..
Маленький горбоносый доктор заставил его раздеться, принялся выслушивать сердце.
– Зачем? – удивлялся Валентин. – Я же прошел медкомиссию, у вас же. Сами сказали – здоров, как бык!
– Приказ есть приказ, – буркнул доктор. – Одевайтесь и к подполковнику. Вас ждут.
Дождавшись, пока капитан оделся и вышел, доктор, морщась, поднял телефонную трубку…
Ведавший вопросами зачисления подполковник принял Валентина немедленно.
– По состоянию здоровья в приеме вам отказано, – объявил он.
– Да я же здоров! – возмутился Валентин, чувствуя, как кровь ударила в лицо.
– Могу повторить то же самое. – Подполковник внимательно посмотрел на капитана, на покрасневшем лице которого смешно белел кончик раздвоенного носа. – Остальное вы должны понять сами.
Сказано это было со значением, и Валентин понял. Предсказания майора Петрова начали сбываться.
– Я прошу помочь встретиться с начальником академии.
– Бесполезно. – Подполковник говорил холодно и прямо. – Я передал его решение.
– Что прикажете делать дальше?
– Подать рапорт о демобилизации.
Присев, Валентин тут же, на углу стола, написал рапорт, пальцы у него дрожали.
– В слове «демобилизация» вы сделали ошибку, – прочитав, педантично заметил подполковник. – Пишется…
– Своим решением вы допустили более серьезную ошибку, – перебил Валентин, – несправедливость!
– Идите, капитан.
Приказ об увольнении из армии был получен молниеносно – на следующий день; обычно решения таких вопросов затягивались на месяц, а то и больше. Еще день ушел на оформление документов, получение денег, и капитан запаса Кочин оказался свободен, как птица!
Обещанной телеграммы Валентин не послал и явился в Кузнецк как снег на голову.
Не спуская с рук двухлетней черноглазой Наташи, сразу признавшей в нем родного человека, Валентин ходил по дому, молча сжимая зубы. В памяти родительский дом сохранился просторным, высоким, сейчас он давил своими низкими потолками и теснотой. В единственной комнате ютились старики, вытянувшиеся за эти годы младший братишка и сестренки и Светлана с дочерью. Летом Светлана спала с Наташкой в сенях, по вечерам расстилая и утром сворачивая постель; зимой, чтоб не застудиться на холодном полу, обосновывались на русской печи, темной и душной. В довершение все деньги, получаемые по аттестату, и свой небольшой оклад – Светлана работала в библиотеке – она отдавала свекрови. Бледненькая Наташа бегала в чистеньком, залатанном на локтях платьишке, Светлана ходила в стареньком сарафане и тапках. Попросить на свои нужды у свекрови она стеснялась, а та, по простоте своей, ничего не замечала. «Сыты, в тепле, и слава богу…»
– А как же, Валя? – тихонько говорила Светлана, глядя на мужа счастливо голубеющими глазами, и по-девичьи краснела. – Все еще нелегко живут…
Семья действительно жила нелегко, но на гулянку, в которой приняли участие бесчисленная троюродная родня и все соседи, денег хватило, без этого было нельзя…
Поздно вечером, вдыхая легкий позабытый запах Светланиных волос, Валентин рассказал, почему его не приняли в академию.
Лежащая на груди Валентина теплая, смутно белеющая в темноте рука вздрогнула.
– Ну вот… началось, – Светлана проглотила горький комок, сжалась.
– Проживем, Света! Ты для меня… – в поисках подходящего сравнения Валентин замолчал и, увидев в щели дощатого потолка сенок мигающую звездочку, докончил: – Вон, как звезда ясная!..
Утром Кочин отправился в горком партии – новую, гражданскую жизнь нужно было начинать без промедления.
Валентину здорово повезло – первым секретарем, оказывается, работал Михаил Сергеевич Санников, бывший когда-то руководителем предвыпускного девятого «А» класса. Худощавый, подтянутый, он ходил по школе, поскрипывая хромовыми офицерскими сапогами, чаще всего в расшитой украинской рубашке с красным плетеным ремешком, под который всовывал два синеватых неживых пальца правой руки. Это была память о боях на Хасане, обстоятельство, необычно высоко поднимавшее в глазах мальчишек авторитет историка.
За эти годы Михаил Сергеевич заметно сдал. В черных, по-прежнему густых волосах пробилась густая седина, под глазами темнело, и только сами глаза остались все такие же – спокойные и внимательные.
– Воевал молодцом! – Санников еще раз взглянул на ордена и медали своего ученика. – Но насчет школы придется подождать. Сам понимаешь…
– Михаил Сергеевич! – по щекам Валентина пошли красные пятна. – Но это же несправедливо!
– Время такое, Валя, – по-дружески, просто и виновато сказал Санников, словно сознавая, что и он отвечает за это время. – Пойдешь на хозяйственную работу. В артель. У них там засоренность с кадрами. Очень нужны надежные люди.
– Но я же ничего этого не знаю!
– Освоишься, – улыбнувшись, убежденно сказал Санников. – А насчет квартиры обещаю подумать. Хотя честно тебе скажу – трудно. Немыслимо трудно. Заглядывай. А сейчас зайди в отдел кадров, к Храмковой. Возьмешь направление.
Фамилия Храмковой Валентину ничего не сказала, и велики же были его удивление и радость, когда выяснилось, что под ней скрывается прежняя Шура Валькова.
– Валька! – ахнула Шура, выскочив из-за стола, ее бледное, без кровинки лицо слабо порозовело.
В коридоре у окна вдоволь наговорились. Из ребят, оказывается, в Кузнецке осел один Вовка Серегин, сейчас он был в Москве на двухгодичных курсах главных бухгалтеров. Больше всего, конечно, поразило Валентина Шурино горе, рядом с ним все его собственные неудачи и огорчения были незначительными.
Должность заместителя председателя кустарно-промысловой артели «14 лет Октября» оказалась нелегкой. Со стороны все выглядело просто и понятно: артель специализировалась на пошиве обуви, на каждый месяц имелся план, и план этот нужно было выполнять. На деле же все получалось не так идеально. Сырье получали и централизованным порядком, и на обувной фабрике, и в овчинно-шубном комбинате, и из таких же артелей других районов. У всех у них были свои планы и заботы, договора поставок постоянно нарушались, и Валентин, на которого были возложены вопросы снабжения, крутился, как волчок. Многого он, конечно, еще не понимал, не знал, да и не умел ничего делать вполовину. Никак не мог он примириться и с разболтанностью. Потомственные сапожники левачили, попивали, Валентин горячился и нередко попадал впросак.
