Текст книги "Летят наши годы (сборник)"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)
3.
Мало-мальски благоустроенных, по-настоящему городских улиц, асфальтированных, с большими каменными домами и магазинами, с вывесками учреждений и постовыми на перекрестках, в городе едва насчитать три-четыре. Сверни с них в любую сторону, и потянутся тихие немощеные улицы и переулки, поросшие тополями и ветлами, с низкими деревянными домиками, обнесенными палисадниками. Летом за этими палисадниками алеют пышные георгины, заглядывают в окна голенастые мальвы с белыми и красными бантиками цветов, шумят за крепкими заборами вишневые и яблоневые сады.
Это – летом. Сейчас на улицах крутятся желтые листья; георгины и мальвы побурели, поникли; полыхает за заборами своей последней красотой багряное вишенье.
В одной из таких боковых улиц находилась вторая городская баня, или, как ее упорно называли по имени прежнего владельца, – Сергиевская. Баня небольшая, без парной, но расположена она, не в пример новым, более оборудованным, очень удачно. Купчина был хозяином толковым и дальновидным. Он отнес баню в глубь улицы и засадил просторный двор деревьями, кустарником, расставил скамейки. Со временем деревца разрослись, перед баней поднялся хороший сквер, в котором приятно раскрасневшемуся и умиротворенному человеку покурить, обмолвиться со случайным соседом неторопливым словом.
У выхода из сквера посетителей мужской половины Сергиевской бани подстерегал буфет, в котором даже сейчас, в карточные времена, можно было выпить мутноватого клюквенного вина местного изделия, а иногда и наиболее уважаемой в субботнюю пору «беленькой», закусить жидким холодцом или жилистой колбасой.
Небольшое помещение с обтянутыми клеенкой столиками и стойкой, перегородившей буфет, – владение Поли Корнеевой.
Сегодня день не торговый. Посетителей после выходного в бане мало, значит, пустует и буфет. До обеда обычно бойкую «забегаловку» посетили только два старика. Красные, распаренные, они взяли по стаканчику вина. Сидя за своей стойкой, Полина от нечего делать прислушивалась к бесконечной беседе стариков и удивлялась: господи, какие же скучные люди! Завод, программа, ФЗО, опять завод – и так часа два подряд, словно вся жизнь состоит из завода и программы!
Под конец старики о чем-то заспорили, разгорячились, надумали было взять еще вина, но денег у них не хватило. Постоянным посетителям Полина иногда отпускала в долг, этих же она видела впервые и даже обрадовалась, когда они, повязав полотенцами морщинистые шеи, наконец ушли.
После перерыва заявились трое молодых парней, почти мальчишек. В одинаковых синих ватниках со следами мазута, в крохотных кепчонках, краснощекие и надушенные – видно, прямо из парикмахерской. Эти потребовали водки и закуски, и пока Полина подавала им, воровато загоревшимися глазами смотрели на ее высокую, обтянутую белым халатом грудь. Давно уже привыкнув к таким взглядам, Полина про себя усмехнулась: туда же! А вот тот, синеглазый, славным парнишкой будет, какой-то посчастливится!
Расплатившись и смущенно потолкавшись у стойки, ребята ушли.
Полина подсчитала выручку, прикинула и проворно опустила в карман две десятки. Что же, для такого дня не так уж и плохо!.. Никакого чувства неловкости при этом Полина не испытывала – привыкла.
Началось с того, что Полина, поступив работать в хлебный магазин, проторговалась. Пришлось вырезать талоны из своей карточки. Старшая продавщица, пожалев новенькую, внесла за нее недостающие деньги, осторожно посоветовала:
– Ты, девонька, приглядывайся. На нашем деле и просчитаться недолго, а если с умом – гляди, и дом наживешь. Вот так оно!
Недвусмысленный намек оскорбил Полину, и если она тогда не ответила, то только потому, что продавщица была значительно старше ее. Неужели эта пожилая краснощекая женщина, годящаяся ей в матери, ворует, обвешивает людей, стоящих в очереди за скромными пайками ржаного, плохо пропеченного хлеба?
Полина принялась тайком наблюдать. Ловко выстригая из карточек талоны-дни, продавщица с маху резала широкой хлеборезкой плоские буханки, бросала краюхи на весы и тут же, не дав стрелке устояться, снимала их. Полина недоумевала: как же люди не видят этого, а если замечают – почему молчат?.. Нет, она так работать не будет!
С утра до вечера развешивая хлеб, сама Полина редкий день теперь получала свой хлебный паек полностью. Она еще, очевидно, просто не умела работать, точно взвешивать, хотя и понимала, что просчитывается на довесках. Но как не выдать норму сполна, может быть, даже на кроху больше, если в очереди стояли то мальчишка, нетерпеливо переминающийся с ноги на ногу, то старушка, доверчиво глядящая прозрачными, обведенными синевой глазами, то, наконец, мужчина в промасленной спецовке с желтыми запавшими щеками. Полина похудела, осунулась; по утрам, когда из фанерного фургона сгружали горячие приплюснутые буханки, она вдыхала густой хлебный дух, незаметно глотала вязкую слюну.
К концу месяца недостача у Полины оказалась еще большей; Полина заняла денег у тетки, незаметно, как ей казалось, вложила их, сама три дня просидела без хлеба.
В те дни она нуждалась в добром слове, но сказать его было некому. Старшая продавщица ходила, поджав губы, тетка высмеяла Полину, назвала дурехой.
И Полина начала умнеть.
Вначале, переняв кое-что у старшей продавщицы, она постаралась просто быть осторожней, чтоб не проторговаться. К ее удивлению, собралась незначительная сумма денег и, что самое существенное, лишние талоны. Сдать их – значило самой напроситься на объяснения и неприятности; старшая продавщица, видимо, все заметив и поняв, словно оттаяла, принялась к месту и не к месту похваливать поминутно бледнеющую и краснеющую Полину; та смолчала.
Постепенно Полина начала привыкать ко второму заработку, успокаивая себя тем, что ощутимого вреда от этого никому нет, а то попросту отмахивалась от неприятных мыслей. Когда же все-таки они приходили, она, обманывая уже самое себя, словно щитом, прикрывалась заботливыми наставлениями Федора. Не жалей ничего, писал он, только чтоб не болела, была сыта и здорова. Сам он в ту пору был еще солдатом и ничем ей помочь не мог.
К тому времени, когда Полину перевели в буфет, она «освоилась» уже настолько, что перестала испытывать даже легкие укоры совести. Много ли значил в войну, да и теперь еще, после войны, пятак или гривенник? А они, эти пятаки и гривенники, бегут один за другим, складываются в рубли, рубли – в десятки, и не глупо ли не причиняя никому вреда, отказываться от них? Так, незаметно, Полина стала смотреть на «приработок» как на нечто само собой разумеющееся. Увидев на племяннице новое платье, тетка одобрительно подмигивала; бывшие товарки по хлебному магазину изредка заглядывали в буфет, завистливо спрашивали: тут ты, наверно, как сыр в масле катаешься?.. И если Полине нравилось делать покупки, не экономя по крохам из зарплаты, то еще больше полюбилось ей ходить в сберегательную кассу. Там хорошо знали ее – жена офицера-фронтовика (Федор к этому времени стал уже лейтенантом) ежемесячно сдавала на хранение деньги, получаемые по аттестату мужа. То, что Федор присылал тысячу рублей, а она сдавала больше, никого не касалось. «Что же, в конце концов, не для одной себя стараюсь, – думала Полина, – вернется Федор – не все же кое-как жить!»
Полина убрала со столиков, присела. Скорей бы уж день кончался – да домой! Федор хотел зайти, а все не идет. Не утерпел – ушел, наверно, к Воложским; не понимает, что в школу теперь ему дорога закрыта. Вчера обещался никуда не ходить, лежать да отдыхать, а сам в первый же день не утерпел. Все такой же, как был, – непоседа, знает она его!
Полина тихонько засмеялась. Вчера ночью, дуреха, наплакалась – думала, совсем уже калека!
Нет, хорошо, что Федя, наконец, приехал! Она ведь совсем молодая, двадцать пять лет, жизни еще не видела. Перед войной только два года и пожили; в войну многие вон как крутили, монашенкой ее звали! Ну и пусть монашенка, зато она Федору в глаза может смотреть прямо. Ни одной мыслью не повинна!
Лицо Полины неудержимо залилось краской, загорелись даже мочки маленьких ушей.
Ой, не хитри, Полька, была и ты на волосок от греха!
Прошлой осенью весь их пищеторг выезжал в совхоз на воскресник. Убирали сено, за день намахались, устали, спать вповал улеглись на сухом, пряно пахнувшем сене. Сквозь забытье Полина почувствовала, как по груди скользнула рука, быстрый отчетливый шепот Полякова, начальника пищеторга, обжег ухо:
– Это я, не бойся…
Цепкие сильные руки притягивали ее к себе, крепкие губы с горьковатым привкусом табака находили ее отворачивающееся лицо, губы.
Полина сопротивлялась молча, стиснув зубы, и, чувствуя, что еще минута – и она уступит, безвольно, со стоном прильнет к этому горячему требовательному телу, громко окликнула спящую соседку.
Поляков сразу выпустил ее, в темноте прозвучал легкий беззлобный смешок.
– Спи, недотрога!
Прошуршало сухое сено, все стихло. Почти до рассвета Полина пролежала с открытыми, полными слез глазами, горько думала: молодость проходит, Федор в госпитале, в гипсе, немой, а она ни вдова, ни жена.
Утром, столкнувшись с Полиной, Поляков усмехнулся, легко пронес на вилах огромную охапку сена, – разгоряченный, ловкий, в щегольских хромовых сапогах, синих галифе, в тонкой шелковой безрукавке…
Полина ждала, что теперь начальник начнет придираться к ней, – в торговой сети такие случаи бывали. Но ничего подобного не произошло, и даже больше: из магазина, где Полина работала продавцом, ее вскоре перевели заведовать буфетом при бане. Такое место считалось «золотым дном».
Краснея под взглядами сослуживиц, Полина получила в магазине расчет и приняла буфет. Теперь она была уверена, что Поляков не оставит ее в покое, и, страшась, обманывая самое себя, ждала его появления.
Поляков и в самом деле вскоре зашел. Он поинтересовался, как идет торговля, пообещал при первой же возможности подбросить товару. Потом он заходил еще несколько раз, от предложения выпить всегда отказывался и, поблестев глазами, с улыбкой кивал:
– Ну, будь здорова, недотрога!..
Редкие и непонятные эти посещения волновали и сердили Полину; каждый раз после его ухода она давала себе слово на чем-нибудь одернуть его. Но стоило Полякову прийти снова, как вся решимость Полины улетучивалась: повода одернуть его не находилось, и она, чувствуя на себе его пристальный взгляд, крутилась между столиками.
…За окном быстро смеркалось. Полина включила свет, прошлась по пустому буфету, додумывая свои мысли, словно торопилась перед кем-то оправдаться.
Что же, ведь ничего и не было! Теперь приехал Федя, и тем более ничего не может быть. Глупости все это, лезли всякие дурные мысли от скуки!
Дверь приоткрылась, но никто не входил. Полина, прибиравшая за перегородкой, выглянула. Недоуменно рассматривая пустой буфет, в дверях стоял Федор. Увидев жену, он широко заулыбался.
– Входи, входи! – Полина проворно выбежала из-за стойки. – Где загулял?
Федор Андреевич потрогал щепоткой бороду, разгладил усы.
– У Воложского?
Корнеев засмеялся, утвердительно закивал.
– Налить немножко? – показала Полина на бутылки.
Муж покачал головой и неожиданно обнял Полину.
– Ну, ну! – вывернулась она, смеясь и грозя пальцем. – Я на работе. Сиди смирно, скоро пойдем.
Полина вернулась за стойку, лукаво и строго поглядывая на мужа.
Федор прошелся по буфету, с любопытством осматривая его, потрогал весы, ткнул пальцем себе в грудь и тут же показал на стойку – можно туда?
– Иди, посмотри, – улыбнулась Полина.
Впервые в жизни Корнеев оказался по другую сторону стойки.
Помещение буфета выглядело отсюда по-другому, как с капитанского мостика, – все на виду.
Федор Андреевич попытался представить себя за стойкой со стороны – забавно, словно на выставке! А то, что за стойкой стояла Поля, казалось обычным, и, секунду поразмыслив, Федор Андреевич понял, в чем дело: с первого же дня знакомства он привык видеть Полю, отделенную от других примерно такой же деревянной стойкой, в школьной библиотеке. Тогда, правда, на ней не было белого халата. В халате Поля была похожа на молодого врача. До войны, кстати, Корнеев советовал жене поступить в медицинский институт. Поля не захотела: учись да учись, а жить когда?..
– Ну, иди, а то кто войдет, – погнала Полина.
И вовремя.
Едва Корнеев уселся за крайний столик, как в буфет вошел высокий широкоплечий детина в защитном бушлате, который был ему явно узок: казалось, что зеленые металлические пуговицы вот-вот брызнут напрочь.
– Налей-ка, хозяюшка, чего покрепче, – скользнув взглядом по Корнееву и шлепнув на стул авоську с бельем, попросил он. Разглядев Полину, посетитель восхищенно щелкнул языком, двинулся к стойке: – Вот это хозяюшка, тут не хочешь, а выпьешь!
В груди у Федора Андреевича что-то неуклюже шевельнулось. Настороженно прислушиваясь к шутливым и грубоватым комплиментам человека в бушлате, Корнеев хмурился. Полину, вероятно, ежедневно одолевают таким вниманием, любителей выпить и поухаживать много. Напрасно она ушла из школы: люди там культурные. Писала, что трудно жить, плохо с питанием. Тогда, вдалеке, и ему такое решение казалось правильным: только бы выжила, не болела, была сыта!.. Запоздалая ревность, которая там, на фронте, а потом в госпитале, казалась смешной и беспредметной, теперь, когда Поля снова стала близкой, вспыхнула в сердце и остро, неприятно посасывала.
– Был бы помоложе, приударил! – продолжал балагурить человек в бушлате.
– Он тебе приударит, – слегка порозовев и показывая на Федора Андреевича, засмеялась Полина. – Муж вон сидит!
Мужчина оглянулся, добродушно посмотрел на Корнеева.
– А я такое говорю, что и мужу слушать приятно. Верно, товарищ?
Федор Андреевич молчал.
Человек заметно смутился:
– Ничего плохого я не сказал, пошутил, и все.
Буфетчица отошла, ее муж, в офицерской шинели и фуражке, сидел молча.
– Подумаешь, гордый какой! – рассердился человек в бушлате. – Слово ему сказать трудно! Немой ты, что ли?
Корнеев кивнул.
– Что? – ошеломленно переспросил человек и, увидев, как побледнело лицо буфетчицы, кажется, готовой вцепиться в него, густо побагровел.
– Прости, товарищ! Не знал. Фронтовик?
Корнеев снова кивнул.
Посетитель крякнул, удрученно посмотрел на Корнеева.
– Видал, как ненароком обидеть можно своего же брата! У меня, знаешь, у самого живого места нет, весь побит. Вот! – Он вытянул левую руку. Пальцев на руке не было, раздавленный лиловый шрам начинался с запястья и скрывался под коротким рукавом бушлата.
Перекинув авоську, человек протянул Корнееву правую, здоровую, руку, дрогнувшим голосом сказал:
– На, браток, пять и не обижайся!
Федор Андреевич поднялся, крепко пожал широкую ладонь фронтовика.
Сутулясь, громко стуча тяжелыми солдатскими сапогами, тот вышел.
Полина сердито убирала посуду, бутылки. «Чего она сердится?» – с удивлением думал Федор Андреевич, пытаясь поймать ускользающий взгляд жены. У самого Корнеева вся только что разыгравшаяся сцена оставила лишь немного грустное чувство.
4.
После приезда Корнеева прошло уже пять дней, но каждое утро, пробуждаясь, он с изумлением обнаруживал, что под ним не госпитальная койка, а мягкая постель. Ох, и здорово же это!
Трофейные наручные часы с черным циферблатом показывали без двадцати восемь. Полина спала, подсунув руку под щеку; волосы с виска скатились на лицо. Почувствовав взгляд мужа, она сонно улыбнулась сквозь золотистую, пронизанную солнцем россыпь волос и снова закрыла глаза. Федор Андреевич поправил сбившееся одеяло, отошел. Пусть поспит, сегодня у нее выходной.
Погода установилась теплая, ясная; лето, говорят, замучило здесь дождями, пасмурным выдался и сентябрь, и теперь, словно возмещая, осень досылала земле свое нежаркое, недоданное за лето солнце.
Шла пора заготовок. В сараях гремела по днищам ведер перебираемая картошка, зеленели оброненные капустные листья, едва уловимый аромат исходил от аккуратно уложенных, поленниц. Удивительно, что раньше Корнеев не обращал внимания на такие мелочи, просто не замечал их; ныне самые обыденные проявления жизни приобретали в его глазах особый смысл и значимость.
Прохаживаясь от ворот до угла и обратно, Федор Андреевич прикидывал, что нужно сделать в ближайшее время. Получить паспорт, записаться в библиотеку – дел не густо. Вчера побывал в военкомате: временно сняли с учета. Опять временно, словно жизнь человека вечна!
Из ворот вышла Настя с дочкой. В первую минуту Корнеев не узнал ее: в синем пальто, в белом шерстяном платке, в туфлях на высоком каблуке, она была совсем непохожа на ту Настю, в сапогах и ватнике, которую он видел несколько дней назад. Вблизи, впрочем, праздничный наряд соседки выглядел скромнее: пальто старенькое, выношенное, на туфлях, даже сквозь крем, видны кружочки заплат.
Настя остановилась, ее простое открытое лицо было сегодня спокойным, светлым.
– Гуляете, Федор Андреевич? Хорошая погода. А мы с дочкой в кино ни свет ни заря – на детский сеанс. – Настя тронула полную щеку девочки, поправила вязаную шапочку. – Помнишь дядю Федю? Это он.
Девочка взглянула синими, как у матери, глазами, косички с красными бантами на концах качнулись.
– Нет, не помню.
Не узнавал девочку и Федор Андреевич. Когда он уходил на фронт, ей было года три; круглая, словно шарик, она с утра до вечера носилась по двору, с визгом залетала в расставленные руки Корнеева, охотно показывала, какие красивые туфельки купил ей папа. У нее были пухлые, со складочками ручонки, ярко-синие глаза. Корнеев и Поля часто затаскивали девочку к себе, угощали конфетами. Тогда они уже ждали своего Сережу… За эти дни ни Настя, ни ее дочка не были у них еще ни разу.
– Выросла, большая уже, – улыбалась Настя. – Ну, пошли, дочка. Гуляйте, Федор Андреевич!
Попрощавшись, Корнеев медленно двинулся к дому. Да, хороший человек электромонтер Павлов погиб, а след на земле остался – синеглазая Анка. Только сейчас Федор Андреевич подумал, что девочка очень похожа на отца. От матери только цвет глаз, а взгляд внимательный и спокойный, полные губы, округлый подбородок и темные, в крестик брови – все от отца…
Пока Корнеев гулял, к ним пожаловала гостья, Полинина тетка.
Агриппина Семеновна с красным лоснящимся лицом и складчатым подбородком, упавшим на рыхлую шею, поставила блюдечко с чаем, обхватила Федора Андреевича толстыми руками.
– Слыхала, слыхала, все вырваться не могла, – целуя Корнеева мокрыми мясистыми губами, говорила сна. – Здравствуй, племянничек, здравствуй!
Корнеев снял шинель, подсел к столу, посмеиваясь, написал в блокноте: «А вы все полнеете», – и подвинул Агриппине Семеновне.
– Чевой-то? – с интересом спросила она Полю. – Очки позабыла, как на грех.
Полина едва заметно усмехнулась – про очки тетка врала, она была неграмотной, – прочитала.
– А что мне! – довольно хохотнула Агриппина Семеновна. – Живем, хлеб жуем!
Она внимательно оглядела Федора Андреевича, одобрила:
– А ты, служивый, Ничего, не больно уж и изъезженный! Она вон тебя подкормит! А что онемел – опять не страшно. Ей, – показала она на Полю, – не с языком жить, а с мужиком.
– Тетя! – укоризненно остановила Поля.
– Что тетя? Ай не правда? У меня вон Степан на что уж плюгавый, не чета Антону-покойнику, царство ему небесное, а все мужик! И по дому, и за свиньями, и по своему делу, когда может.
Полина покраснела, отвернулась. Федор Андреевич возмутился, чиркнул в блокноте.
– Чевой-то? – дернула Агриппина Семеновна за рукав Полину.
– «Нельзя ли без глупостей!» – со скрытым удовольствием прочитала Полина.
– Это какие же глупости? – Агриппина Семеновна снисходительно смотрела на Корнеева. – Без глупости этой и дите не сделаешь, мир на том стоит!
Не желая слушать, Федор Андреевич отошел к окну, взял книгу.
Что-то негромко сказала Полина.
– А что больно поддаваться, – донесся громкий обиженный голос Агриппины Семеновны, – он мне, чай, в сыновья годится!
«Чертова баба! – раздраженно думал Корнеев. Он всегда недолюбливал ее за этот отвратительный цинизм. Забылось за эти годы, так вот – напомнила! – У Полины скверное окружение. Работает в каком-то кабаке, тут еще тетка эта преподобная! Надо что-то предпринимать. Полина и так замкнулась в своей скорлупе: придет, поест и спать. Ни разу за эти дни книжку не взяла. Новых платьев нашила, а книжки ни одной не прибавилось… Хотя насчет книжек зря: он ведь только приехал, она с ним побыть хочет, нельзя все в одну кучу валить. Тетка, наверно, и надоумила ее из школы уйти, очень похоже! С Полей нужно будет поговорить, не лучше ли ей все-таки сменить работу?»
До слуха снова донесся голос Агриппины Семеновны. Она о чем-то просила, говорила негромко, заискивающе:
– Ты уж постарайся. Скотина она скотина и есть, корма просит. А я тебе на праздник окорок уважу, копчененький.
– Ладно, тетя, ладно, – нетерпеливо отвечала Полина.
– Вот и славно! Пойду я, Поленька.
Прозвучал смачный поцелуй, тетка насмешливо и громко попрощалась:
– Не серчай, порох!
Полина подошла к мужу, взгляд у нее был укоризненный. Ну, вот сейчас и она упрекнет: старый, мол, человек, зачем ее обижать?
– Нужно тебе расстраиваться, мало ли чего она мелет! – сказала Поля.
Федор Андреевич отшвырнул книгу, засмеялся, привлек Полю к себе. Все занимавшие его сегодня мысли: о войне, о жизни, встреча с Настей – все это вылилось в ясное, совершенно определенное желание. Дотянувшись до блокнота, он энергично написал: «Пора думать о работе, хватит лодырничать!»
– Так и знала! «Буду отдыхать, поправляться, тишина, покой!» – смеясь, передразнила Полина.
– «Отдохнул».
Полина с любопытством спросила:
– Куда ж ты пойдешь работать?
– «А все равно куда.. – Карандаш повис в воздухе и снова побежал по бумаге: – Допустим, банщиком».
Полина не поняла, шутит Федор или говорит всерьез, улыбнулась:
– Там тоже надо… говорить.
– «Тогда в какую-нибудь артель, ремеслу учиться. Например, сапожничать».
Этого Полина не могла принять даже в шутку. Она отобрала у мужа карандаш и бумагу, словно прося не спорить, пытливо посмотрела на него.
– А зачем тебе сейчас работать? – Полина ласково погладила щеки мужа. – С нас хватит, и с одной моей работы проживем…
Веселые глаза Федора изменили выражение, и этот внимательный спрашивающий взгляд мгновенно заставил Полину как-то внутренне подобраться.
– Много ли нам надо? – Поля продолжала гладить щеки мужа, но теперь это были другие движения, не столько ласковые, сколько осторожные. – Зарплата да пенсия, а купить у меня все можно.
«Да разве дело только в этом!» – хотелось сказать Федору. Он покосился на блокнот, лежащий на подоконнике, но Полина уже отошла к столу.
– Смотри, Федя, дело твое. Иди-ка завтракай.
Поля тихонько вздохнула, подумала о муже тепло, с невольным уважением: разве он согласится сидеть дома, знает она его! И все-таки какой-то холодок, досада в душе у нее остались: настроение сразу изменилось.
