Текст книги "Летят наши годы (сборник)"

Автор книги: Николай Почивалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Летят наши годы

ПОСЛЕ ЗИМЫ

1.

Полина, накрывая на стол, поминутно поглядывала на Федора.

В одних трусах он мылся над тазом, пофыркивал, яростно сдирал с кожи госпитальные запахи – лекарств и какой-то неуловимой, но стойкой казенной кислятины. Желтое худое тело, наконец, покраснело, и только шрам на спине, похожий на большую расплывшуюся оспину, оставался белым. Блестели на голове мокрые черные волосы.

Теперь, когда Федор не видел Полины, лицо ее снова было расстроенным. Со стороны на него посмотреть – здоровый человек, кажется, оглянется и заговорит.

Федор обернулся, блеснул веселыми глазами.

– Ладно, ладно, выйду, – улыбнулась Полина. – Мойся.

Она вышла в коридор, прислушалась, как позади щелкнула задвижка. Стесняется, отвык. Разве за пять лет не отвыкнешь, и она отвыкла!.. В голове все плыло, мысли мешались, наскакивали одна на другую. У Полины было такое ощущение, словно она что-то позабыла, подмывало куда-то бежать, что-то делать. Вот ведь: столько раз представляла, как Федор вернется, а все получилось по-другому – неожиданно и вроде не так… Телеграмму принесли перед самым приходом поезда. Полина заторопилась, все валилось из рук. Потом – вокзал, толчея, надвигающиеся огни паровоза, нервная дрожь, и Федор – взволнованный, порывистый, в колючей, пахнущей больницей шинели. Он пытался что-то оказать – Полина поспешно прижалась губами к его холодным, натужно кривящимся губам…

Когда она вернулась в комнату, Федор Андреевич в галифе и рубашке сидел на корточках, неумело подтирал пол.

– Ну-ка, давай сюда!

Полина отобрала у мужа тряпку, быстро подтерла пол, вынесла таз.

Федор Андреевич стоял у зеркала, расчесывал влажные волосы и усы. Усы у него были светлее волос, с рыжинкой, но сейчас, после купания, и они стали темными. Чистый, посвежевший, он снова был прежним Федором, и Полине на секунду показалось, что в жизни ничего не менялось – не было, ни войны, ни разлуки, ни этого убивающего ее молчания.

– Хватит прихорашиваться, идем ужинать!

Улыбаясь, Федор Андреевич подошел к столу, удивленно покрутил головой.

Стол по нынешним карточным временам выглядел необычно. Копченая сельдь, присыпанная сверху колечками лука, желтый ноздреватый сыр, колбаса, соленые помидоры и посредине этого прямо-таки довоенного великолепия – бутылка водки с белой головкой.

«Чудо!» – внятно говорили черные блестящие глаза Федора. Когда-то это было его любимое словечко.

Полина разлила водку.

– Ну, Федя, со встречей!

Она выпила первая. Перехватив чуть удивленный взгляд мужа, засмеялась:

– Научилась! Я же теперь буфетчица, торговый работник!

Корнеев давно не пил и сейчас от первой рюмки захмелел. А впрочем, от водки ли? Война, полтора года в госпитале, гипсовая люлька – все теперь позади!

Забывая об ужине, Федор Андреевич смотрел на жену чуть затуманенными, стосковавшимися глазами и не мог наглядеться.

Она с аппетитом закусывала, влажно блестя ровными зубами. Золотистые, коротко остриженные волосы то и дело скатывались на щеки, и она неторопливым движением головы закидывала их назад. На ее красивом чистом лице играл здоровый румянец; в вырезе платья прохладно белела шея, сбегающая в нежную, волнующую взгляд ложбинку.

– Ты ешь, ешь. – Серые глаза Полины смотрели спокойно и ласково. – Налить еще?

Федор Андреевич покачал головой, поднялся за папиросами.

На комоде, куда он положил начатую пачку, рядом с флаконом духов лежало красное пластмассовое кольцо – такие кольца дают маленьким, когда у них режутся зубы.

Федор Андреевич моментально протрезвел, заученным движением вынул из кармана блокнот, быстро написал: «Как это было?»

Полина прочитала, недоуменно посмотрела на мужа и тут только заметила в его руках красное кольцо.

– Зимой было, – сломавшимся голосом сказала она. – Я тебе писала…

…Сын светил уже первым зубом, потешно гулькал.

В тот день Полина принесла его из яслей больным. И хотя потом заведующая, крикливая особа с двойным подбородком, клялась, что ребенка простудила сама мать по дороге, Полина знала – Сережа простыл в яслях.

Он разбрасывал красные ручонки, в грудке у него клокотало, из запекшихся губ со свистом вырывалось горячее неровное дыхание. Когда Полина начинала настойчиво звать его, он открывал серые обессмысленные жаром глаза и тут же закрывал их снова.

– Пневмония. – Врач осуждающе взглянул на Полину сквозь толстые очки. – В больницу!

Ночью, на третьи сутки, сын умер.

Невидящими глазами смотрела Полина на врачей, вздрагивала от бьющего ее озноба. Потом она укутала синее холодное тельце с фиолетовыми укусами шприца, пошла домой…

Школьный сторож, дядя Максим, сбил гробик. Вдвоем с соседкой Настей Полина пошла на кладбище.

Был морозный солнечный день, ослепительно сверкал снег. Полина шла, прижимая гробик к груди, – так, как носила живого Сережу. Позади, опустив голову, шла Настя. Прохожие оглядывались, провожали взглядами маленькую скорбную процессию.

Кладбище было расположено на горе, посредине города. Оно густо поросло тополями, кленами, березами, на ветвях лежал густой иней, сверкавший сыпучими легкими блестками. Высоко, над деревьями, горел в морозном воздухе крест кладбищенской церкви.

Полина остановилась под старой ивой. Здесь было пусто, тихо, даже озябшие воробьи прыгали на ветках без обычного чириканья.

Настя пошла к кладбищенской сторожке и вскоре вернулась. Следом за ней, с визгом вдавливая в жесткий снег деревянную культяпку, шел старик с лопатой и ломом.

– Сто рублей, – сипло сказал он Полине.

– Дорого больно, – неуверенно ответила Настя.

– Куда уж дороже: полбуханки хлеба, – угрюмо шевельнул седыми косматыми бровями старик. – По карточке – триста граммов отваливают. Служитель!..

Приняв молчание женщин за согласие, старик раскидал лопатой снег, взялся за лом. Железная, промерзшая земля гудела, не поддавалась, словно и она противилась этой бессмысленной маленькой смерти.

Старик вскоре сбросил полушубок, вытертая суконная рубашка на спине дымилась. Он искоса посмотрел на Полину, застывшую с гробиком в руках, кивнул:

– Мужика нету?

– На фронте, – коротко ответила Полина.

И снова долбил лом, гудела неподатливая земля.

Потом Настя отобрала у Полины гробик, старик опустил его в могилу, проворно засыпал, обровнял черный холмик. Кончив, он снял шапку, перекрестился.

Ничего не видя, глотая слезы, Полина протянула деньги.

– Ну те к богу! – сипло ругнулся старик и заскрипел по дорожке деревянной культяпкой.

…Федор слушал жену, поглаживал ее золотистые волосы, пытался представить, каким был сын. Мальчик родился через два месяца после того, как Федор ушел на фронт. Вспомнился сырой апрельский полдень, когда он получил письмо Полины и узнал, что у него есть Сережка, – имя они с Полиной придумали заранее. Командир роты, седой грубоватый лейтенант, увел его тогда в блиндаж, налил полный стакан водки.

– За сына!..

Горько, что Федор Андреевич не видел мальчика даже на карточке: Полина так и не успела его сфотографировать. Осталось только одно красное кольцо. На секунду мелькнула мысль: будь он дома – сын был бы жив…

Обнимая одной рукой сидящую у него на коленях Полину, Федор Андреевич дотянулся до блокнота. Ему хотелось успокоить жену, ободрить, сказать что-то ласковое. «Что делать», – писал он; тут же зачеркивал и писал снова: «Мы еще молоды», «Будет у нас еще сын», «Или дочка…» Остро очиненный карандаш сломался, слова не шли, не находились – видно, никогда бумаге не заменить живого голоса!

Полина читала и зачеркнутое и вновь написанное, тихонько всхлипывала. Только ли о сыне плакала она? Вряд ли. Все слилось в одно: и память о маленьком, и долгие годы ожиданий, и этот чернеющий на бумаге кусочек сломанного графита… Острая жалость к мужу пронизала вдруг Полину; она словно опомнилась, обвила его шею руками.

– Расстроила я тебя, да? Ничего, Феденька, все наладится! Самое главное – вернулся. Отдохнешь, поправишься!

Обволакиваемый теплом голоса жены, только что сам утешавший Полину, Федор Андреевич согласно кивал. Да, да, отдохнет, поправится, ничего ему теперь, кроме покоя и внимания, не надо.

Полина встала, ласково коснулась рукой щеки мужа.

– Ложись, Федя, второй час.

Корнеев набросил шинель, вышел. Во дворе было темно, пусто. Только у ворот смутно белела гора дров.

Пусто было и на улице. Между черными ветвями деревьев тускло мигали редкие фонари, посвистывал свежий октябрьский ветерок. Темная, плохо освещенная улица сбегала вниз, под гору. Если свернуть сейчас вправо и пройти три квартала, – будет школа. Там до войны Федор Корнеев преподавал математику, там он познакомился с молоденькой библиотекаршей Полей Зайцевой. В самый канун войны она стала его женой… Вернется ли он когда-нибудь в школу?

Налетел холодный порыв ветра, Корнеев поежился, круто повернул назад.

Полина домывала посуду. Лицо ее было спокойным, но усталым, задумчивым.

– Погулял?

Федор Андреевич кивнул. Он разделся, лег, блаженно ощущая холодок чистого домашнего белья, уютную мягкость постели.

Сейчас, поглядывая на убиравшую со стола Полину, он ясно видел, как изменилась она за эти годы. Была худенькая, быстрая – девчонка; сейчас по комнате ходила красивая молодая женщина, неторопливо наводящая порядок.

Вот она оглядела комнату, словно проверяя, все ли убрано, помедлила, потом быстро сняла платье.

Корнеев отвел глаза, сердце у него забухало.

Погас свет, и горячее упругое тело Полины обожгло Федора. Он рывком притянул ее к себе и тут же, застонав, выпустил. Свирепая боль ударила в поясницу, замутила сознание.

– Ты что? – обеспокоенно спросила Полина. – Эх ты, солдат!

Боль отпускала медленно, нехотя. Федор Андреевич лежал неподвижно, крепко сжав губы. Наконец боль утихла, он вытер выступившую на лбу испарину, прислушался.

Полина дышала ровно, чуть слышно. Федор Андреевич дотронулся до ее лица, отдернул руку. Лицо жены было мокрым.

Корнеев тихонько скрипнул зубами, закрыл глаза.

Вот он и дома.

2.

Из зеркала на Корнеева смотрело довольно молодое лицо с карими, чуть суженными от внимания глазами, с острым подбородком, краснеющим под туповатым лезвием, и короткими пшеничными усами, делавшими его похожим на донского казака. К лихому казачьему племени, впрочем, Федор Андреевич не имел никакого отношения, усами он обзавелся неожиданно для самого себя. На верхней губе, в мягкой ложбинке, у него росла крупная черная родинка. В детстве его дразнили черногубым. Тогда это нисколько не огорчало, но в восемнадцать лет, когда интерес к собственной внешности резко повысился, Федор возненавидел родинку и однажды решительно отправился в больницу. Старик врач отговорил его от операции, пугая, что он истечет кровью, и посоветовал отпустить усы.

– Попробуйте, юноша, – добродушно гудел он. – Импозантно и ничего не заметно!

Вернувшись домой, Федор отыскал в словаре «импозантно», остался очень доволен объяснением и принялся отпускать усы. Насмешек это ему стоило многих, но своего он добился: к осени, когда собрался ехать в институт, родинки не было видно совершенно. Единственно, что вначале несколько смущало, так это цвет усов: они выдались рыжеватыми, в то время как на голове волосы были темными. Но старик доктор не ошибся: усы Федору шли.

Итак, усатый, чисто выбритый человек с острым подбородком и копной непокорных после вчерашнего мытья волос выглядел в зеркале совершенно обычным. Оглянувшись, Федор Андреевич высунул язык и принялся сосредоточенно разглядывать его. Язык как язык: тысячи слов, которыми он щедро пользовался раньше, висели, кажется, на самом его кончике.

…Ранило лейтенанта Корнеева в ночном бою, за месяц до окончания войны. Этот последний для него бой он запомнил на всю жизнь.

Второй час подряд бушевал ураганный огонь артиллерийской подготовки. В низине, готовясь к броску, накапливалась пехота, как бы прикрываемая сверху яростным победным ветром канонады, – била, казалось, вся артиллерия фронта. Сырой апрельский воздух поминутно окрашивался багрово-тусклыми отсветами взрывов, оседающий на лице моросящий туман забивал ноздри дымом и гарью. Оглохнув от сплошного рева, Корнеев вслушивался в грохот нарастающего боя и, сам того не замечая, подносил к лицу растертую в ладони сосновую веточку. Как она оказалась у него в руках, он не помнил, и сейчас совершенно машинально вдыхал свежий резкий запах хвои.

– Ох, хорош бьет! – приплясывал рядом вестовой Омаров, сухощавый подвижной казах, неотступно следовавший за своим комбатом.

Корнеев в ответ что-то крикнул, хотел пройти ко второму расчету, но не успел. Противник опомнился, открыл ответный огонь. Пофыркивая, словно живое существо, пролетел тяжелый снаряд, ухнул взрыв. Последнее, что Корнеев запомнил, был какой-то тонкий, захлебывающийся крик Омарова; в ту же секунду шинель на Корнееве рванулась, по пояснице стегнуло чем-то острым. Тяжелая упругая волна подняла его в воздух, крутнула, будто норовя сломать пополам, и, озлобясь, обрушила на землю.

Очнулся Корнеев на подвесных покачивающихся носилках. Жгучая боль грызла поясницу. Федор Андреевич застонал, хотел пожаловаться: «больно!», но только натужно выдавил:

– Мы-ы… а-а!

Встревоженное девичье лицо склонилось над ним, ласковый голос уговаривал:

– Спокойно, родной, спокойно. Скоро приедем!

Еще ничего не поняв, Корнеев попытался протереть засыпанные землей глаза, внятно ощутил исходящий от руки пряный запах хвои и снова потерял сознание.

В госпитале Корнееву удалили из спины осколок и через полмесяца положили в гипс – опасались, что поврежденный позвоночник срастется неправильно.

Но больше всего мучил Федора не позвоночник, а потеря речи. Лечащие врачи уверяли, что все это – временное, результат контузии, нервного потрясения. Травма, однако, оказалась тяжелой: речь не возвращалась.

9 мая, когда в палату влетела старшая сестра, упоенно твердящая одно только слово: «Победа, победа!», – Корнеев еще острее почувствовал трагизм своего положения. В коридоре бойко гремели костыли, приподнимались на локтях и взволнованно перекликались «лежачие», и только он один в своей гипсовой колыбели оставался неподвижным, молчаливым, с глазами, полными слез.

Пока шла война, собственное увечье воспринималось не так болезненно: люди гибли тысячами, батарейцы писали, что в ту памятную ночь Омарову оторвало обе ноги, – война. Но война кончилась, и Корнеев все чаще с ужасом думал: неужели так на всю жизнь? Вспышки отчаяния сменились со временем мрачной подавленностью. Но, видимо, пока жив человек, сильнее всех других его чувств самое неистребимое – надежда. Когда, наконец, сняли гипс и разрешили ходить, Федор Андреевич впервые за долгие месяцы испытал ни с чем несравнимое чувство облегчения; с ощущением этой чисто физической легкости начался и некоторый душевный подъем: а вдруг?.. В первый же вечер, когда все ужинали, он заперся в туалете и, стоя перед зеркалом, попытался заговорить. С напряженных губ тянулось что-то долгое и нудное, наиболее отчетливо почему-то получался звук «ы»… В палату Корнеев вернулся мрачный и весь следующий день провалялся на койке.

Несколько дней тому назад, прощаясь со своим пациентом, невропатолог напомнил опять:

– Помните, Корнеев: время, спокойствие, воля! Вот ваше лечение…

Нет, ничего не получалось и сейчас, но Федор отходил от зеркала огорченный менее, чем обычно. Ничего! Времени у него теперь хоть отбавляй, волноваться нечего – он дома, а воля… да он что угодно готов сделать, лишь, бы заговорить!

Федор Андреевич оделся, вышел.

В лицо ударил острый щекочущий холодок. Под утро, оказывается, подморозило. Часа два назад, наверное, все было белым. Сейчас черная мокрая земля посреди двора легонько дымилась, и только теневые стороны крыш, кусты старой бузины у забора да пожухлая трава у сарая холодно посвечивали крупным зернистым инеем. Прохладно сияло солнце, небо было голубовато-белесое, и в его чистой, безмятежной вышине неподвижно висела прозрачная пушинка облачка.

Федор Андреевич стоял у крыльца, с удовольствием вдыхал свежий прохладный воздух, и ощущение покоя наполняло его. Ничего, все должно наладиться…

– Здравствуйте, Федор Андреевич!

Корнеев оглянулся на этот знакомый грудной голос, с улыбкой шагнул навстречу.

Настя, соседка, отставила в сторону ведро с мыльной водой, торопливо вытирала руки о полу старого ватника.

– А я вас сразу и не признала! Гляжу – кто-то в шинели, – пожимая руку Корнеева, говорила Настя. На ее худеньком светлобровом лице выступил легкий румянец. – С приездом вас, вот Поленьке радость! Ну, как вы?

Федор Андреевич показал пальцем на губы.

– Знаю, знаю, – закивала Настя. – Ничего, поправитесь. Самое главное – живы, здоровы. А моего-то Лешу убили…

Легкие, чуть заметные морщинки у глаз Насти обозначились резче.

Федор Андреевич качал головой, с участием смотрел в симпатичное, заметно поблекшее лицо соседки. Горе не красит. Он хорошо знал мужа Насти, широкоплечего добродушного электромонтера, когда-то ходил с ним по субботам в баню. Помывшись и выпив по кружке пива, они неторопливо возвращались домой.

– Заходите когда с Поленькой… – Синие глаза соседки смотрели скорбно, грустно, но ее негромкий, грудной голос звучал уже спокойно и ласково. – Я все там работаю, на часовом… Анку мою поглядите – не узнаете, учиться пошла. Заходите. А я пока побегу – отгул вот взяла, постираться надо.

Корнеев крепко пожал Насте руку, с минуту задумчиво смотрел ей вслед. С непокрытой головой, в зеленом ватнике, в кирзовых сапогах, она легко несла полное конное ведро, крупно шагала по звонкой, посеребренной инеем земле.

Залитая солнцем тихая боковая улица повеселела. Обостренный взгляд Федора Андреевича узнавал и эти палисадники у домиков, и потрескавшийся, сношенный асфальт тротуаров, и колонку с отполированной, отогнутой книзу рукояткой. Только сейчас Корнеев начал понимать, как не хватало ему всего этого пять долгих неуютных лет!

Он шел, то ускоряя шаг, то останавливаясь, часто оглядывался: чудилось, что каждый встречный – знакомый. Вот эта высокая женщина с подрисованными бровями работала, кажется, в филармонии, вот с плетеной сумкой проворно пробежала сухонькая старушка – не Матвеевна ли?.. Продребезжал по выбитой мостовой облезлый автобус – и даже в его немытых окнах мелькнуло, кажется, чье-то очень знакомое лицо.

В сквере по пустым аллеям с легким шелестом катились желтые листья, на буром деревянном постаменте стоял позеленевший бюст Лермонтова, медленно отогревались под холодным солнцем прихваченные заморозком мокрые астры. Под этой старой липой, еще цепко удерживающей багряную листву, Корнеев впервые поцеловал Полю; осенью 1942 года они прошли здесь обнявшись: он – наголо остриженный, с рюкзаком за плечами, и Поля – угловатая, светловолосая, с заметно выдавшимся вперед животом…

Остановился Корнеев только у школы; ноги, кажется, занесли его сюда сами, без его участия. Еще вчера, в поезде, живо представляя возвращение домой, Корнеев давал себе слово не ходить в школу, по крайней мере, в первое время.

Так он решил вчера, а сегодня хотелось, не раздумывая, взбежать по каменным ступеням, кивнуть сидящей под часами сторожихе, разыскать в шумной учительской старых друзей, а потом, когда прозвенит звонок, пойти по притихшему коридору с классным журналом под мышкой. Очень хотелось, но Федор Андреевич неподвижно стоял на противоположной стороне улицы, не решаясь ни войти, ни повернуть назад.

Блеснула солнечным зайчиком широкая застекленная дверь, пожилой человек с белой бородкой в коричневом пальто и шляпе спустился по ступенькам, покачивая разбухшим портфелем.

– Ы-а-а! – вырвалось у Корнеева.

Константин Владимирович Воложский машинально взглянул на бегущего через улицу военного, отвернулся и тотчас посмотрел снова – удивленно, заинтересованно, еще не веря. Корнеев уже был в двух шагах, когда одутловатое большеносое лицо Воложского дрогнуло:

– Федор! Федя! Вот так да!

Стукнув Корнеева по спине тяжелым портфелем, Воложский обнял его и, щекоча мягкими усами и бородкой, трижды поцеловал, смеясь и приговаривая:

– Вот так! Вот так! Вот так!

Корнеев порывался что-то сказать, доставал блокнот, а Воложский, обнимая за плечи, вел его уже за собой.

– Идем, идем, дома наговоримся! У меня сегодня два урока, весь день лодырничаю… Ну, молодец – жив, здоров, все такой же молоденький, хоть картину пиши! Идем, идем! Вот Марья Михайловна обрадуется, она сейчас дома, ей к часу! Вот так сюрприз!

Солнечный осенний день, неяркий и тихий, бросал под ноги багряные листья; старый русский город, протянувшийся вдоль неглубокой в этих местах Суры, не спеша разворачивал свои скромные двухэтажные улицы, ласково шумел дремучими тополями. Размахивая портфелем, лихо сбив на затылок старую выгоревшую шляпу, Воложский поглядывал на Корнеева помолодевшими глазами и, преодолевая одышку, оживленно говорил:

– Почему в школу не зашел?.. Это ты мне брось! Нос тебе вешать нечего! Знаю я про твою болезнь. Не только говорить будешь – еще запоешь! Многие вовсе не вернулись… Савина, литератора, помнишь? Погиб. Мужик-то какой был – талантище!.. Ну, ты там по Германиям разным не забыл, где я живу? Тогда входи, входи.

Мария Михайловна Воложская, высокая, худая, с коротко остриженными седыми волосами, ахнула, увидев, что Константин Владимирович пришел не один, пенсне слетело с ее большого, как у мужа, носа, закачалось под ухом на тонкой золотой цепочке.

– У меня не прибрано! – метнулась она в комнату.

– Манюня, ты посмотри, кого я привел! – зашумел Воложский.

Мария Михайловна оглянулась, точным движением насадила пенсне на переносье, и в ту же секунду улыбка чудодейственно преобразила ее некрасивое лицо – оно стало нежным, женственным.

– Феденька, голубчик! А я и не знала, что вы приехали! Видела на днях Поленьку, пробежала она – ничего не сказала. Ну, хорошо как!

Мария Михайловна подбежала к кровати, смахнула с нее какую-то вещицу, весело закричала на мужа, выгружавшего из портфеля кипу тетрадей:

– Костя, хозяин, ты что же?

Вешая шинель, Федор Андреевич растроганно улыбался.