Текст книги "Летят наши годы (сборник)"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)
9.
Любовь Михайловна Казанская, библиотекарша, встретила Федора Андреевича как старого знакомого.
– Здравствуйте, голубчик, здравствуйте, – приветливо говорила она, еще издали окидывая раскрасневшегося с мороза Корнеева зорким взглядом. – А знаете, вы посвежели!
Воспользовавшись разрешением, Федор Андреевич пришел пораньше, до открытия. Библиотека была еще пуста. Он проследовал за Казанской в ее «закуток», повесил на гвоздь шапку.
– Только не раздевайтесь, – предупредила хозяйка. – Прохладно. У меня тут по поговорке: наша горница с богом не спорится. Зябко, наверно, в шинельке? О, да я вас чаем сейчас угощу!
Корнеев энергично закачал головой. Любовь Михайловна, не слушая, сняла с плитки чайник, на минуту задержав узкие сухие руки на его горячих боках, налила два стакана. Она была все в том же темном платье с белым воротничком, без кофточки. Перехватив взгляд Корнеева, объяснила:
– Сама не мерзну, а руки вот стынут.
Корнеев неловко крутил в стакане ложечкой. Любовь Михайловна, как истая любительница, пила чай редкими мелкими глотками, подтрунивала над собой:
– Грешна насчет чая, слабость моя. – На ее восковых щеках проступал легкий старческий румянец. – Да ведь и то – потом до самого вечера забегаешься.
– «Много ходят?»
– Как сказать? Много, не много, а весь день идут. В войну поубавилось, теперь опять потянулись. – Легкая улыбка скользнула по лицу Казанской. – Живу я в коммунальном доме, дом большой, народу много. До войны, помню, иду по двору, только и слышу: «Любовь Михайловна, Любовь Михайловна!» Все знакомые, все читатели мои. А война началась – потише у меня тут стало. И знаете, начала я замечать: поубавилось ко мне во дворе внимания. – В голубоватых глазах Казанской светилась веселая мудрая смешинка. – Мы, старики, насчет этого ой как ревнивы, все чувствуем! Здороваться, конечно, все так же здороваются, а чтоб, как раньше, – поболтать, книжку без очереди попросить – этого нет. Жила у нас по соседству продавщица из продмага. Скромная женщина, плохого о ней ничего не скажешь. Так вот словно нас с ней перепутали. Все к ней, все за нею: Анна Петровна, Анна Петровна! Я сначала удивлялась, обижалась даже. Потом поняла: в магазине работает, карточки отоварить может.
Корнеев, решившись наконец отхлебнуть остывшего чаю, поперхнулся, мучительно покраснел. Ему показалось, что библиотекарша говорит о Поле.
– А теперь опять все меняться начало! – Лукавая усмешка снова осветила сухое подвижное лицо старушки. – Вечером вот домой являюсь, и опять, как раньше: Любовь Михайловна, Любовь Михайловна!
Упрекнув Федора Андреевича за невнимание к чаю, Казанская проворно убрала стаканы, оседлала нос роговыми очками. Массивные, с черными ободьями, они неузнаваемо изменили ее. Сейчас она была похожа на профессоршу из какого-то полузабытого фильма. На миг такое внезапное превращение словно отдалило Корнеева от нее; чопорная сухонькая профессорша холодно блестела стеклами, деловито спрашивала:
– Что же вам дать почитать? Об афазии больше не хотите? Ну и чудесно! – Глаза под стеклами тепло заголубели; возникшее чувство неловкости, отчуждения исчезло у Корнеева так же мгновенно, как и появилось. – Посмотрите вот новинки.
Библиотекарша разложила на столе несколько книжек в скромных бумажных обложках; Корнеев бережно перебирал их, не зная, на какой остановиться. Фамилии многих авторов были ему совершенно незнакомы – за войну он, должно быть, основательно поотстал.
– Самая интересная, по-моему, вот эта – «В окопах Сталинграда». Знаете, как-то очень просто, спокойно. Читаю и все вижу, как там у вас это было. – Казанская вдруг спохватилась, пытливо взглянула на Корнеева. – Может быть, о войне не хотите? Ничего? Тогда советую, талантливой рукой написано!
Корнеев заполнил абонементную карточку, Казанская с интересом начала просматривать ее – о своем новом знакомом она, по сути дела, ничего не знала. Вот она дошла до графы «профессия» – учитель, – в глазах на секунду мелькнуло изумление, потом огорчение. Сдержанно и прямо сказала:
– Да, трудно вам, голубчик.
– «Одиноко!» – вырвалось у Корнеева.
– Вот это уж нет! – живо возразила Любовь Михайловна. – Да разве человек может быть одиноким? А люди? – Секунду, колеблясь, старушка пытливо смотрела на Федора Андреевича и, заметив, что он взялся за карандаш, прикрыла блокнот узкой рукой, словно убеждая не спорить. – Когда-то я потеряла всех, кто у меня был, осталась одна. И мне тоже показалось – никому не нужна. А спасли меня люди. У вас, конечно, все это острее, больнее, у меня – давнее. Так давно это было, что иногда кажется: а было ли?
Корнеев нерешительно повертел карандаш и положил его; Казанская загляделась в окно, и когда ее взгляд снова остановился на Федоре Андреевиче, лицо ее по-прежнему было спокойным.
– Работу вам нужно находить. Хоть что-нибудь подходящее.
– «Обещают, – написал Корнеев. – Буду чертежником».
– Вот это хорошо! – порадовалась Любовь Михайловна. – По себе знаю, как это много значит.
Казанская завернула отобранные книги в газету, крепко пожала Корнееву руку.
– Ну что же, голубчик, – с наступающим Новым годом! От всей души желаю вам здоровья, счастья!
Федор Андреевич полез за блокнотом. Любовь Михайловна остановила его:
– Понимаю. Спасибо, голубчик, спасибо! Мне уж много не надо: год какой-нибудь побегать – и то славно!
Говорила она бодро, шутливо, но глаза, следуя за какой-то иной, недосказанной мыслью, были задумчивыми и грустными.
Федор Андреевич попытался вручить Марии Михайловне сверток, та громко, запротестовала:
– Это что за новости? У нас все есть. Никаких подарков, нет, нет!
– Мария Михайловна! – вступилась Поля.
– Гости со своими запасами, – продолжала сопротивляться Воложская, – богатеи!
– Манюнь, сломи гордыню! – весело вмешался Константин Владимирович, взяв у Корнеева злополучный сверток. Он галантно помог Поле раздеться, балагурил. – Какие они гости, они свои люди!
Федор Андреевич и в самом деле был здесь своим человеком, может быть, поэтому он сразу же заметил, что комната Воложских несколько изменила вид. Квадратный стол выдвинут на середину, на железном каркасе абажура голубеет свежий кусок шелка, книги на этажерке тщательно уложены.
Зато Полина, поправлявшая у зеркала новое синее платье и уже успевшая опытным взглядом окинуть комнату, нашла, что у Воложских ничего не изменилось, ничего не прибавилось. Последний раз она была здесь года два назад – и все то же, разве только книг стало больше. Нет, они с Федором живут лучше, и пожелай она – так бы обставила квартиру, что все бы ахнули!
Воложская в старомодном черном платье с белой пышной отделкой, подчеркивающей ее сухую плоскую фигуру, ставила на стол все новые и новые тарелки, на ходу развлекая гостей. Ее большеносое лицо было ласковым и озабоченным, коротко остриженные седые волосы развевались, пенсне то и дело срывалось и смешно побалтывалось на блестящей цепочке.
– Мария Михайловна, давайте помогу.
– Что вы, девочка, что вы! Вы и так у меня редкая гостья. Садитесь, отдыхайте, смотрите журналы. Вот там свежий «Огонек».
Поля раскрыла журнал и вздохнула. У Воложских ей всегда было скучно. А в торге сегодня вечер, баянистов пригласили, пляшут. Надо бы, конечно, сходить, но Федор пообещал прийти сюда. А ее на вечер звали! Вчера, когда она подписывала у Полякова фактуру, он, понизив голос, чтобы не услышали за фанерной перегородкой, спросил:
– На вечер придешь?
Полина сказала, что не придет, и объяснила, почему. Поляков сказал еще тише:
– А все-таки ты от меня не уйдешь, царевна-недотрога!
И повел подбритыми бровями.
Конечно, все это глупости. Но побыть на вечере хотелось бы. Вот и платье новое сшила – даже не заметили!
Воложский гремел шахматами, рассказывая Федору о школе.
– Мы ведь только-только оттуда. Поздравили своих мальчишек и девчонок и сбежали. Отпустили нас, стариков, дескать, куда им до утра! А того и не знают, что старики к гостям сбежали! Ну, на реванш не надеешься?
– Мужчины, вы же Полю забыли! – упрекнула, пробегая, Мария Михайловна. – Костя!
– Ох, и правда! – спохватился Воложский. – Поленька, простите невеж. Вот!
Он смешал на доске шахматы, проворно сбросил пиджак.
– Сейчас я вас позабавлю!
Константин Владимирович подвернул рукава сорочки и жестом заправского фокусника положил на левую ладонь две монетки.
– Внимание! У меня в руке две монеты по пятнадцати копеек. Прошу убедиться, – Воложский подкинул звякнувшие монетки. – Теперь небольшая манипуляция, корни которой уходят в древнейшие времена черной магии.
Посмеиваясь, Константин Владимирович прикрыл монетки другой рукой, несколько раз, словно намыливая, потер ладонь о ладонь, для чего-то дунул в щелочку и широким театральным жестом развел руки в сторону. Монетки исчезли.
– Нет! – торжествующе оглядел он своих зрителей. – Вы, может быть, думаете, что они у меня в рукавах или между пальцами, – пожалуйста. – Константин Владимирович старательно потряс руками. – Убедились? Теперь силой духа я заставлю их вернуться на место. Прошу!
Воложский повторил все, что он только что проделал, – потер, подул, – на ладони, поблескивая, лежали монетки.
Корнеев, догадываясь о механике фокуса, улыбался, заинтересованная Полина смотрела на Константина Владимировича с возросшим уважением.
– Почти сорок лет живем вместе, – пожаловалась Мария Михайловна, – но так и не могу узнать, как он это делает.
Надевая пиджак, Константин Владимирович хитро подмигнул:
– Манюнь, я тебе говорил: боюсь, что как только открою тайну – ты перестанешь меня любить!
И, качнувшись, поцеловал жену в щеку. Пенсне у Марии Михайловны слетело, близорукие глаза засияли смущенно и счастливо.
Когда сели за стол, Полина, испытывая чувство превосходства, подумала: разве бы она такой накрыла стол! Простая селедка, капуста, студень, тушеная картошка и два графинчика. Хорошо еще, что принесли вино и колбасу!
После двенадцати, когда выпито было и за старый год и за новый, 1947-й, за встречи и за обязательное в тостах счастье, Константин Владимирович, сбросивший, кажется, с плеч лет сорок, торжественно объявил первый вальс.
Старенький патефон трудился безотказно. Воложский и Корнеев менялись дамами, независимо от смеха, шуток, разговора, независимо от того, что выражали их лица, в каждом из танцующих вальс будил свои, несхожие, мысли и чувства.
Возбужденной, раскрасневшейся Поле, сияющей глазами то мужу, то Воложскому, то, по инерции, Марии Михайловне, вспоминалось, как она познакомилась с Федором, как он сбегал с педсовета, чтобы встретиться с ней, какой он был веселый и здоровый. И где-то сквозь эту грустинку пробивалась мысль о том, что она-то еще молода и красива…
Легко, против обыкновения, было сегодня на душе у Федора Андреевича. Старинная мелодия грустила, а он, оживленный, чуточку захмелевший, бойко кружился, лихо покачивал головой. Встречаясь взглядом с блестящими глазами Поли, Федор Андреевич понимал: как ни трудно досталась война, ему все-таки повезло больше, чем многим его фронтовым друзьям, которые так и не вернулись. И особенно верилось – ведь может, должен же он когда-нибудь выздороветь!..
Чуточку старомодно танцевали Воложские. Константин Владимирович ласково кивал жене, и она в ответ понимающе и задумчиво улыбалась, и виделось им примерно одно и то же: маленький уездный городок на Волге, тенистый парк с гирляндами разноцветных китайских фонариков, медные трубы полкового оркестра и, наконец, они сами – молодые, застенчивые, полные радужных надежд. Он, в новеньком мундире учителя гимназии, и она, худенькая учительница в узком форменном платье, длиннокосая, что греха таить – не очень красивая, но с золотым сердцем, о подлинных богатствах которого знал только он, Константин Владимирович Воложский. Далекое это видение, подступив к самым глазам, тут же ускользало, тускнело, и тогда обоим думалось о том, что все это невозвратимо, и хотя они всегда были счастливы и жалеть им не о чем, – жизнь, в сущности, прожита…
– Антракт! – объявила Мария Михайловна, сняв пластинку. Она убежала готовить чай. Поля вышла вслед за нею.
Корнеев закурил, протянул папиросу Константину Владимировичу. Курил Воложский очень редко, один-два раза в год – сегодня был такой редкий день.
– Так-то, брат, – Воложский сосредоточенно пососал папиросу, как-то неумело, по-женски держа ее в вытянутых пальцах. – Новый год, новое счастье… А я себе, по-стариковски, знаешь, чего хочу? Чтоб не хуже он был, этот новый, чем старый. Не понимаешь? Бегал, работал, особо не болел.
Федор Андреевич хотел возразить, но, уже нащупав блокнот, оставил руку в кармане. Задержав взгляд на задумчивом лице своего пожилого друга, он невольно вспомнил погрустневшие глаза старушки Казанской и вдруг впервые отчетливо понял, что, одолев какой-то жизненный перевал, человек, очевидно, вместе с усталостью начинает чувствовать некоторую робость, устоявшееся настоящее кажется ему надежнее, чем неумолимо сокращающееся с каждым днем будущее.
Собирая на кухне чайную посуду, Воложская в это время спрашивала:
– Что, Поленька, по школе не скучаете?
– По школе? – поправляя прическу, удивилась Полина. – Что вы! Разве на такой работе теперь проживешь?
– Но мы-то живем, – улыбнулась Мария Михайловна.
– Вы – другое дело, вы – педагоги. Да ведь, Мария Михайловна, – откровенно и доверительно заговорила Полина, – а разве так легко жить? Я вот прямо скажу: поглядела я на вас – у вас тряпки лишней нет, вы это платье сколько носите? Сколько я вас помню. А работаете всю жизнь!
– Я работаю не для тряпок.
– Все мы так говорим, – усмехнулась Полина и, увидев, как у старушки некрасиво покривились губы, испугалась: – Мария Михайловна, что вы? Я не думала вас обидеть!
Когда женщины вошли в комнату, Константин Владимирович сразу же заметил, что между ними что-то произошло. Повлажневшие глаза жены смотрели сквозь стекляшки пенсне обиженно и беспомощно, лицо у Поли было смущенным.
Домой Корнеевы вернулись в четвертом часу утра.
Разбирая постель, Полина засмеялась. Федор Андреевич, расшнуровывавший ботинок, недоуменно оглянулся.
– Вспомнила, как твой Воложский про фокус сказал, – снимая с полной ноги тонкую паутинку чулок, объяснила Полина. – Боюсь, говорит, разлюбишь. Господи, и как он только с ней всю жизнь прожил – ни кожи, ни рожи!
Возмущенный Корнеев резко выпрямился. Так говорить о близких им людях?! Он взял блокнот, тут же швырнул его и, забыв про расшнурованный ботинок, заходил по комнате.
Полина удивленно дернула розовым плечом, отвернулась к стене.
10.
На душе было нехорошо.
Полина, как теперь это случалось нередко, задерживалась. Федор Андреевич сидел у печки, сосредоточенно следя, как потрескивают, изредка вспыхивая летучим синим огоньком, угли.
Подозрения Корнеева, в последнее время совсем было утихшие, вспыхнули с новой силой.
Дней через пять после Нового года Федор Андреевич зашел к Поле. Буфет шумел, была суббота – самый людный день.
Поля весело кивнула:
– Посиди, скоро пойдем.
За окном взвизгнули полозья; распахнув дверь, в буфет вошел припадавший на левую ногу человек в брезентовом фартуке, надетом поверх овчинного полушубка. Он нес перед собой ящик с бутылками.
– Хозяйка, принимай товар.
– Федя, отпусти людей, – попросила Поля, – Я сейчас…
Испытывая чувство неловкости – взгляды всех присутствующих устремились на него, – Корнеев встал за стойку, вопросительно посмотрел на ожидавшего человека.
– Стаканчик плесни.
Федор Андреевич налил стакан вина, закопался в грудке мелких монеток.
– Ладно, – отмахнулся покупатель. – Ты вот у жены поучись. – И заключил не то восхищенно, не то осуждающе: – Ловка!
Уши Корнеева загорелись. «Вот опять то же!..» Раздумывать, однако, было некогда: подошел следующий.
Полина ничего не слышала. Возчик носил все новые и новые ящики, составлял их у стены один на другой, а она быстро пересчитывала зеленые бутылки, закрытые обжатыми металлическими колпачками.
Наконец сто сорок бутылок «Театрального напитка» – ядовито окрашенной жидкости – были приняты. Полина расписалась в накладной, нырнула под стойку, засмеялась:
– Ну, продавец, можешь быть свободен.
Федор Андреевич взвешивал полкилограмма колбасы. Длинная узкая стрелка механических весов не дотягивала до цифры 500. Корнеев положил на чашку большой довесок. Полина отстранила мужа; широкий нож отхватил от довеска почти половину, тонкий ломтик, с маху шлепнувшись на чашку весов, заставил стрелку перемахнуть за контрольную цифру.
Пораженный Федор Андреевич перебрался в угол и стал наблюдать за женой. Ловкие руки Полины проворно разливали вино, мелькали у весов, отсчитывали сдачу – работала она быстро, даже красиво. Небольшая очередь у стойки исчезла.
Полина снова взвесила колбасу, как всегда недовесив несколько граммов, и случайно встретилась со взглядом Федора. Он смотрел на нее, широко раскрыв глаза. Внутри у Полины все закипело: не сидится дома, контролер какой! Нет, надо его отвадить отсюда, делать нечего!
– Перерыв! – зло крикнула Полина.
Не слушая двух стариков, она надела пальто, подошла к Федору.
– Идем.
Дома, едва раздевшись, Федор Андреевич присел к столу, широкий тетрадный лист покрывался торопливыми строчками.
– Строчишь уже? – проходя мимо, раздосадованно спросила Полина. – Не старайся, я тебе и так отвечу. Слышишь?
Корнеев продолжал писать.
Сдерживая себя, Полина старалась говорить как можно спокойнее и убедительнее.
– Пойми ты самое простое: нельзя так вешать, как ты! Одному десять граммов передашь, другому – ты знаешь, сколько за день наберется? А чем я покрывать должна? Зарплатой? Она у меня триста рублей, не хватит!
Заметив, что муж придержал карандаш, Полина заторопилась, голос ее звучал мягче:
– Тебе что-то сегодня сгоряча показалось, ты уж и на дыбы! А ведь ты самого простого не знаешь. Вот дали мне двадцать килограммов колбасы, десять кругов. А они шпагатом перетянуты, концы я срезать должна – это все вес. Откуда я его должна брать? Чем вот так обижать – пройди по магазинам, посмотри – все ведь так делают.
Федор Андреевич перечеркнул написанное, перевернул лист, быстро написал: «Почему не даешь сдачу?»
– С чего ты взял?
– «Сказали».
– Не знаю, кто тебе сказал, – пожала плечами Полина. – Бывает, одному гривенник не сдашь, когда мелочи нет, с другого когда и рубль недополучишь. Раз на раз не приходится, это торговля.
Ответы жены звучали естественно, и, снова заколебавшись, Корнеев пошел напрямую:
– «Поля, ты обманываешь меня».
Резкая гримаса исказила Полино лицо. Она смяла лист, судорожно порвала его, срывающимся голосом повторяя:
– Вот! Вот!
И, дав вылиться своему гневу, упала на кровать, заплакала злыми слезами.
– Мука какая-то!.. Люди худого слова не скажут, премии дают, а муж воровкой считает! Господи, за что, за что!
Бледный, с подергивающимися губами, Федор Андреевич гладил вздрагивающие плечи жены, но на душе у него легче не становилось.
В этом положении и застала их Агриппина Семеновна.
– Ай не поладили? – молниеносно оценила она обстановку. – Чевой-то?
– Тетечка, – Полина подняла мокрое, припухшее от слез лицо. – Житья нет! Воровкой считает. Ни днем, ни ночью покоя нет, все попреки! Жизни не рада!
Она рыдала все горше.
– Это ты чевой-то? – шумно задышав, двинулась Агриппина Семеновна на Корнеева. – Тебе что тут – война? Там не намахался, так дома надо? Так, что ли?
Корнеев сидел, не поднимая головы и не слушая, что говорит Агриппина Семеновна.
– Ты мне в молчанку не играй, – негодовала тетка: – Воровка! Ты кому такое слово, бесстыдник, сказал? Она тебе кто – жена или сучка какая? За что срамишь? Другая на ее месте в золоте бы ходила – вот та и воровка! А она, может, там какой кусок уберегла, так опять же тебе его, дураку, и принесла! Что она – для себя старается? Тебе бы ей в ножки поклониться, а ты ее за горло хватаешь. Умник!
– Да ничего я и не беру! – плакала Поля.
– А и взяла бы – грех небольшой! – разошлась Агриппина Семеновна. – Нынче только одни никудышники не берут – жить надо! – Тетка снова набросилась на Корнеева. – Ты что, вагон с войны привез? Блюда рассеребряные да ковры шемаханские? Да если б не она – ты бы уж кулак свой догрызал! Привалило дураку счастье, а он кобенится – тьфу!
Федор Андреевич написал несколько слов, резким движением протянул листок Агриппине Семеновне.
– Давай, давай, – ухватилась она и понесла листок Полине. – На-ка, читай, очки я поломала. Да не хлюпай, не стоит он еще слез-то твоих! Чести больно много!
– «Она получает зарплату, а я пенсию. С нас хватит», – всхлипывая, прочитала Полина.
– Богатей! – круто повернулась Агриппина Семеновна. – Да на твои калечные кошку не прокормишь! Вот!
Рывком поднявшись, Корнеев двинулся на Агриппину Семеновну, бледный и страшный.
Она взвизгнула, метнулась к дверям и поняла, что угроза миновала: Корнеев сидел уже на стуле, уцепившись за спинку, часто дышал.
– Не казни девку, – кричала Агриппина Семеновна. – Слышишь – не казни! А не послушаешь – к себе уведу, вот те крест святой – уведу!
И она так хлопнула дверью, что стекла в двойных рамах зазвенели.
Вернувшись на работу, Полина все спокойно обдумала. Работать, конечно, она будет так, как работала до сих пор, – от добра добра нечего искать. Сам же когда-нибудь похвалит. Главное – надо быть осторожнее и здесь, и дома.
Придя к такому хладнокровному выводу, Полина горько вздохнула: вот жизнь – от своего мужа скрываться приходится!
С этого дня Полина притаилась. Она отказалась от намерения купить Федору присмотренное в комиссионном магазине пальто, питаться стали скромнее, и Федор – вот чудак-то! – был доволен. Полина, правда, стала к нему ласковее и внимательнее. Лишь бы все было спокойно и тихо.
Однако Полина ошибалась, думая, что муж обо всем забыл. Следить за женой Федор Андреевич, правда, перестал – было в этом что-то непорядочное, нечистоплотное, но не так-то легко отмахнуться от неприятных, не дающих покоя мыслей.
Ведь он никогда не называл Полю этим страшным словом – воровка. Почему же она сама выкрикивала его? Если ни в чем не виновата, почему так легко простила она его подозрения? Неужели он всегда ошибался в ней? В чем?..
Перебирая мысленно пережитые годы, Корнеев пытался найти ответ на свои вопросы, отыскать в прошлом то, что тревожило его в жене теперь. Он был честен, даже придирчив в этом анализе, но не подозревал, что он не мог еще стать беспристрастным судьей хотя бы потому, что слишком близкое и дорогое судил.
Полина всегда была практичнее его – ну и что же, разные характеры… Однажды она рассердилась, когда он много потратил на газеты и журналы. Да – хозяйка, сам он был всегда беспечным. Когда-то Поля мечтала скопить или выиграть на дом, Федор еще подтрунивал, слыша, как молоденькая жена вдохновенно фантазировала о доме с садом. И в этом ничего худого нет, живут же люди и в своих домах..
Прислушиваясь к ровному, спокойному дыханию жены, Федор Андреевич поднимался с кровати, подходил к окну. Разгоралась и тускнела папироска; от теплого дымка на стекле, затканном морозными узорами, протаивало пятнышко и расползалось все шире и шире.
С утра окна задергивало мутно-серой пеленой метели, разгульный ветер хлестал по стеклу ледяной крупкой. За ночь комнату основательно выдувало; проводив Полю, Федор Андреевич сразу же затапливал печь и усаживался за стол.
Работу Корнеев получил только теперь, в феврале. Она оказалась несложной, но Федор Андреевич несказанно был рад и ей. С мыслью о работе Корнеев ложился спать, а утром, прибирая в комнате и затапливая голландку, нетерпеливо поглядывал на стол, придвинутый теперь к самому окну. На столе синела приколотая кнопками калька, поблескивала никелем раскрытая готовальня. Впрочем, готовальня блестела только издали – никель на циркуле шелушился, местами проступали пятнышки ржавчины. Готовальня – подарок матери; когда-то в сельской семилетке эта готовальня была гордостью всего старшего класса…
Пламя в печке гудело, поленья потрескивали. Машинально прислушиваясь к этим уютным звукам, Федор Андреевич чертил неторопливо и тщательно. Нет, он не обманывал себя в значении этой чисто механической работы – с нею, пожалуй, справился бы любой десятиклассник, – и если он вкладывал в нее столько старания, то только потому, что вообще любил делать все основательно. Немножко, правда, он и хитрил, просто-напросто продлевая удовольствие сидеть за столом и быть занятым. Вот почему Федор Андреевич не огорчался, когда старенький рейсфедер немощно выливал на бумагу всю тушь и приходилось начинать сначала. Правда, когда черная капля шлепнулась на готовый чертеж, Корнеев подосадовал, но к помощи резинки и лезвия прибегать не стал. Взял чистый лист.
Ничего, Воложский обещал достать ему настоящую готовальню. Что бы он делал без Воложского? Вот старик – всегда бодр, полон энергии. Аккумулятор! – нашел Корнеев подходящее слово.
Чертежи занимали руки и зрение, но не мешали думать. Почему вчера ему показалось, будто Мария Михайловна чем-то обижена? Впервые эта мысль мелькнула у него, когда он вечером возвращался от них домой. Так почему же?
К Воложским он зашел в третьем часу. Они собирались обедать, и Константин Владимирович, как обычно, пригласил его. Корнеев отказался. Воложский, не слушая, начал подталкивать его к столу.
– Костик, что за манера неволить! – одернула Мария Михайловна.
Поджидая, пока Воложский пообедает, Федор Андреевич просмотрел тетради восьмого класса, неожиданно для себя попыхтел над очень несложной, как оказалось, задачей. Потом они играли в шахматы, Мария Михайловна вскоре ушла на уроки.
Вот, собственно говоря, и все. Так отчего же возникла мысль, что Мария Михайловна обижена?
Да, конечно, поэтому не стала настаивать, чтобы он сел с ними за стол. Обычно они оба не слушали никаких возражений.
Федор Андреевич прислушался, узнал шаги Полины – вот она постукала ботинками, сбивая снег, – и протер рейсфедер.
– Работаешь? – Полина пытливо посмотрела на мужа и осталась довольна: увлекшись своими чертежами, Федор стал спокойнее, все прежние разговоры забыты. Да мало ли что бывает между мужем и женой, напрасно она тогда так перетрусила!
– «Ты чем-нибудь Марию Михайловну не обидела?» – написал Корнеев.
– Я? – искренне удивилась Полина, о разговоре в кухне она давно забыла. – Нет. А что?
– «Какая-то она не такая».
Поля прочитала, усмехнулась.
– Чудной ты! То про Настю спрашивал, теперь про Воложскую. Что ты все о чужих беспокоишься? Ну, не такая – и ладно, тебе-то что? Идем вот сегодня в кино. Хорошая, говорят, картина – «Во имя жизни».
Федор Андреевич кивнул, показал на себя пальцем.
– За билетами? – догадалась Полина и засмеялась. – Я уже купила.
Улыбнулся и Корнеев.
Семейная жизнь, как погода: то безоблачно, то пасмурно. Последнее время у Корнеевых светило осеннее солнце: ясное и прохладное.
