Текст книги "Летят наши годы (сборник)"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)
– Слышь, капитан, – в глаза говорили ему, – ты тут не больно шуми, это тебе не в роте…
В довершение председатель артели оказался таким ухарем, что Валентин всерьез начал опасаться, как бы однажды не очутиться вместе со своим непосредственным начальством за решеткой.
В кабинете этого краснощекого, пышущего здоровьем человека постоянно толклись какие-то люди, почти всегда уходящие с парой сапог или туфлями для супруги; со всеми сапожниками председатель был на дружеской ноге, любил, как и они, выпить и закусить, действовал по неписаному правилу: ты мне – масло, я тебе – «лодочки».
Немного освоившись, Валентин осторожно проверил этот совершаемый чуть ли не на глазах товарообмен, – все оказалось в полном порядке, с необходимыми разрешениями и оформлением в бухгалтерии.
– Голуба! – хохотал председатель, поглаживая черные усики. – Да нешто я враг себе!..
В чем Валентин не мог отказать этому плутоватому жизнелюбу, так это в умении работать. Несмотря на всяческие трудности, перебои, артель успешно выполняла задания, занимала в системе одно из первых мест. Председатель знал весь город, весь город знал его, и нередко то, над чем Валентин безуспешно бился несколько дней, тот устраивал за одну минуту, подняв телефонную трубку и попросив какого-нибудь Сидора Сидоровича…
Месяца полтора-два спустя Кочину позвонили из горисполкома, и в первую минуту он не поверил в то, что ему говорят – приглашали прийти получить ордер на квартиру. Помня оговорку Санникова, Валентин не питал особых надежд, по крайней мере на ближайшее время. Оказалось же, что, употребив все свое влияние и власть, секретарь горкома сдержал обещание.
Комната в трехэтажном каменном доме, который по старой памяти кузнечан называли домом специалистов, была маленькой одиннадцатиметровой, в квартире жили еще три семьи; но два окна, высокие потолки и водопровод на общей кухне – это уже было богатство.
В выходной вместе со Светланой они побелили стены, на окнах забелели марлевые занавески, в углу торжественно обосновалась кроватка Наташи. Ласково покрикивая на дочку, – она неутомимо качалась на упругой сетке, – Светлана ходила по комнате, прикидывая, чем бы ее украсить еще, напевала. Валентин поглядывал на нее с улыбкой, только теперь, кажется, заметив, как изменилась жена за последние месяцы. Обычно бледные ее щеки, зарумянились, покруглели плечи и грудь, наполненные спокойствием глаза смотрели умиротворенно и радостно. Вернувшись из библиотеки, Светлана без устали хлопотала по дому, стирала, шила, ее приятный несильный голосок встречал Валентина еще на лестнице. «В сущности, человеку для счастья нужно совсем немного», – думалось ему.
У самого Валентина ощущения такого душевного равновесия не было. Работа отнимала много времени и сил, но она представлялась очередным боевым заданием, за которым неизбежно последует новое. А с новым было посложнее.
Редкие встречи со школьными товарищами, приезжавшими в отпуск, или письма от них заставляли Валентина еще острее чувствовать свою неустроенность. Нет, это была не зависть, а результат невольных сравнений. Получив диплом инженера, уехал куда-то в Азию Юрка Васин, в Иране работал Лешка Листов, ставший уже чуть ли не кандидатом наук, в центральных газетах появлялись иногда стихи старого школьного дружка, и даже осевший в Кузнецке Вовка Серегин рассказывал о своей бухгалтерии на обувной фабрике с завидным увлечением. Накануне нового, 1947 года в Кузнецке промелькнул еще один школьный побратим, майор Николай Денисов, заканчивающий военную академию. Николка, порадовавшись встрече с другом, уехал, а горечь в душе у Валентина осталась: мог бы учиться в академии и он…
Разумеется, все эти мысли являлись при случае, под настроение; носиться со своими обидами постоянно Валентин не мог хотя бы потому, что был для этого слишком общительным и деятельным, да и жизнь брала свое. А в жизни почти всегда огорчения чередуются с радостями, и чем ощутительнее первые, тем значительнее представляются вторые: отсветы их озаряют нас, людей, едва ли не до последнего вздоха…
Весной в комнате Кочиных появился новый жилец – крохотная, черноглазая, как и Наташа, Татьянка. Пухлым розовым пальчиком трехлетняя Наташа трогала, любопытствуя, розовое барахтающееся тельце и внушительно говорила: «Сестра»… От старшей маленькая отличалась удивительно ровным, спокойным характером. В положенное время она смешно кряхтела, – это означало, что надо менять пеленку, ровно через три часа, как исправный будильник, коротко попискивала – давайте есть. Все остальное время, к досаде Наташи, сестренка спала, наливалась, как яблочко, и, наверное, поэтому Валентин остался убежденным в том, что никаких особых хлопот маленькие не доставляют. Отличавшаяся в этом возрасте более агрессивными повадками Наташа росла без него.
Незадолго до первого сентября Кочина вызвали в городской отдел народного образования.
Припадая на костыль, пожилая женщина с лохматыми мужскими бровями и седыми усиками ходила по кабинету, басом выговаривала:
– Не обязательно и Михаила Сергеича беспокоить надо было. Зашли бы сами. Что ж мы тут – не люди? Не понимаем?
Валентину предложили работать в семилетке преподавателем физкультуры, и он готов был расцеловать эту мужеподобную чудесную женщину.
– Света, я – в школе! – с торжествующим криком ворвался Валентин домой.
Не отнимая от полной груди дочку, Светлана поцеловала мужа, глаза ее сияли. Нет, рано или поздно, но обязательно в жизни все налаживается; для нее в этом «все» исполнение желания мужа было едва ли не самым главным.
Теперь Валентин ходил в синем спортивном костюме с широкой белой полосой на груди. Приучая ребят к спорту, он сам начал заниматься гимнастикой и легкой атлетикой, снова почувствовал себя по-армейски собранным, энергичным. Подтянувшись не только внешне, но и внутренне, Валентин, если так можно сказать о двадцатишестилетнем человеке, помолодел.
Он жадно впитывал в себя всю атмосферу школьной жизни. Вместо производственных совещаний, на которых шла речь об осточертевших ему стельках и подметках, Валентин ходил теперь на заседания педсовета; время занятий четко определялось звонками; с гибкими и проворными, как обезьянки, ребятишками заниматься физкультурой было одно удовольствие. Особенно же доволен Валентин бывал в те редкие дни, когда старая преподавательница математики прихварывала, и завуч, убедившись однажды в равноценности замены, спрашивал:
– Валентин Алексеевич, арифметику в пятом не проведете?
Промелькнула снежная теплая зима. В апреле Татьянке исполнился год, день рождения пришелся на субботу, и Кочины пригласили нескольких своих знакомых.
Гости разошлись поздно. Во втором часу ночи Светлана домывала на кухне посуду, Валентин, поджидая ее, сидел тут же, курил. В открытое окно доносились приглушенные теплым вешним воздухом паровозные гудки, полоснула во дворе светом фар запоздалая машина.
– Кто-то приехал, – машинально отметил Валентин.
Стучали к ним – настойчиво, уверенно, не считаясь с поздним часом.
Валентин открыл, и невольно отступил назад.
В дверях стоял офицер в кожаном пальто и в фуражке с голубым верхом. За ним виднелись еще несколько человек.
– Кочин? – спросил офицер, тесня Валентина в глубь коридора.
– Кочин, – бледнея, подтвердил Валентин. – А в чем дело?
Коридорчик заполнился, замок в дверях звонко щелкнул.
– Вот ордер, ознакомьтесь, – коротко сказал офицер, показывая какой-то листок.
В глаза бросились напечатанное типографским способом короткое слово «ордер» и крупно вписанная в машинописный текст девичья фамилия жены. Обыск.
– Что случилось, Валя? – удивленно спросила Светлана, выглянув из кухни с полотенцем в руках, и кротко вздохнула. Понятно, один раз она уже все это видела…
– Проходите, – очень спокойно сказала она, открыв дверь в комнату. – Только бога ради тише: дети спят.
Трое, вслед за Кочиным, вошли в комнату, четвертый остался в коридоре – на тот случай, если проснутся соседи. Так оно и получилось. Из смежной комнаты, ойкнув и испуганно запахивая полы коротенького халата, выглянула босоногая молодая женщина. Младший лейтенант непозволительно подмигнул ей и тут же, напустив на себя строгость, порекомендовал:
– Спите, гражданочка, вас не касается…
У Кочина меж тем производили обыск. Зачем-то отодвинули стол, лежавшая на скатерти целлулоидная кукла-голышка упала, сухо хрустнула под чьим-то сапогом.
– Попрошу аккуратнее, – сдержанно сказала Светлана, и Валентин поразился ее выдержке. Чем явственнее поднимался в нем нервный озноб, заставляя моментами стискивать зубы, тем спокойнее, кажется, становилась Светлана.
Поправив на детях сбившееся одеяло, – никто, кажется, не слышал ее короткого приглушенного стона, когда она склонилась над ними, – Светлана безучастно смотрела, как чужие руки обшаривали комнату. Отрешенными пустыми глазами следил за обыском и Валентин, разум и сердце отказались понимать то, что он видел.
Сержант подал майору плотную пачку конвертов, перетянутых резинкой, Светлана порывисто подалась вперед.
– Не трогайте! Это письма мужа. С фронта!
– Окажутся не нужными, вернем! – пообещал майор, засовывая письма в планшетку. – Одевайтесь.
– Куда? – едва не закричал Валентин, сорвавшись со стула и заслоняя собой Светлану. – А дети?!
– Дети спят, не кричите, – остановил майор. – Вы невнимательно прочли ордер. Там сказано – на обыск и арест..
– Слушай, майор! – горячо сказал Валентин, ему вдруг показалось, что с его глаз слетела пелена. – Все это бред! Я такой же офицер, как и ты! Коммунист. Ни в чем она не виновата. Нужно же разобраться!..
– Я выполняю приказ. – В непроницаемых, как стена, глазах майора на секунду мелькнуло или замешательство или простое человеческое участие. – Пойдемте, гражданка.
– Что взять с собой? – спросила Светлана.
– Ничего. Пусть муж зайдет утром, справится. Если что нужно – скажут.
– Завтра выходной, – очень глупо, снова перестав что-либо понимать, сказал Валентин.
– Мы работаем без выходных, – ответил майор, и было непонятно, насмешливо или грустно усмехнулся он.
– Не волнуйся, Валя, слышишь? – успокаивала Светлана. – Разберутся, отпустят, никакой вины за мной нет. Наташке скажи, что я поехала куда-нибудь. Татьянке утром свари кашу…
Наставляя мужа, Светлана не теряла самообладания, и только в последний момент, у машины, припала к нему, судорожно всхлипнула.
– К черту! – заорал Валентин, прижимая Светлану. – Берите и меня тогда!
– Тихо, ты! – испуганно и зло оборвал майор, с треском захлопнул дверцу машины.
Едва не сбив Валентина с ног, «Победа» тотчас рванулась с места, выскочила без огней в ворота. В тупом отчаянии Валентин пробежал за ней квартал, другой, и, запаленно хватая сухим ртом воздух, остановился…
Утро не только не принесло успокоения, но, наоборот, все усложнило.
В городском отделе МГБ ему сказали, что Светлану отвезли в Пензу. Оставив детей матери, Валентин отправился на вокзал.
В полдень он сидел уже в небольшом кабинете, напротив бритоголового человека в синем костюме и в галстуке, – на его моложавом чистом лице выделялись красивые, слегка подбритые брови.
Только что отказав Валентину в свидании с женой, человек выдвинул ящик стола, достал знакомую пачку писем; не хватало резинки, которой пачка была перетянута.
– Можете взять, – кивнул он. – По долгу службы я прочитал их. Хорошие письма. – Человек доброжелательно посмотрел на Валентина, по-дружески сказал: – Зря ты, товарищ Кочин, спутался с этой стервой.
Пальцы Валентина впились в ручки кресла.
– В равных условиях за такие слова бьют в морду! – глухо сказал он, опасаясь, что сейчас именно это и сделает.
– Не забывайте, где находитесь! – сдержанно посоветовал человек, его подбритые брови сошлись, вытянулись в подрагивающую струнку и медленно ослабли. – Ладно, я этого не слышал.
– Она моя жена, – голос Валентина сорвался от обиды.
– Так вот о жене. – Человек поднялся из-за стола, поправил безукоризненно повязанный галстук. – Я мог бы, конечно, и не говорить этого. Мой вам совет – обзаводитесь новой семьей.
– Ее убили? – в глазах Валентина потемнело.
– Ну что вы! – улыбнулся человек. – Просто вы вряд ли когда-нибудь увидите ее. И прошу извинить – должен уйти…
Пошатываясь, словно пьяный, Валентин дошел до вокзала, сел в поезд и всю дорогу, ничего не видя, смотрел в окно. Жить ему не хотелось, но даже скороговорка колес, больно отдаваясь в измученном мозгу, твердила о долге: дети, дети!..
Дети же чувствовали себя спокойнее, чем взрослые.
Раскрасневшаяся Наташа играла возле бабушки-дедушкиного дома с подружками и, очень занятая, только оглянулась…
– Мама не приехала?
– Нет… Она скоро приедет. Таня где?
– Спит. А у бабушки голова болит – плачет.
Валентин вытер заигравшейся дочке мокрый нос, поспешно отвернулся.
Утром Кочин зашел к директору школы объяснить, почему не был вчера на уроках; тот, не глядя на осунувшегося почерневшего физрука, огорченно сообщил:
– Получен приказ, Валентин Алексеевич. О вашем увольнении.
– Чей приказ?
– Завгороно.
Кусая губы, Кочин ринулся в гороно.
Девушка-секретарь пошла доложить о нем, неплотно прикрыла дверь кабинета. Через минуту оттуда донесся гневный бас заведующей:
– Скажи, что мы не можем доверять советских детей всякому проходимцу. Так и скажи!
Словно поставив точку, громко пристукнул костыль; кого-то толкнув, Валентин выбежал вон.
Беда редко ходит в одиночку. Вечером этого же дня бюро горкома исключило Кочина из партии: «За сожительство с дочерью врага народа» – так было сформулировано.
– Она моя жена, а не сожительница! – крикнул Валентин. – Мы же регистрировались!..
Ему казалось, что если б заседание вел Санников, бюро никогда бы не приняло такого жесткого решения. По обидному совпадению Михаил Сергеевич впервые за все эти годы получил отпуск и уехал на юг.
– Сдайте билет, Кочин, – строго сказал второй секретарь, проводивший заседание. Валентин хорошо знал его по комсомолу, когда-то они даже приятельствовали; молодой, рано начавший лысеть человек сейчас смотрел на потрясенного Кочина ясными глазами праведника.
Бюро молчало. Трясущимися руками Валентин достал из кармана партбилет, тяжелым взглядом обвел отворачивающихся от него людей. И хотя это были его товарищи по общему делу, в эту минуту он люто, остро ненавидел их, совершивших несправедливость, равнодушно, как ему казалось, выбросивших из партии горячее, преданное ей сердце!..
Для Кочина началась самая трудная полоса в его жизни.
Как-то заметно реже стали попадаться на глаза знакомые, хотя, может быть, и потому, что он и сам начал избегать их; невозможно оказалось устроиться на работу, необходимость в которой почувствовалась сразу. Едва дело доходило до анкеты и автобиографии, как он видел смущенные лица, слышал в ответ извинительное «к сожалению»…
Обойдя едва ли не все учреждения города, Валентин махнул рукой и отправился на погрузочный двор железнодорожной станции. Здесь не требовали ни анкет, ни автобиографии, на следующее утро он уже работал грузчиком. Тюки с кожей, бочки с селедкой и плоские ящики со стеклом – от всего этого к вечеру у него с непривычки разламывало спину, огнем палило ободранные руки. Зато тут же, как и шестеро таких же бедолаг, он получил тридцатку. У Валентина не было никаких оснований отказаться раздавить с ними по «маленькой», заметно, впрочем, через час выросшей; домой он возвращался, пошатываясь, прижимал к груди бумажный кулек и не замечал, что из него вылетают «подушечки»…
Так и пошло. Днем – тяжелая работа, занимающая только руки, но не сердце; вечером – случайные, каждый раз меняющиеся собутыльники у ларька, укоризненные глаза матери и неизменный вопрос Наташи: «А мама где?» Ночью – тяжелая, на больную голову, тоска по Светлане. Валентин понимал, что он опускается, в минуты просветления сидел, обхватив голову и скрипя зубами. С утра все начиналось сызнова.
Заглянув после одной такой особенно бесшабашной недели в свою опустевшую комнату, куда он приводил дочек только с субботы на воскресенье, Валентин увидел в почтовом ящике белый листок. «Письмо» – моментально протрезвел он. Оказалось – записка Санникова.
«Не застал. Зайди ко мне в горком завтра в двенадцать»…
Валентин на мелкие клочки порвал записку, грязно выругался. В ту ночь, когда его исключили из партии, он написал письмо Сталину. Конечно, никто не ответил, и теперь Валентин никому не верил. В горком он пойдет только тогда, когда партбилет вернут, до тех пор делать там нечего. К черту!..
На стене, под простыней висели Светланины платья, от них, кажется, исходил еще неповторимый, только ей свойственный запах чистоты и сирени. Уткнувшись лицом в мягкую безответную ткань, Валентин замычал от боли…
Михаил Сергеевич Санников однажды все-таки застал Валентина дома и состоявшийся нелегкий разговор заставил Кочина о многом подумать.
Когда Санников вошел, Кочин лежал, закинув обутые в грязные ботинки ноги на спинку кровати, курил.
Михаил Сергеевич поморщился, открыл окно – сизый дым, качнувшись, поплыл наружу.
– Ты так задохнешься тут.
– Привык. – Валентин нехотя поднялся, с неприязнью покосился на незваного гостя. Что ему от него нужно, утешать с запозданием?
– Почему не пришел? – спросил Санников, усаживаясь.
– Зачем?
Спокойные глаза Санникова глянули пытливо и несколько удивленно.
– Когда на душе нехорошо, надо идти к людям, а не бежать от них. – Словно предвидя возражения, он приподнял руку с синими неживыми пальцами. – Уверяю тебя: это не просто прописная истина. Это – правда.
– Правда? – Валентин недобро усмехнулся. – Где она ваша правда? «За сожительство» с собственной женой – это правда? Или из школы выгнать – это правда?
– Не думай, что я тогда мог бы что-то изменить, – прямо сказал Санников. – Или помочь… Помочь я и сейчас немногим могу. Но сам себе помочь ты можешь.
– Чем?
– Прежде всего бросить пить. – Карие немолодые глаза упорно ловили ускользающий взгляд Валентина. – Это ведь убогонькая философия: «Не я пью – горе мое пьет». Ты же молодой парень, офицер!
– Был офицер да весь вышел. Грузчик я.
– Работу мы тебе подыщем.
– Спасибо, обойдусь. Детей прокормлю, а больше мне ничего не надо.
– Надо. – Санников начал сердиться или, наоборот, старался рассердить Кочина. – Посмотри на себя: кто ты такой? У тебя даже профессии определенной нет. Ничего нет, кроме обиды на всех. Учиться надо, вот что тебе надо!
– Я хотел быть педагогом.
– Ну и что? Учись, ты же год был студентом? Почему ты не восстановился?
– Кто же меня примет?
– А ты пробовал?.. Ничего ты не пробовал, нюни только распустил. Большевики в ссылках учились – это ты помнишь?
– Я могу тоже напомнить, – кончик носа у Валентина побелел, – партбилет у меня отобрали.
– А ты и с этим смирился, – продолжал наступать Михаил Сергеевич. – Почему апелляцию не подал?
– Я писал Сталину. – Голос Валентина от обиды зазвенел.
– Сталину? – в глазах Санникова на секунду мелькнуло замешательство, и тут же они обрели прежнюю ясность, словно отвердели. – Вряд ли оно к нему и попасть могло. Ты просто плохо знаешь уставные положения. Исключил горком – обращайся в обком. Отказали там – пиши в ЦК. Это твое право. Твой долг, если хочешь знать. Какой же ты после этого коммунист, если сразу пасуешь?..
– Трудно, Михаил Сергеевич, – впервые за весь разговор без наскоков и вызова горько сказал Валентин.
– Мне тоже бывает нелегко, Валя, – просто признался Санников, и только сейчас, удивленный и тронутый взаимной откровенностью, Кочин заметил, что его бывший классный руководитель поседел за эти месяцы еще больше.
Вскоре произошла еще одна встреча, заставившая Кочина признаться, что думал он о людях хуже, чем они того заслуживают.
Возвращаясь с работы, усталый и трезвый, Валентин решил зайти в парикмахерскую, – кажется, впервые за последнее время. Оброс совсем.
– Валентин Алексеевич! – окликнули его на углу.
Это была Лидия Николаевна Онищенко, преподавательница младших классов той школы, где недолго проучительствовал Валентин.
– Что же вы к нам никогда не зайдете? – упрекнула она, крепко, по-товарищески пожимая руку. – А мы вас часто вспоминаем. И куда он, думаем, запропал?..
Серые глаза ее смотрели тепло, ясно, да и вся она, простенькая, белокурая, полна была необидного дружеского участия: на вид ей было под тридцать, самое большее тридцать.
– Да так… Не выходит, – смутился Валентин.
– Зря, – снова упрекнула Лидия Николаевна, кажется, не замечая ни усталого вида Валентина, ни его рабочей одежды. – К вам ведь в школе все хорошо относятся. И директор, и завуч. И мы все.
– Спасибо.
– Что спасибо? Обязательно заходите. – Лидия Николаевна, засмеялась. – Я вот к вам сама еще нагряну. Может, малышкам что нужно – постирать там или еще что? Вы не стесняйтесь.
– Что вы, что вы! – почти испуганно отказался Валентин, подумав о своей прокуренной захламленной комнате. – Спасибо.
Коротенький этот разговор долго не забывался. «Смотри-ка, помнят! – тепло думал Валентин, сидя в парикмахерской. – А что, правда ведь: в школе ко мне неплохо относились. Сам их избегал. При чем же люди?..»
Кочин не помнил, сам ли он проговорился о том, когда бывает дома или Лидия Николаевна разузнала у соседей, только в следующую же субботу она исполнила свое обещание.
Едва Валентин с дочками вошел во двор, как державшаяся за его руку Наташа, завидев сидящую на скамейке женщину в светлом платье, вырвалась и побежала.
– Мама! Мама! – ее звонкий восторженный крик хлестнул Валентина по сердцу; еще не разглядев, кто там сидит, он уже знал, что это не Светлана и, переведя дыхание, спустил с рук вдруг потяжелевшую Татьяну.
Наташа добежала почти вплотную и встала как вкопанная, недоуменно и обиженно хлопала черными ресницами.
– Иди ко мне, – позвала Лидия Николаевна, протянув девочке руки.
И видно, так велик был порыв этого Маленького обманувшегося сердчишка, что оно снова толкнуло Наташу вперед. Уткнувшись в теплую грудь, девочка горько расплакалась.
Татьянка, почувствовав под ногами землю, тоже поспешила за сестренкой. Но она, не помня уже матери, повела себя по-другому. Просто, расставив чуть кривоватые ножки и сунув в карман красного сарафанчика руку, сосредоточенно и спокойно рассматривала незнакомую тетю.
– По пути… На минутку, – виновато улыбаясь напряженной улыбкой, объяснила Лидия Николаевна Валентину; она уже ругала себя за глупую выдумку.
– Проходите в комнату. Здравствуйте, – стараясь скрыть досаду, как можно радушнее пригласил он. – Шагайте за мной.
Они так и вошли – Валентин с Татьяной на руках и Лидия Николаевна с притихшей Наташей.
– Боже, что у вас тут делается! – чуточку излишне громко воскликнула Лидия Николаевна. – Ну-ка, идите на улицу, я тут все вымою!
– Будет вам, не нужно, – Валентин нахмурился.
– Я тоже мыть, – попросила Наташка.
– Правильно, Наташа! – похвалила повеселевшая Лидия Николаевна. – Тащи таз. А папа с Таней пусть гуляют. Нечего им тут делать, верно?
Валентин, посадив довольную Татьяну себе на шею, вышел на улицу.
Вечерело, но по-прежнему было тепло. Август выдался жаркий, и только эти ранние сумерки напоминали о том, что лето кончается. Из-за палисадников доносились оживленные голоса, по радио, повторяясь в каждом окне, звучала музыка; в тишине раннего вечера было столько покоя, что Валентин сам же удивился своему недавнему раздражению. «Ну, пришел человек проведать, решила по-женски помочь, чего ж тут злиться?.. Чаем ее, что ли, угостить?..»
Пощекотав довольно засопевшей Татьянке ногу, Валентин весело спросил:
– Пойдем в магазин за конфетами?
– Конфетики! – одобрила Татьянка.
Когда они вернулись, комната была неузнаваемой. Под ярким светом протертой лампочки влажно блестели чистые полы, валявшиеся на подоконнике книги и игрушки были прибраны, на столе, покрытом слежавшейся, в складках скатертью, стояли чашки и сахарница.
– Это уже хозяйка распорядилась, – объяснила довольная, раскрасневшаяся после работы Лидия Николаевна. – Теперь я пойду.
– Теперь мы тетю без чаю не отпустим, – засмеялся Валентин. – Татьяшка, что мы принесли?
– Конфетики, – сообщила она, снимая с головы отца драгоценную кладь.
Сели за стол, и, оказавшись рядом с Лидией Николаевной, Валентин понял, что комната выглядела по-другому не только из-за чистоты; к свежести полов примешивался слабый запах каких-то духов, волос, чего-то еще…
Детишки, намытые сегодня бабкой и обласканные тетей, вскоре уснули; Валентин проводил Лидию Николаевну до угла и вернулся домой.
Не зажигая огня, он было лег и, зная, что не уснет, тут же поднялся.
В открытое окно лилась ночная прохлада, после дневной жары дышалось глубоко, полной грудью. Облокотившись на подоконник, Валентин смотрел на высыпавшие в черном небе крупные августовские звезды, веки у него начало горячо пощипывать. В такие субботние вечера, прислушиваясь к ровному дыханию детей, Валентин особенно остро чувствовал свое одиночество, сегодня оно почему-то было еще горше.
«Света, Света!» – шептал он. Где она сейчас? В этом огромном мире, где каждый человек, как песчинка, он все равно ощущал ее: удары далекого ее сердца отдавались в его собственном. Чем больше уходило времени и меньше оставалось надежд на встречу, тем упорнее ждал он. Белый листок извещения на квартплату в почтовом ящике заставлял его бледнеть, каждый стук в дверь – вздрагивать, каждая похожая легкая и тонкая фигура – оглядываться. Далекая, она была рядом, в нем, и не однажды, проснувшись с гулко бьющимся сердцем, еще отуманенный сном, он чувствовал в темноте ночи на своем лице ее теплое дыхание…
Валентин ни на секунду не сомневался, что Светлана жива, случись что-нибудь с ней, он бы почувствовал, в этом он был убежден. Чаще всего ему казалось, что Светлана где-то на Севере, и хотя лето было сейчас и на Севере, он представлялся Валентину безжизненным и ледяным, в воспаленном воображении неизбежно возникала заснеженная тюремная решетка и в ее переплетах – тоскующие, давно переставшие голубеть родные глаза… От сознания бессилия лоб Валентина покрывался испариной. Что он мог сделать? В какую стену биться ему лбом? Кому и во имя чего понадобилась эта бессмысленная жестокость?..
И все-таки смотреть на жизнь только глазами своей боли нельзя, Валентин понимал это. Все чаще вспоминая слова Санникова, начал он понимать и другое: если не избегать людей, то и они раскрываются навстречу. Иногда самым неожиданным образом.
Случайно Кочин столкнулся на улице с председателем артели «14 лет Октября», от которого когда-то с таким облегчением сбежал.
Все такой же розовощекий и неунывающий, он обнял Валентина за плечи и, как тот ни упирался, затащил к себе.
– Недавно только услыхал, что беда у тебя, – говорил он. – Чего не заглянешь никогда? Зря ты, похоже, драпанул от нас. Работал бы да работал, тут не идеология – подметки! Может, пойдешь товароведом? Возьму и не спрошу никого!
Отвыкший от такой напористости, Кочин улыбался, благодарил, – председатель отмахнулся.
– Из спасибо сапог не сошьешь, подумай. – И хлопнул себя по чистому, без единой морщинки лбу. – Эх, забыл! Ну-ка идем.
– Куда?
– Идем, идем, не разговаривай!
В складе готовой продукции он подвел Валентина к дальней полке, на которой стояла разноцветная детская обувь, кивнул:
– Выбирай.
Валентин наотрез отказался, председатель, правильно поняв его, засмеялся.
– Да не бесплатно, чудило ты такой! Выпишем. Деньги есть – отдашь, нет – так потом занесешь, свои внесу.
Деньги нашлись, нежданно-негаданно Валентин принес дочкам подарки и порадовался, глядя, как радуются они. Наташка, надев свои коричневые туфли, запрыгала, Татьяна, в своих красненьких, осторожно прошлась и, вытерев глянцевые подметки о платье, поставила их на стол…
– Обувку купить можно, а мать не купишь, – покачала головой бабушка.
– К чему это вы, мама? – Валентин нахмурился.
– Жениться тебе, сынок, надо, – вздохнула мать. – Ни тебе жизни, ни им ласки.
– Больше вы мне об этом не говорите, – потемнев, попросил Валентин и в первый раз с неприязнью посмотрел на родное, иссеченное морщинами лицо. Удивительно: сама же о невестке все глаза выплакала, а теперь повернулся язык сказать такое! Никто ему Светлану заменить не мог, это он знал твердо.
В сентябре Кочин получил извещение о том, что он зачислен на второй курс заочного отделения пединститута. Валентин прочитал извещение раз, другой, тихонько засмеялся. Под вечер, прямо с товарного двора, позвонил Санникову.
– Вот это хорошо, – порадовался Михаил Сергеевич и, уже заканчивая разговор, многозначительно добавил: – Готовься.
– К чему?
– Обком твое дело запросил. Слышал о новом первом? Вот он как будто заинтересовался…
Валентин тихонько положил трубку и вышел. Задумавшись, он даже не слышал, о чем спросил начальник конторы, пораженный тем, что его грузчик так запросто разговаривал с секретарем горкома… Итак, в ближайшее время все должно решиться или – или!
Прошло, однако, еще полтора месяца, прежде чем вконец измучившегося ожиданиями Валентина вызвали на бюро обкома.
В приемной он просидел часа два, а на бюро присутствовал минут десять, не больше.
О первом секретаре обкома, недавно появившемся в Пензе, Валентин был наслышан еще в Кузнецке. Говорили, что он заставил многих тут зашевелиться, с его именем связали озеленение центральной улицы города, засаженной недавно многолетними липами, строительство первой очереди троллейбуса, падение нескольких областных авторитетов. Рассказывали в общем много, и как ни был Валентин взволнован, он с любопытством поглядывал на маленького подвижного человека, сидящего за массивным столом.
– Поезжайте, товарищ Кочин, спокойно работайте. В школе, – подчеркнул секретарь обкома, и хотя потрясенный Валентин встретился С его взглядом на секунду, он ясно прочел в его быстрых черных глазах поддержку, может быть, даже – извинение за кого-то.
– Дураков не сеют, не жнут. Сами родятся, – отвернувшись, сердито добавил секретарь, и хотя это адресовалось куда-то в сторону, кто-то из членов бюро тихонько крякнул.
После бюро пружина событий начала раскручиваться с той же стремительностью, с которой семь месяцев назад она была закручена.
Спустя два дня Кочину вернули партийный билет, заведующая гороно издала приказ о восстановлении физрука семилетней школы с выплатой зарплаты за все время вынужденного прогула. Басовитая дама с костылем прислала приказ непосредственно в школу, понимая, что желание повидаться у них с Кочиным – одинаковое.
– Видите, как чудесно! – первой встретила и поздравила Валентина Лидия Николаевна Онищенко. После своего визита учительница зашла к ним только однажды, на минуту, пригласить на какой-то вечер. Кочин оценил ее деликатность и потом сам по-дружески приглашал ее заходить.
