Текст книги "Летят наши годы (сборник)"

Автор книги: Николай Почивалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

11.

Лиловый туман окутывал землю, в сырой тишине внятно журчали ручьи. Если вслушаться, можно уловить, как в веселом лопотанье талой воды звенят льдинки: вот булькнул подтаявший ледышок, вот он, должно быть, снова вынырнул из маленькой горластой пучины и зазвенел, заликовал!

Весна…

Полина сидела на лавочке у дома, невольно прислушиваясь к приглушенным звукам мартовского вечера. В душе у нее творилось то же, что и в природе: и туман стелился, и ручьи звенели. Весны всегда тревожат человека.

Только что Полину проводил Поляков.

Своего начальника она не видела больше месяца. В последний раз они встретились в кино. Поляков мельком, но внимательно оглядел Федора, Поля таким же быстрым оценивающим взглядом окинула жену Полякова – худую некрасивую женщину в коричневой дохе. Почему-то, точно по сговору, Поляков и Поля тогда не поздоровались. Вскоре Поляков выехал в командировку в Москву, несколько дней назад вернулся и сегодня, под вечер, зашел в буфет.

В новом сером пальто и кепке, он с минуту постоял в дверях, разглядывая похудевшее лицо Полины, зардевшееся при его появлении, затем – когда последний покупатель вышел – подошел к буфету.

– Здравствуй, царевна-недотрога! Ты что это похудела? Болела?

– Нет, что вы! Здравствуйте, – невпопад отвечала Полина, и ей казалось, что Поляков стиснул ей не руку, а сердце: так часто оно колотилось.

– Ну, как живешь?

– Спасибо, ничего. – Поля одергивала, халат и старалась не встречаться с черными, обжигающими ее глазами.

– Да, давненько мы не виделись. Ты тогда в кино была с мужем?

– Муж.

– Так и не говорит, значит?

– Нет.

– А я с женой был. Видела?

Поля промолчала.

Заглядывая ей в лицо, Поляков усмехнулся, понизил голос:

– Вот мою да твоего бы – вместе.

– Семен Авдеевич, вы что! – вспыхнула Поля.

– А что? – продолжал посмеиваться Поляков. – Мы-то с тобой разве не пара?

Губы у Полины дрогнули, Поляков заметил, заговорил громко, привычно:

– За работой твоей слежу – молодец! К маю снова премируем.

– Спасибо.

– Чего спасибо – за дело! Был я вот в Москве – знаешь, как скоро разворачиваться будем? Карточки отменят, свободная торговля! Завалим тогда товарами, только торгуй! Жалобы пишут? – кивнул Поляков на клеенчатую тетрадь, висевшую на шнурке сбоку от витрины.

– Есть, мелочь всякая, – приходя в себя, отозвалась Полина. – Спасибо не скажут, а это разве долго.

– Покажи.

Поляков бегло просмотрел записи и, оглянувшись, разорвал тетрадь, сунул в карман.

– Семен Авдеич! – ахнула Полина.

– Спокойно, спокойно! – остановил Поляков. – Завтра получишь чистую.

Он взглянул на часы, преувеличенно громко удивился:

– Смотри – семь! Закрывай, чего же ты? Провожу немного – не прогонишь?

– Как хотите, – осторожно ответила Полина.

На улице она оживилась, скованность ее исчезла. Наедине с Поляковым Поля всегда чувствовала себя неловко, неуверенно, словно опасаясь чего-то. А здесь шли люди, ранние сумерки были полны голосами, движением, скороговоркой ручейков.

– Весна! – взволнованно вглядывался Поляков в этот беспечальный весенний мир. – Душа поет!

Он взял Полю под руку, она, словно невзначай, отстранилась.

– Осторожно! – тут же воскликнул он.

Поднимая брызги, прошла машина. Поляков потянул Полю в сторону, крепко зажав ее локоть, да так и не отпустил. Поля снова попыталась высвободить руку – Поляков, беспечно рассказывая о Москве, прижал локоть крепче.

Поля свернула в сторону – по этой улице ни она, ни Федор обычно не ходили, вряд ли здесь могли встретиться и знакомые. Да ничего в этом плохого нет, немного пройдет, поговорит с человеком – и все.

На перекрестке ручей растекся, синий снег предательски набух. Прежде чем Поля успела оглядеться, Поляков подхватил ее под мышки, стиснув грудь, и рывком перенес на мостовую. На какую-то секунду Полину обдало запахом табака, одеколона, теплом сильного тела. Хорошо еще, что было темно, – лицо ее горело.

– Закурю! – хрипловато сказал Поляков, ломая одну спичку за другой.

Несколько минут шли молча.

– Ну, как работаешь? – спокойно и просто спросил Поляков. – Накопила немножко?

Поля вздрогнула, мысли заметались.

– Ну, уж и перетрусила! – тихонько засмеялся Поляков. – Я ведь с тобой не как начальник говорю, а как друг. Человек я такой – всем жить даю. Разве мы малое дело делаем? Ого! Народ кормим. И греха тут нет, когда сами кормимся. А как же иначе!.. Хищение, растрата – тут я жесткий, в бараний рог согну! А легонько прикопить, никому вреда не делая, – пожалуйста. Копи, экономь, возможности нечего терять. Только с головой все надо, понятно? Да мужа в свои дела не мешай – незачем!

Поля ошеломленно молчала. Покосившись по сторонам – они проходили переулком, – Поляков притянул Полину к себе, жарко дохнул в лицо.

– Да ты не бойся меня, слышишь! По-плохому не хочу, а руки пока связаны. Понятно?

И не ожидая, пока Поля что-нибудь скажет, легонько оттолкнул ее.

– Ну, прощай, царевна!..

Сразу почувствовав усталость, Поля медленно дошла до дома, тяжело опустилась на лавочку.

Туман опускался все ниже; ручейки, вдоволь наговорившись за день, утихали, и только бессонные льдинки продолжали переговариваться ломкими стеклянными голосами.

Полине захотелось отдохнуть, ни о чем не думать, но мысли не давали покоя, ставили прямые, требовательные вопросы.

«Что же все это – сон или правда? Насмешка или всерьез?.. И какое он имеет право так говорить, не спрашивая ее?! А жена у него некрасивая, разве ему такую жену надо?..»

Скрипнула дверь, выронив на секунду полоску света; приветливый голос Насти окликнул:

– Ты, Поля?

Полина подвинулась. Настя присела рядом, глубоко вздохнула:

– Хорошо как – весна!

Полина продолжала молчать, с трудом удерживая желание рассказать обо всем Насте и понимая, что делать этого не следует.

– Ты что сегодня какая? – удивилась Настя. – Слушай, Поля! Давно я хотела тебя спросить: за что ты на меня сердишься?

– Ничего я не сержусь, – поморщилась Поля.

– Вижу ведь я – зря ты говоришь. Как ушла в этот самый буфет, – словно подменили тебя, лучше ты раньше была!

– Все мы раньше лучше были… Трудно мне, Настя, с Федором! – тоскливо вырвалось у Поли.

Настя круто повернулась, вблизи смутно блеснули ее глаза:

– Что ты, Поля! Вернулся с войны, живой – да что тебе еще надо? А не говорит – так это пока, пройдет, верь слову!..

– Пройдет! – горько усмехнулась Полина. – А кто тебе сказал, что пройдет? Сколько месяцев в молчанку играем – ты не знаешь, что это такое. Со стороны все просто, а помучилась бы, как я!

– Что ты говоришь! – поразилась Настя. – Ну, даже не пройдет, так что – разве он от этого хуже стал? Ему-то потяжелее твоего. Неладно ты думаешь! Да если бы мой Леша… – голос Насти задрожал, – какой угодно пришел, только пришел бы – рада бы была, вот как рада!

Полина уже раскаивалась, что не сдержалась и начала этот разговор – все равно ничего путного из него и не могло получиться, – и теперь досадовала на себя и на Настю.

– Не поймем мы друг друга, ты всегда была другая, а сейчас и вовсе, – Полина не удержала раздражения: – пришибленная!

Настя слабо ахнула.

– Ну, спасибо, подружка! – тяжелая холодная обида медленно овладевала Настей. – Только ошиблась ты! Не пришибленная я, крепкая, покрепче тебя буду! И никогда не стану, как ты, человеку на язык да на зубы смотреть – не лошадь он!..

Белый Настин платок помаячил в темноте и исчез.

Полина медленно поднялась на крыльцо, держась за влажные перила, вошла в коридор. Из-за дверей донесся громкий голос Воложского:

– А если атомная бомба есть и у нас, то ничего они не посмеют! Это самая лучшая узда, согласен?.. Вот видишь!.. Я вот всю жизнь физикой интересуюсь и вот что тебе скажу: сволочнейшая эта атомная штуковина! Начать легко, а концы не соберешь!..

«Со стороны послушаешь – можно подумать, что оба разговаривают, только один громко, а другой неслышно, вроде осипший!»

Воложский сидел за столом, размахивая газетой. Федор ходил из угла в угол, возбужденный, с расстегнутым воротом, в комнате висел густой табачный дым.

Увидев Полину, Воложский отложил газету, поднялся.

– Засиделись мы, Федор. Пойду.

Старик избегает ее, отметила про себя Полина. Стоит ей прийти – он уходит. С чего бы это? А, не все ли равно – скатертью дорожка!

Проводив Воложского, Федор Андреевич открыл форточку, виновато развел руками – накурил так, что не продохнешь.

Полина скользнула по комнате рассеянным взглядом, прошла к умывальнику.

Господи, до чего же надоели ей все эти разговоры – о холодной войне, об атомной бомбе и еще черт знает о чем! Она молода, и ей нужно только одно – счастье. Свое, маленькое, но счастье!

12.

Итак, с чертежами покончено.

Полчаса назад, приняв от Корнеева последние копии, начальник конструкторского бюро объявил, что работы больше нет. Протирая платком стекла очков и помаргивая добрыми, как у телка, глазами, он оправдывался, точно был виноват, обещал при первой же необходимости подать весть. Потом этот лысый симпатичный человек долго тряс Федору Андреевичу руку и в довершение сам проводил его в бухгалтерию.

Старик кассир выдал Корнееву тысячу сто рублей, Федор Андреевич сдал временный пропуск, вышел из заводоуправления. Вот и еще одна короткая страничка жизни перевернута.

Ничего, работа найдется! Сейчас он зайдет в коммерческий магазин, купит бутылку вина и пирожных, остальную тысячу рублей преподнесет Поле. Пусть купит себе на платье, скучна что-то она в последнее время. Конечно, не мешало бы приобрести зимнее пальто ему, но, во-первых, за тысячу рублей пальто не купишь, а во-вторых, можно еще проходить и в шинели. Поля рассказывала, будто скоро отменят карточки, легче будет…

Корнеев решил пройти по Пушкинской – сократить путь, а заодно и посмотреть, как выглядит эта часть города теперь. До войны он часто ходил здесь и хорошо помнил прямую широкую улицу, застроенную деревянными домами и поросшую по обеим сторонам густыми ветлами.

Федор Андреевич повернул за угол и едва не попятился.

Широкая улица сплошь была залита жидкой грязью. Масляно блестя на солнце, бескрайнее море грязи было недвижимо и терялось где-то вдали, за много кварталов отсюда. Да!..

Девочка в белой шапочке, издали очень похожая на Анку, только пониже ее ростом, бесстрашно перебиралась через это зловещее море. Ее резиновые сапожки тонули в грязи; осторожно ступая, девочка бережно несла в высоко поднятой руке сверкающий замком портфель. Вот она наступила на кочку – сапожки показались из воды почти до щиколотки, вот, обрадовавшись, шагнула смелей и, потеряв равновесие, упала.

Корнеев бросился к девочке, вынес ее на сухой пятачок у завалинки. Всхлипывая и не обращая ни малейшего внимания на выручившего ее из беды человека, курносая девчушка принялась оттирать полой измазанного пальтишка свой портфель.

– Страх господний! – певуче заговорила вышедшая из дома женщина с ведрами. – Тут не то что дите – взрослый утопнет! Летом-то у нас тут дача, а как весна или осень – ну, скажи, спасу нет!..

Кое-как отчистив свой портфель, девочка убежала по узкой сухой тропке.

– Вон как перемазалась, – кивнула вслед женщина. – Гляди, еще до занятиев не допустят, домой пошлют. А дома-то мать трепку даст!

Заметив, что Корнеев не отвечает, и по-своему истолковав его молчание, женщина метнула на него подозрительный взгляд, сердито громыхнула пустыми ведрами.

Вернувшись домой, Корнеев написал в городской Совет письмо. «Когда дорога по Пушкинской улице будет приведена в порядок?» – спрашивал он.

Ответ пришел очень быстро, на третий день. За хвостатой подписью инструктора на плотном листке бумаги со штампом горисполкома значилось:

«На Ваш запрос отвечаем: на текущий год ремонт дороги по Пушкинской улице сметой не предусмотрен».

– И надо тебе ввязываться! – пожала плечами Поля.

Федор Андреевич, однако, решил по-другому. Какие им нужны сметы, подумаешь – капитальное строительство! Взять да засыпать шлаком. Проходил он как-то мимо депо, там этого шлака – горы!

На следующий день утром Корнеев тщательно побрился, надел гимнастерку, прикрепил все свои ордена и медали – иногда это действует! В новом блокноте он заранее написал первую фразу. «Мне нужно повидать председателя горсовета».

Было тепло, Федор Андреевич отправился без шинели. В начищенных сапогах, перетянутый офицерским ремнем, в фуражке, с артиллерийской лихостью слегка сдвинутой набок, стройный, с короткими усами, он и впрямь смахивал на бравого донского казака. Встречные женщины бросали на него быстрые взгляды; невольно отвечая сдержанной лукавой полуулыбкой, Корнеев четко отбивал шаг, с удовольствием вдыхая сладковато-терпкий запах набухших тополиных почек. Было такое ощущение, словно он шел по вызову в штаб.

В просторной приемной было пусто. Немолодая секретарша проворно сунула в ящик стола зеркальце и пудреницу, вопросительно взглянула на Корнеева.

Федор Андреевич подал ей раскрытый блокнот.

– По какому вопросу? – деловито осведомилась секретарша и замялась: – Вы что… не говорите?

Корнеев кивнул.

Видавшая всякие виды секретарша смутилась, случай был необычный – немой, грудь в орденах! – и побежала докладывать.

Через минуту она вернулась, широко распахнула тяжелую, обитую дерматином дверь.

– Пожалуйста!

Председатель горсовета вышел из-за стола, крепко пожал Корнееву руку.

– Проходите, садитесь, очень хорошо, что вы к нам зашли! Фронтовики – гордость наша! Давно прибыли? Недавно? Очень хорошо! С квартирой как, есть?.. Замечательно!

Вернувшись за свой массивный стол, председатель доверительно наклонился, не сводя завороженного взгляда с корнеевских орденов.

– Итак, слушаю вас.

Федор Андреевич протянул полученный вчера ответ на свое письмо. Председатель внимательно прочитал бумажку.

– Тут все правильно. Вы что, на Пушкинской живете? Ах, нет, так сказать, по гражданскому долгу? Да, Пушкинская, Пушкинская, вот она у меня где! – он энергично похлопал себя по розовому затылку. – И поверьте, ничего сделать пока не можем. Трудно! Смета маленькая, подлатаем кое-где в центре, сами понимаете – лицо города, – и все.

– «Там дети в школу ходят», – написал Корнеев.

– Да, да, – согласился председатель. – Дети, цветы жизни!.. Но поверьте – ничего пока не сможем. Сами понимаете – перенесли такую войну, только-только начинаем на ноги вставать. На все не хватает.

– «Надо засыпать шлаком».

Председатель развел руками.

– А что шлак – надолго? Размоет, снесет, и опять все то же. Это – паллиатив. Да, паллиатив! – аппетитно повторил он иностранное слово.

– Николай Никитич, звонят, – заглянула в дверь секретарша.

– Вы видите – занят! – недовольно покосился председатель и снова любезно наклонился к Корнееву: – Вот так, дорогой товарищ! Могу сказать только одно: начинаем разрабатывать генеральный план реконструкции города. По этому плану Пушкинская улица станет одной из главных улиц-магистралей. Асфальтированная, прямая, с троллейбусом. Вот это решение вопроса!

Корнеев, утонувший в глубоком мягком кресле и вынужденный поэтому смотреть на председателя, неловко задирая голову, мрачнел все больше. Понимая, что сидеть ему здесь больше незачем, он поднялся.

Председатель проводил Корнеева до дверей.

– Заходите, непременно заходите, – радушно жал он руку. – Актив – наша опора!

Выйдя из горсовета, Федор Андреевич усмехнулся. Поговорил! Нет, надо начинать с другого конца.

Вечером Корнеев принялся сочинять заметку в газету. И удивительно: если по дороге домой он мысленно написал ее всю, то теперь нужные слова исчезли, а те, что подвертывались, звучали вяло. Нелегкая, должно быть, это штука – писать, не случайно в школе ему за сочинения больше тройки не ставили.

Полина уже дважды спрашивала, чем он так увлекся. Придавив недокуренную папиросу и тут же зажигая новую, Федор Андреевич отмахивался: погоди, погоди!

Наконец заметка была готова. В пепельнице высилась горка окурков, клочки бумаги. Корнеев перечитал и остался доволен. Ах, да, еще заголовок. Федор Андреевич задумался и, вспомнив слова председателя о цветах жизни, крупно написал: «Цветы жизни – в грязи». Здорово! Вот теперь можно и показать.

Поля прочитала, разочарованно произнесла:

– Опять ты об этом!.. Не пойму я тебя – зачем тебе все это надо? Председателя назвал бюрократом, наживешь еще неприятность, а толку что? Чудишь ты все, Федор.

Федор Андреевич рассердился. Вот уж рыбья философия! Ему нет дела, другому нет дела, кому тогда дело?

– «Это касается всех – и тебя, и меня в том числе!» – написал он.

– Смотри, – равнодушно отозвалась Полина. Она наклонилась над тазом, взбивая воздушные горы мыльной пены, и больше не заговаривала.

Расхаживая по комнате в нижней рубашке, с воинственно засученными рукавами, Федор Андреевич с неприязнью посматривал на жену. Ах, да разве дело только в заметке! Он чувствовал: Поля отходит от него все дальше и дальше, не стало между ними той близости и понимания, которыми он раньше так гордился. Он знал: нужно ворваться в Полин мирок, бороться за нее, но что он мог сделать, если главное оружие в этой борьбе – слова, язык! Писать? Но как выразить на бумаге все, что ему нужно сказать, если он целый вечер промучался над простой заметкой! Вот он напишет сейчас: «Поля, ты стала не такая», – она обернется и удивленно спросит:

– Ну, чего выдумываешь, какая еще не такая?

И тысячи прямых убедительных слов, которые кипят в нем, рассыплются, и только жалкие остатки их лягут на бумагу, ничего не выразив, ни в чем не убедив!

Заметку напечатали в воскресном номере под рубрикой «Письма в редакцию».

Прежде всего Федор Андреевич увидел свою фамилию, короткую и какую-то непохожую. Перескакивая через строки, он пробежал заметку раз, другой и, только начав читать в третий раз, обнаружил, что кое-что в ней изменено. Прежде всего заголовок. Вместо его названия, которым он так гордился, – «Цветы жизни – в грязи», – теперь деловито стояло: «Улица тонет в грязи». Добавлен был и первый, общий абзац о значении благоустройства. А внизу, после его подписи, черным шрифтом набрано:

«От редакции. В последнее время редакция получила несколько писем, авторы которых справедливо сетуют на неблагоустроенность улицы им. Пушкина. Публикуя письмо тов. Корнеева, редакция ждет от исполкома городского Совета депутатов трудящихся и его председателя тов. Рогова принятия конкретных мер».

Здорово!

Прочитав заметку мужа, Поля усмехнулась: радуется, как маленький! Но уже через три дня, придя на обед, она с плохо скрываемым удивлением, как бы между прочим, сказала:

– Проходила сейчас по Пушкинской – шлак там возят.

Федор Андреевич отшвырнул книгу, выбежал.

На Пушкинской, почти вплотную друг к другу, стояло несколько автомашин. Перешучиваясь и поднимая рыжие облака пыли, рабочие сбрасывали прямо в жирную загустевшую грязь серый ноздреватый шлак.

У домов, словно воробушки, звонко гомонили ребятишки.

13.

Федор Андреевич проснулся взволнованный, с сильно бьющимся сердцем.

Обычно с пробуждением сны ускользают, память на какое-то короткое время удерживает только отдельные детали их. В этот раз видение сохранилось полностью и стояло перед глазами четкой, словно только что пережитой явью.

Он говорил!

Поля сидела на корме лодки, Федор резал веслами упругую воду и в такт ровным сильным взмахам громко пел:

 
Будет буря – мы поспорим
И поборемся мы с ней!
 

Но какая там буря! Рядом сияли счастливые глаза Поли, пылало солнце, дремотно плескалась Сура, на противоположном пологом берегу негромко позвякивала цепью старая моторка.

Вдруг лодка обо что-то ударилась. Федор подхватил вылетевшее из рук весло, оглянулся.

Поли в лодке не было. Спокойно струилась ровная зеленоватая поверхность реки.

– Поля! Поля! – закричал Корнеев и… проснулся.

Осторожно, чтобы не разбудить жену, Федор Андреевич поднялся с кровати, отошел к окну. Оглянувшись, он быстро произнес: «Я говорю!» Губы покривились, в тишине прозвучал бессвязный звук.

Корнеев вытер вспотевший лоб, взял вздрагивающими пальцами папиросу и тут же позабыл о ней. Перед глазами все еще стояла Поля – счастливая, доверчивая, стыдливая. Поля прежних лет… Федор Андреевич посмотрел на спящую жену и, пожалуй, впервые так остро почувствовал, как она изменилась. Нет, скорее даже не внешне. Она и сейчас была все такой же молодой и красивой, разве только чуть отяжелел подбородок, когда-то округлый и нежный. Изменилось выражение ее лица – даже сонное, оно оставалось замкнутым, настороженным. Вот и ей, должно быть, что-то снится: на спокойном лице, освещенном неверным светом раннего утра, надломились, словно в мучительном раздумье, пушистые брови, кровь прилила к щекам и, побродив беспокойными горячими пятнами, отхлынула снова. Поля забормотала, повернулась на бок и затихла.

Волна нежности, да такой необычной, сладостной и горькой, обдала Корнеева. Ему захотелось склониться над Полей, прижаться к ее теплым, размягченным сном губам, уловить миг пробуждения, когда не заполненные еще неведомыми ему заботами и думами глаза так чисты и доверчивы, и, ничего не спрашивая, не дожидаясь слов, только взглядом, сердцем вдруг ощутить, что все чужое и холодное, как трещина, растущее между ними, вдруг исчезло и больше не возникнет! Федор Андреевич нерешительно потоптался возле кровати, чувствуя, что с каждой секундой надежда на такое молчаливое, всеискупающее объяснение улетучивается, и вышел из комнаты. Пусть поспит…

Во дворе было пусто и тихо. Шел тот самый час, когда природа в ожидании солнца полна чуткой, прислушивающейся тишины. Западная часть неба была еще заткана легкой дымкой, восточная, играя чистейшей лазурью, уже окрашивалась мягкими розовыми струями.

День рождался на глазах, ясный и влажный, умытый ночными росами.

Корнеев всегда любил природу, но все последние годы она была отодвинута от него то суматошными буднями войны, то скучными квадратами госпитальных окон. И теперь, дома, он заново, как добрую старую книгу, перечитывал ее: вот уже прожита свистящая ветрами осень, вьюжная зима, и теперь идет его первая послевоенная весна.

Восток между тем набухал алой краской. Корнеев смотрел, не отрываясь, и все-таки проглядел – малиновая кромка солнца выскочила из-за горы неожиданно и полыхнула по небу горячим живым золотом.

Федор Андреевич засмеялся, легко вздохнул. Все. Теперь можно заниматься своими делами.

У сарая лежали прикопанные с вечера саженцы, сегодня нужно посадить. Поеживаясь от утренней свежести, Корнеев сходил за лопатой, наметил, где копать ямки.

Земля была сухой только сверху, лопата легко входила в сырую мякоть и выворачивала жирные черные пласты. Федор Андреевич расправил коричневые корни саженца, присыпал их сухим верхним слоем и забросал ямку. Расти! На востоке говорят: жизнь не полна, если человек не воспитал ребенка и не посадил дерева. Деревьев за свою жизнь Корнеев посадил немало, тополь у ворот, например, давно перерос его…

Солнце забирало все круче и начинало основательно пригревать. Город проснулся: шумели на улице автомашины, хлопали окна, у колонки звякали ведра.

– Бог в помочь, – раздался за спиной голос Агриппины Семеновны.

Корнеев оглянулся, кивнул.

В старинном вязаном шарфе из черного шелка, с камышовой сумкой в руках, тетка снисходительно разглядывала тоненькие прутики с узкими зелеными листками.

– Никак кленки? Чевой-то ты их выбрал? Посадил бы вишню али там малину – все какой ни на есть, а прок. Хотя, – Агриппина Семеновна махнула рукой, – у вас тут и не попользуешься: на всех все едино не напасешь! Поля-то встала?

Через полчаса тетка вышла с Полиной. Позевывая, Поля безучастно скользнула взглядом по торчащим кленкам, предупредила:

– Я на толкучку, оттуда прямо в буфет.

После завтрака посадку закончить не удалось. Нарочный вручил Корнееву повестку: явиться к одиннадцати часам в военкомат, на гарнизонную комиссию.

…Маленькая седая женщина в белом халате, узкоглазая и громкоголосая, долго выслушивала и выстукивала Корнеева. Глядя, как под ее жестким пальцем краснеет его кожа, как высоко подпрыгивает от удара по коленке нога, она сердито выговаривала:

– Что же это вы, Корнеев, – нервы совсем разболтаны! А я прошлый раз предупреждала: все зависит от нервов! У вас что – в семье какие-нибудь непорядки? Нет? Ну, вот видите – надо следить за собой! Сон, воздух, спокойствие! Вы чем-нибудь занимаетесь? Ничем? Тоже плохо. Займитесь, например, рыбной ловлей с удочкой. Очень хорошо действует на нервы! Ну, ладно, одевайтесь, заключение я напишу.

Через полчаса дежурный офицер выкликнул фамилию Корнеева и провел его к военкому. Грузный бритоголовый полковник с глубоким шрамом на подбородке внимательно посмотрел личное дело Корнеева, помолчал, что-то обдумывая.

– Врачи, товарищ Корнеев, настаивают на курортном лечении. По формальным признакам вам надлежит обращаться в органы собеса, но меня предупредили: история эта сейчас очень долгая. Попробуем заняться мы. Как только выясним – известим. А пока отдыхайте.

Полковник поднялся, сочувственно пожал Корнееву руку.

Потолкавшись в коридоре, Федор Андреевич встретил знакомого – длинный, как жердь, шофер несколько раз подвозил на батарею Корнеева снаряды и хорошо запомнился. Оба обрадовались.

– Гляжу – вроде знакомая личность, а сразу не признал, – оживленно говорил Васильев, пробиваясь к выходу. – Только по усам и узнал.

Они сели во дворе военкомата на скамейку, закурили махорки.

– Фронтовая, ядреная! – скалил сахарные зубы Васильев. – Вот и правда – гора с горой не сходится!.. А вы так ничего – на лицо справный! А что не говорите – так это ладно, живы мы вот – и то счастье великое! Язык-то когда и лишнее сболтнуть может. У меня вот похуже: легкое гниет – и то не загибаюсь!

– Ты знаешь что? – просто перешел он на доверительное «ты». – Приходи ко мне в гости. Пацанов покажу. Живу, сказать по совести, хреново, а по маленькой найдется, а?

Через полчаса, обменявшись с Васильевым адресами, Федор Андреевич шел домой. Поля часто говорит – чужие, чужие! Да, и полковник, и врач, и этот длинный Васильев – все они не родня. Тогда почему веселее на сердце? Неправда, люди не должны быть друг другу чужими!

Свои посадки Федор Андреевич заканчивал уже вечером, когда солнце нехотя шло к закату. Дело в этот раз подвигалось быстрее: помогала Анка.

– Дядя Федя, это яблонька? А когда на ней яблоки будут? – Корнеев улыбаясь, показывал три пальца. – Через три года? Ой, я тогда уже в пятом классе буду! А мы завтра в школе тоже сажать будем, называется – «Неделя сада».

Анка не умела стоять спокойно. Придерживая опущенный в ямку саженец, она оглядывалась, садилась на корточки, опять вскакивала, и красные банты на ее светлых косичках летали по воздуху.

– Дядя Федя, а что быстрее вырастет – яблонька или вон кленики? Кленики? А нельзя сделать наоборот?

Корнеев посмеивался, с удовольствием прислушивался к ее звонкому голосу. С Анкой ему было хорошо.

Пока Корнеев носил воду и поливал деревца, Анка, как заправская хозяйка, сгребла граблями сор, щепки. Федор Андреевич сунул в кучку зажженную спичку, и, к удовольствию Анки, во дворе запылал настоящий костер.

Сидя рядом с Корнеевым на бревне, девочка потемневшими глазами следила за красным языком пламени, мечтательно вспоминала:

– Как в лагере! В этом году я опять в лагерь уеду. Ох, и хорошо там!

Показавшаяся в воротах Полина внимательно посмотрела на мужа и прижавшуюся к нему Анку, в лице у нее что-то жалко дрогнуло.

– Беседуете? – обронила она, проходя мимо. – Домой пора.

Дослушав восторженный рассказ Анки о лагере, Федор Андреевич притоптал почти догоревший костер, начертил на земле прутиком: «Идем в гости».

– К вам? – Анка почему-то замялась, затем решительно крутнула косичками: – Идем!

В комнате было темно, и Федор Андреевич не сразу разглядел в сумерках Полю. Она лежала на кровати, уткнувшись в подушку, глухо плакала.

Анка деликатно высвободила свою руку из обмякшей ладони дяди Феди и выскользнула в дверь.