Текст книги "Летят наши годы (сборник)"

Автор книги: Николай Почивалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

5.

В заключении медицинской комиссии госпиталя, в офицерском билете, а теперь в свидетельстве о снятии с воинского учета основная болезнь Корнеева называлась коротеньким греческим словом – «афазия». В переводе это означало полную или частичную утрату способности речи.

Однажды, еще в госпитале, Федор Андреевич попросил наблюдающего за ним невропатолога Войцехова дать что-нибудь почитать об этой болезни. Тот отшутился.

– Вы что, думаете, у нас тут дом санитарного просвещения?

Корнеев помрачнел, понимая, что ему просто отказывают.

Войцехов присел прямо на койку, заговорил грубовато и дружески:

– Послушайте меня, батенька! Зачем вам всякой дребеденью голову забивать? Думаете, от этого лучше бывает? Черта с два!

Врач оживился, рассказал под дружный смех обитателей палаты, как один впечатлительный человек, начитавшись описаний болезней, начал поочередно находить их у себя и в результате сошел с ума; потом искренне и очень убежденно посоветовал:

– Так что лучше высуньтесь в окно и дышите свежим воздухом. Полезнее!

Корнеев понимал, что в какой-то мере врач был прав, но теперь он отдохнул, окреп, и мысль о необходимости почитать об афазии возникла снова. «Чтобы бороться, надо знать врага», – пришла на память многократно слышанная истина; сейчас она прозвучала как некое теоретическое обоснование вспыхнувшего любопытства, и решение было принято.

Моросил мелкий холодный дождь; Корнеев обходил тусклые лужи, старался держаться ближе к домам. До библиотеки было недалеко, но пока он добежал, шинель на плечах и фуражка набрякли.

В полутемном коридоре Федор Андреевич минуту помедлил (он заранее испытывал чувство неловкости, предвидя объяснение с библиотекарем и откровенно сочувствующие, с примесью любопытства, взгляды), приоткрыл дверь.

В библиотеке было пусто. На решетчатом барьере высились стопки книг, дальше начинались ряды высоких стеллажей, отделенных друг от друга узкими проходами.

Маленькая сухонькая старушка в темном платье с белым кружевным воротничком, остроносая и седая, появилась откуда-то справа, кольнула Корнеева быстрым, каким-то пронизывающим взглядом и неожиданно звучным голосом сказала:

– Здравствуйте!

Федор Андреевич поспешно кивнул, полез за блокнотом; старушка выжидательно смотрела на него, поджав тонкие губы. А, шут возьми, надо бы заранее написать, думает, невежливый, входит – не здоровается.

– Что вы хотите?

Корнеев уже писал и через секунду протянул библиотекарше свой блокнот. Осуждающее выражение в ее глазах исчезло, но не появилось в них и жалости – так, самая малость любопытства и внимания, ничего больше.

– Прочесть об афазии? – Старушка уверенно определила: – Это по нервным. Ладно, посмотрим, что есть. Вы присядьте.

Библиотекарша исчезла за полками, и не успел Корнеев оглядеться, как она вернулась со старым словарем.

– Пожалуйста.

Корнеев просмотрел коротенькую, не много сказавшую ему заметку, разочарованно захлопнул книгу.

– Мало? – поняла библиотекарша. Ее голубоватые в мелких морщинах глаза, издали, как у всех дальнозорких, острые и холодные, оказались вблизи мягкими, немного беспомощными. – Голубчик, а надо ли вам об этом читать?

Корнееву снова вспомнились слова невропатолога, но он, не колеблясь, написал: «надо» и для большей убедительности поставил большой восклицательный знак.

– Ну, смотрите, – словно подчиняясь только своей обязанности выдавать книги, согласилась библиотекарша.

Она ходила вдоль полок, зорко всматриваясь в плотно сдвинутые корешки, и безошибочно, короткими скупыми движениями, точно поклевывая, снимала один том за другим.

– Проходите сюда, – окликнула библиотекарша. – Читальня еще закрыта, посидите тут у меня в закуточке.

За стеллажами, в самом углу, у окна, стоял письменный стол, обступившие его с трех сторон полки с книгами образовывали укромный уголок. На столе лежали журналы, стопка перевязанных шпагатом, должно быть, только что полученных книг; в стороне совсем по-домашнему синело вышитыми цветочками вязанье.

– Устраивайтесь, смотрите.

Федор Андреевич благодарно кивнул, нетерпеливо взялся за книги.

Их было три. Пухлые, аккуратно подклеенные «Справочник практического врача» и «Терапевтический справочник», оба, кажется, попахивающие больницей, и хорошо сохранившийся, должно быть, мало бывавший в руках, выцветший бледно-розовый том большого формата – «Невропатологические синдромы».

За спиной бесшумно ходила старушка; обостренный слух Корнеева вначале чутко фиксировал каждый ее шаг, потом естественное чувство неловкости исчезло, шаги за спиной становились все неслышнее и замерли вовсе.

Первый же прочитанный абзац поразил Корнеева.

«Афазия, – начиналась статья, – расстройство речи при повреждении определенных отделов коры левого полушария мозга». Так, значит, все гораздо серьезнее, чем он предполагал; какие-то органические изменения, связанные с мозгом, неладно что-то в черепке!

Взгляд опережал мысль, хватал следующие строки:

«Больной не говорит, но понимает обращенную к нему речь». – Правильно, так! – «Двигательный аппарат, участвующий в механизме речи – нервы и мышцы гортани, неба, рта, губ, языка, – сохранен, больной в состоянии произносить звуки, но он не умеет разговаривать; интеллект у больного сохранен». Верно, сохранен: он все понимает, все чувствует!

Федор Андреевич перевернул страничку, пробежал несколько строк и вздрогнул.

Его болезнь называется двигательной афазией, другие ее виды, оказывается, пострашнее!

При сенсорной афазии утрачивается способность понимания речи; при некоторых иных формах болезни наблюдается расстройство письма (аграфия) и чтения (алексия). Корнеев возбужденно потер лоб. Вот почему в госпитале его дважды просили что-нибудь прочесть, а затем написать о том, что он прочитал. Тогда, помнится, его удивляли и сердили глупые опыты – что он, идиот, что ли? Теперь все стало понятно, как понятен стал и возмутивший его в то время наигранный, как тогда казалось, оптимизм невропатолога: «Вам еще повезло, Корнеев!» В самом деле – могло быть и хуже: ни говорить, ни читать, ни писать!

Ошеломленный своими открытиями, Федор Андреевич сидел несколько минут неподвижно, ни о чем не думая, машинально наблюдая, как по серому стеклу окна ползут капли дождя; шаги за спиной снова стали слышаться явственнее, и звук их медленно возвращал Корнеева к действительности. Да, могло быть и хуже!..

Невразумительнее всего говорилось о лечении афазии; чаще всего упоминалась восстановительная терапия. Это было то самое, что Корнеев, оставаясь наедине, без малейшего успеха пытался делать; натужные попытки заговорить и тянущееся с губ длинное нудное «ы-ы» – звук, с которого не начинается в русском языке ни одно слово!

Оставалась еще глава об афазии в «Невропатологических синдромах».

Загадочное слово «синдром» означало, оказывается, сочетание ряда симптомов. Федор Андреевич бегло прочитал об афазии то, что ему уже было известно, нахмурился. Пошли фразы, ясные по начертанию, но неведомые по смыслу: учение о локализации функций Галля, учение Брока и Вернике, «словесная слепота» Кусмауля. Корнеев попытался определить, где находится так называемый центр Брока, при нарушении которого и возникает двигательная афазия, с минуту ощупывал собственный лоб, потом решительно захлопнул книгу. Здесь начиналась область, требовавшая специальных познаний.

– Прочитали? – поинтересовалась библиотекарша.

Корнеев кивнул, улыбнулся; заметив, что несколько необычный посетитель против ожидания не подавлен, старушка повеселела, присела рядом.

– Не хотела я вам эти книжки давать. Вы не думайте, я ведь по себе знаю… – Мягкая усмешка снова осветила восковое лицо женщины. – У меня когда-то с сердцем плохо было. Ну и, как вы вот, давай все подряд читать, книжница ведь! То одно мне кажется, то другое. Чуть что – пульс считать начинаю. Считаю, а сама жду: вот сейчас перебой. И что вы думаете, правильно – перебой! Забудусь, бегаю – ничего; начну считать – и опять плохо. Рассказала знакомому врачу, наругала на всю жизнь и лучше стало. Больше двадцати лет прошло, – живу, видите!

И, не меняя тона, спросила:

– Это у вас с фронта?

Корнеев наклонил голову, невольно отметив, как просто, ненавязчиво прозвучал вопрос: праздное любопытство и участие похожи, но Федор Андреевич всегда чутко различал их.

– Да, много беды от войны. – Старушка вздохнула. – Ну, ничего, поправитесь. Некоторые виды этой болезни посложнее бывают.

Федор Андреевич удивленно посмотрел на нее.

– Откуда, думаете, старуха знает? – Голубоватые глаза светились мягко и добродушно. – За жизнь чего только не начитаешься.

Чувствуя, что уходить сразу, только поблагодарив кивком, неудобно, Корнеев написал: «Тихо у вас».

Далеко отставив блокнот – взгляд старушки снова казался остро-пронзительным, – она прочитала, усмехнулась.

– Библиотека еще закрыта. Придите через часок, посмотрите!

Корнеев хотел было извиниться за то, что пришел в неурочное время.

– Что вы, голубчик, что вы! – догадалась библиотекарша. – Когда надо, так вот и приходите – пораньше, без спешки.

– «А почему вы так рано?» – поинтересовался Корнеев.

– Да так, по привычке… Не сидится дома.

Старушка усмехнулась, по ее суховатому подвижному лицу прошла легкая, словно облачко, тень.

Приятно было встретить знакомых учителей, уже знавших от Воложского о его возвращении, снова оказаться в обстановке равномерного чередования тишины и гула, заливистых звонков и стремительного топота ног.

Но тем грустнее понимать, что жизнь эта не для него, и совсем уж горько было замечать в дружелюбных взглядах учителей сочувствие и жалость. Их-то еще выручал такт, сочувствие прорывалось у них невольно. А люди попроще, простодушнее, вроде завхоза или школьной сторожихи тети Глаши, этой обидной для него жалости и не пытались скрывать. Тетя Глаша, увидев его, всплеснула руками, заплакала.

Впрочем, старых знакомых в школе оказалось немного. Ровесник Корнеева преподаватель литературы Савин погиб на фронте, физик Каронатов уехал в Смоленск, прежний директор, недолюбливающий, кстати, прямолинейного Воложского, удалился на пенсию. Очень жалел Федор Андреевич и о том, что почти ничего не удалось узнать о своих бывших учениках.

Потом большая перемена кончилась, учительская опустела, и Воложский оттащил Корнеева от вывешенного на стене расписания уроков.

– Опаздываем, Федор.

Вслед за Воложским Корнеев пробежал по коридору, волнуясь, прочел на дверях знакомую табличку – 10 «А».

Ученики дружно поднялись, словно ветерок прошел; взгляд Корнеева затуманился, и он не сразу увидел свободную парту, на которую указал Воложский.

Как чудесно чувствовал себя Федор Андреевич все эти короткие сорок пять минут! Когда Константин Владимирович объяснял, Корнееву, сидящему позади всех, казалось, что он ученик; когда кто-то поднимался для ответа, он видел себя на месте Воложского – педагогом.

Ведя урок, Константин Владимирович незаметно наблюдал за приятелем. То хмурится, то светлеет. Да, школу ему ничем не заменить; педагог до мозга костей! За сорок лет, проведенных в школе, Константин Владимирович на десятках примеров убедился: не всякий закончивший пединститут – педагог. Дар учителю нужен так же, как поэту и скрипачу, без него учительство становится только ремеслом. А Федор обладал таким даром, вне всякого сомнения. Воложский помнил его первые уроки: начинающий, неопытный, а математику подавал, как поэму!

Но не только это сблизило несколько лет назад Воложского и Корнеева. Федору сейчас тридцать три – столько, сколько могло бы быть сыну Воложских. Возможно, думалось иногда старику, что нечто подобное ответному сыновнему чувству испытывал к нему и Федор, не помнивший рано умершего отца.

Рослый парень с симпатичным лицом и беспечными глазами, стоя у доски, отвечал все неувереннее, свежие мальчишеские щеки медленно розовели.

– Ну, а дальше? – с любопытством спросил Воложский.

Серые глаза учителя смотрели выжидающе и насмешливо, белые густые волосы, легким чистым пухом лежащие на крупной голове, серебрились.

Он ходил по классу, удивительно подвижный для своих лет, мимоходом заглядывал в раскрытые тетради, шутил. На уроках Воложского никогда не было абсолютной тишины, иные инспектора-педанты даже упрекали его за то, что на уроках у него шумно. Но в этом легком шумке; то затихающем, то снова вспыхивающем, в зависимости от того, что делалось в классе у доски, работала пытливая живая мысль трех десятков молодых людей.

– Дальше можно так, – выдавил паренек и, зная, что добавить он уже ничего не сможет, окончательно умолк, потупился.

– Садитесь, Ткачук, – спокойно разрешил Воложский. На секунду его белая голова склонилась над классным журналом и снова, серебрясь, поплыла по проходу.

Последней отвечала рыженькая девушка в больших очках. Она уверенно стучала мелком, черная поверхность доски покрывалась белыми убористыми знаками. По тишине, стоящей в классе, Корнеев понял: здесь гордятся этой худенькой некрасивой девчушкой с большим выпуклым лбом и толстыми очками на худом с горбинкой носу.

Воложский на ходу усложнил задачу, отошел в сторону. Рыженькая минуту подумала, дернула плечом и легко закончила решение…

Из школы Корнеев вернулся, полный противоречивых чувств.

Повесив шинель, прошелся по комнате, все еще полный школьных впечатлений.

Полина убежала, не успев прибрать постель. Федор Андреевич привычно застелил кровать солдатским «конвертиком» и остался недоволен: жена делает это как-то по-другому, с этим «конвертиком» комната сразу стала похожа на казарму. Ну, ладно, все-таки лучше, чем не прибрано.

Теперь, очевидно, надо перемыть посуду. Нужно, наверное, привыкать к хозяйственным делам.

Корнеев снял гимнастерку, звякнули ордена и медали. Ах, да, вот что еще он вынес сегодня из школы: ордена в будни уже не носят. У историка Королева, с которым Корнеев сегодня познакомился, на гимнастерке были приколоты два ряда разноцветных орденских колодок. Такие же колодки он видел и у офицеров военкомата. А он заявился во всем своем великолепии, разукрашенный, как павлин!

Хотя разве это его вина: те, другие, вернулись домой давно…

Вообще, уважаемый, пора привыкать к тому, что ты теперь штатский!

Федор Андреевич откинул простыню, которой была прикрыта висевшая на стене одежда, снял синий, в крупную полоску костюм. Купил он его незадолго до войны, почти не носил. Костюм слегка попахивал нафталином. Уберегла Поля, а он несколько раз писал: если трудно жить – продай.

Корнеев смахнул с костюма белую ниточку, надел пиджак: как в балахоне! Полы болтаются, в рукава можно было всунуть еще по руке. То ли дело гимнастерка и галифе – все плотно облегает, все пригнано, ничего лишнего. Забавно: сначала, после костюма, скверно чувствуешь себя в гимнастерке – подпоясан, затянут, дохнуть нечем! – а теперь, как мешок, надеваешь свой прежний костюм.

Агриппина Семеновна вошла без стука, не спрашивая разрешения, и, застав смущенного Корнеева в странном наряде – в войлочных туфлях, в трусах и пиджаке, накинутом на нижнюю рубашку, – качнула от смеха выпиравшей из-под плюшевого жакета грудью.

– Чевой-то ты так вырядился? Ладно, ладно, не пиши, очки-то я опять позабыла. Дома-то и без штанов можно.

Положив на табуретку тяжелый, завернутый в мешковину сверток, кивнула:

– Поле передашь.

Она подождала, пока Федор Андреевич повесил пиджак и оделся, с интересом спросила:

– Сердиться-то перестал? Так-то оно лучше. А и сердился – все равно бы пришла. Я ведь ей, Поле-то, родная, одна на целый свет, это ты понять должен. Сестра матери, посчитать, так куда роднее, чем ты ей, выходит!

Агриппина Семеновна торжествующе посмотрела на Корнеева и, заметив, что он снова потянулся за блокнотом, поднялась.

– Пойду, недосуг мне нынче разговоры разговаривать.

Федор Андреевич проводил гостью до дверей, ловя себя на непреодолимом желании двинуть коленкой под этот необъятный плюшевый зад.

В мешковину была завернута половина окорока, обтянутого темно-вишневой кожицей.

«Напрасно Полина одалживается у тетки», – поморщился Федор Андреевич, перекладывая окорок с табуретки на кухонный стол.

Ровный срез шириной в две ладони розовел сочной мякотью. Проглотив слюну, Корнеев, отошел от стола и тут же вернулся. Сердясь и краснея, он отрезал большой ломоть, положил на хлеб, вонзил зубы в нежное, попахивающее дымком мясо…

Через полчаса Федор Андреевич подходил к бане, и едва вошел в буфет, как сразу понял: у жены неприятность. Еще в дверях Корнеева поразил ее грубый, какой-то незнакомый голос.

Красная, со злым, исказившимся лицом, Полина кричала:

– Придрался! Испугалась я тебя!

– А вы не грубите, – сдержанно говорил немолодой человек в очках. – Вешаете вы неправильно, обманываете, я…

– На, пиши! – швырнула Полина тетрадку и, увидев пробирающегося к стойке побледневшего Корнеева, осеклась, громко заплакала.

– Каждый тебя жуликом считает! Каторга, а не работа!

Человек в очках махнул рукой и, толкнув Корнеева, вышел.

– Уйду я отсюда, сил моих больше нет! – всхлипывала Полина, и ее сузившиеся потемневшие глаза настороженно следили за мужем.

Переполненная «забегаловка», не обращая внимания на причитания буфетчицы, весело галдела.

6.

Накануне праздника, холодным ноябрьским вечером, Полина пришла домой оживленная, разрумянившаяся, с двумя большими пакетами.

Не раздеваясь, она вывалила на стол их содержимое, взъерошила густые волосы мужа.

– Вот, а ты говоришь: смени работу. Где ты это сейчас купишь? Ну?

На столе, под ярким снопом электрического света, лежали круги колбасы, глянцевая головка сыра, коробки консервов с разноцветными наклейками; в другом пакете оказались две бутылки вина, печенье, конфеты.

Что же, выглядело все это действительно здорово, такого количества вкусных вещей Федор Андреевич не видел давно. Серые глаза жены искрились, на полных губах играла довольная улыбка.

Сняв пальто, Полина вынула из кармана платья пачку денег.

– Премия, – небрежно кивнула она.

Скользнув взглядом по небольшой пачке тридцатирублевок, Федор Андреевич отодвинул в сторону учебные программы по математике, внимательно взглянул на жену. Тяжелые оскорбительные слова, брошенные в буфете человеком в очках, поразили Корнеева, кажется, больше, чем Полину. Невольно он стал присматриваться, мучаясь от собственной подозрительности. После того случая Полина дома горько плакала, обижалась на его прямые вопросы, звучавшие на бумаге еще обиднее, и клялась, что она ни в чем не виновата.

Сейчас Полина спокойно встретила взгляд мужа, охотно пояснила:

– Двести рублей, премировали за перевыполнение плана.

Полина говорила правду. На торжественном заседании в пищеторге, когда оглашали приказ о премировании, Полина услышала и свою фамилию. Председатель месткома подал ей конверт с деньгами, сидящий в президиуме Поляков незаметно подмигнул ей и первый захлопал. Ну что же, премию она заслужила.

Федор Андреевич ласково погладил золотистые волосы жены, поцеловал ее. «Молодец!» – говорил его успокоенный, просветленный взгляд.

Он тут же сорвался с места, торжественно поставил на стол пофыркивающий чайник. Поджидая Полю, Федор Андреевич держал чайник на плитке больше часа: как только вода начинала булькать, он вынимал штепсель из розетки, а через несколько минут, боясь, что чай остынет, включал плитку снова. И все-таки угадал!

– Спасибо, – благодарно кивнула Поля.

Налив себе чаю и тут же позабыв о нем, она начала планировать:

– Вот слушай, гостей мы примем так…

За окном хлестал холодный ноябрьский ветер, а в комнате было тепло, ярко горел свет, звучал веселый молодой голос.

Первой, задолго до назначенного срока, пришла. Агриппина Семеновна.

– С праздником вас! – запела она с порога и, не меняя умильного выражения лица, властно прикрикнула: – Иди ты, что ли, морока!

Она протянула назад руку и выдернула из-за своей широкой спины маленького человечка в большой кепке и суконной поддевке.

Человек смахнул с головы кепку, показав чистую, без единого волоска лысину, робко, без всякого выражения поздоровался.

– Сымай бекешку, вешай, – командовала Агриппина Семеновна.

Это, значит, и был ее Степан, о разносторонних способностях которого тетка рассказывала в прошлый раз. Покойного мужа Агриппины Семеновны Корнеев знал. Молчаливый жилистый кузнец держал свою «половину» в ежовых рукавицах. Помер кузнец перед самой войной, и теперь, обзаведясь в пятьдесят лет вторым мужем, тетка, видимо, наверстывала за долгие годы своего безропотного послушания.

Помогая гостям раздеваться, Федор Андреевич с интересом разглядывал своего новоявленного родственника и невольно сочувствовал ему. Рядом с пышущей здоровьем Агриппиной Семеновной маленький лысый человечек с морщинистыми, порезанными бритвой щеками казался совершенно незаметным. Неуверенный взгляд его водянистых глаз все время уходил в сторону. Серый пиджак с острыми загнутыми лацканами был ему явно велик, и человечек, словно чувствуя это, ежился, становился еще меньше.

– Проходите, Степан Павлович, – любезно говорила Полина, проводя гостя в комнату и тайком озорно косясь на мужа.

Тетка, нарядная и краснощекая, замыкала шествие.

– Садись, поговори вон с человеком, – распорядилась она и тут же всплеснула руками: – Платьице-то, батюшки мои! Ну-ка, повернись, повернись! Картинка!

Корнеев оглянулся – Полина оделась перед самым приходом гостей – и невольно залюбовался. Поле шел любой костюм – у нее в этом отношении была счастливая внешность, – но в новом темно-вишневом платье она выглядела совершенной красавицей. Серые, обнесенные темными ресницами глаза смотрели на Федора лукаво, точно спрашивая: хорошо?

– «Хорошо!» – незаметно кивнул Корнеев, и Полина, словно только и ждала этого одобрения, легко крутнулась на каблуке.

– Пойдемте, тетя, хозяйничать.

Степан Павлович сел на место, указанное супругой, положил на острые коленки длинные, с красными кистями руки и смотрел куда-то на пол.

– «На демонстрации были?» – написал Корнеев.

Тот прочитал и, не поднимая глаз, покачал головой. Потом показал на Агриппину Семеновну, пояснил:

– Она к вам велела собираться.

О чем спросить гостя еще, Федор Андреевич не знал. Он встал, включил репродуктор. В комнату хлынули песни, раскаты оркестров – транслировали парад с Красной площади. В комнате сразу стало весело, празднично.

– Степан, носи!

Маленький человечек вздрогнул, послушно вскочил. Он бесшумно скользил по комнате, принимая от Агриппины Семеновны тарелки, ножи, вилки, и только когда в его руках оказывалась бутылка с вином или водкой, робкие водянистые глаза его на минуту оживлялись, в них появлялось что-то осмысленное.

Воложские задерживались. Корнеев порывался уже сбегать за ними, когда они, наконец, пришли.

Мария Михайловна поцеловалась с Полей и, придерживая пенсне, залюбовалась ею:

– Вы еще красивее, Поленька, стали!

– А ты на него полюбуйся, – добродушно гудел Воложский, показывая на Корнеева. – А? Орел!

Теперь на минуту в центре внимания оказался Корнеев. В синем костюме, заметно посвежевший, он смущенно посмеивался и тянул Воложского к столу. На него и на Полину в самом деле любо было посмотреть: оба молодые, красивые, они очень подходили друг другу и даже чем-то неуловимым были похожи – может быть, своей молодостью.

– Знакомьтесь: мои тетя и дядя, – представила Поля.

И без того красное лицо Агриппины Семеновны от общего внимания побагровело; она поочередно подала обеим Воложским сложенную лодочкой руку и, к удовольствию Федора Андреевича, промолчала, часто кланяясь. Здороваясь с ней, Константин Владимирович с веселым изумлением посмотрел на эту гору живого мяса, обвернутого в яркую желтую материю, галантно поклонился. Затем он любезно потряс руку Степану Павловичу; тот косился на свою притихшую супругу, конфузился.

– К столу, к столу! – распорядилась Полина, стараясь шутками разрядить обычную неловкость первых минут, в этот раз еще более затяжных, так как компания собралась слишком разная. Полина хорошо понимала это, но не огорчалась: посидят, выпьют, разговорятся.

Константин Владимирович пригладил белые пушистые волосы, подошел к столу, восхищенно шлепнул ладонями:

– Тысяча и одна ночь! Манюня, садись рядом, удерживай меня!

– Мария Михайловна, тетя! – хлопотала Полина.

Звякнули ножи, вилки. Федор Андреевич разлил вино и развел руками.

– Выручу, – понял Воложский.

Он поднялся с рюмкой в руке, плотный, седоусый, привлекательный той редкой свежестью, которая сопутствует иным старым людям до последнего дня.

– Что же, с праздником, друзья! И с другим праздником – возвращением нашего дорогого Федора Андреевича!

Константин Владимирович выпил, потряс пустой рюмкой. Корнеев благодарно кивнул старому другу.

За столом зашумели, заговорили.

– Нет, так не годится! – протестовал Константин Владимирович, заметив, что Агриппина Семеновна только пригубила вино и отставила почти полную рюмку. Он безошибочно определил, что по части спиртного она заткнет за пояс любого. – До дна, до дна!

Агриппина Семеновна маслено улыбнулась Воложскому и, не жеманясь, допила. «Вот кавалер!» – одобрительно подумала она и тут же с неудовольствием перевела взгляд на сутулого узкоплечего мужа. Под шумок, ловко орудуя длинными цепкими руками, Степан Павлович пил уже третью или четвертую стопку, блаженно помаргивал редкими бесцветными ресницами.

Через час за столом стало совсем весело. Женщины оживленно разговаривали, Корнеев и Воложский переглядывались, слушали расхрабрившегося Степана Павловича. Зажав двумя пальцами потухшую папиросу и покачиваясь, он тыкал Воложского в грудь, тянул:

– Вот ты ученый, я вижу… А почему? Достиг! Понимаешь – достиг! А ты думаешь, я не достиг? Достиг!.. Знаешь, я кто был? Не знаешь? И не узнаешь. Бухгалтером, вот!..

Он тщетно пососал потухшую папиросу, продолжал:

– На руках носили!.. Я!.. А потом она, водка, – все. Аннулировали меня – под корень!.. Теперь я кто, скажи? Свинарь, у бабы под…

– Степан! – грозно окликнула Агриппина Семеновна.

Степан Павлович вздрогнул, съежился, заелозил вилкой по тарелке.

Прислушиваясь к бравурной музыке, несущейся из репродуктора, Воложский негромко говорил:

– Вот так, Федя, двадцать девятую годовщину празднуем. Как время летит! Для тебя это история, а у меня все на глазах проходило. Собрал нас однажды директор гимназии, некто Иерихонов, и объявляет: «Господа, власть в нашем городе захвачена большевиками. Мы, учителя русской гимназии, можем ответить на это только одним: бойкотом. Будем несгибаемы, господа! Больше месяца мужичье не продержится». – Воложский развел руками. – И представь себе: некоторые так и сделали, по году выжидали.

– «А вы?» – написал Корнеев, с интересом ожидая ответа.

– Я? Поднялся и сказал: «Господин Иерихонов, я из мужичья». – Представив, должно быть, памятную сцену, Константин Владимирович засмеялся, снова заговорил негромко и задумчиво: – И вот видишь: почти тридцать лет, такую войну выстояли? Знаешь, и я ведь не все сначала понимал. Не нравилось кое-что, ломки в школе сколько было, и нужной и ненужной… А теперь, – глаза старика засветились гордостью, – вижу, Федя, не зря живем!

В дверь постучали. Не вставая с места, Полина крикнула:

– Да-да!

Вошла соседка Настя. Увидев, что у Корнеевых гости, она растерянно подалась назад.

– Штраф, штраф! – поднялся Воложский, решив, что соседка Корнеевых просто-напросто опоздала. А то, что она соседка, не требовало объяснений: Настя была в сереньком платье, без пальто, и только на голове белел шерстяной платок.

Корнеев выскочил из-за стола, тянул Настю за руку. Смущенно и благодарно кивая, соседка быстро шептала Поле:

– С завода пришли, а у меня ни копейки. Пятнадцатого отдам…

Полина принесла Насте пятьдесят рублей, суховато упрекнула:

– Чего же не подойдешь? Видишь – просят.

Отказавшись от предложенного Марией Михайловной стула, Настя взяла из рук Воложского рюмку вина, выпила и ласково блеснула синими, все еще смущенными глазами.

– Спасибо вам, побегу. Пришли ко мне.

Корнеев попытался удержать ее, но Поля остановила:

– К ней же пришли, слышал?

– Хорошая девушка, – сказал Воложский, когда Настя торопливо вышла.

– У этой девушки дочка с меня! – тяжеловесно пошутила Полина. Федор Андреевич удивленно посмотрел на жену: в ее голосе отчетливо слышались неприязненные нотки. Почему, в чем дело? Ведь раньше они были подругами. Выходит, Поля не пригласила ее.

– Кто она? – поинтересовалась Мария Михайловна, – Очень хорошее лицо, скромное, приятное.

– Работает на часовом заводе. Сборщица, кажется, – ответила Полина.

Включили свет, разговором завладела теперь Агриппина Семеновна, Дань приличиям была отдана в начале вечера, выпила она, пожалуй, побольше своего раскисшего супруга, но не захмелела и была, как говорят, в самом настроении.

– Чудно! – громко и самодовольно говорила она. – Гляжу на эту самую Настю – чевой-то она за свой завод держится? Места потеплее не найдет и мается!

– Разве это плохо – часы делать? – вмешался Воложский.

– Край как интересно: часы делай, а есть нечего. Да еще с дитем!

– А вы где работаете? – поинтересовался Воложский.

– Я-то? – хохотнула Агриппина Семеновна. – В хлеву у себя!

– Непонятно.

– А ты приди ко мне – и поймешь. Ветчину-то вот мою ели. Четыре борова ходят, поздоровше меня! Вона окороков сколько!

– Так вы их продаете? – удивленно спросила Мария Михайловна.

Полина второй раз подтолкнула тетку, но та уже вошла в раж, не могла остановиться. Настал миг ее торжества!

– Нешто такую прорву съешь! – насмешливо взглянула она на учительницу. – Одного зарежу, продам – десять тысяч в кармане! Вот тебе и денежки!

Воложский крякнул, с подчеркнутым вниманием начал крутить ложкой в стакане.

Горячая краска стыда обдала лицо Корнеева. Он зло царапнул в блокноте и швырнул его.

– Чевой-то? – все еще победно улыбаясь, но чуть обеспокоенно спросила Агриппина Семеновна.

Икнув, Степан Павлович поймал блокнот, старательно прочитал:

– «Спекуляция!»

Слово, как камень, тяжело упало в притихшей комнате:

– Чевой-то? – осекшимся голосом переспросила Агриппина Семеновна и, тяжело багровея, зло обрушилась на Корнеева. – Это кто спекулянтка? Я? Зеленый ты мне такие слова говорить! Сопляк!

– Тетя!

– Вот она, моя спекуляция! – Агриппина Семеновна совала красные широкие руки чуть ли не в лицо Корнеева. – Ими вот и сало рощу и дерьмо убираю, ночей не сплю! Хребтиной своей! Спасибо надо сказать – кормлю! А дорого – так не моя вина! Что дешево-то? Ты его дай в магазин, я, может, попрежде тебя в очередь встану – за дешевеньким-то!

Корнеев, проклиная свою немоту, вскочил.

– Тетя! Тетя! – пыталась остановить Полина.

– Что – «тетя»! – бушевала Агриппина Семеновна. – Не правда? Один он блаженненький, ни себе, ни людям. Правильно тот живет, кому попользоваться нечем! Все одним рыском живут!