Текст книги "Летят наши годы (сборник)"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)
21.
В воскресенье проводили в лагерь Анку, а в понедельник, раньше обычного вернувшись с работы, засобиралась и Настя.
– В колхоз на две недели посылают, – с видимым удовольствием объявила она. – Давненько я на селе не бывала. Я ведь сама-то деревенская, только как Леша в тридцать восьмом году увез, так в деревне и не была. Поглядеть хоть…
Настя собрала чемоданчик, положила на него свернутый ватник, присела.
– Вроде все. – И, словно извинившись, сказала: – Придется уж вам пока самому похозяйничать… Значит, так: крупа, сахар и масло – в шкафчике, вон там. Картошка – в сарае, ключи вон на гвоздике. Хлеба на сегодня и на завтра вам хватит, потом купите. Ходите лучше на Тамбовскую, там народу поменьше. Когда уж больно надоест, в столовую сходите, деньги я оставила… Ну, пора и мне!
В стареньком легком платьице, в тапочках на босу ногу, какая-то очень простая, домашняя, Настя стояла против Корнеева, озабоченно хмурилась.
– Будто ничего не забыла… Да, вот еще, Федор Андреевич, если от Анки письмо будет, перешлите мне, пожалуйста. Ладно?
Улыбаясь, она легонько высвободила руку из руки Корнеева.
– Ну, счастливо вам! Не скучайте.
До конца долгого летнего дня было еще далеко. Федор Андреевич попробовал читать – книга не занимала, делать нечего. Досадуя на самого себя, он встал. Хуже всего, что совершенно некуда пойти. Воложские уехали в дом отдыха, второй месяц находился в противотуберкулезном санатории повстречавшийся в военкомате Васильев. Проклятая немота мешала не только обзаводиться новыми знакомствами, но и возобновлять прежние.
Жаль, что врачи запретили ему физическую работу, поехал бы куда-нибудь в колхоз и он…
По привычке положив ключ на выступ двери, Федор Андреевич бесцельно двинулся к центру. Настя, должно быть, едет сейчас в поле.
Жара спадала. Город, заканчивая работу, высыпал на улицу, толкался у касс кинотеатров, ел из бумажных стаканчиков мороженое, глазел на монтеров, протягивающих посередине кварталов тяжелые провода, – начиналась прокладка первой троллейбусной линии.
Не надо быть особенным психологом, чтобы по внешним приметам узнавать, чем живут люди. Невольная замкнутость Корнеева обострила его наблюдательность.
Совсем не видно было защитных гимнастерок, а если иной раз и промелькнет она в толпе, то или с пятнами мазута, или в белой пыльце извести; в тенистой прохладе сквера, стыдливо прикрывая полные груди, молодые мамаши кормили малышей, умиротворенные бабушки покачивали коляски… Все эти картины настраивали на какой-то спокойный, чуточку грустный лад.
Случайно Федор Андреевич попал в кино – подстриженный под «бокс» паренек с расстроенным лицом предложил ему билет перед самым началом сеанса, а потом, оказавшись соседом, долго и огорченно оглядывался.
Картина рассказывала об одном эпизоде минувшей войны, но война в ней была легкая, беспечальная: в зале больше следили за огромными глазами популярной киноактрисы, нежели за основным содержанием.
Внезапно лента порвалась, в темноте за спиной Корнеева поцеловались, послышались смешки, донесся приглушенный возмущенный шепот… Потом голубоватый луч снова ударил в экран, и нестрашная бутафорская война гремела еще минут тридцать. Подстриженный под «бокс» паренек, забыв о своих огорчениях, вцепился в спинку переднего кресла и жадно следил за происходящим. Хорошо, если б этому пареньку не привелось видеть никаких войн: ни такой, какой она проходила на экране, ни тем более такой, какую выстрадал он, Корнеев…
Дома, прежде чем лечь, Федор Андреевич ходил по опустевшей комнате из угла в угол, много курил – курить теперь можно было не выходя… Уснуть долго не удавалось; он прослушал подряд два концерта, последние известия, пробили, наконец, кремлевские куранты, а сон не приходил. Корнеев лежал с открытыми глазами и все к чему-то прислушивался. Уже позже, когда дремота наконец начала побеждать, он понял: не хватало сонного бормотания набегавшейся за день Анки и ровного глубокого дыхания ее матери.
Весь следующий день Корнеев провел на реке. Рыбачил, купался, загорал, а когда становилось невмоготу – перебирался в тень густых прибрежных ветел, читал или просто лежал, бездумно глядя в голубое, без единого облачка небо. Хорошие здесь места! По левую сторону неширокой безмятежной Суры тянулась городская окраина, деревянные домики с вишневыми садами сбегали к самой воде, а здесь, на противоположной стороне, сразу же за узкой песчаной косой зеленели густые травы, паслось по косогору стадо; изредка, нарушая знойную тишину полдня, вдалеке, по железнодорожному мосту, проносились поезда.
Если бы не чувство голода, все требовательнее напоминавшее о себе, Федор Андреевич пробыл бы на реке до ночи – возвращаться в опустевшую квартиру не хотелось. Припрятав в укромном местечке удочку, он двинулся вдоль берега, обещая себе, что завтра захватит еды вдоволь, – куска хлеба на целый день, конечно, мало…
Пока он добирался до моста, переходил его, а потом ждал на последней остановке автобус, начало смеркаться. Есть хотелось все сильнее, а дома еще предстояло что-то готовить. Проехав лишнюю остановку, Корнеев спрыгнул возле ярко освещенного ресторана, вошел. Деньги у него были, смущал немного только костюм – старые мятые брюки и сандалии. А, невелика важность – быстренько пообедает и уйдет.
Федор Андреевич сел за первый же свободный столик у самого прохода, поджал обутые в разбитые сандалии ноги, огляделся: последний раз он был здесь лет девять – десять назад. Теперь здесь было почище, попросторнее. У окна, за двумя сдвинутыми столами, громко переговаривались молодые ребята в спортивных майках – должно быть, приехавшие на соревнование футболисты; в самом углу безусый лейтенант с каким-то непонятным значком на кителе настойчиво угощал вином ярко накрашенную женщину. Оркестр за белым занавесом наигрывал что-то протяжное, и, когда он томно замирал, оттуда доносились громкие возбужденные голоса, хохот. Да, здесь ничего не изменилось.
Официантка, молодящаяся особа в кокетливой кружевной наколке, наметанным взглядом определила категорию клиента, молча вынула из передника карандаш и блокнотик. Она, кажется, давным-давно разучилась чему-нибудь удивляться и, когда Корнеев также молча показал по меню выбранные блюда, не повела бровью. Федор Андреевич помедлил и ткнул пальцем в слово «водка».
– Сто, двести? – коротко уточнила официантка.
Корнеев поднял один палец, и только тут в дремотных глазах официантки мелькнуло что-то похожее на любопытство: дурака валяет или правда немой?
– Заходите, Семен Авдеич, всегда рады! И вы, миленькая, заходите! – зажурчал приторный женский голос.
Федор Андреевич оглянулся. По ковровой дорожке, вдохновенно жестикулируя, семенила маленькая пожилая толстуха. За ней, под руку, шли Полина и этот, ее!.. Поляков лениво отвечал заискивающей директорше, Полина равнодушно улыбалась. Случайно ее глаза встретились с Корнеевым, она вспыхнула, ускорила шаг. Сердце у Федора Андреевича билось ровно…
В субботу вместе с газетами принесли письмо от Анки. Корнеев хотел было сразу переслать его Насте, но потом распечатал. И правильно сделал. На листке, вырванном из тетради, крупным старательным почерком, как в контрольной по чистописанию, было выведено:
«Дорогая мамочка, здравствуй!
Я живу хорошо. У нас тут весело. Мы играем, купаемся, разучиваем новые песни. Кормят нас хорошо. Привези мне старые ботинки, эти прохудились. Починили, а подметка отстает.
Крепко тебя целую. Привет дяде Феде.
Твоя дочка Анка».
Ботинки Федор Андреевич отыскал с трудом, они оказались в мешке со старой обувью. Везти их в таком виде, конечно, нельзя: каблуки сточились, на подошве левого ботинка зияла дырка, верха потрескались. «Подчистую!» – тепло усмехнулся Корнеев, представив маленькую непоседу.
Сняв бумажной ленточкой мерку и прикинув еще сантиметр на вырост, Федор Андреевич отправился по магазинам. Он купил самые красивые туфельки, какие только нашлись, – бежевые, с металлическими застежками и мелкими дырочками на носках. Потом зашел на рынок, за десять рублей ему насыпали кулек темно-синих, словно лакированных, слив. Что повезти Анке еще, Федор Андреевич не знал.
Выехал он утром в переполненном автобусе-коробочке. Дорога была скверная, в ухабах: машина то устремлялась вниз, то угрожающе запрокидывалась назад. Пассажиры с веселым криком хватались за поручни, наваливались на сидящих. Через час, порядком измятый, высоко задирая «авоську», чтобы уберечь сливы, Корнеев выбрался из автобуса, зашагал по ровной сосновой аллее. Слева сквозь медные стволы деревьев проглядывало голубое зеркало реки.
Лагерь был расположен в бору, с дороги к нему вело множество протоптанных тропок-ручейков. Деревянный крашеный штакетник опоясывал большую поляну, за высокими соснами виднелись ровные дорожки-линейки, белые конусы палаток, маленькие, словно игрушечные, домики. Справа на площадке равномерно взлетали и опускались загорелые детские руки – шла утренняя зарядка.
Дежурная воспитательница, встретившая Корнеева в воротах, пообещала прислать Анку сразу же после гимнастики, скользнула любопытным взглядом.
Федор Андреевич зашагал вдоль забора, нетерпеливо поглядывая на площадку. Вот дрогнули и смешались ряды маленьких физкультурников, зазвенели голоса.
– Дядя Федя! Дядя Федя! – еще издали кричала Анка.
Он подхватил ее под мышки, но поднять побоялся – росла Анка!
В трусиках и майке, босоногая, по-прежнему беленькая – один только нос и облез от солнца – она радостно сыпала вопросами:
– Вы один приехали? А мама почему?.. А ботинки привезли? Дядя Федя, а в кульке что? Ой, у нас тут как хорошо!
Федор Андреевич трогал острые Анкины плечи, гладил светлые волосы, разделенные розовым пробором, утвердительно кивал или, возражая, качал головой, и они великолепно понимали друг друга.
Усадив Анку на лавочку, Корнеев вынул из авоськи коробку с туфлями.
– Мне? Ой, какие! – восторженно закричала Анка. Она запрыгала на одной ноге, вытирая ладошкой ступню другой, надела туфельку, потом вторую, пустилась бегом, перешла на степенный, еле сдерживаемый шаг. Здорово!
Через минуту она сидела рядом с Корнеевым, посматривая на туфли, и, покусывая мелкими зубами сочные сливы, оживленно выкладывала новости.
– Ой, дядя Федя, я один раз на реке ужа видела. Ка-ак закричала – змея, думала!..
По лагерю пронесся звонок, Анка вскочила.
– Завтракать! Я сейчас, дядя Федя, – быстренько, быстренько!
И побежала, помахивая светлыми косичками, выплевывая на ходу косточки от слив.
В город Федор Андреевич вернулся поздно. Дома, с удовольствием вспоминая пестрый, непохожий на другие день, проведенный с ребятишками в лесу и на реке, Корнеев решил навестить Анку еще раз.
Прошла еще неделя. Утром, собравшись на рыбалку, Федор Андреевич сорвал с календаря сразу несколько листков и с минуту, радуясь и не веря, смотрел на красную двузначную цифру. Завтра должна приехать Настя! Завтра она будет ходить здесь, улыбаться, говорить, комната снова наполнится движением, живым голосом!.. Корнеев невольно огляделся и тут только заметил, что за эти дни квартира приобрела какой-то нежилой вид. На столе, прикрывая чашки, лежала газета, окна запылились, пепельница была полна окурков, кисло пахло застоявшимся табачным дымом. Стыд какой, нужно немедленно привести все в порядок!
Федор Андреевич сходил на колонку, нагрел воды. Сначала перемыл посуду, причем один стакан упал и брызнул мелкими осколками, протер окна, потом долго и неловко мыл пол; самое скверное, что на полу оставались лужицы и подтереть их плохо отжатой тряпкой никак не удавалось. В раскрытые окна беспрепятственно вливался чистый утренний воздух, и, когда, выплеснув грязную воду, Корнеев вошел в комнату снова, она показалась неузнаваемой. Вот так, завтра с утра нужно купить свежего хлеба, приготовить обед – встречать так встречать!
Вечером, когда Федор Андреевич вернулся с реки, ключа на месте не оказалось. Еще не веря, Корнеев рванул на себя дверь.
Настя стояла под самой лампочкой, с распущенными влажными волосами, с застывшим в обнаженной руке гребнем – загорелая, улыбающаяся, доверчивая.
Не думая, что он делает, Федор Андреевич притянул Настю к себе, захлебнулся густым запахом мокрых волос, отыскал ее упругие обветренные губы. Задохнувшись, Настя глухо вскрикнула, в ее глазах мелькнул испуг, затем они просветленно, неудержимо засияли, и ее смуглые руки, вздрагивая, обвили шею Корнеева.
Потух свет, треснула оборванная занавесь, в темноте забился прерываемый поцелуями придушенный шепот:
– Федя!.. Феденька!
Анка приехала в конце августа. Переполненная впечатлениями, требовавшими немедленного выхода, она неотступно ходила за матерью, вспоминала все новые и новые приключения, и конца им не виделось.
– Один раз ушли мы в лес, а дождик как пошел, как пошел! Да гром ка-ак загремит! Мы под дерево, а Нина тапку потеряла. Искали, искали, насилу нашли – лежит на дороге и полна воды!
Похорошевшая Настя отмахивалась, притворно закрывала уши, Анка смеялась, настойчиво тянула ее за руку.
– Правда, мамочка, ты только послушай! У Шуры был товарищ Вова, а Вова приехал вместе с сестренкой – Светой зовут. Вот Света один раз и говорит…
Смеясь и розовея под взглядом Корнеева, Настя выбежала на улицу, Анка с визгом устремилась за ней и, не догнав, атаковала Федора Андреевича.
– Дядя Федя, а вы видели, как белки орехи собирают? А я видела! Пошли мы один раз за орехами…
Чувствуя веселое настроение взрослых, Анка весь вечер без умолку тараторила, озорничала, ласкалась к матери. Усталость сморила ее сразу: на полуслове прервав очередной рассказ, она зазевала, начала тереть исцарапанными кулачками глаза.
– Мам, идем спать!
Бросив на Федора Андреевича быстрый взгляд, Настя обняла дочку, увела ее за занавеску и больше не вышла. Корнеев полистал книгу, вышел покурить и потом, выключив свет, долго еще лежал с открытыми глазами.
Поджидая Настю и зная, что она не оставит сегодня дочь – он правильно понял ее молчаливое предупреждение, – Федор Андреевич тепло думал о ней. Она нравилась ему всем – прямотой и застенчивостью, искренностью чувств и одновременно целомудренной сдержанностью, душевной чистотой и еще многими подобными качествами, которые он не мог назвать, только угадывая их, но которые, все вместе, составляли ее сущность, ее самое… Глубоко растрогала его сцена, невольным свидетелем которой он недавно стал.
Утром на следующий день после возвращения Насти Федор Андреевич пошел за хлебом и почти тут же вернулся: магазин почему-то был закрыт. Еще в дверях он услышал, что Настя плачет. Она сидела за столом, сжавшись маленьким горестным комочком. Швырнув сумку, Федор Андреевич поднял ей голову, вопросительно заглянул в задернутую слезами синеву. Настя, всхлипывая, показала на карточку Алексея, и Корнеев все понял. Он привлек Настю к себе, тихонько поглаживая ее растрепавшиеся волосы. Слова были излишни, и оба понимали это. Весь день Настя ходила молчаливая, отчужденная, словно наказывая себя за вину, в которой она не была виновата.
Сейчас, лежа в темноте и припоминая все это, Федор Андреевич обращался к светлой памяти человека, перед которым и он и Настя держали теперь ответ… «Алексей, друг! Не вини нас, не осуждай за то, что произошло! Жизнь сильнее нас, и не угадать заранее ее решений. Наш союз никогда не осквернит памяти о тебе – это святое. Прости, друг!..»
Дети, если взрослым незачем скрывать свои отношения, никогда не стесняют. Так до недавнего было и с Анкой, по-другому стало теперь. То ли она догадывалась о чем-то своим пытливым умишком, то ли просто соскучилась по матери, но вот уже несколько дней буквально не отходила от нее. Если Настя работала в дневную смену, Анка была с ней весь вечер и уходила спать только вместе, если Настя приходила с работы ночью, она просыпалась и сонно звала: «Мама, ты?» Возможно, что Анка вела себя так и прежде, но замечаться это стало только теперь. В редкие минуты, когда Корнеев и Настя оставались одни, она прижималась к нему и, заслышав малейший шорох, испуганно отскакивала. Встречая его тоскующие глаза, Настя виновато улыбалась, обнимала дочку. Надо было как-то поговорить с Анкой, но как это лучше сделать, не нарушая душевного покоя ребенка, ни Настя, ни Корнеев не знали, более того – с каждым днем все это казалось сложнее и сложнее.
Все, как это бывает в жизни, решилось просто.
В этот вечер они засиделись позже обычного. Федор Андреевич читал, Настя дошивала Анке к началу занятий новое платье, и та, судорожно позевывая, крепилась из последних сил. Наконец, платье было готово. Анка померила его и, не в силах уже сама раздеться, ушла с матерью. Отложил книгу и Корнеев – шел двенадцатый час.
Он уже начал дремать, когда по полу прошелестели легкие шаги. Смутно пробелев сорочкой, Настя скользнула к нему, прислушалась.
– Не знаю, как и сказать ей, стыдно! – зашептала Настя в ухо Федора; все тщательно соблюдаемые осторожности в эту ночь были забыты.
Утром Настя очнулась от смутного ощущения, что на нее кто-то смотрит. Сонно улыбнувшись, она открыла глаза и рывком, разбудив Федора, выдернула из-под его головы свою руку. У кровати, внимательно разглядывая их, стояла полуодетая Анка.
– Вы поженились, да? – серьезно, совсем не по-детски спросила она.
Настя вспыхнула, вскочила; Корнеев притянул девочку к себе, крепко поцеловал.
Минуту Анка изумленно смотрела на него – в ее синих расширенных глазах шла какая-то напряженная работа мысли, – потом взмахнула голыми ручонками, бросилась Федору на шею.
22.
Анка только что ушла на свой первый экзамен – она заканчивала четвертый класс. Федор Андреевич плескался в ванне.
После переезда на новую квартиру ванная пользовалась особым расположением Корнеева. Каждое утро он выстаивал под холодным душем независимо от погоды и настроения.
За последние месяцы Федор Андреевич заметно окреп и даже, как ему казалось, раздался в плечах. В новой семье, которая обещала вскоре пополниться, Корнеев нашел то, чего он долгое время был лишен, – душевный покой; с каждым днем Настя и Анка становились ему все ближе и дороже. Но не только это помогло физическому и духовному возрождению Корнеева. Вот уже полгода, как он постоянно работал в конструкторском бюро велосипедного завода. Ему поручали сложные, наиболее ответственные чертежи, к прежним друзьям прибавилось много новых, и, как несколько лет назад, глаза Федора Андреевича снова смотрели на мир уверенно и молодо. Отличная штука – жизнь!..
Растирая жестким полотенцем плечи, Корнеев вошел в комнату. Настя сидела, вцепившись руками в край стола, закусив серые бескровные губы.
– Пойдем, Федя… Пора, – с трудом выдавила она.
Сначала Федор Андреевич ничего не понял, а поняв, испугался. Ждали, этого со дня на день, а все случилось неожиданно.
– Ну, чего ты побледнел? – слабо улыбнулась Настя. Схватки утихали, но она знала, что сейчас они навалятся с новой силой. – Возьми сумку – одежду назад принесешь. Карандаш и бумагу положи – писать тебе буду. Да не суетись ты, Федя!..
Настя окинула взглядом, словно прощаясь, залитую солнцем комнату, ухватилась за руку мужа.
– Пошли! Пошли!..
Повстречавшаяся им в коридоре пожилая словоохотливая женщина спросила:
– Погулять, Настенька?
Превозмогая боль, Настя натянуто улыбнулась?
– Погулять, тетя Шура… в больницу.
– Да что ты, ай пора? – участливо захлопотала соседка, провожая Корнеевых. – Иди, миленькая, иди, ни пуха тебе, ни пера! Рожай спокойненько и ни об чем не думай. За обоими догляжу, я вон пятерых родила, слава богу!
Дорогой Настя несколько раз останавливалась, пряча от любопытных взглядов искаженное болью лицо, затем, когда немного отпускало, ободряюще улыбалась, торопливо говорила:
– Ну, не волнуйся, ты слышишь! Анку понапрасну не тревожь. Скажешь, ушла в больницу, понимает ведь все…
Говорила Настя убедительно, спокойно, но на душе у нее было тревожно. Она не забыла свои первые трудные роды и теперь побаивалась. Почему-то снова вспомнилась неприятная встреча, о которой она Федору не рассказала. Вчера, по пути из консультации, она встретилась с Полиной. После переезда Настя не видела ее и удивилась, что та так изменилась. Настя поздоровалась. Подняв осунувшееся лицо, Полина оглядела ее с ног до головы, задержала неприязненный взгляд на Настином животе, как-то подчеркнуто пронесла мимо легкое тело.
То, что у Полины могли быть свои неприятности, Насте не пришло в голову, – угрюмый, неприязненный взгляд она целиком отнесла на свой счет.
В приемной родильного дома Настя поцеловала Федора холодными истерзанными губами; в дверях она оглянулась, ободряюще помахала ему. Через несколько минут санитарка сунула Корнееву сверток с одеждой, равнодушно посоветовала:
– К вечеру узнаете.
Плохо слушающимися руками Федор Андреевич запихал в сумку платье, тапочки, вышел на улицу. Квартал он прошел в каком-то оцепенении, потом сел на чье-то крыльцо, жадно закурил.
Он никогда не думал, что все это так тяжело. Перед глазами стояло искаженное болью лицо Насти, белые, впившиеся в край стола пальцы. В голову лезла всякая чертовщина; вспоминалось, из книг и жизни, что иногда роды заканчиваются трагически. «Да что за ерунда, – сердился Корнеев сам на себя, – нечего каркать! Все будет хорошо. Придет вечером, и вот: поздравляем с сыном! Отец!»
Анка встретила Корнеева настороженным взглядом.
– А мама не пришла?
Федор Андреевич попытался принять безмятежный вид, боднул Анку пальцами – она не засмеялась, как обычно, ждала ответа.
Корнеев снял пиджак, написал: «Мама вернется через несколько дней, просила тебя быть умницей. Как твои экзамены?»
– Хорошо! Писали контрольную работу, я чисто написала. Директор у нас сидел!
Анка на минуту оживилась, но мысль об отсутствующей матери снова завладела ею.
– А к маме сходить можно?
Федор Андреевич объяснил, что возьмет ее позже, ласково погладил Анку по голове. Сейчас он испытывал к ней огромную нежность, очень хотелось прижать ее к себе, закрыв глаза, ни о чем не думая.
– Отвел? – заглянула в дверь соседка. – Ну, и слава богу! Садитесь идите, я все сготовила. Чего ж теперь – и не есть, что ли? Чай, дело житейское.
Насилуя себя, Федор Андреевич что-то глотал, подавая пример Анке, и, забывшись, крутил ложкой. Плохо ела и Анка, она часто поглядывала на Корнеева; почувствовав ее взгляд, он быстро улыбался, начинал энергично жевать; Анка упорно молчала. После обеда она так же молча уселась готовиться к следующему экзамену и задумчиво покусывала ручку.
Время тянулось бесконечно медленно, тягостно, в пятом часу ждать стало невмоготу…
В приемном покое Корнеева окликнул веселый громкий голос:
– Здорово, здорово! И ты сюда?
Посвежевший Васильев, бережно держа на руках крохотный сверток, скалил белые зубы, от него попахивало вином.
– Видал-миндал, какие мы! – откидывая кружевное покрывало, показывал он красное сморщенное личико ребенка. – Сын! А у тебя кто?
Федор Андреевич развел руками.
– Никого пока? – догадался Васильев. – Список тогда погляди. Идем сюда!
Вместе с Васильевым Корнеев подошел к вывешенному на стене списку. На коричневой доске приколотые кнопками пестрели два ряда бумажек – розовые и голубые. Голубые, оказывается, означали сыновей, розовые – дочек. И, поняв в чем дело, Корнеев невольно улыбнулся милой и трогательной выдумке.
Волнуясь, он проглядел сначала розовые листки, потом голубые.
Настиной фамилии не значилось.
– Потерпи, никуда не денется! – успокоил Васильев. – Ага, вон и моя благоверная!
Из боковой двери вышла худенькая немолодая женщина с желтыми пятнами на лице и смущенной кроткой улыбкой. Васильев неловко поцеловал ее, радостно засмеялся, оглянулся на Корнеева:
– Не забудь, земляк: крестины вместе!
Федор Андреевич подал дежурной листок; пожилая женщина с мягким одутловатым лицом удивленно высунулась из окошечка. Господи, каких только людей тут не насмотришься!
– В списке нет? Ну, значит, рано. – Она немного помедлила, поднялась. – Подождите, сейчас схожу.
Ходила она долго, а вернувшись, молча уткнулась в бумаги.
Руки у Корнеева вспотели, он машинально вытер их о брюки, кашлянул.
– Ну, чего стоите? – подняла голову дежурная. – Было бы что – сказала. Гуляйте идите.
«Записку передать ей можно? Что нужно принести?» – торопливо написал Корнеев.
– Ничего ей сейчас не надо, – нехотя ответила дежурная и вдруг рассердилась: – Какие ей сейчас записки! Гуляйте, гуляйте!
После сердитой ворчни этой совсем не сердитой с виду старушки на душе у Федора стало почему-то легче, но ненадолго. Он несколько часов кружил по городу и уже затемно, не заходя домой, снова отправился к Насте.
– Идите, идите! – выпроводила его дежурная. – Привет я передам, скажу, сидит, мол, тут безвылазно, а сами идите. Утром наведайтесь, нечего по ночам бегать!
Анка еще не спала и улеглась только с приходом Корнеева. Чувствуя на себе ее беспокойный взгляд, Федор Андреевич поцеловал девочку, выключил свет и вышел на кухню.
– Да не вешай ты головушку, – успокаивала соседка. – Ну, помучается, чай, уж не без этого. Иная пока ослобонится – знаешь, как намучается? Не приведи господь! По сколь ден маются! А ты только отвел – и уж духом упал. Обойдется все – помяни мое слово!
Утро не принесло ничего утешительного: фамилии Насти в списке не было. Новая дежурная, веснушчатая девушка, стрельнула беспечными зелеными глазами, унеслась куда-то наверх. Вернулась она вместе с врачом, и не успела та сказать и слова, как Корнеев понял, что с Настей плохо.
– Порадовать пока не могу, – избегая тревожного взгляда Корнеева, говорила врач. – Беспокоиться не надо, жена ваша находится под постоянным наблюдением. Так что постарайтесь не волноваться и лучше всего идите и хорошенько отдохните. Я вот вижу, что вы не спали – правильно?
Дежурная что-то шепнула, врач мельком посмотрела на Корнеева, заговорила еще мягче.
– Вот так, товарищ, уверяю вас – тревожиться не надо.
Глаза ее лгали, лгали, и Федор Андреевич с ужасом понимал это. Он выскочил из дверей, заметался по тесным улицам.
В голове все мешалось, плыло, тяжелая кровь наколачивала в виски: «С Настей плохо! С Настей плохо!» Было дико, что люди, как всегда, разговаривали и смеялись, что светило солнце и гудели машины. Все эти простые, привычные звуки будничного дня казались сейчас нелепыми, кощунственными!
Не помня себя, Федор Андреевич вломился к Воложским, рухнул на стул.
Константин Владимирович подавал лежащей в постели жене лекарство и, увидев блуждающие, измученные глаза Корнеева, выронил ложку.
– Федор, Федя! Что с тобой?
Натягивая на себя простыню, испуганная Мария Михайловна села. Воложский подбежал к Корнееву, потряс его за плечи.
– Ну что? Что?! На, пиши! – совал он карандаш и тетрадку.
Слепо тыча карандашом, бессвязно бормоча, Корнеев написал: «Настя умирает в роддоме».
– Как умирает? – выхватил Воложский тетрадь. – Ты что?!
– Иди звони, иди звони! – дрожа, торопливо одевалась Мария Михайловна.
Константин Владимирович выбежал; Мария Михайловна гладила упавшую на стол голову Корнеева, глотала слезы.
– Феденька, не надо! Подождите, Феденька!
Прибежал запыхавшийся Воложский, глаза его были злыми и встревоженными.
– Паникер ты! Откуда ты взял, что она умирает?!. Трудные роды, и все! Они легкие не бывают, мальчишка! Возьми себя в руки! На, пей!
Остаток дня и долгую безумную ночь Корнеев провел на ногах. Он несколько раз прибегал в роддом и, встречая виноватые взгляды, отчаиваясь, снова устремлялся на улицу. Он не знал, что, укрывшись с головой одеялом, всхлипывает напуганная его отсутствием Анка, часто вздыхая, ходит по кухне обеспокоенная тетя Шура, ищет его задыхающийся от быстрой ходьбы Воложский. Корнеев то падал обессиленно на мокрые от росы скамейки в скверах, то, срываясь, снова маячил по пустым улицам ночного города. Он уже не мог ни о чем думать, отупел, двигали им только напряженные до отказа нервы. Он знал только одно: если не будет жить Настя – незачем жить и ему, он просто не сможет жить! Пусть он на всю жизнь останется немым – лишь бы она жила! Одеревеневшее тело уже не ныло, не болело, и только где-то внутри звенела туго натянутая струна – такая тонкая и такая напряженная, что, казалось, вот сейчас, вот сию минуту она оборвется – и тогда он упадет…
На рассвете, ни в чем не отдавая себе отчета, Федор Андреевич начал колотить в широкую, закрытую на ночь дверь приемной. Ждать он больше не мог, пусть его немедленно проведут к Насте, покажут ее! Немедленно!
За толстыми стеклами мелькнуло одутловатое лицо пожилой дежурной, дверь распахнулась.
– Входи, голубчик, входи! – Дежурная, как маленького, взяла Корнеева за руку и повела за собой. – Поругают меня, да уж ладно. Посиди тут, а я сбегаю. Господи, твоя воля!
Но уйти она не успела. Вошла врач, удивленно посмотрела на незнакомого человека, потом на дежурную.
– Это вот насчет той самой, – заторопилась дежурная. – Корнеевой.
– А что Корнеева? – спокойно переспросила врач. – Корнеева сейчас родила девочку, три килограмма пятьсот, запишите. А вас, товарищ, поздравляю с дочерью. С хорошей дочерью!
Федор Андреевич качнулся, на секунду он ослеп, натянутая внутри струна оглушительно лопнула, зазвенела.
– Спасибо!
Дежурная, беззвучно шевеля губами, села.
– Пожалуйста, пожалуйста, только тише! – Врач отнеслась к выкрику Корнеева, как к обычной благодарности. – Да куда же вы – дождь!
Но Корнеев уже не слышал. Он мчался по пустой улице, мокрый, счастливый, захлебывался хлеставшей по лицу странно солоноватой водой, громко кричал:
– Дочь… Настя!..
Белая молния вспорола нависшую над городом сизую тучу, молодо, торжествующе ахнул гром.
Пенза. 1955—1958 гг.
