Текст книги "Летят наши годы (сборник)"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)
Смерть оглушила их всех троих – одинаково и по-разному. Сашку, в представлении которого пока все люди были вечны, – жестокой правдой, Машу – потерей дорогого человека, Николая – естественной болью, к которой невольно примешивались мысли о собственной нелегкой судьбе.
Последние дни перед кончиной с постоянным дежурством то врача, то сестры, сама кончина – тягостная и длительная и не менее тягостный похоронный обряд – все это выбило Николая из колеи. Неделю после всего этого пришлось отлежать – ноги почти совсем не слушались; потом, когда он, тяжелее, чем обычно, нажимая на палку, пошел, – добавилось новое. Временами начала находить слабость, исчезала она быстро, но несколько этих минут Николай чувствовал себя совершенно беспомощным, словно вареным; страшнее всего, что в такие мгновения замедлялась речь. Ощущение было такое, будто язык, распухая, с трудом поворачивается и вот-вот остановится вовсе.
В начале сентября, когда Сашка поступил в институт и остался в Рязани, Денисовы отправились в Москву. На руках у Николая было направление облвоенкомата в центральную клинику нервных болезней.
Устроиться в гостиницу оказалось трудно, хорошо, что у Николая был адрес школьного товарища Валентина Кочина. Заодно Николаю хотелось просто повидаться с приятелем. Валентину тоже довелось немало хлебнуть в последние годы. Его жена была дочерью крупного военного, имя которого начали называть вслух только недавно, несколько лет находилась в ссылке.
Валька ахнул, расцеловал Николая, а заодно и Машу; его жена Светлана, молодая рыжеватая женщина в роговых очках, оказалась удивительно простой и сердечной, через несколько минут Маша чувствовала себя с ней, как с подругой.
«Хорошие все-таки были у нас в классе ребята», – думал Николай, тепло поглядывая на подвыпившего по случаю встречи, все такого же шумного Валентина.
– Не журись. – Валька ерошил пятерней по-прежнему густые темные волосы, подмигивал. – Вылечат!
Начались обычные в таких случаях воспоминания – кто где, кто кого встречал, Валентин звонко шлепнул себя по лбу.
– Вот голова садовая! Лешка же Листов в Москве. Медик, кандидат наук, светило, говорят! Вот кто тебе поможет. Звони!
Минуту спустя Николай стоял в прихожей, плотно прижав к уху телефонную трубку.
– Листов слушает, – отозвался в трубке уверенно-солидный и все-таки хорошо знакомый голос.
– Леша, – заволновавшись, медленней, чем обычно, заговорил Николай. Здравствуй, Леша… Это Денисов.
– Вероятно, вы не туда попали, – после короткой паузы ответил Листов.
– Да я это… Денисов. Ты что – Кузнецк забыл? – Николай прислонился к стене, чувствуя, какой тяжелой стала вдруг телефонная трубка.
– А, Николай, – голос в трубке стал мягче, проще. – Здравствуй, здравствуй. Откуда ты?..
Денисову здорово повезло: оказалось, что Листов работает в той самой клинике, куда направили Николая. Листов пообещал посодействовать, чтоб не тянули с приемом, и просил позвонить послезавтра в это же время.
– Договорились?
– Договорились, Леша, – кивнул повеселевший Николай, голос его окреп…
– Ну, будь здоров. Жду звонка.
Мембрана щелкнула, Николай растерянно положил трубку. Да чего же он так быстро?
– Ну что? – подошел Валентин.
– Обещал помочь. – Николай пожал плечами.
– Свинья он. – Валентин сказал это зло и убежденно.
– Может, занят, – попытался смягчить Николай, сам понимая, как неубедительно прозвучало объяснение.
– Куда там занят! – Валентин махнул рукой. – Каким был, таким и остался!..
Ночью, машинально прислушиваясь к шуму машин под окном, Николай снова подумал о Листове и мысленно согласился с Валентином. Пожалуй, верно, что Листов таким и был. Сын популярного врача-дантиста, державшего частную практику до самой войны, он жил в совершенно иных, нежели все они, условиях. У него была отдельная комната с классной доской на стене – почему-то это поражало больше всего, носил хорошо сшитые костюмы с белыми сорочками, свободно тратил деньги. В школу он приезжал на каком-то необыкновенном заграничном велосипеде. Николай даже представил, как Листов сидит на нем, упираясь в землю длинными, широко расставленными ногами, и говорит: «Нет, в поход не пойду. Мы выезжаем на дачу»… Держался со всеми одинаково, не приятельствуя и не враждуя, но учился хорошо… Удивительный человек, не поинтересовался даже, где он остановился, как живет. Николай представил, что в Дворики приехал кто-то из ребят, раскладушка под ним даже скрипнула. Да он, как и Кочины, слова не дал бы сказать, к себе потащил, как праздник был бы! «Дурило! – уже жалея Листова, думал Николай. – Как же он так жить может?..»
В назначенное время Денисов позвонил, женский молодой голос ответил:
– Алексей Александрович срочно вылетел в Новосибирск и очень просил извинить его…
В этот раз даже деликатная Светлана укоризненно покачала головой.
– Наплюй ты на это дерьмо! – возмутился Валентин. – Сами поедем, и все устроится. Подумаешь!..
Консультации в центральной клинике ничего утешительного не дали. Всесоюзные светила подтвердили жестокие выводы своих ленинградских и уральских коллег: надежд на полное излечение нет, медицина успешно лечит нервные болезни, но не умеет пока заменять нервную систему; единственно радикальное лечение – спокойствие и режим. Николай хотел знать правду и узнал ее: каждая нервная встряска может только ухудшить его состояние.
– Ты свое отработал, теперь отдыхать должен, – грубовато и прямо говорил Валентин Кочин, прощаясь на вокзале. – Что, не правда?
Такими же словами успокаивала и жена, и Светлана, и, возможно, поэтому осунувшийся и уставший за эти дни Николай принял иное, прямо противоположное решение. Год назад он нашел мужество еще до заключения всяких комиссий сказать себе, что нужно уйти в отставку, не волыня и не цепляясь за больничные листы; сейчас он дал себе слово сразу же, вернувшись в Дворики, найти какое-либо дело, нужное не только ему, но и людям. Будет помогать учителям, возьмется, например, оборудовать в школе спортивный кабинет. Человек не должен жить без дела.
Довольная тем, что они возвращаются домой, Маша домовито устраивалась в купе, раскладывая по полкам покупки; Николай как-то ненасытно, словно запоминая, смотрел в окно, за которым бежали дачные платформы, сосны и металлические опоры высоковольтных линий, – он понимал, что с каждым годом все это доведется ему видеть реже и реже…
* * *
Голос Николая звучит то спокойно, ровно, то медленно, слабея, словно борясь с дремотой, то, снова окрепнув, сдержанно и мужественно.
– Начал ходить в школу, и вроде лучше. Даже определенно – лучше.
За окном давно синеет, по молчаливому согласию света мы не включаем. Лица Николая не видно, и все-таки кажется, что я вижу, как после каждой короткой фразы плотно смыкаются его широкие губы. Ищу какие-то нужные слова, чтобы поддержать товарища, и не нахожу.
– Всякое, конечно, было, – просто говорит Николай. – Не так легко со всем этим смириться… Да и не смирился, если по правде. Понял, что никуда не денешься… А потом и другое понял. Не так уж все худо сложилось. Воевал, работал. И сейчас еще чем-то людям помогаю. Хоть капельку… Иногда подумаю, и выходит, что скулить-то нечего. Сашка растет, человеком становится. Есть у меня Маша… Слушаю музыку, читаю книги. Вижу, как солнце всходит. Знакомых – пол-Двориков… Подумаешь – так повезло еще. Сколько не вернулось, сколько после войны человеческих обрубков в домах инвалидов доживает. Вот кого жалеть надо…
Мне кажется, что Николай говорит те слова, которые тщетно только что искал я, очень простые и мужественные, с горечью, которой никуда не упрячешь, но и без той фальшивой бодрости, которая хуже любой тяжелой правды.
– Знаешь, – задумчиво говорит Николай, – иногда бывает такое желание… Вот, думаю, заброшу сейчас палку и побегу. Бего-ом!..
Дверь распахивается, в темноте звучит оживленный женский голос:
– Это чего ж ты в потемках?
Щелкает выключатель, темнота рывком прыгает в окна, комнату заливает такой яркий свет, что глаза непроизвольно зажмуриваются.
– Да у нас гости! – весело удивляется невысокая молодая женщина в белом вязаном платке, меховой полудошке. На ее круглом разрумянившемся лице выделяются короткие черные брови и смеющиеся темные глаза. – Ну, давайте тогда знакомиться.
– Маша, – поднимаясь, представляет Николай, по его лицу впервые бежит мягкая улыбка.
7.
В середине октября пришлось выехать в Тамбов – там собирался семинар местных писателей, мне по-соседски предстояло выступить на нем.
Остановился я в новой гостинице, поднявшей пять этажей на берегу Цны.
Серый воскресный денек клонился к вечеру, накрапывало, над неширокой Цной клубился низкий туман. Идти в такую погоду никуда не хотелось, книги, которые предстояло обсуждать на семинаре, были прочитаны еще дома.
Единственная нечитанная книга, которая оказывается в номере, потрепанный телефонный справочник, лежащий рядом с молчаливым аппаратом. Ну что ж, в таком меланхоличном состоянии – и это литература.
Переворачиваю страничку, другую; качаю головой, прочитав несколько диких и диковинных названий учреждений вроде «Госсельэнергонадзор» или еще хлеще – «Межрайонное отделение управления материально-технического снабжения сельхозснаба», дохожу до раздела «Квартирные телефоны». Бог мой, каких только фамилий нет! Вареник, Свинобоев, Махорка…
Меньше всего фамилий на «ф», поэтому, наверно, в глаза сразу бросается знакомое: Фомин А. Н. Уж не наш ли это Лешка Фомин?
В воображении сразу возникает долговязый белобрысый парень; некоторое время вижу его смутно, как на плохой, с размытыми контурами фотографии. Потом заработавшая память оживляет неподвижную неясную фигуру, уверенно кладет все новые и новые мазки… Вот, засучив рукава и тихонько насвистывая, Алексей полирует наждачной шкуркой блестящий, еще горячий после напильника, гаечный ключ. Хитрюги-девчонки подкатываются к нему, напропалую льстят. Ухмыльнувшись, Лешка берет их неуклюжие поделки, уверенными движениями подправляет. Все, можно сдавать. Похвалить, конечно, не похвалят, а «трешку» поставят наверняка – этим лодырехам ничего больше и не надо. Пятерку по слесарному делу у нас в классе получает один Алексей, изготовленные им ключи, кронциркули и нутромеры красуются на всех школьных выставках…
После девятого класса Фомин куда-то переехал. Кажется, в Ленинград… Так что это вполне может быть и не наш Фомин Алексей. Не обязательно, кстати, и Алексей, а какой-нибудь Андрей, Антон, даже Аверьян. Второй указанный в справочнике инициал ничего не добавляет: отчества друг друга мы не знаем до сих пор. А собственно говоря, чего гадать – он или не он? Есть номер, есть телефон, и через минуту все станет ясно.
От недавней меланхолии не остается и следа; быстро кручу диск – длинные протяжные гудки обрываются.
– Квартира, – отвечает молодой женский голос.
– Квартира Фомина?
– Да.
– Я говорю с его женой?
Собеседница фыркает.
– Нет, с дочерью.
– Скажите, как зовут вашего отца?
– Алексей Николаевич. – Голос несколько удивлен. – А что?
– Вы не знаете, он жил в Кузнецке?
– Не знаю. – Голос удивлен еще больше. – Кажется, жил…
– А он сам дома?
– Дома! Позвать?
– Да, пожалуйста.
Доносится оживленная перекличка голосов, слышны неторопливые шаги, потом добродушный баритон сообщает:
– Фомин. Слушаю вас.
– Если Фомин, который из Кузнецка, то здравствуй, – говорю я, называясь.
– Ну да? Правда ты?! – весело ахает баритон.
Пять минут спустя я еду в пустом троллейбусе, смотрю в мокрое окно, за которым мелькают такие же мокрые фонари и освещенные ими лужи, раздумываю. Интересно – кто же он сейчас, Алексей? Вероятней всего – инженер. Причем не рядовой: квартирные телефоны в небольших областных городах подряд не ставят. Да еще там, куда я еду, – до последней остановки на окраине.
Окраина, впрочем, оказывается относительной: кварталы многоэтажных, одинаковых, как близнецы, домов, рядки молодых деревьев. Ага, вот и точнейший опознавательный знак, сообщенный Алексеем: вывеска швейного ателье.
Открывают сразу, едва дотрагиваюсь до пуговки звонка.
Высоченный широкогрудый дядя в синем тренировочном костюме с белой полоской на шее солидно окает:
«Вот он!» – и стискивает мою руку.
– Не узнал бы! Доведись на улице встретиться, – мимо прошел бы. Ты где ж это волосы растерял, а? – балагурит он, помогая мне раздеться и пытливо поглядывая улыбающимися глазами.
А я узнал бы его даже на улице: простое, с сильным грубоватым подбородком лицо стало только старше, мужественнее; все так же густы светлые, небрежно закинутые назад волосы, все так же блестят в неторопливой улыбке белые, редко посаженные зубы – сейчас вспоминаю, что когда-то мы по этому поводу подшучивали. «Чудаки, – отвечал Алексей, – да с такими зубами удобнее: мясо не застревает, плевать хорошо». И тут же практически подтверждал это преимущество…
– Давай знакомиться, – введя в просторную, с оранжевым абажуром комнату, говорит Алексей, представляя меня моложавой, симпатичной женщине. – Супруга моя, Антонина Ивановна.
– Можно просто – Тоня, – улыбается, здороваясь, Антонина Ивановна.
– Есть у нас еще девица Елена, восемнадцати лет от роду. Стрельнула к подружке на вечеринку.
– Это я с ней по телефону говорил?
– Во, во! Подозреваю только, что она не твоего звонка ждала, – смеется Алексей.
– Не наговаривай на дочь, – стыдит Антонина Ивановна и берет нас с Алексеем под руки. – Прошу к столу, за чаем беседа лучше идет.
– Наговаривай, не наговаривай, а некоторые основания есть. – Алексей ставит бутылку «столичной», предупреждает: – Один действуй. Мне нельзя: в ночную идти.
– Мне тоже не нужно, поздно. Где ты, кстати, работаешь?
– На заводе, токарем.
Признаться, ответ разочаровывает меня. Я меньше бы удивился, если б оказалось, что Алексей – директор крупного завода, известный изобретатель или что-нибудь в этом роде. Ну что же, в конце концов жизнь у каждого складывается по-своему, если удастся остаться с глазу на глаз – надо будет расспросить. А уж не разыгрывает ли он? – мелькает вдруг мысль.
Нет. Смакуя, Алексей прихлебывает крепкий, почти черный чай и, занятый уже другой мыслью, одобрительно кивает:
– Съезд – дело хорошее. Приеду. Значит, Юрка Васин – главный конструктор?.. Смотри – толковый парень!
– Не то что некоторые, – подтрунивает Антонина Ивановна; у ее мягких глаз сбегаются лукавые морщинки.
– Во, во, – подхватывает Алексей, – застыдила совсем. Дескать, все в люди вышли, один ты рабочим остался.
– Да будет тебе! – плавно, как-то округло машет рукой Антонина Ивановна. – Вовсе я не так говорила.
– Говорила, говорила! Я уж и так и эдак убеждал – ни в какую! Вот вы, мол, интеллигенция, – что вы даете? Продукт ума. А самим вам продукт натуральный подавай. Который съесть либо на себя надеть можно. Нет, не слушает! Была бы, говорит, помоложе, – развелась да за интеллигента вышла. И дочку с панталыку сбила – по своей же стезе направила. В педагогический пошла, на филфак. Еще один мыслитель на мою примитивную рабочую шею будет.
– Ну, балаболка! – качает головой Антонина Ивановна, карие ее глаза блестят. – Вот что, мужчины. У вас, наверно, есть о чем потолковать и вдвоем, а меня прошу извинить. Надо проверять тетради.
– Иди, мать, трудись. – Алексей провожает взглядом жену – она идет в другую комнату; вдогонку посмеивается: – Авось к старости из тебя Ушинский получится.
У него это очень органично – соединять шутки с серьезным; Антонина Ивановна в этом отношении права: чего бы Алексей ни коснулся – или начнет с шутки или кончит ею. Нравится мне и его манера держаться – просто, сдержанно. Такому бы человеку да хорошее образование. Хотя, по языку судя, читает он много – в этом, очевидно, сказывается влияние жены-педагога.
– Леш, ты после школы нигде не учился?
– Почему не учился? – Большими глотками Алексей допивает остывший чай. – После войны кончил механический техникум. По обработке металла… Теперь, на склоне лет, в политехническом, на заочном, конечно. Третий курс добиваю.
– А почему же ты тогда – токарем? – удивляюсь я.
Алексей усмехается.
– Был у меня с одним большим начальником разговор. Примерно на эту же тему… Я ему и ответил, что часто мы неправильно понимаем смысл образования.
– Объясни, – прошу я.
– Объясню. – От энергичного кивка волосы Алексея падают на лоб. – Скажи мне, пожалуйста: почему это учиться – значит кем-то стать? Я не о молодых, которым нужно приобретать профессию. О тех, у кого она уже есть. Разве образование в этом случае нужно для должности? А не для знаний?
– Но они у тебя больше, чем требуется токарю.
– А это заблуждение, – живо возражает Алексей. – Промышленность оснащается сейчас сложнейшей техникой. Давай завтра съездим на наш завод, посмотри. Такие станки есть – руками разведешь! И уверяю тебя, работающий на таком станке должен знать иногда не меньше инженера. Ты сам подумай. Почему я, рабочий середины двадцатого века, должен обладать только минимумом каких-то производственных навыков? Включить станок, смазать, дать норму – нынче этого мало. Чувствовать металл – одно. Понимать, что с ним происходит, когда он у меня под резцом, – другое. Разве мне мешает, что я, допустим, знаю сопротивление металла?.. Деформации?.. Наоборот. Тогда я не на ощупь, а сознательно определю нагрузку, сменю режим. Не гадаю, а рассчитываю, – это ты понимаешь?
– Понимаю, – киваю я. – Но почему все-таки ты не хочешь стать инженером? Организатором, как ты говоришь?
– И на это отвечу… Организационных дел мне и так хватает. В бригаде, в партбюро, по общественным обязанностям. Вот так! – Алексей коротко чиркает пальцем по горлу. – Зато у меня остается время для главного – для работы. У станка стоять. Вещь делать. Не труд других организовывать, а самому трудиться. Не продукцию других принимать, как контролер ОТК, а самому ее производить. Когда уж состарюсь, тогда, может, в служивые и перейду. А пока – ни-ни!
Поправляя упавшие на лоб волосы, Алексей вскидывает голову – получается это у него как-то задиристо, молодо, – неожиданно спрашивает:
– Что, по-твоему, интереснее: самому писать или редактировать написанное другим?
– Писать, – без раздумий отвечаю я.
– То-то и оно! – довольно смеется Алексей. – Налить еще чаю?
– Нет, спасибо.
– А я себе подогрею. Любитель. Покурим минутку.
Он уходит на кухню; я, разминаясь, хожу по комнате, останавливаюсь у письменного столика, приткнувшегося в углу у окна. Над ним висит большая фотография – десятка полтора черноволосых парней в комбинезонах сгрудились у станка, за которым работает Алексей. Приподняв голову, он улыбается своей широкой добродушной улыбкой.
Вернувшись со стаканом чаю, Алексей становится рядом, объясняет:
– Это в Болгарии. Давненько уже.
– В туристской поездке был?
– Вроде. Ездил к ним на машиностроительный завод.
– Зачем?
– Ну, как говорят, – передавать опыт. По скоростному резанию.
– Вон ты как! – Мне начинает казаться, что я читал где-то о токаре Фомине, не догадываясь, конечно, что это – Алексей. – Слушай, Леша, в газетах про тебя писали?
– Было иногда.
– Ладно, ладно! – смеюсь я, понимая, в чей огород летят камешки.
На письменном столике, сбоку от телефонного аппарата, из-за которого я и решил, что Алексей – какая-нибудь шишка, лежит аккуратная стопка писем.
– Эх, сколько! – удивляюсь я. – И все насчет твоего опыта?
– По-всякому бывает, – неопределенно отвечает Алексей. – Вчера вот из Ленинграда получил. С завода, на котором в войну работал.
– Ну вот, я же помнил, что ты в Ленинград после девятого класса уехал! А как в Тамбов попал?
– Это ты перепутал. Уехал я вместе со своими стариками сюда, в Тамбов. А уж после десятого – в Ленинград. Сдавал в политехнический – из-за твоей любезной литературы не попал. Тройку схватил. Дядя меня к себе на завод и устроил – там и война застала.
– Так ты в блокаду был?
– С первого дня. И почти до последнего. Дистрофиком на самолете вывезли.
– Хорош дистрофик! – смеюсь я, поглядывая на приятеля, похожего в своем синем тренировочном костюме на спортсмена.
– Живуч оказался, – ухмыляется Алексей; держа в руках стакан с чаем, он садится, удивленно качает головой. – А когда в Тамбове с поезда сняли, не поверишь – отец на руках домой отнес. Как перышко был. Одни только ноги болтались… Мать в корыте помыла – как младенца, одели, положили на кровать, а я уже и языком пошевелить не могу…
Отгоняя навязчивое видение, Алексей взмахивает густыми белесыми ресницами, смотрит на меня спокойными ясными глазами.
– Каждый год в отпуск в Ленинград езжу. Чего ищу – и сам не пойму… Юность, что ли, свою?.. Или все дядьку встретить надеюсь, хотя сам же его на саночках и отвез?.. Это вот он меня рабочей гордости научил. Вроде завещания оставил…
САМЫЙ ГЛАВНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Когда-то, уютно помаргивая и неторопливо волоча за собой резиновую кишку, ходил лифт. Алексею нравилось, перескакивая сразу через несколько ступеней, перегонять его; хлопали двери квартир, доносилась музыка; по утрам, столкнувшись на лестничной площадке, белоусый художник Авилов неизменно говаривал: «Ну-с, приветствую молодое поколение рабочего класса!..» За углом была булочная, в которой разных батонов, кренделей и сдобы, не говоря уже о хлебе, – хоть завались; на втором этаже жила дочка настройщика роялей Шурочка; еще издали завидев ее, Алексей поспешно приглаживал вихры, а поравнявшись – проходил с совершенно равнодушным видом мимо. Каждую субботу, прямо с завода, ездили с дядькой в баню, парились березовым пахучим веником, дядька от удовольствия тихонько повизгивал. Потом сидели в буфете: дядька, рассуждая о том, что рабочему человеку без парной нельзя, тянул пиво, Алексей – ситро, иногда две-три бутылки подряд, до тех пор, пока живот не становился каменным, а в носу покалывали иголки газа. Да, была жизнь!..
Теперь Алексей входил в подъезд своего дома, как в мрачное ущелье. Неподвижный лифт круглосуточно стоял на первом этаже за обледеневшей, наглухо закрытой решеткой; в сумерках тускло мерцал на стенах колючий иней. И тишина, тишина… Шурочка, к счастью, уехала куда-то с отцом в первые же дни войны; белоусого художника Авилова, странно вытянувшегося, в минувшее воскресенье вынесли два санитара. Сегодня первый день не вышел на работу дядька – слег, а две пайки хлеба, получаемые по утрам в булочной за углом, не занимали полностью ладони Алексея.
Днем, стоя у станка, Алексей обычно не чувствовал слабости, вернее забывал о ней. Только изредка в глазах начинало все плыть, резец исчезал… В такие минуты, упираясь руками в станину, Алексей резко прикусывал губу, охал от короткой, как удар тока, боли – сознание прояснялось, резец снова четко бежал по серебристой поверхности. Зато к вечеру сил уже не оставалось вовсе, третий этаж давался ему потруднее, чем неприступный пик – альпинисту. Неожиданно, ватно подгибаясь, отказывали ноги – давя грудью перила лестницы, Алексей отдыхал, поднимался выше…
Дверь мерзло скрипнула; не открывая глаз, дядя слабо окликнул:
– Ты, Леха?
– Я.
Лежал он в той же самой позе, в которой оставил его утром Алексей: на спине, покрытый одеялом и пальто, в шапке с завязанными ушами. Подушка продавилась, голова неловко запрокинулась, под тесемками ушанки резко выпятился обросший седой щетиной кадык – худой и жалкий, как общипанное горло цыпленка-заморыша. Закрытые, обведенные темными кругами глаза ввалились – казалось, что в неподвижные глазницы налили синей неживой воды; на стуле, на тарелке, нетронуто лежал ломтик хлеба.
– Почему не ел?
– Охоты нет… – Набираясь сил, дядя помолчал, приоткрыл наконец глаза. – На заводе-то как?
– На заводе порядок.
Алексей опустил черную бумажную шторку светомаскировки, в темноте смахнул с подоконника сухо спавший со стекла иней, зажег коптилку.
– Четыре танка из ремонта выпустили. Во – заревели! – Вспомнив, как, развернувшись и грозно лязгая полированными гусеницами, тяжелые машины нетерпеливо вылетели с заводского двора, Алексей оживился. – Директор сказал: завтра навестит тебя. Пускай, говорит, Семен Силыч поправляется.
– Зря… У него хлопот и так… хватает.
Дядя говорит с остановками, ворчливо, но Алексей понимал, что услышать это ему было приятно.
– Сказал – значит, не зря. – И хотя дядя и не порывался встать, строго наказал: – Лежи. Ужинать будем, в комнате нагрею.
За ужин Алексей не беспокоился: в кармане пиджака, под ватником, отогревались две, только самую малость прихваченные холодом, картофелины; а вот насчет «нагрею» – это было довольно рискованное обещание. Все, что могло сгореть, давно было сожжено, пяток тоненьких нащепанных с утра лучинок годились только на растопку. И все-таки Алексей был убежден, что обещание свое сдержит, если даже для этого придется ломать деревянные перила лестницы, спилить какой-нибудь столб на улице или сделать еще что-нибудь похлеще. Должен он поставить дядьку на ноги, и весь разговор!
Дядька!.. Семен Силыч, родной брат отца, так похожий на него и чем-то более близкий. В свои девятнадцать с небольшим лет Алексей не мог объяснить себе этого, не пытался, но – чувствовал. Маленький тщедушный человечек с острым птичьим носиком и зоркими ясными глазами под седыми кустистыми бровями прикрикнул, когда Алексей, не попав в институт, пал было духом, оставил жить у себя, отвел на свой завод. «Нечего у отца с матерью на шее сидеть, у них еще трое. Вон лобан какой вырос! Если не дурак, завод тебя в люди и выведет. Побольше любого университета завод-то, когда мозги да старание есть…» Врать нечего, Алексей не раз обижался на дядю: за резкость в слове, за строгость, а пуще всего за то, что держал его в учениках токаря побольше других своих питомцев. В первый же свой трудовой день Алексей вызвался самостоятельно выточить довольно сложную деталь – дядя разрешил. Понаблюдав, как племянник уверенно заправил резец и включил станок, он удовлетворенно хмыкнул. Несколько раз он останавливался за спиной Алексея – тот увлекся и перестал обращать внимание. Час спустя разгоряченный Алексей, скрывая торжество, сунул деталь в руки дядьке – тот внимательно оглядел, нахмурился. «По конусу – перекос. Не работаешь, парень, играешь». По существующим нормативам отступление было допустимым, но оно все-таки было, дядька сказал об этом в присутствии других, громко и обидно – Алексей засопел… Много позже, обмыв с племянником его первый разряд, дядя объяснил: «Родня мы с тобой. Фамилия у нас одна, вот и выходит, что спрос с тебя должен быть большой. Как с меня вроде…» В будние дни Семен Силыч ходил в бобриковом полупальто, в старой кепке, в потертом пиджачке. По большим праздникам, отправляясь в заводской Дворец культуры на торжественный вечер, надевал парадный синий костюм с двумя наглухо прикрепленными к лацкану орденами: потускневшим Боевым Красным Знаменем, полученным из рук Фрунзе в гражданскую, и Трудовым, которым был награжден два года назад. На торжественных заседаниях неизменно сидел в президиуме рядом с директором завода и парторгом ЦК, полный сознания собственного достоинства. Началась война, и – странно – старый человек, он словно помолодел, мог, при надобности, как и Алексей, отстоять у станка две смены подряд. Поначалу даже блокадные трудности переносил он легче, чем рослый, физически крепкий Алексей. «Ни хрена, у рабочего человека кишка крепкая. На кулак намотаем, а сдюжим». И дюжил – до самого нынешнего утра, когда не смог уже подняться. «Скажи там – прогулял, мол, Силыч», – горько попросил он племянника.
Вот такой он, дядька, и разве мог допустить Алексей, чтобы старик крючился в темной и холодной, как гроб, комнате!
С коптилкой в руке, отбрасывающей на черные стены короткие колеблющиеся тени, Алексей прошел по пустому коридору, потолкался в кухне, в которой давно никто не готовил. Ничего деревянного тут не было. Поколебавшись, снял с гвоздика ключ от докторской квартиры – доктор и его жена, тоже врач, были на фронте, – без раздумий открыл чужую дверь.
В просторной, хорошо обставленной комнате ничего не изменилось Алексей несколько раз бывал тут; дня за три до начала войны молодой симпатичный доктор лечил его от ангины – перестарался с мороженым. Тускло блеснула ледяная полоса старинного трюмо, от пола до потолка, с низкой мраморной подставкой, – вытянув в руке потрескивающую коптилку, Алексей подошел ближе, усмехнулся. Привидение и привидение! Долговязый, худой, в лоснившемся, перетянутом ремнем ватнике, в шапке с отвалившимся меховым козырьком, замотанный грязным шарфом почти до носа. Шурочка, дочка настройщика, увидела бы – не узнала, испугалась бы, чего доброго…
Стулья, конечно, мелочь: обивка, пружины да тонкие, как спички, ножки, за пять минут пропыхнут… Самой подходящей вещью был платяной, полированного дерева, шкаф. Уцелеем – отработаем, новый купим, а нет – так все равно уж… Выбрав из ящиков белье, Алексей уложил его аккуратными стопками на диван, открыл вторую половинку двери. Обливаясь от напряжения холодным липким потом, вытащил шкаф на лестничную площадку, установил на верхних ступенях коптилку, ахнул топором по сухому звонкому дереву.
Полчаса спустя в «буржуйке» весело гудел огонь, на ее чугунных боках проступили бледно-малиновые пятна, в булькающей кастрюле перекатывались две картофелины.
– Тепло как, – подал голос дядька.
– Ну, баня! – радуясь, поддакнул Алексей; наклонившись, он осторожно снял с него шапку – белый легкий пушок на голове стал влажным, – откинул край одеяла, развязал на узкой впалой груди пожелтевшие тесемки нижней рубахи. – Дыши, отогревайся. Сейчас с тобой ужинать будем.
– Да я вроде не хочу, – медленно, с расстановкой, сказал старик.
– А тебя никто не спрашивает.
Суп поспел. Алексей тщательно растер ложкой разварившийся картофель, перемешал и, не сдержавшись, не подув, глотнул крутого солоноватого кипятку. Аж слезы выступили, зато вкусно – невыразимо!
– Готово, дядька. Такого блюда и в «Астории» сроду не подавали.
Обняв одной рукой за плечи и придерживая таким образом, а второй держа блюдце с похлебкой, Алексей покормил дядю, поругиваясь, что тот отказывается взять хлеба, поел сам.
Суп в самом деле был что надо, в него еще луковинку бы для вкуса! И чего это прежде, когда всего полно было, не ценили еды? Схватишь кусок на ходу и пошел. Дали бы ему сейчас вволю белых ленинградских батонов румяных, в мучке, чуть не с полметра длиной, – десять бы штук съел и крошки бы не оставил!..
По телу разлилась приятная теплота, но есть хотелось, пожалуй, еще больше, чем до ужина, только аппетит растравил! Алексей знал это состояние, но и хорошо знал, чем можно по крайней мере до утра обмануть себя. Закипел чайник, Алексей сыпанул в него какой-то сухой травки, собранной дядей с осени, выпил кружку зеленовато-бурого настоя, приятно отдающего чем-то кисловатым. Во, порядок, живот – как барабан, и хотя это ненадолго, чувство сытости уже полностью овладело Алексеем. Зря дядька от чаю отказывается. Теперь, пока это ощущение обманной сытости не утрачено, поскорее уснуть, а там – утро, и опять дадут драгоценную пайку. Жить еще можно!..
