Текст книги "Разговор с незнакомкой"
Автор книги: Николай Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
ПОДУМАТЬ ТОЛЬКО…
Я впервые увидел его год назад, когда переехал в этот дом. Был солнечный сентябрьский полдень. Лихие грузчики перекантовали на последний этаж пятиэтажки мою немудрящую мебель и книги, и я постоял несколько минут на балконе, провожая глазами зеленый грузовик с шашечками по периметру кабины. Потом спустился во двор, присел на скамейку возле детской песочницы. Неподалеку, рядом с двумя мусорными кубами, стоял высокий старик. Был он в длиннополой шинели старого покроя, кирзовых сапогах, в серой потертой фуражке. Старик стоял неподвижно и смотрел на металлические ящики, доверху наполненные мусором. Жирные неопрятные голуби, точно куры на деревенском подворье, разгребая ногами этот мусор, отыскивали пищу. А внизу на пожухлой траве сидел, жмурясь на солнце, дымчатый кот. Иногда птицы что-то неосторожно сталкивали сверху, кот на секунду оживал, подбирал с травы колбасную кожицу или обсосанную куриную косточку и долго хрустел, по-прежнему жмурясь и наклоня голову набок. Затем, благодарно посмотрев вверх, снова замирал в ожидании.
«Вот вам и эволюция…» – невесело подумал я. Должно быть, о том же самом думал и старик. Направляясь к подъезду, он бегло взглянул на меня и, чуть приподняв фуражку, негромко проговорил:
– С приездом…
Я невольно кивнул ему, привстав. А в ушах почему-то зазвучала нелепая здесь фраза: «Со свиданьицем…» Старик проговорил свое приветствие абсолютно бесстрастно, ни один мускул не шевельнулся на его лице, и глаза смотрели не на меня, мимо. Я посмотрел ему вслед. Ссутулившись, будто от внезапной неловкости, он шагнул в подъезд.
Потом я не однажды видел его в окно. По-прежнему чуть сжавшись и наклонив корпус вперед, будто стесняясь своего роста, он задумчиво брел по асфальтированным тропинкам двора, всегда один, или сидел в беседке, у барьера, подставив под подбородок два сжатых кулака.
А потом я уехал в командировку и забыл о старике. Но, на удивление, первый, кого я увидел в день своего возвращения, через месяц, был он. Выкладывая из рюкзака свои дорожные причиндалы, я уронил бинокль. Находился он в крепком кожаном футляре и упал на мягкую ковровую дорожку, тем не менее я решил проверить, не сбились ли от удара линзы. Рассматривая через окно двор, я медленно панорамировал биноклем вдоль скамеек, веревок с сохнущим бельем, пока не появилась в поле зрения беседка. И я увидел близко перед собой лицо старика. Он сидел в обычной своей позе, и во взоре его была тихая умиротворенность и виноватость перед всем миром.
Спустя час я пересекал двор, направляясь в булочную, и был немало удивлен, увидев старика на том же месте, в беседке, но… в окружении нашей дворовой детворы. Две девочки-близняшки с одинаковыми голубыми бантами симметрично сидели возле старика, заглядывая ему в глаза, парнишка лет пяти-шести в матроске застыл напротив, обняв рукой перила. Старик что-то рассказывал детям. Голос его звучал приглушенно, и разобрать слова я смог, лишь подойдя к беседке вплотную. Раскуривая сигарету, я постоял минуту-другую незамеченный возле занавеси из коричневого увядшего плюща.
– Это была необычная планета, – медленно, чуть певуче рассказывал старик. – Ни дети, ни взрослые никогда не болели там, никогда не случалось там ни войн, ни катастроф, и в слове «здравствуй» практически необходимости и смысла не было. Поэтому жители той планеты при встречах дарили друг другу цветы. И чем добрее и приветливее был дарящий, тем красивей цветок распускался в его руках. Когда над планетой сгущались сумерки и обитатели ее готовились ко сну, они сажали приобретенные за день цветы возле своего жилища, и поэтому под каждым окном пышно цвели сады – один ярче другого, – потому что взращены они были на Доброте, Нежности и Любви.
Старик проговорил все это без пауз, на одном дыхании, и умолк, видимо отдыхая, а я пошел своей дорогой, размышляя над концом его сказки.
Через некоторое время я узнал, что жил этот старик подо мной, ниже этажом, в таком же однокомнатном стандартном раю.
Я не любитель шумных застолиц. Но в тот праздник ко мне неожиданно нагрянули друзья студенческих лет. Мы долго не виделись и не заметили, что встреча наша затянулась едва ли не за полночь. Гости пели наши старые песни, не обошлось и без современных танцевальных ритмов. Время от времени я с опаской поглядывал на пол, помня о том, что значат современные ритмы в современных квартирах. В разгар вакханалии в прихожей раздался звонок. Распахнув дверь, я увидел на пороге старика. Застенчиво улыбнувшись, он проговорил:
– Товарищи, танцуйте, пожалуйста, вальс…
Гости замерли за моей спиной, я раскрыл было рот, пытаясь что-то сказать, но старик, неловко кивнув нам, закрыл за собой дверь.
Вскоре я познакомился с ним. Произошло это в один из первых дней нового года. В сумерках я возвращался со службы домой. Был легкий мороз, на головы, на плечи прохожих опускался тихий мягкий снег. Я шел не спеша, размышлял о чем-то и в мыслях своих еще был на работе, сознание не успело переключиться на домашний лад. Когда проходил мимо городской филармонии, меня и раз и два окликнули, спрашивая «лишний» билет. На минуту я остановился, рассматривая красочную афишу у стены, и тут меня снова окликнули.
– Один билет не нужно?.. – спросила девушка в вязаной шапочке и очках, протягивая голубую полоску бумаги.
Не знаю, что меня побудило, но я, не раздумывая, купил у нее этот билет и через несколько минут, оставив пальто в гардеробной, уже сидел в ярко освещенном партере.
Концерт открыли одной из моих любимых бетховенских сонат, затем пошли романсы, арии в исполнении певицы с высоким, необычайной чистоты и силы голосом.
В антракте я увидел старика. Зал в считанные минуты опустел. Пробираясь к выходу, я заметил на последнем ряду знакомый профиль, ежик седых волос, острый, с горбинкой нос. Он сидел не шелохнувшись, не отводя глаз от сцены, от замершего занавеса, точно там, лишь для него одного, все еще кипела жизнь.
После концерта я, что называется, нос к носу столкнулся с ним у вешалки. Он увидел меня, когда швейцар помогал ему надевать шинель; оторопел на какое-то мгновение, прикоснувшись к козырьку неизменной фуражки, кивнул и, глубоко утопив руку в карман, зазвенел мелочью.
К трамвайной остановке мы шли вместе. По-прежнему сыпал снег, на улицах, окутанных сумраком, было тепло и покойно.
Старик вдруг остановился и, нерешительно протягивая мне руку, проговорил:
– Как-то, однако, неловко, соседствуем вроде… Серафим Потапович я, одним словом. – И неожиданно крепко сжал мою руку, так что даже заломило пальцы. Я назвал себя.
Когда мы вошли в трамвай, старик снова сунулся в недра глубокого своего кармана и достал несколько монет. Но я, опередив его, бросил монетку в кассу, оторвал два билета. Улыбнувшись, он благодарно кивнул, однако, близко поднеся к глазам щепоть, продолжал рассматривать мелочь. Затем вывернул один карман и другой и сокрушенно вздохнул:
– Подумать только…
– Что-нибудь случилось? – спросил я.
Старик покачал головой и, вздохнув снова, отвернулся к окну. На дальнейшие расспросы я не решился, молчание было каким-то напряженным, неловким. Старик, точно онемев, смотрел в примороженное окно. Наконец он не выдержал и, глубоко, горестно как-то вздохнув, повернулся ко мне.
– Ну, впору возвращайся назад… – проговорил он, покачав головой.
– Что-то потеряли? – машинально спросил я.
– Алтын вместо двугривенного швейцару отдал, три копейки. И смех и грех…
– Стоит ли сокрушаться из-за этого? – попытался я его утешить. Он развел руками и снова уставился в окно.
До дома мы ехали молча. У подъезда старик остановился и тихо проговорил, подавая мне руку:
– Ну каков голос, подумать только…
Я промолчал, мысленно соглашаясь с ним. Голос певицы был действительно прекрасен, и казалось, что он продолжает еще звучать в ушах.
Достав коробку сигарет из кармана, я нерешительно протянул ее старику. Он взял сигарету и, размяв ее пальцами, поднес к лицу, глубоко вдохнул табачный запах.
– Я не курю уже много лет, но люблю табачный дух. Многое напоминает… войну, молодость. Все старые люди, видно, живут запахами прошлого… и звуками. Вот сегодняшний голос, к примеру. Мне кажется, я второй раз в жизни встречаю такой. Впрочем, что это я… Возможно, вы совсем иначе думаете.
– Нет-нет, я полностью с вами согласен. И думаю, мне повезло: я ведь случайно попал на концерт.
– Да… лет тридцать с лишним назад слышал я такой же. В одном из волжских городов, где жил после войны. И вот там, на периферии, как говорится, в глубинке, она пела в театре. – Он снова вздохнул, понюхал сигарету. При тусклом свете подъездного фонарика я все же смог увидеть его грустную улыбку. – Что это был за голос – словами не скажешь. Это надо было только услышать, хотя бы раз. Подумать только… много раз приглашали ее в столицу, в Большой театр – не пошла. Муж пел вместе с нею в театре, слабый тенорок. Да… это была сильная женщина. Вот послушайте, что было с ней однажды. Этот эпизод ее жизни город превратил потом едва ли не в легенду. Пела она в тот вечер Иоланту. А после спектакля, разгримировываясь, замешкалась и упросила мужа и партнеров не ждать ее. Кто знает, может быть, ей хотелось в тот вечер побыть одной. И из театра вышла она едва ли не последней; на улице было морозно, падал снег. До дома было всего ничего, около двух кварталов… – Старик, задумавшись, замолчал на минуту.
Я прикурил новую сигарету.
– Едва отошла от театра, как дорогу ей преградили трое… дюжих, плечистых, в коротких полушубках-«москвичках», которые тогда были в моде. Она попыталась было обойти их – не тут-то было. «Снимайте шубу!» – негромко, но категорически предложили ей. А одевалась она, надо сказать, хорошо, шуба была у нее котиковая, неимоверное богатство, особенно по теперешним временам. «Друзья мои, – сказала она спокойно, обведя их взглядом, – самое дорогое, что у меня есть…» – «Не разговаривать!» – оборвали ее, грубо. «Нет уж… минуту внимания! – продолжила она. – Итак, самое дорогое, что у меня есть, – это голос. И если я отдам сейчас то, что вы просите, я потеряю самое дорогое, а значит – и жизнь, Но у меня к вам предложение: проводите меня до дома, тут совсем рядом, и вы получите то, что вам надо, даю вам слово». Не дожидаясь ответа, она так же спокойно обошла их и двинулась в сторону дома. Трое молча последовали за ней. Время близилось, вероятно, к полночи, и улицы были пустынны. Но возле дома встретились ей соседи. Двое мужчин провожали женщину на ночной поезд. Тут же поблизости кто-то прогуливал собаку. Соседи поздоровались. «Это мои друзья!» – ответила она на их вопросительный взгляд, кивнув на сопровождающих. Почти до самого подъезда она слышала шаги за своей спиной. А когда подошла к двери, обернулась. Вокруг не было ни души.
Старик снова умолк.
– Да, действительно смелая женщина… – проговорил я, живо представляя себе все, что только услышал.
– Но это еще не конец истории! – оживился старик. – Через несколько дней она снова пела Иоланту. И, как говорится, под занавес, когда ее уже и раз и два вызывали на сцену, из боковой ложи к ногам ее бросили огромный букет алых роз. Подумать только… Где можно было достать такой среди зимы? Уже дома, когда она ставила цветы в воду, обнаружила записку, где было всего два слова: «От друзьёв».
…Потом я долго не видел старика. Зимний день короток, уходишь из дома в сумраке и затемно возвращаешься. Но в суете и текучке, в чередовании важных и малых дел я все же помнил о нем. А когда видел светящиеся окна под своим балконом, подмывало зайти к нему, что-то такое интриговало в нем, манило. Но… все казалось, знакомство наше, что называется, не перешло границ шапочного. Время шло. Увидел я его уже весной, перед Майскими праздниками. Пригревало солнце. А он сидел в беседке в неизменной старенькой шинели, правда, с открытой головой, фуражка лежала рядом, на свежевыкрашенной скамье. Теплый ветер шевелил редкие седые волосы. Увидев меня, старик приветливо, оживленно даже как-то улыбнулся, встал. А когда я подошел, он кивнул на кроны кургузых тополей-карликов, окружавших беседку, и проговорил, поглаживая левую сторону груди:
– Ум за разум заходит на старости. Так и кажется, что слышу, как лопаются почки…
Я невольно прислушался. Нет, лишь шелест ветра в ветках да поскрипывание одинокой старой липы в углу двора.
– Увидите, завтра покажутся листья. Подумать только, они уже, точно птенцы, стучатся, стучатся к нам сюда!
Он говорил и говорил что-то еще о весне. Я слушал его и не слышал, почему-то вновь, в который уж раз, вспомнился его зимний рассказ о певице. И когда я сказал ему об этом, он как-то недоуменно взглянул на меня, помолчал и сказал раздумчиво:
– Веселое тогда было время. Всевозможные шайки, банды, «черные кошки»… средь бела дня грабили.
– Но ведь и сейчас, Серафим Потапович, не заскучаешь.
– Да, да, вы правы. Подумать только! Ведь старое поколение истинных рецидивистов, классиков двадцатых, тридцатых, сороковых годов вымерло, обезврежено либо «на пенсии», так сказать. Откуда же берутся продолжатели? Ведь нет же ни школ, ни академий.
– Продолжателей хватает. Кино и телевидение не дают нам об этом забывать.
– Н-да, не дают… – вздохнул старик. – Но мне кажется, когда возникают особо угрожающие вспышки, рецидивы, на это надо бросать, как на очаги эпидемий, лучших специалистов Москвы, других городов.
Старик замолчал, потом, настороженно прислушиваясь к чему-то, встал со скамьи.
– Вы слышите? – спросил он, обернувшись ко мне.
Из-за тополей доносился сухой дробный треск. Поднявшись, я увидел перекинутый через бельевую веревку темный резиновый шланг. Упругая струя воды, разбиваясь об асфальт, издавала резкий звук, напоминающий треск разрываемой плотной материи.
– Нет, вы прислушайтесь только, на что похоже? Особенно если не глядеть…
Я прислушался.
– Верно же – на огонь?.. Подумать только, вода и пламя! Вечно взаимоуничтожающие друг друга, и вдруг общее – звук. Треск сухих ветвей, объятых пламенем, и звук разбивающейся о камень воды.
Мне оставалось лишь молча удивиться столь необычной и образной аналогии.
А через несколько минут старик вновь удивил меня. Мы вместе шли к дому. Вдруг он остановился, глядя себе под ноги, потом нагнулся, и я увидел, как он протянул руку к серебряной монете, лежащей у асфальтовой кромки. Однако он не поднял монеты, а лишь перевернул ее и пошагал дальше.
– Чем не понравилась вам монетка? – не выдержав, спросил я его у подъезда.
– С детства, знаете ли, суеверен, беру, лишь когда лежит «орлом»… – улыбнулся старик, разведя руками.
– А перевернули зачем?
– Подумал, что кто-нибудь пойдет после нас той дорожкой…
Последняя моя командировка была хлопотной, но интересной. Мне уже приходилось бывать на Дальнем Востоке. Но прежде я видел только приморские города, бухты, в лучшем случае – сопки. И вдруг теперь – Сахалин и Курильская гряда, выход на сейнере в море и полет над океаном на вертолете. И там, далеко от дома, я все время помнил о старике. Я уже знал, что пойду к нему в тот же день, как вернусь. Моряки тралового флота подарили мне огромный коралл. Розовый светящийся папоротник с тонким, почти прозрачным кружевом ветвей. Я постучусь к старику и вместо приветствия, совсем как в его сказке, протяну ему это чудо. Так в течение полутора месяцев я и представлял себе свое возвращение.
…На пути из аэропорта к дому меня прихватил ливень. Да такой, что невозможно было и шагу ступить из-под навеса на остановке. По асфальту вдоль кромки тротуара несся бурный поток, тяжелые косые струи сбивали с деревьев листья. Обидно было стоять в двух шагах от дома, что называется, выжидая погоды. И я, черпая туфлями мутную воду, пошлепал перебежками по лужам к своему двору.
Перешагнув порог квартиры, сбросил все мокрое, переоделся и, поставив на плиту кофейник, стал названивать на службу. Дождь за окном затихал. Раскладывая по местам дорожные пожитки, я добрался до коралла. Не мешкая, завернул его а целлофан и отправился вниз. Подойдя к стариковской двери, я не сразу нажал кнопку звонка. «Удобно ли без приглашения? – в который раз подумалось мне. – Уместен ли мой визит?» Но отступать показалось поздно, и я торопливо нажал на черную глянцевую пуговицу у косяка.
С минуту пришлось простоять мне у обитой темным дерматином двери. Я подумал уж было, что хозяина нет дома, как дверь, чуть скрипнув, приоткрылась, и я увидел седую, с большими залысинами голову и кудлатую, окладистую бороду незнакомого мне пожилого мужчины.
– Вам кого? – спросил он, настороженно рассматривая меня.
– Серафима Потаповича… если можно.
Бородач приглушенно кашлянул в ответ и как-то нерешительно, неохотно раскрыл дверь, пропуская меня. В комнату он меня ввел, почему-то поддерживая под локоть. Я увидел двух благообразных старичков за накрытым столом посреди комнаты; чем-то они были похожи друг на друга, хотя один из них был лысенький, безбородый, а второй – с гладко зачесанными редкими волосами, с аккуратной сивой бородкой клинышком. Я осмотрелся. Ничего, кроме высокого книжного шкафа да потертого кожаного дивана, в комнате не было. И тут из кухни вышел и, кивнув мне, двинулся, шаркая стоптанными штиблетами, к столу широкоплечий коротышка-горбун – наш дворник дядя Федя. В вытянутых руках он крепко держал за горлышки две раскупоренные бутылки.
Бородач, что привел меня в комнату, принял у него одну из бутылок, наполнил водкой граненую стопку и, протянув ее мне, сказал:
– Опоздали вы, молодой человек… на девять дней.
Водка, растекаясь по пальцам, холодила кожу. Дядя Федя принес из кухни колченогую табуретку и, примостившись на ней у торца стола, подвинул мне свой стул. Вместе со всеми выпил и я.
– А вы, простите, к го будете ему? – спросил меня лысый старичок.
– Я сверху… – ответил я, машинально показывая на потолок. – С пятого этажа то есть.
Старичок кивнул и зашептался с соседом, низко склонившись над столом. Выпил я и еще одну стопку, налитую мне дядей Федей. Издалека откуда-то, из-за стены, может быть, из-за приоткрытого окна донеслась мелодия старого полузабытого вальса. Дядя Федя, ерзая на неустойчивой табуретке, старался придвинуться ко мне ближе и пьяненько, с придыханием, говорил мне на ухо доверительно:
– Утром в беседке… голову на стол положил, как задремал.
А с другого конца стола, точно ветром, приглушенно доносит до меня слова бородача:
– Полковым комиссаром, считай, всю войну… Тихий такой, обходительный, будто не на передовой, не на фронте. А вот когда Ясную Поляну освобождали… – Говорящий умолк на мгновение, прикуривая папиросу, и, выпустив обильную струю дыма, продолжил: – Я тогда отдельным артдивизионом командовал, истребительным. Километрах в полутора или в двух, помню, расположились от усадьбы. И только было я решил подкрепиться, котелок с горячим на пенек поставил, вызвали на КП. Гляжу, мать честная, Серафим на взмыленной кобыле. Соскочил ко мне, бледный, руки трясутся. Костя, говорит, на коленях прошу, ударь, ударь изо всего, из чего только можешь. А сам и впрямь чуть не падает на колени. Объясни толком, говорю, в чем дело, и усаживаю его рядом с котелком своим. И рассказал он мне о том, что увидел только что в усадьбе… в кабинете да спальне Толстого.
Бородач замолчал, прищурившись, точно рассматривая что-то за пеленой папиросного дыма.
– Ну а ты, Константин? – нетерпеливо спросил его лысый старик.
– Я-то?.. Что я… не могу, говорю, Серафим, без приказа. А он пуще прежнего на меня, глаза горят, не видел никогда его таким. Вон же, вон, показывает, за лесом, не ушли они еще далеко… Что же, подумал я, правда, с минуту-другую, развернул всё на лес, определил прицел и скомандовал… изо всех видов. А должен сказать, «катюши» у меня первого появились на нашем фронте…
– Ну и?.. – снова не выдержал лысый.
– Сжег я, братцы, тот лесок. А за ним – пару обозов и, думаю, до полка пехоты… Выговорешник влепили мне, конечно, за инициативу, однако ордена не лишили.
– И это наш Серафим? – вздохнул молчавший до сих пор старик с острой седой бородкой.
– М-да… Ну а потом вечером сидим мы в землянке, – продолжал бородач. – Наркомовские перед нами в кружках, все как положено. А как же, спрашиваю я, выпив свое, насчет «непротивления»-то, Серафим? Ведь старик-то там перевернулся, наверное… Ни, ни, затыкает он мне рот, молчи, молчи… святое дело.
Дядя Федя поднялся и, обойдя стол, наполнил пустую рюмку бородача. Тот поднял ее и вздохнул протяжно:
– А пел он как, братцы! Ту же «Землянку» или из «Князя Игоря»…
– Он же когда-то в театре пел… – раздумчиво проговорил лысый. – Правда, не довелось его послушать ни разу, судьба нас развела.
– Пел в оперном, – подтвердил бородач. – Но года два после войны, не больше.
Еще долго о чем-то говорили эти люди, вспоминали. А мне почему-то вспоминался зимний наш двор, ранние сумерки, желтый свет из окон старика под моим балконом. А ведь я же мог, мог постучаться к нему еще тогда, зимой. Подумать только!..
