Текст книги "Разговор с незнакомкой"
Автор книги: Николай Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)
ПУШКИНСКИЙ ВОЗРАСТ
Н. Нестеровой
Этот крохотный угловой номер старой гостиницы многое, верно, повидал на своем веку. А сегодня он приютил двоих, что присели у окна на тесном диванчике и не могут разнять рук.
Луна посеребрила полукруглые звенья стекол за тяжелыми гардинами, где-то за стеной утробно журчит по трубам вода, у двери подтекающий кран роняет гулко разбивающиеся о раковину капли.
– Отчего же ты плачешь?..
– Не знаю… До сих пор не могу поверить, что это ты. Нет… и руки твои, и волосы, и глаза. Господи, это же можно умереть!..
– Да, ты знаешь, я и сам… Хотя я всегда знал, что многое, вся жизнь, пожалуй, может зависеть от одной секунды, от мгновенья. Не остановись на это мгновенье, или наоборот – остановись, поверни в сторону, или пойди иным путем, – и вся цепочка дальнейших событий, обстоятельств, вся судьба твоя может сложиться иначе.
– Да, да, ты прав…
– Но в такой-то сутолоке встретиться! Ведь это же узловая станция – десятки тысяч пассажиров ежедневно…
– Как увидела тебя, у меня и ноги отнялись. И одна только мысль: сейчас пройдет и не увидит, сейчас пройдет и… Потом, гляжу, а ты свою бандуру, чемоданы свои эти, как грохнешь об землю… Ой, моя рука чувствует, что ты улыбаешься, почему?..
– Кофры это…
– Что?
– Кофрами эти чемоданы называются. Заграничное слово… Много у нас еще иностранного при нашем-то богатстве…
– Господи, да при чем все это-то, да бог с ним… Смотри, как темно стало, луна, верно, зашла…
– А ты помнишь… ту ночь?
– В тайге?
– Не совсем в тайге, мы же выбрались потом на полевой стан…
– Как же мне не помнить об этом?..
– Да… Это было время Большой Целины. Когда нас перевели из вашей Николаевки, я за пятьдесят километров бегал к тебе – где на попутных, а где пешком…
– Ты же говорил, что приезжал за письмами для ребят…
– И за письмами тоже…
– А когда я тебя провожала назад, мы сначала ехали на лошади, а потом шли пешком вдоль Енисея.
– И заблудились к ночи… И очень хотели пить… жевали сырое зерно…
– А потом что-то как зашуршит, а я как закричу!
– Неужели и это помнишь?
– Еще бы…
– Да… Мы были только месяц вместе… Ну, пусть не вместе, рядом… А потом нас перебросили в этот Туранск.
– И я еще раза два приезжала к тебе…
– Трижды ты приезжала ко мне. И последний раз – накануне прихода повестки. Человек пять из нас вызвали в военкомат и на следующий же день после комиссии отправили к месту службы. Если бы тебя тогда не вызвали в облздрав или куда-то там…
– В крайздрав. На курсы усовершенствования, фельдшерские… Но я через несколько дней приезжала, а тебя уже нет. Дружки твои ухмыльнулись только… вообще странные были ребята. Не любили, что ли, они тебя? Все шутили, подсмеивались… в стенгазете даже рисовали…
– Да нет, что ты. Не плохие они ребята… Понимаешь… у меня была ты, а у них нет…
– Но они же гуляли, на танцы ходили, у всех кто-то был…
– Понимаешь, это другое… У меня была ты! У них не было тебя… У них было не то!..
– Почему ты так думаешь?
– Да знаю… Мы вместе уходили в армию, обо всем успели поговорить – нас очень долго везли к месту службы. И поездом, и по воде… С дороги не писал тебе, хотелось уже с какого-то постоянного места, чтобы адрес был. Ну, а прошло около месяца, прежде чем адрес-то появился. Раза три я писал тогда из части. Письма возвращались. И красным карандашом на уголке конверта – «адресат выбыл»…
– Ты знаешь… честно говоря, я потом приезжала еще. Ходила в военкомат. Улыбнулись мне те дяденьки офицеры: «Сам, мол, напишет, не беспокоитесь…»
– Сколько же лет прошло!.. Теперь бы уж нашим детям могло быть столько, сколько нам тогда… Твоему мальчику сколько уже?
– Большой…
– А как ты его назвала?
– А разве ты не догадываешься?
– Прости…
– Четыре года я была одна тогда… Перебрасывали с места на место, медиков всюду не хватало. Всю Сибирь изъездила. И все надеялась на чудо… Ну, а потом встретился парень, добрый такой, обходительный… механик по автомобилям. И родители хорошие, заботливые…
– Из местных?
– Да, коренные сибиряки… Свадьбу играли по старым обычаям: с выкупом, с дружками да подружками. Вроде бы понарошку, а вроде бы и всерьез… А когда повели меня под руки к жениху, чувствую, земля из-под ног уходит. Думаю – все! Теперь уже не увижу тебя, последняя ниточка разрывается…
– Не надо, родная, успокойся…
– А потом… а потом уж и вовсе что-то такое произошло во мне. Обнимет он меня, я глаза закрою и стараюсь тебя представить, думаю, что это ты, чтобы легче было. Иногда получалось, чаще – нет… Ну, а когда маленький родился, как-то все вдруг и отошло куда-то, как-то вдруг и легче стало сразу… Господи, да что же я это все о себе да о себе, ты-то как?..
– Я помню, ты тогда в институт собиралась…
– Не вышло… Он был против, потом маленький родился, заботы… А потом уж, чувствую, поздно… Но ведь ты тоже хотел в медицинский…
– Знаешь… я учился в медицинском после армии. Два года… Отец у меня был врач, мечтал, чтобы хоть кто-то из нас, троих его детей, надел белый халат. Пришлось мне… Ну, а потом я понял, что занял чье-то место, поспешил его освободить…
– А дальше что?
– Работал и опять сдавал в институт. Снова учился…
– До конца? Ой, не буду, не буду… Какие у тебя сильные руки… Да, а что же ты теперь делаешь?..
– Кино снимаю.
– Кино-о?
– Ага…
– И артисток всяких?
– Нет, простых людей, натуральных. Я делаю документальное кино.
– Интересно небось… Разъезжаешь?
– Интересно… Но, знаешь, это трудная работа, нервная… Иногда, правда, по неделе и больше приходится загорать, ждать погоды, как в авиации… Ездить, конечно, приходится. И на Севере побывал, на льдине, и в горах, и на стройках всевозможных… Был за границей… приз мне даже там вручили…
– Что?
– Приз, говорю… Статуэтку такую, вроде бы золотую, а вроде и нет… Да! Ты же могла мою фамилию прочитать в титрах…
– Где прочитать?
– Ну перед началом самой картины. Хотя да… фамилия-то у меня не из редких. А в титрах все больше редкие фамилии, колоритные, звучные. Но дело не в этом… Несколько раз мне по-настоящему повезло… Гагарина дважды снимал, Михаила Александровича Шолохова…
– Все равно ты, наверное, с разными артистками знался…
– Да разве может кто-то из них стоить хоть одной этой твоей слезинки!
– А руки почему у тебя такие шершавые? От этих ящиков-причиндалов?
– От них…
– Тяжелые, видно, штуки…
– Да нет… Потом, ты знаешь, у меня есть отличный парень – помощник, ассистент… Отпустил я его сейчас, в институт готовится… За две недели многое может успеть. Ну, а мне – не привыкать… Хочешь вина?
– Налей маненько…
– Держи, а то пролью…
– Кисленькое… Сам-то выпиваешь?..
– Как тебе сказать… Раньше случалось. Потом как-то невкусно стало. Может быть – возраст?.. Пушкинский уже…
– Почему?
– Пушкинский? Его убили в тридцать семь… Да и вообще… «Мы в возрасте уже ином, и чувствуем и мыслим по-иному».
– Ну, а…
– Подожди… Я знаю, о чем ты… Не надо, я сам. Был женат. Очень недолго… Встретил ее… показалось – любовь… Думал, возродилось мое чувство из пепла… И потом, понимаешь, такое произошло… Никому не мог рассказать об этом, даже матери. А тебе скажу…
– Что-то страшное?
– Да… Нет, не думай, не изменила она мне, нет. Но только однажды я узнал такую вещь… Подай мне сигарету, пожалуйста… Понимаешь… была у нее подруга. Самая преданная и верная. И вот… уезжала эта подруга в декретный отпуск к маме своей, в глубинку куда-то, в деревушку. Провожал ее муж и моя будущая жена, я еще тогда ее не знал… Ну, в общем, поезд ушел, а она… в какой-то степени смогла заменить свою подругу, оставшись на время с ее мужем…
– Но, может быть, это не так?
– Если бы… Для меня это было слишком важным, главным даже, и я убедился во всем, прежде чем что-то предпринять. Любое зло я могу понять, любое… только не предательство. Я даже могу понять тех людей, которые становились предателями под пытками, переставая быть людьми, доведенные до безумия, до облика животного… но только – не иудин грех… Все, больше не могу!..
– Помолчи немного, на… выпей.
– Спасибо…
– А ты такой же, как и был, худющий, стройный. Поседел вот только маненько…
– А твои волосы мне кажутся еще гуще и длиннее. До сих пор у тебя коса, надо же… И не пыталась отрезать?
– Разве я могла… она же нравилась тебе.
– И голос у тебя все тот же, говорок твой сибирский, мягкий, певучий. По-прежнему ты окаешь немного и говоришь «ну» вместо «да». Правда ведь?
– Ну…
– Я однажды девчонку в Перми встретил на почте. Разговаривала она с подругой, а голос – твой… Я прямо замер, услышав этот голос. А потом целый час шел за ней по улице. Название улицы запомнилось, забавное – Потерянная…
– Вот ты какой…
– Ага… Слушай! А как же ты здесь оказалась? Тут же юг, можно сказать, Северный Кавказ, Кубань…
– Переехали мы. Друзья его сманили, пообещали легкую жизнь… Да и сестра его здесь, я и ехала-то к ней сейчас, к золовке-то… Потихоньку построились, домишко свой. На консервном заводе работаем. Я – в здравпункте… Приему немного… за рабочий день и домой наведаюсь, по хозяйству что успею и за парнишкой догляжу…
– В общем, жить можно…
– Как сказать… Пьет… А я уж пилю его, пилю, да без пользы. Как из рейса придет – за свое. Весь интерес… Сама, говорит, не выпила, вот тебе и не сладко. Такая жизнь… Ездит в маршруты. В дороге, за баранкой, – ни-ни, а дома – за все… Замечаний по работе нет, одно время в ударниках ходил… Господи, опять я про себя, прости ты меня, глупую. Ну, а сам-то доволен жизнью, все у тебя ладится?
– Трудно сказать… по-всякому бывает. Вообще, жить хочется, знаешь… Многое хочется успеть. Мечтаю снять фильм о человеке, чей бюст, может быть, отольется еще при жизни из золота, – о человеке, который победит рак… Давай еще по глоточку?..
– Ну…
– Скоро светать начнет…
– Да… И мне уже заранее кажется, что все это – сон… Ведь прежде было все наоборот: были сны, много-много снов, так похожих один на другой и счастливых, потому что в них был ты…
– А ты помнишь нашу самую-самую первую встречу?..
– А как же… Ты пришел в медпункт, говоришь: «Доктор, у меня больная печень…» У меня и глаза на лоб – молодой такой, смотрю, крепкий…
– Здоров был как бык…
– А сейчас?..
– Сердце устает иногда малость…
– Не кури много… Ой, колючий какой… Да… а потом мы ходили с тобой на курганы, помнишь, какие громадные каменные плиты лежали там…
– Такие же были и в степи, вдоль пашни, интересно, цело ли все это…
– Вряд ли, затопило небось… ГЭС… А сказку ты мне какую рассказывал, помнишь?..
– Конечно…
– Расскажи еще…
– До сих пор не могу вспомнить, услышал ли я ее от кого или вычитал где… Но начинается она, как все, простые и обыкновенные, добрые сказки… В некотором царстве, в некотором государстве… в далекие, можно сказать, незапамятные времена, жил-был император… или царь, не знаю – правитель, в общем. Силен он был, жесток и богат. Но самым большим, самым важным его богатством была красавица дочь… Дай мне еще сигаретку, а…
– Сейчас… я сама зажгу, а ты рассказывай…
– И вот принцесса достигла того возраста, когда девушки выбирают себе суженых, и отец сказал ей: возьми того себе, кого захочешь… Он слишком любил свою дочь и не мог сказать иначе. «Хорошо, – не задумываясь ответила красавица принцесса. – Я возьму того, кто подарит мне голубую розу». Кликнули клич. Трубадуры объявили на все четыре стороны света о пожелании императорской дочки… Первым появился во дворце принц-чужестранец. Поклонившись, он протянул принцессе розу из тонкого голубого хрусталя. «Нет, – сказала, улыбнувшись, принцесса, – это не голубая роза…» Вторым был знатный вельможа. Он принес розу из драгоценных голубых каменьев. «Нет, – сказала принцесса, едва взглянув на подарок, – это не голубая роза». Затем принимали богатого купца, вернувшегося из заморских стран. Купец привез розу, выкованную из золота и облитую небесно-голубой глазурью. И на этот раз принцесса покачала головой, проговорив: «Это не голубая роза…» Наконец, когда некого уже было ждать, во дворце показался садовник. Несмело постучавшись, он переступил через порог и протянул принцессе маленькую голубую незабудку. Это был ясноглазый стройный юноша. Каждое утро, поливая цветы, он проходил мимо окон принцессы… «Да, – сказала она, приняв незабудку. – Это голубая роза…» Ты… ты опять плачешь?..
– Боже мой, какая же я была глупая… Я только потом, позднее, когда потеряла тебя, поняла по-настоящему, о чем эта сказка…
– Кажется, дождь накрапывает…
– А что… говорят, это хорошая примета.
– Да, в дождик хорошо уезжать…
Дождь сыпал в окна мелко и нехотя, точно нашептывал что-то. По-прежнему капала из старого сиплого крана вода. А двое сидели молча, тесно прижавшись друг к другу, замерев и будто прислушиваясь к чему-то.
НАЗНАЧЕНИЕ
Сорокалетний юбилей Герасима Павловича совпал с его продвижением по службе. Едва успело отшуметь застолье, которое Герасим Павлович устраивал под выходные для самых близких и необходимых ему людей, и вдруг, как снег на голову, в понедельник вывесили приказ по управлению: с такого-то числа старшего инженера Твердохлебова перевести на должность начальника отдела финансирования в управление номер такой-то. Разумеется, нельзя сказать, что это явилось полной неожиданностью для Герасима Павловича. Нечто такое он предполагал, более того – где-то в глубине души давно надеялся на это, но оперативность, с какой была осуществлена штатная перестановка, удивила и его. Но не надолго. Через час-другой он уже примеривался к новой должности. С системой финансирования строительных объектов он, проработавший более десяти лет в техническом отделе, был знаком лишь в общих чертах. Но и это не смущало его. Наконец-то, наконец-то свершилось, и он будет работать теперь в самом центре города, в большом красивом здании, и у него будет отдельный кабинет с двумя телефонами – внутренним и городским.
«Да-да, телефонов должно быть обязательно два, – рассуждал Герасим Павлович, медленно бредя по тротуару. Из дома он вышел за два часа до начала своей новой работы. – А вдруг там один? Подсоединить второй, спаренный, Или, в крайнем случае, поставить просто аппарат. А кто спросит – мол, запасной, этот барахлит временами. Один аппарат должен быть белым – вместе с ним хорошо смотрится рабочий стол. Рядом надо поставить канцелярский прибор, но на таком расстоянии, чтобы не мельтешиться, пользуясь им, а с достоинством, слегка наклонясь, изящно и неторопливо брать ручку или что другое. В сторонке от стола, за шкафом, надо будет повесить зеркало». Герасим Павлович мысленно увидел в нем свое отражение, и сердце его сдавила щемящая, но сладкая грусть. Ах, почему бы ему не знать обо всем пораньше. Уж он бы отпустил бородку окладышем, как теперь модно, усы, небольшие, но заметные бачки. Уж он бы расстарался! А так – что? Выглядит он моложе своих сорока. И это обстоятельство не слишком-то устраивало его именно теперь, когда стоило быть посолидней, повнушительней. Все же – начальник отдела! А там, глядишь, – и в замы можно угодить…
Проходя мимо широкой витрины универмага, Герасим Павлович замедлил шаг, всмотрелся в свое отражение. Одет он был, что называется, с иголочки: темно-серый кримпленовый костюм жена достала по знакомству буквально накануне; рубашка, галстук и ботинки были вполне современны.
«В отделе, конечно, больше женщин, – подумал Герасим Павлович, и сердце его снова тягуче и сладостно защемило. – Но не без прослойки мужчин, очевидно… У-у, курильщики! Пусть только попробует, кто задымить в кабинете, нет, даже в отделе… На это – коридор есть. Впрочем, вы у меня и в коридоре не раздышитесь! Прежде всего – работа». Тон Герасим Павлович решил сразу принять деловой с подчиненными, серьезный. «Можно иногда и пошутить, конечно, не без этого… – прикинул он, – но и с этим надо осторожно, в меру, чтоб не переборщить, не ввести в заблуждение подчиненных – чтоб не забывали о субординации при всем при том. О панибратстве не может быть и речи».
И вдруг… Точно опомнившись, Герасим Павлович даже остановился от досады. Ах, опять он сутулится, опять семенит ногами… Что же делать с этой ужасной походкой?! Он столько думал об этом вчера, даже тренировался, оставшись дома один. И опять куда-то все подевалось. Размахался руками, как в строю… Он стряхнул с пиджака что-то невидимое и зашагал дальше, распрямившись, высоко неся голову, строго смотря перед собой, четко отмеряя шаги и как бы контролируя каждый из них. Нет уж – хватит! Теперь он будет следить за своей походкой ежеминутно, ежесекундно. Уж от чего, от чего, а от походки зависит и отношение к человеку окружающих. Как дважды два!
Вот так-то, важно и степенно, двигался Герасим Павлович дальше. Иногда, правда, он ловил себя на желании принять более удобное, привычное положение – опустить чуть-чуть ниже плечи, снять напряжение с уставших уже ног, – но он тут же, негодуя на себя, гнал подобные мысли прочь и с досадой вспоминал своего отца, однорукого сельского почтальона, и будто видел его, ссутулившегося и поспешавшего вприпрыжку с брезентовой сумкой на боку от одного дома к другому.
«Чертовы гены! – возмущался про себя Герасим Павлович. – Никуда, видно, от них не денешься». Узнав однажды это научное слово и его значение, он понял наконец, откуда у него эта неизысканная манера держаться. Не мог равнодушно думать он и об имени своем и снова недобрым словом вспоминал отца. Поскольку мать умерла при родах, всю вину Герасим Павлович перекладывал на плечи отца. Ну в школьные годы еще куда ни шло – Герка и Герка. А потом… Гера-асим! Не хватает еще Му-му ему на поводке.
Впрочем, Герасим Павлович по-своему любил отца. Прежде обо всех своих маломальских успехах он сразу же сообщал отцу, зная, что тот не удержится и в тот же час оповестит обо всем односельчан. Когда Герасим Павлович жил в районе, куда попал по распределению после техникума, он не оставлял мысль взять отца к себе, хотя и терзался сомнениями: ведь таким образом в лице отца он упразднит полпреда между собой и родной деревней. Но с тех пор как он попал в областной город и по надежной рекомендации был устроен на хорошую должность, отношение, его к отцу изменилось. Письма стали более сдержанными, без эмоций. О себе, о своей работе он писал скупо, вскользь, находя в излишнем откровении черты, чуждые интеллигентному человеку.
«Нет, все-таки сегодня надо написать отцу… – подумал Герасим Павлович. – Или не стоит пока…»
Додумать он не успел, так как едва не проскочил мимо подъезда своего нового управления. Отыскав на втором этаже кабинет начальника управления, он помедлил немного и постучал в дверь. Встретила его молоденькая чернявая секретарша.
– Вы товарищ Твердохлебов? – оживленно спросила она. – Я так и подумала. Виктора Ивановича вызвали на девять тридцать в главк. Пойдемте, я провожу вас сама…
Они спустились на первый этаж. Секретарша привела его в самый конец коридора. В последний момент Герасим Павлович успел снова подумать о своей осанке, на ходу одернул пиджак, распрямил плечи. Секретарша распахнула перед ним дверь. Переступив порог, Герасим Павлович оказался в небольшой комнате. У окна друг против друга стояли два стола. За одним из них сидела сухощавая женщина с ярко накрашенными губами, с короткой прической, из-под бурой окраски которой пробивалась седина. В уголке рта женщины была зажата длинная сигарета. Герасим Павлович заметил у стены еще один стол, а в глубине комнаты – покрашенную охрой дверь.
– Римма Яковлевна! – воскликнула секретарша. – Привела вам шефа… Прошу любить и жаловать – Герасим Павлович Твердохлебов! – Подмигнув женщине, секретарша исчезла.
– Будем знакомы… – кивнул Герасим Павлович.
Женщина придавила к пепельнице сигарету с окрашенным помадой фильтром, поднялась, подала ему руку.
– А где… а где же, простите, остальные?
– Все здесь, – улыбнулась женщина.
– Как то есть!
– Раньше в отделе была еще одна единица, но уже полгода, как ее забрали плановики, – простуженным баском доложила женщина.
– Так-с… сейчас я выйду к вам… – Герасим Павлович прошел через комнату, потянул за ручку дверь. Она не подалась.
– Знаете, это стенной шкаф… – услышал он позади.
Герасим Павлович обескураженно повернулся, подошел к столу.
– Да вы не тушуйтесь, все будет в порядке, – женщина прикурила от миниатюрной зажигалки новую сигарету. – Первый день всегда так – по себе знаю… Курите, – она пододвинула ему сигареты. – «Честерфильд» – американские!
Герасим Павлович машинально взял сигарету и отошел к окну. «Что-то не успел додумать, – соображал он лихорадочно. – Какая-то мысль ускользнула. Ах, да… отец. Ну, ничего, подождет отец!» – он резко повернулся.
– Римма Яковлевна, – так вас зовут?
– Так…
– Знаете что… с сегодняшнего дня курить следует в коридоре. – Герасим Павлович снова подошел к столу, положил рядом с зажигалкой сигарету.
– Пожалуйста… – пожав плечами, женщина пошла к двери.
Герасим Павлович сел за стол. Заметив, что телефонный аппарат стоит на соседнем столе, переставил его на свой и задумался.
