Текст книги "Разговор с незнакомкой"
Автор книги: Николай Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)
НАД ВОЛГОЙ ТИШИНА
Воскресную тишину над небольшим поселком на берегу Волги изредка будили хрипловатые утренние гудки пароходов. За околицей, у темного косогора, спускавшегося к реке, дрожал над подогретой землей воздух. На завалинках, на лавочках под окнами грелись старики. Подле них клонила к земле тяжелые гроздья сирень. Девчонки, приподнявшись на цыпочках, перебирали пушистые ветки, выискивая «пятерки». Мимо них, о чем-то ожесточенно споря на ходу, прошагала к реке ватага мальчишек.
На берегу ребята притихли. Командиры разделили между собой бойцов. Вскоре были приведены в полную готовность «боевые» автоматы и карабины, оборудованы блиндажи и траншеи. Но никто не соглашался стать солдатом хунты. Все хотели быть чилийскими патриотами.
– А давайте, свои – против своих! – предложил маленький Вовка. – Мне братуха рассказывал, у них на учениях так делают…
– Ври больше! – усомнился Сережка. Он был второклассником и по старшинству стал командиром. – Станут наши стрелять в своих же – жди!
– Так снаряды-то холостые. Чудак! Главное – перехитрить друг друга, – доказывал Вовка.
И ему поверили, потому что брат у него в самом дела уже второй год служил в армии.
…Бой был в разгаре.
«Тр-р-р-р-р-р! Та-та-та-та-та!» – била из прибрежных кустов пулеметная очередь.
«Трах-тах!» – вторил карабин, и пели разрывные пули: «Вз-з-зынь! Вз-з-зынь!»
Сережка с Вовкой залегли в неглубокой яме у обрыва.
– Подкопай получше, – приказал Сережка. – Здесь установим ручной пулемет. И не высовывайся – опасно. Сейчас они подойдут…
Возка усердно выполнял приказания командира. Сережка вел наблюдение. Вдруг Вовка вскрикнул:
– Смотри-ка, Сереж!
– К командиру обращаются по званию. Понял? – сердитым шепотом, не оборачиваясь, внушал Сережка. – И не ори. Мы в засаде… – Он хотел добавить еще что-то и вдруг замер, обернувшись. В руках у Вовки была настоящая граната. Он понял это сразу, хотя гранаты видел только в кино. «Лимонка» была облеплена землей, сквозь которую проступал рифленый корпус в коричневых пятнах ржавчины.
– Настоящая! – обрадовался Сережка. – Ну, теперь они нас не возьмут.
Сверху послышался топот.
– Приготовиться! – скомандовал командир. – Нас окружают.
А сверху уже кричали:
– Хунта, сдавайся!
– Гранаты к бою! – приказал Сережка. – Мы патриоты, а не хунта! – он подтолкнул Вовку. – Давай-давай, я поддержу тебя пулеметом…
Вовка замахнулся, но рука сама застыла в воздухе. Очень уж жаль было расставаться с настоящей гранатой.
– Бросай! – настойчиво повторил приказ Сережка.
И Вовка выскочил из «блиндажа». Три автомата сразу же взяли его на прицел.
– Сдавайтесь! – что было силы крикнул Вовка и, высоко подняв руку с гранатой, бросился вперед.
Граната потрясла ребят. Забыв обо всем, они окружили Вовку.
– Брат, что ли, привез?
– Не-а, – загадочно ухмыльнулся Вовка.
– Где взял?
– Военная тайна…
А позади уже стоял Сережка.
– Дай сюда! – потребовал он гранату.
– Не дам. Это же я нашел…
– Я – командир! – Он схватил Вовку за руку.
– Пусти-и! – рванулся Вовка.
Пытаясь отобрать гранату, Сережка выворачивал ему руку. Вовка вырывался. Упав, они барахтались в траве. Наконец Вовка выскользнул и побежал вдоль берега. Потом стал подниматься вверх, к домам. Он уже чувствовал за спиной Сережкино дыхание. Вот-вот он схватит его за рубашку, и тогда уже не вырваться.
Вовка выдохся. У него закололо, заныло где-то в боку. Он почувствовал, что бежать больше не в силах, и решил уже покориться судьбе, но вдруг увидел возле крайней избы отца. И бросился к нему.
Отец стоял в окружении мужчин. В его руках был крупный подлещик. На земле лежали удочки. Рассказывая что-то смешное, отец жестикулировал. Все громко смеялись. У открытого окна сидела женщина и, подперев руками подбородок, улыбаясь, слушала балагуров.
– Папка! – вскрикнул подлетевший Вовка. В голосе его стояли слезы. – Это я нашел, я! – Он протянул зажатую в кулаке гранату и… выдернул чеку.
Отец замер в оцепенении. Прямо перед ним стоял Вовка и протягивал гранату без чеки… Сейчас он разожмет пальцы и…
В один миг громадные ладони отца сдавили Вовкины руки. Люди затаили дыхание. Под ногами в пыли дернулась и замерла большая рыбина, судорожно хватая ртом воздух. Струйки пота стекали по бледному лицу отца, ледяными бороздками скрываясь под рубахой. Вовка коротко всхлипнул и затих. Все застыли, боясь пошевелиться. И только женщина на мгновение скрылась за окном и вскоре появилась на улице. На нее замахали руками.
– Мужики… – ее шепот прорезал тишину криком. – У Клавки Петрухиной сын вернулся. Сама видела, шел задами от пристани…
В комнате празднично пахло свежим тестом, ванилью. На столе, возле окна, накрытый мохнатым полотенцем, лежал пирог. На подоконнике примостился рыжий кот. Он шевелил усами и маслеными глазами следил за хозяйкой. Хозяйка орудовала тяжелым утюгом, с шипением впивавшимся в мокрую марлю. Сквозь марлю просвечивала плотная материя синих армейских брюк. Время от времени женщина ставила утюг на плиту и подходила к стулу, на спинке которого, сияя блеском начищенных пуговиц, висел отутюженный китель. В который раз проводила она влажной тряпочкой по рукавам и воротнику, убирая воображаемые пылинки. Трогала золотистые погоны, ощущая пальцами шероховатую выпуклость звездочек. От стула она шла к высокой кровати с горой дородных подушек под тюлевой накидкой. Там лежало выглаженное, в синих горошинах платье. А с пожелтевшего портрета над кроватью улыбался ей стриженный под ежик круглолицый солдат. Над карманом его выцветшей гимнастерки светлела единственная медаль… Женщина задерживалась на минуту, встретившись с ним взглядом, и отходила к пестрой занавеске, закрывавшей вход в смежную комнату. Прислушивалась к чему-то и на цыпочках возвращалась к утюгу.
Громкий стук в окно спугнул кота. Он прыгнул прямо под ноги женщине. Споткнувшись, она шагнула к окну. А выглянув, бросилась в сени.
– Петровна, где Шурик? Шурка где? Слышь, Петровна?!
– Тише ты. Окаянная! Разбудишь… На зорьке пришел, – осадила ее хозяйка.
– Беда, Петровна! Беда-а! У мальчишки Федькиного граната заряженная… Там… там мужики возле хаты моей. Взорвет он всех!.. – женщина рвалась через порог в комнату.
Побледневшая хозяйка загородила вход.
– Куда ты… куда? Погоди… – отталкивала она женщину. – Не пущу!
Сильные руки бережно обняли ее, мягко отстранив от двери:
– Успокойся, мама. Я уже не сплю…
– Не пущу-у! – вдруг пронзительно вскрикнула женщина.
В голубой майке, с растрепанной шевелюрой, розовый со сна, он был намного выше матери. Мать повисла на его руках. Вырвавшись, он исчез за дверью, а вслед ему неслось надрывное:
– Шура-а-а-а!
Около дома все еще стояли люди. Они стояли небольшими группами и у других домов.
Медленно, не дыша, Александр освобождал руки Вовкиного отца. Он чувствовал дрожь его сведенных пальцев… Наконец он принялся по одному разжимать побелевшие пальцы мальчика. Широко раскрытые глаза Вовки застыли в немом ожидании.
Ощутив в своей ладони влажный нагретый металл, Александр боком легонько оттолкнул мальчика от себя и медленно, широко переставляя ноги, пошел, пошел от людей, пока не скрылся за домом. Там, зеленея ровными нитями грядок, начинались огороды. Молодые всходы резко выделялись на фоне прошлогодней ботвы, бурьяна, окаймляющих древние, обвалившиеся траншеи и воронки.
Рассыпалось и постепенно затихло эхо взрыва. И наступила тишина, густая, обостренная.
Уже чуть привыкнув к тишине, все обернулись разом и увидели женщину. Она шла от дороги. Шла тихо, едва переставляя ноги по земле, точно по битому стеклу шла, неся перед собой вытянутые руки, как в темноте, на ощупь. Седая прядь волос упала ей на лицо, она не обращала внимание и все шла, шла как каменное изваяние. Так обогнув людей, она и завернула за угол дома. И тогда все цепочкой потянулись за ней.
ПЕРЕД ДОРОГОЙ
Был конец августа. Над городом висела плотная серовато-сизая дымка и стояла редкая для средней полосы России жара. Не верилось, что не за горами – осень. Но жизнь не меняла ритма, и в привокзальных кассах по-прежнему скапливались отпускники, рассчитывающие на бархатный сезон.
Потекли первые часы отпуска и у Федора Афанасьевича Прозорова, хирурга областной клинической больницы. Ему в очереди стоять не пришлось, уже неделя, как железнодорожный билет лежал на его письменном столе – доставили прямо на дом, по знакомству, так сказать – в знак уважения. Билет его, правда, особого дефицита не представлял, уезжал Федор Афанасьевич не к морю, не на юг, а в противоположном направлении – в сторону северную, озерную.
До поезда оставалось несколько часов. Огромный серый потертый рюкзак давно был уложен, затянут и стоял возле двери, а Федор Афанасьевич, расчехлив оба ружья свои, с наслаждением покуривал трубку и любовался вороненой синью прохладных стволов. Одно ружье было старинное бельгийское, с тонкой инкрустацией возле ложа, доставшееся ему по наследству от страстного охотника дядьки, второе – подержанная, видавшая виды тулка довоенного образца. Федору Афанасьевичу оставалось проверить смазку, и он блаженствовал, сидя на маленьком складном стуле, предвкушая конец этой последней своей заботы. За четверть века работы в клинике редко ему удавалось использовать отпуск полностью. По разным – зависящим и не зависящим от него – причинам. Но неделю, а то и полторы выкраивал он всегда в одно и то же время – с началом сезона охоты, – и ездил в постоянные, издавна облюбованные края.
В мыслях Федор Афанасьевич был уже далеко от своего кабинета и не сразу услышал голос жены.
– Федя же! – вторично позвала жена, переступая порог кабинета. Она вытерла о передник испачканную в тесте руку и убрала тыльной стороной ладони упавшую на лоб черную прядку.
– Да, Галя, да…
– К тебе пришли.
– Кто? – встрепенулся Федор Афанасьевич.
– Не могу сказать, мужчина.
– Из клиники? Может быть, этот… аспирант Сковородников?
– Не похоже. Для аспиранта – староват, лет пятидесяти дядька, седой…
– Ах ты, черт! – Федор Афанасьевич раздраженно хлопнул ладонью о колено, поднялся, отошел к окну. – Ну как ты могла, Галя?..
– Но я же не знала…
– Ладно, чего теперь – зови, – сникнув, махнул рукой Федор Афанасьевич. Прислонившись лбом к прохладному стеклу, он стал смотреть вниз, на мостовую. Трубка его погасла. Федор Афанасьевич насчитал десятка полтора «Волг» и «Жигулей», проехавших мимо дома, когда в дверь постучали и тут же, не дожидаясь, распахнули ее, и сипловатый, будто бы сонный басок произнес:
– Разрешите…
Обернувшись, Федор Афанасьевич увидел крупного, довольно статного мужчину с густым ежиком седых волос и, кивнув ему, хотел было показать на кресло, но удержался, подумав, что этот жест может каким-то образом задержать здесь непрошеного гостя.
– Чем обязан?.. – коротко спросил он вошедшего, положив на подоконник остывшую трубку.
– Галкин я… – сказал мужчина, делая шаг навстречу Федору Афанасьевичу.
– Что?
– Галкин, говорю, моя фамилия.
– М-да… чем могу служить, товарищ Галкин?
– В мае месяце оперировали меня, Федор… извиняйте… запамятовал ваше отечество.
– Афанасьевич.
– А меня Афанасий, выходит – как батьку вашего. Вот ведь, перетрухал как, добираясь к вам, сам себя, выходит, забыл, как звать. А говорили мне про ваше имечко-то… и в регистратуре и жена у нянечек спрашивала.
– Ну и что… как себя чувствуете? Да вы садитесь… – Федор Афанасьевич кивнул на кресло.
– Ничего, я так…
– Садитесь! – прикрикнул Федор Афанасьевич и, оттянув от журнального столика кресло, сел сам. – Так как вы себя чувствуете? – переспросил он, дождавшись, пока гость сядет.
– Дак… хорошо чувствую, поэтому и пришел.
Федор Афанасьевич попытался вспомнить диагноз, историю болезни или хотя бы часть ее – объективную картину заболевания оперированного. Он почти не запоминал лица своих больных, редко помнил и фамилии. Печень, желудок, средостение, кишечник, железы, проточные и беспроточные, – вот что стояло у него перед глазами всегда, это оттеняло ему лица подопечных, и он, пожалуй, безошибочно в любую минуту мог сказать, что у кого и как внутри и чем отличается все это у одного от другого, но для этого ему нужно было хоть краем глаза взглянуть на титул медицинской карты – досье, составленное его рукой.
«Галкин, Галкин… с печенью что-то у тебя, брат. Так-так… А ведь в мае у меня мало было операций, с десяток, не больше, сессия была, Галкин, горячая пора у моих студентов… Помню, горздрав присылал двух больных, из соседней области приезжали двое или трое…»
– Так что поблагодарить вас прибыл, Федор Афанасьевич, и это… – Галкин замялся, сунул руку в боковой карман пиджака, потом во внутренний и плюхнул на столик голубой почтовый конверт, покоробленный, с загнутыми углами.
– Что это, позвольте узнать?
– Дак это… как сказать, Федор Афанасьевич, в общем, подарок вам. Я долго кумекал, можа, што купить вам такое – серьвиз какой или… Поди ж у вас есть все это. Ну и думаю, вы уж это, как говорится, сами себе… по потребности. Да вы не подумайте што такое, я от чистой души, вы же жизню спасли, это понимать надо…
– Так-с… – Федор Афанасьевич медленно поднялся, отошел к окну, несколько долгих секунд смотрел на улицу, потом повернулся, по лицу его шли красные пятна. – Мне позвонить в милицию, или вы сами заберете все это?.. – спросил он тихо, почти шепотом. – Галя! Галя, черт побери все на свете!.. Это же бандитизм…
Галкин встал, достал из кармана платок, стал вытирать капли пота с побледневшего лба, виски, правая рука его мелко подрагивала.
Федор Афанасьевич вернулся к креслу, окинул взглядом гостя и впервые заметил на его новом, вряд ли надеванном до этого пиджаке, возле широкого отогнувшегося лацкана, орден Славы. Когда они встретились глазами, Галкин не выдержал взгляда, опустив глаза, набычась, смотрел себе под ноги.
– Вот вы… заслуженный, я думаю, уважаемый человек, как вы могли пойти на такое?
– Дак это… я же знал, Федор Афанасич, знал… Да я бы и сам так на вашем месте. А вот не мог, не мог по-другому. Я ж с утра хожу возле вашего дома… Мне бы легше што угодно, чем это. Руку-ногу отдал бы, штоб не идти с этим. И все ж прошу, возьмите, не держите зла, как угодно готов просить-молить вас…
– Ну, знаете… – Федор Афанасьевич поймал умоляющий взгляд Галкина. Серо-голубые глаза его были точно подернуты каким-то легким матовым налетом, в уголке левого глаза светились желтые крапинки. И он вспомнил эти глаза. Через минуту он уже помнил все.
«Галкин, Галкин… – Федор Афанасьевич мысленно уже перелистывал его историю болезни. – Не печень это, совсем не печень. А намного хуже. Если по-честному, хуже не бывает…»
– Сядьте, прошу вас. Сядьте-сядьте… На что же вы все-таки рассчитывали, за кого вы меня принимаете?
– Я…. я вас считаю… Да кто ж вас не знает, Федор Афанасич, когда из столицы даже приезжают к вам на лечение. А меня-то к вам военком на операцию направил, полковник Филатов, взводный мой бывший, всю войну прошли вместе. Не дадим, грит, мы тебя, Афоня, в обиду…
– Всю войну, говорите? – Федор Афанасьевич поискал глазами свою трубку. – А где… воевали?
– На Воронежском. Потом Украину освобождали, Закарпатье, до Чехословакии дошли…
– Не то я имел в виду, в пехоте были или…
– В разведке, в дивизионной разведке. Отделением командовал, демобилизовался старшим сержантом… – Галкин заметно оживился.
– Да… рискованная была у вас работа.
– Работка была – не бей лежачего. Живым волоки… и чтоб ни один волосок не упал с его головы.
Федор Афанасьевич улыбнулся.
– Ранены были?
– Нимало. Без единой царапины возвернулся. А вот ребят схоронил, корешков, много. И каких! За каждого готов бы по пуле принять… да не воротишь… Фрицев таскал я на своем горбу всю войну… «языков». К концу-то, к Чехии, до полсотни довел свой счет. Как ребят малых, нянчил я их на закорках, мать иху… ей-богу. Да…
В приоткрытую дверь заглянула жена Федора Афанасьевича.
– Федя, ты что-то спрашивал? У меня там вода шумит…
– Потом, Галя, потом…
– Да-а… – вздохнул Галкин. – И вот веришь, Федор Афанасич, как заговоренный был. Ништо не брало. Бывало… до нейтралки пилять еще километра два, а то и три, а сзади пули свищут, мины, разрывными садит, собака, с боков прижимает – на минное поле гонит… Ан нет – вывернешься и его, пса, подгонишь к штабной землянке…
Галкин сунулся в карман, достал пачку «Памира», заглянул в нее и скомкал. Достал вторую пачку, но, посмотрев на Федора Афанасьевича, убрал.
– Курите, курите… – Федор Афанасьевич поднялся, принес с подоконника свою трубку. – Впрочем, курить-то вам…
– Да я, Федор Афанасич… честно говоря, десять лет в рот не брал курева, нынче вот… – замялся Галкин. – А, ладно! Еще одну-другую, а дома уж – ни-ни…
Федор Афанасьевич снова взглянул на ярко светящуюся звездочку ордена Галкина. Тот перехватил его взгляд и смутился.
– Дак я это… для смелости, мол, надел. Едучи сюда. А так-то на тридцатилетие и надевал только регалии-то свои.
– Скажите мне… – тихо сказал Федор Афанасьевич, – скажите, а что вы надевали для смелости там?..
– Гдей-то?
– Там, говорю, – на передовой.
– Дак там… – Галкин глубоко затянулся сигаретой. – Ну, знаешь, Федор Афанасич, там – другое дело. Страшно, конешно, поначалу, да и в конце, не скрою, не по себе было малость, в сорок пятом годе я имею в виду. Наши, думаешь, под Берлином уже, четыре года отбухтили, дом снится, тапочки вместо сапог, спортсменки мы их называли, а тут всякое может… Ну, это я вообще… подорваться можно, конешно, и в кусты по нужде идя… На задании, в поиске, я страха особого не ведал. Привычка – большое дело… Работа, она есть работа, одна легше, друга – тяжеле, одна опаснее, другая – мене… – загасив сигарету, он убрал с нижней губы прилепившиеся крошки табака. – А вот суеверен был… Ох, был! – вздохнул Галкин. – Бывало, что-нибудь не так покажется – не могу идти, и все тут. Вороны сидят на столбе – не могу идти и ребят держу. Месяц покажется не таким: тот раз ходили в поиск, ясный был, а тут – за тучками, тоже жду, пока выйдет, хотя нам и хуже с месяцем-то, светлее… Начальник разведки, майор Андреев, светлая ему память, догадывался о моей слабинке, не велел понужать особо…
Достав вторую сигарету, Галкин размял ее коричневыми узловатыми пальцами.
– Дак я того… опять к тебе, Афанасич. Христом-богом прошу, прими ты это… подарок-то мой. Ить загадал я, мать ее так, ежли получится по-моему, примешь, опять наладится жизня моя и здоровьишко придет, ты уж прости меня, дурака такого…
Федор Афанасьевич опять вспомнил желто-серую, из плотной казенной бумаги медицинскую карту Галкина и зажег погасшую было трубку.
– Н-да… Ну и что же: так никогда и не изменяли своим приметам?
– Как сказать, Федор Афанасич… Раз на раз не приходится – война. Старался, однако. Нет, погоди… Под Горшечным это было, кажись, иль под Касторным, перед сильными боями. Точно… зимой это было, в сорок третьем. В глубокий поиск тогда ходил я, суток двое в сугробах отлеживался… Да… а после того, как ушел на задание, перебрался через нейтральную полосу ночью, до рассвета углубился километров на восемь в тыл к нему. Ну а рассвело, ползу прятаться в овин заброшенный, ползу это – и вдруг… по белу снегу черный кот – шарах из соломы в кусты – да наперерез мне. Мать-перемать! И откуда он токо взялся в поле?.. Ну, не возвращаться жа, когда полдела сделано!.. Но настроение подпортил он мне крепко…
Скрипнула дверь. Войдя в комнату, жена Федора Афанасьевича поставила на столик небольшой поднос с заварным чайником, сахарницей, стаканами.
– Спасибо, Галя. – Федор Афанасьевич пододвинул гостю стакан. – Зеленый чай, знаете ли, приятен в жару… и вообще полезный продукт, прошу не стесняться.
– Да я… да зря вы это… беспокоитесь.
– Так вы не досказали…
– А-а… Так вот, загад не загад, а чуть не влип я тот раз. Задание выполнил, все честь по чести. А напоследок обера прихватил ихнего в одном месте. В черной шинелке… СС не СС, а что-то в этом роде. Успокоил его малость дорогой и волоку редколесьем на спине, что твой волк ягненка. Да ить и правда… обложили меня тогда, как волчицу, метров за пятьсот до нейтральной, перекрестный огонь: и сзади, и с боков жмут, мечусь от дерева к дереву… Выскочил, однако, на нейтральную. И тут изловчился он – и шварк меня чем-то по боку! Сбрасываю гада со спины, а у меня в боку финка торчит. В хлебе застряла, в горбушку угодил он мерзлую. Завсегда я брал с собой хлеб-то, полкаравая иль буханку… без этого не иду. Оружия много не брал никогда, а без хлеба – ни-ни…
– Обошлось?..
– Врезал я тогда ему на том же месте, и тут наши отсечный огонь дали, встречала меня группа обеспечения, по времени-то я уложился как раз… Дотянул немчуру, сдал куда надо, поощрили, конешно, меня, не без этого. Ну, а от царапины на месте аппендицита, куда он задел мне, через неделю и следа не осталось… – Галкин замолчал, потянулся за сигаретой.
– Да вы выпейте чаю-то, выпейте, – Федор Афанасьевич кивнул на стакан.
Галкин, отложив сигарету, нерешительно поднял стакан, взявшись пальцами возле донышка, отхлебнул глоток и поставил на блюдце, отодвинул.
– Нет, вы знаете, как-то не то…
– Ну а сейчас… то есть вообще после войны, чем вы занимались?
– Я-то? Опять же отделением командую, – улыбнулся Галкин. – Бригадир я в совхозе, считай, тридцать лет уж. Полеводческая бригада за мной… картошку ро́стим, овощи. Работа хорошая, не жалуюсь. Как утречком наряд дашь по звеньям – и на мотыгу… эт я велсипед так называю, и по полям. И за день-то верст и не сосчитаешь, сколько их – все мои.
– Да, тоже не легко…
– А где легко-то, Федор Афанасич?.. Конешно, не все гладко и в нашем деле… зато земля, природа, понимаешь, воздух, никаких лекарств тебе не надо. Я вот… с месяцок еще, конешно, посижу, видно, а уж по осени выйду – за работой-то быстрей оклемаюсь… Федор Афанасич! – спохватился Галкин, вставая. – Да ты меня прости, шалопута. Точу лясы, сижу, – разболтался, от дела оторвал… Так что, спасибо тебе нашенское, спасибо, Афанасич, от бабы моей, от ребят, от всех Выселок наших. – Галкин поклонился.
Федор Афанасьевич, проводив его до двери, молча пожал руку. Вернувшись к столу, взял спички. Взгляд его упал на конверт, лежащий возле стакана, отодвинутого рукой гостя к краешку стола.
– Галя! – громко позвал Федор Афанасьевич, зажигая трубку. – Галя! – нетерпеливо повторил он и, когда отворилась дверь, продолжил: – Вот что: эти деньги… этот конверт, я имею в виду, надо передать по назначению. У тебя когда дежурство, завтра? Найдешь в архиве карту Галкина… Афанасия, в мае я его оперировал. Ну, в общем… сама увидишь, что с ним. Вызовешь срочно жену его под видом… словом, пропишешь там что-нибудь. И отдашь ей все это. Но сделать это надо тонко, чтобы он сам ничего не знал…
– Хорошо, Феденька, все сделаю.
– Ладно, иди, Галя, иди… – подойдя к окну, Федор Афанасьевич, оттянув шпингалет, распахнул его настежь. В комнату ворвался шум проносящихся по улице машин, пронзительные вскрики «скорой». Взглянув на мостовую, Федор Афанасьевич увидел Галкина. Медленно, опираясь на суковатую палку, тот подходил к автобусной остановке. «В подъезде оставлял, видно», – подумал Федор Афанасьевич о палке и увидел, как подошедший автобус забрал несколько человек, скопившихся на остановке, а вместе с ними и Галкина и, фыркнув пару раз выхлопной трубой, отъехал и скрылся за углом соседнего дома, И тогда Федор Афанасьевич посмотрел на часы. До поезда еще оставалось время.
