Текст книги "Словесное древо"
Автор книги: Николай Клюев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 46 страниц)
Камеру Прокурора – объяснить ему, что я уже был в Нарыме, теперь в Томске, и что
я и так скоро умру, так как непоправимо и тяжко болен! Но всё это немедля ни на час
после телеграммы, ибо на сборы времени не дается. Заявление во ВЦИК я вышлю
отдельно. Что делает Журавиный Гость? Как живет? В Томске есть кое-кто из милых и
тоскующих по искусству людей, но я боюсь знакомиться с ними из опасения, как бы
наша близость не была превратно понята. Приходил ко мне юноша с лирическими
великолепными стихами, но так как стихи были сплошь лиричны, по музыке, чувству,
краскам и славу изумительны, но я не сказал о них правды, а послал поэта в местную
газету, чтобы он был ближе к жизни. Очень меня волнует судьба Васильева, не знаете
ли Вы его адреса? Видели ли Вы что-либо из живописных работ у Толи? Не
припомните ли, какими словами он вспоминал меня? Он мне ничего не пишет, и адреса
его я не знаю. Очень бы хотелось написать Осипу Эмильевичу, но его адреса я тоже не
знаю. Что выдающегося в поэзии? Я ничего не вижу, а газет не читаю, ибо столичные
нужно покупать где-то и каким-то особым уменьем, а в местной – всю местное. Тепло
ли у вас в новой квартире? Каков Егорушко? Чай, уже ходит и говорит? Несмотря на
бездо-мье и отсутствие уединения, сердце мое полно стихами. Правда, все они не
записаны, а хранятся в арсенале памяти и тихо радуют меня: видно, кое-что осталось и
242
для меня в жизни. Простираюсь сердцем на Нащокинский. Кланяюсь Вам земным
поклоном. Посылку с носильными вещами получил. Все они не мои – все сгнили.
Купили только в особый ларек, где принимают утиль. Один пиджак оказался покрепче,
– я его продал отдельно за 15 рублей. Было Вам беспокойства с этой посылкой! Как
Вас благодарить, не знаю. 2-го февраля мой печальный юбилей: исполнилось два года
моего изгнания...
249. Н. Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ
Наголо марта 1936 г. Томск
Дорогая Над<еж>да Федоровна – примите мое приветствие и земной поклон за
милосердие Ваше. На последний перевод 70 руб. я написал Вам подробное письмо. На
Ваши вопросы, в чем я нуждаюсь, – тяжко нуждаюсь в обуви, нет брюк на весну и
лето, шляпы, верхней рубахи или пиджака и вообще белья. Если можно с Артиста – то
я бы переделал по себе. Шляпа с его головы мне в самый раз. Мне не в чем выйти в
театр, а он здесь очень хороший, и главные роли на р<еджость. Не <осу>дите. Жизнь
Вам и крепость!
250. В. Н. ГОРБАЧЕВОЙ
<Очнулся> как от летаргического сна, <дорогая Вар>вара Николаевна. Четыре
ме<сяца был прико>ван к постели: разбит параличом и совер>шенно беспо<мо>щен.
Отнялась <левая рука> и нога, и левый глаз закрылся <несколько слов утрагено>
сослать в Туруханс-кий край <несколько слов утрагено> мои не выдержали, к тому же я
непоправимо болен пороком сердца в тяжелой форме. Всё это удостоверили врачи по
распоряжению местного НКВД. Теперь я в своей комнатушке среди чужих людей,
которым я нужен как собаке пятая нога. День и ночь лежу, сегодня первый раз сполз к
столу и, обливаясь потом от слабости, пишу Вам: сходите к прокурору республики
–просите его на основании моей неповторимой болезни освободить меня досрочно.
Возьмите меня на свое иждивение – это ровно Вас ни к чему не обязывает и нужно
лишь официально. Не бойтесь. Я не утружу Вас. Без человека же и бумажки о том, что
кто-то меня больного берет на иждивение, – не освобождают, а заключают в лагерь
для инвалидов до смерти. А это равносильно тюрьме. Умоляю не откладывать хлопот
– так как великое мое несчастие в лице новой ссылки может всегда и неожиданно
повториться. Моя тяжкая болезнь сибирскому начальству не помеха. Несмотря на то,
что существует определенная статья по болезни досрочно <освобождать>. Болезнь же
моя превышает пр<одолжи>тельность всякой статьи. П<рошу подать> заявление и
Калинину. Ес<ли будет из> Москвы хотя бы слабое дунов<ение милости>, то меня не
казнят. Облива<юсь потом,> очень слаб. Кругом ждут <несколько слов утрагено денег
нет. На беду появился аппетит. Кланяюсь милому Журавлю. Тоскую невыразимо, под
несметными избяными мухами – лежу в духоте, давно без бани, вымыть некому,
накормить тоже. Левая рука висит плетью. На ногу маленько ступаю. Она распухла, как
корчага. Помогите, чем можете! Жду весточки. Кланяюсь со слезами. Заранее сердцем
благодарен. Адрес: переулок Красного Пожарного, 12.
Долго был без памяти, да и сейчас много не помню.
Простите. Не осудите.
Н. Клюев.
251. Н. Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ
После 5 июля 1936 г. Томск
Дорогая Надежда Федоровна! Радостной теплотой заливает мне сердце сознание,
что я снова могу писать Вам – говорить с Вами! С марта месяца я прикован к постели.
Привезли меня обратно к воротам домишка, в котором я жил до сего, только 5 июля.
Привезли и вынесли на руках из телеги в мою конуру. Я лежу... лежу, мысленно
умираю, снова открываю глаза – всегда полные слез. Из угла смотрит мне в сердце
243
«Страстная» Владычица, Архангел Михаил на пламенном коне низвергает в пучину
Вавилоны, Никола Милостивый в белом омофоре с большими черными крестами, с
необыкновенно яркими глазами, лилово-агатовыми, всегда спасающими. В своем
великом несчастии я светел и улыбчив сердцем. Я посещен трудной болезнью -
паралигом левой стороны тела. Не владею ни ногой, ни рукой. Был закрыт и левый
глаз. Теперь я калека. Ни позы, ни ложных слов нет во мне. Наконец, настало время,
когда можно не прибегать к ним перед людями, и это большое облегчение. За косым
оконцем моей комнатушки серый сибирский ливень со свистящим ветром. Здесь уже
осень, холодно, грязь по хомут. За дощатой заборкой ревут ребята, рыжая баба клянет
их, от страшной общей лохани под рукомойником несет тошным смрадом, остро, но
вместе нежно хотелось бы увидеть сверкающую чистотой комнату, напоенную музыкой
«Китежа», с «Укрощением бури» на стене, но я знаю, что сейчас на берегу реки Томи,
там, где кончается город, под ворохами осенних листьев и хвороста найдется и для
меня место. Вот только крест некому поставить, а ворота туда в березовую рощу всегда
открыты... Прош^ Вас – напишите о себе, о Москве! Мне передали, что один сибиряк
был у Вас. Я его не видал. Он приедет по заморозкам и всё мне расскажет. Из Москвы
редко получаю письма. Почти два года квартира моя была заперта. Мое доверенное
лицо недосчитал многого, чтобы можно было удобно и скоро продать. На то, что
осталось, нет покупателей, следовательно, и милостыня мне прекращается. Мне в
настоящем моем положении калеки и попросить ради Христа позволительно. Прошу
Вас поговорить с Николаем Семеновичем – об иконе-складне, который он у меня
смотрел. Тогда ему показалось дорого, теперь пусть он сам на-знагит цену и
приобретет этот редкий и прекрасный складень. Он ничего не потеряет через эту
покупку. Очень прошу Вас об этом. Мне необходимо лечь в клинику, но нужно платить
шесть руб. в сутки. На беду у меня явился аппетит. Я немного стал бродить от койки до
стола и до рукомойника. Очень тяжело на чужих людях хворать. Каждую минуту жди
ворчанья и оскорбления. Таков мой крест. Господь меня не забывает, посещает и пасет
меня своим жезлом железным! Я писал Вам в начале марта. Письмо со вложением
карточки Федора Кузьмича Томского – легендарного старца. Получили ли Вы его?
Если сотворите мне убогому милостыню, заплачу Вам за нее слезами, преданностью и
любовью! Не найдется ли чего из белья, нет ли брюк, перчаток, старых штиблет? За всё
земной поклон.
252. В. Н. ГОРБАЧЕВОЙ
Дорогая Варвара Николаевна.
Подучил Ваш перевод телеграфом и письмо, принял с глубоким сердечным
волнением. Благодарю, что не забываете меня несчастного. Благодарю и за хождение и
хлопоты Ваши! Я не каждый день могу вставать с кровати. Когда опухоль с ног
немного спадет, тогда я чувствую себя пободрее. Но письмо написано было давно,
только некому его снести на почту и не было конвертов. Что мой дядюшка был с Вами
суров, то это доказывает, что он все-таки считал Вас более и<ли> менее за
представителя общественного мнения, в частности, литературных и художественных
кругов. Иначе ведь нельзя. Немножко удивляет, что мое писание понадобилось для его
архива. Оно ведь не ему предназначалось. Пусть так. Теперь посылаю заявление – с
горячей просьбой отослать его, как Вы советуете, прямо. Если мне послать здесь с
таким громким адресом, то оно до Москвы не дойдет. Потрудитесь послать его по
городской почте. Не знаю только, заказным или простым. На заказном нужно писать
адрес отправителя, и я затрудняюсь, можно ли в Москве – с томским адресом.
Потрудитесь спросить на почте, если нельзя, то пошлите простым. Быть может, и будет
что хорошее. Слезы заливают мне лицо. Думаю, что эту зиму я не переживу и не
дождусь нового зеленого шума – в этот год я не видел весны, а лето вижу с жалкого
244
двора, когда меня вытащат посидеть на вечерке у поленницы дров. Давно не бывал в
бане, она от моей избы далеко и дорога оврагами – мне не дойти. Всё тело искусано
клопами и расцарапано нестерпимым чёсом. С сентября откроется клиника – быть
может, примут на лечение, если я смогу платить шесть рублей в сутки! Вы пишете, что
послали мне в больницу 30 руб. Я получил 20 руб., а от кого, мне не сказали. Там этого
не сообщают. Но за всё благодарю со слезами.
Как бы мне хотелось услышать что-нибудь от милого Журавиного Гостя! Как он
живет и как его певучая душенька? Что волнующего в искусстве? Я написал поэму и
несколько стихов, но у меня их уже нет: они в чужих жестоких руках. Быть может,
нападете на след Толечки – передайте ему от меня низкий поклон. На Ваше письмо, в
котором Вы писали, что Толя был у Вас очень модный и пьяный успехами, я написал
Вам свою обиду на него. Получили ли Вы такое письмо? Что слышно о П. Васильеве?
Где он? Как бы я хотел иметь «Мадур-Вазу»: почитал бы с упоением! У меня были с
трудом приобретенные кой-какие редкие книги и старинные иконы – мимо которых я
как художник не могу пройти равнодушно, но и они с злополучного марта месяца в
чужих руках. Сибирь объясняет знание древнего искусства – вульгарным
церковничеством. Иное понимание этих вещей не входит здесь никому в сознание. Вот
тебе и университетский город! Мне ставится в вину – конечно, борода и непосещение
п<и>вного зала с уединенными прогулками в сумерки за городом (я живу на окраине).
Посещение прекрасной нагорной церкви 18-го века с редкими образами для ссыльного
чудовищное преступление! Не знаю, в теле или без тела, наяву или во сне, но мне в
этой церкви – на фоне северной резьбы и живописи – несколько раз являлась моя
покойная мать, – вся как лебединое перышко в синеватых радугах, утешала меня и
утирала мои слезы неизреченно ароматным и нежно-родимым платочком. Извините,
что рассказываю Вам неделовое, но поверьте, что это не лирика, а самая живая —
жизнь. Прошу Вас не оставить меня недостойного без милостыни, без весточки! Целую
всех милосердных и про запас прощаюсь. Прощайте!
253. Н. Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ
Сентябрь – нагало октября 1936 г. Томск
Не скроется вовеки поистине град, вверху горы стоящий. Ты же, отче блаженне,
градом великим добродетельми соделавшись, не замедлил Господом прославлен быти!
Се бо друг твой ближайший поведа нам чудесное видение, егда еси во сне в рай
восхищен быв, зрел обители гбрни, и во единей от них на престоле некоего мужа
светла сидяща, ангела ему сопутствующа вопроси: «Кто убо сей?» – «Се Филарет
Амни-атский!»
Из акафиста Филарету Милостивому
Ничего другого не приходит мне на ум и сердце, дорогая Надежда Федоровна,
кроме этих строк, когда я получил от Вас милостыню. Говорю так потому, что не
стыжусь нищеты своей, такое это блаженное чувство, но большее счастье ублажать
милосердные руки, которые подают милостыню! Благодарю Вас! Извещаю Вас, что
здоровье мое восстанавливается очень медленно. Нужно лечь в клинику и платить
шесть рублей в сутки – следовательно, я должен обходиться своими домашними
средствами. Одна добрая старица принесла мне бутылку пареных муравьев натираться.
Очень помогает. Другая таскает меня в баню и моет по субботам. Я уже хожу по избе и
за всякой своей нуждой, но все-таки больше лежу. Иногда приливает тоска к сердцу.
Хочется поговорить с милыми друзьями, послушать подлинной музыки!.. За дощатой
заборкой от моей каморки день и ночь идет современная симфония – пьянка, драка,
проклятия, рев бабий и ребячий, и всё это покрывает доблестное радио. Я бедный всё
терплю. Второго февраля стукнет три года моей непригодности в члены нового
общества! Горе мне, волу ненасытному! Всю жизнь я питался отборными травами
245
культуры – философии, поэзии, живописи, музыки... Всю жизнь пил отблеск,
исходящий от чела избранных из избранных, и когда мои внутренние сокровища встали
передо мной как некая алмазная гора, тогда-то я и не погодился. Но всему свое время,
хотя это весьма обидно.
Я сейчас читаю удивительную книгу. Она написана на распаренной берёсте
китайскими чернилами. Называется книга «Перстень Иафета». Это не что другое, как
Русь 12-го века, до монголов. Великая идея святой Руси – как отображение церкви
небесной на земле. Ведь это то самое, что в чистейших своих снах провидел Гоголь, и в
особенности он, единственный из мирских людей. Любопытно, что в 12-м веке сорок
учили говорить и держали в клетках в теремах, как нынешних попугаев, что
теперешние черемисы вывезены из Гипербореев, т. е. из Исландии царем Олафом
Норвежским, зятем Владимира Мономаха. Им было жарко в Киевской земле, и они
отпущены были в Колывань – теперешние вятские края, а сначала содержались при
киевском дворе, как экзотика. И еще много прекрасного и неожиданного содержится в
этом «Перстне». А сколько таких чудесных свитков погибло по скитам и потайным
часовням в безбрежной сибирской тайге?! Пишу Вам в редкие минуты моей крепости
телесной. Обыкновенно я очень слаб, шатаюсь, не держусь на ногах, кричу и охаю от
боли в сердце и в голове.
254. Н. Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ
25 октября 1936 г. Томск
Дорогая Надежда Федоровна! Будьте благосклонны к предварительным стихам
греческого поэта Феогнида! Жил в половине шестого века до нашей эры. Мне попались
из него отрывки и очень меня поразили:
Слишком в беде не горюй и не радуйся слишком при счастье: То и другое умей
доблестно в сердце нести!
❖ ❖❖
Сердце! Не в силах тебе я доставить, чего ты желаешь. Нужно терпеть: красоты
хочешь не ты лишь одно!
Не было, нет и не будет вовек человека такого, Кто бы в Аид низошел, всем на
земле угодив!
Радуйся жизни, о дух мой! Появятся скоро другие Люди, а я, умерев, черною стану
землей!
Бедность проклятая! Как тяжело ты ложишься на плечи! Как развращаешь зарйз
тело и душу мою! Я так люблю красоту и молитву, а ты против воли Учишь насильно
меня грех возлюбить и позор!
Это классическое язычество, а вот тропарь Роману Сладкопевцу: «Се питаеши
красными песнопениями помыслы наши и пополняеши сладости божественные – паге
всего богатства мира, пищи и пития тленных! Цитра златая, нищетой богатая!»
Я так нищ, что оглядывая<сь> на себя, удивляешься чуду жизни – тому, что ты еще
жив. На меня, как из мешка, сыплются камни ежечасных скорбей от дальних лжебратий
и ближних – с кем я живу под одной крышей. Но как ветром с какой-то ароматной
Виф<с>аи-ды пахнёт иногда в душу цитра златая, нищетой богатая! Я всё более и
более различаю эту цитру в голосах жизни. Всё чаще и чаще захватывает дух мой
неизглаголанная музыка. Ах, не возвращаться бы назад в глухоту и немоту мира! Как
блаженно и сладостно слушать невидимую цитру!
Вот еще из русских гимнов. Из письма Иоанна Кронштадтского:
Как тебе приятно, как весело Сидеть под цветущей яблоней; – Она проста —
потому и счастлива. Бог прост, и душа проста. Какая радость знать это!
Я не пишу никаких произвольных выводов от себя, но не могу не поделиться с
Вами этим небесным бисером. А уж выводы сделайте сами.
246
Я получил от Вас перевод – в самый черный день нужды. Смотрю на Вашу руку с
милостыней для меня недостойного глазами, полными слез. 25 окт<ября> – получил и
письмо. В Ваших словах я всегда нуждаюсь. Прошу Вас не оставлять меня весточкой
– мне веселей от них на чужой стороне. От Н<адежды> Андр<еевны> ничего не полу-
чал, попросите ее о милостыне. Быть может, я и потянусь еще сколько-нибудь. 10
ноября нужно платить за месяц харчей хозяевам 75 руб. Если я их соберу – месяц
вперед буду жить без намеков и шпилек. О, как они тяжелы и как от них больно! Если
сколько-нибудь возможно – помогите к этому числу! 30 руб. пошли за сентябрь. Я не
могу еще ходить в лавочку, чтобы как-либо промыслить себе пропитание. Всецело
завишу от Анны Исаевны – властной и дикой мещанки. Очень тяжело. Только ночью,
уже в часа 3—4, начинаю отходить от дневной брани и избяных криков и... для бедной
души моей играет Роман Сладкопевец на своей золотой цитре, и я засыпаю
счастливым. 2-го февраля исполнится три года, как повешен мне жернов на шею.
Сниму ли я его? Но прошу не забывать меня. Горячо целую Мишу. Еще раз, как брата
по вечным звездам, прошу его простить меня. Прошу его написать мне отпуск вины
моей. Мил он сердцу по-прежнему. Прошу Вас передать эти строки ему. Дай Бог, чтобы
они открылись ему во всем их значении, полезном нам обоим. Прошу о белье, рубахах
и кальсонах. Отсутствие их очень мучительно. Особенно после бани (она от меня через
овраг). Стесняться худостью белья нечего – за все земной поклон. Нужно и полотенце,
наволочка и т. п. Как живет Вячеслав? На Брюсовский напишу Н<иколаю> С<е-
меновичу> сам. Кланяюсь глубоким большим поклоном Анаболик» Ник<олаевичу>.
Расписываюсь самой жаркой, самой заветной слезой. Прощайте! Видитесь ли с
Надеждой Григорьевной?! Поговорите с ней о моем положении. Умоляю о памяти!
Хоть годы и сильны изглаживать всё.
25 октября.
255. В. Н. ГОРБАЧЕВОЙ
25 октября 1936 г. Томск
Приветствую Вас, дорогая Варвара Николаевна! Я всё еще лежу. Хожу очень плохо
– едва до скамеечки у ворот, чтоб после общей избы, криков и брани – подышать
сибирскими тучами, снегом ранним, каким-то лохматым и густосивым, посмотреть на
звезды и на санцах памяти прокатиться по прошлому. Вот уже скоро три года -мрачных,
мучительных и тяжких (как жернов на шее), как я в изгнании, а теперь калека...
Умываюсь слезами. Огорчений каждый день не предусмотреть. Я беспомощен что-
либо промыслить и сделать для себя по пропитанию. Анна Исаевна – моя хозяйка по
квартире, властная базарная баба, – взялась меня кормить за 75 р. в месяц. На исходе
месяца начинаются справки – получил ли я перевод и т. п. Следом идут брань,
придирки. Очень тяжело. Слез моих не хватает. И я лежу, лежу. . С опухшей, как
бревно, ногой, с изжелта-синей полумертвой рукой. Напишите мне весточку. Ваши
слова мне очень помогают! Я послал Вам спешное письмо с новым заявлением.
Волнуюсь, жду ответа. На это спешное от Вас извещения я не получал. Весьма
беспокоюсь. Как Вы поживаете? Всё ли у Вас благополучно?! Какие новости в
искусстве? Я ничего не знаю и не слышу. Вам говорили, что Томск город
университетский, для кого – как, а для меня это пустыня, гноище Иова. Для кого озеро
Лаче, а для Даниила Заточника оно было озером плача. Большая охота поговорить с
поэтом-художником. Трудно, конечно, представить, как я придавлен и как болят мои
язвы. Как бы подержаться еще на поверхности? – какие существуют для этого средства?
Переслано ли «непосредственно» мое заявление? Прошу Вас уделите полчасика от
своих забот и трудов – напишите мне! Всякое слово из Москвы для меня ценно,
порождая целый хоровод видений и выводов. Очень прошу Вас о милостыне и о
письме! Нельзя ли где раздобыть мне смену-две белья – хотя платанного, нет у меня
247
теплой шапки и ничего на руки. Если попадется шапка, то самого большого размера —
у меня голова большая, 15 вершков в окружности. Конечно, здесь можно и купить, но
для этого нужно самое малое 25 рублей на ушанку овечью <одно слово нрзбр>, какая
только и спасает от сибирских морозов и пурги. Не знаете ли адреса Толи -раз он очень
модный, то, может быть, он мог бы что-либо купить из моего барахла себе на память
обо мне и моей судьбе. Нельзя ли предложить чего Обуховой: Брюсовский пер., дом 7?
Низко вам всем кланяюсь. Погибну, – поминайте и верьте моей любви к вам и
истинной теплоте сердеч<ной>. Еще раз прошу о милостыне и о письме – как Вы
поступили с моим спешным письмом?
25 октября.
256. В. Н. ГОРБАЧЕВОЙ
3 декабря 1936 г. Томск
Привет, привет!
Переводы получил. Благодарю сердечно. Здоровье плохое. Еще на улицу не хожу.
Больше лежу. Очень обидно. Кланяюсь милому Журавлю! 3 декабря.
Егорушке привет.
Как мое второе заявление?!
257. Н. Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ
15 декабря 1936 г. Томск
Привет! Привет! Земной поклон. На 50 р. послал письмо. Получил и Ваше
драгоценное для моего сердца письмо со стихами. Поднимаю глаза, полные слез, к
сибирским звездам за Вашу душу – ветку ивы после летней грозы! Упиваюсь дорогими
словами. Лучшую розу из своих поэтических садов полагаю к Вашим ногам! Кланяюсь
смиренно и любовно Вашим присным. Н<адежде> А<ндреевне> пишу. Я так боюсь ее
беспокоить. Из избы еще не выхожу.
15 декабря.
258. В. Н. ГОРБАЧЕВОЙ
22 декабря 1936 г. Томск
...пластинка на кромке этой лавицы гласит об этом. Ее предложили бы Вы своей
маме, быть может, она бы ее приобрела. Предложите складень Николаю <Семеновичу>
Голованову – Брюсовский пер., № 7, по цене, какую сам назначит, ну хотя бы 700—
600 руб. Он когда-то у меня покупал его, но списаться так трудно. Быть может, Ваше
письмо дойдет до него. То-то была бы для меня радость, и даже с теплым углом, на 9-
тимесячную зиму. Я содрогаюсь – куда я попаду! В жакты я не имею права, у
частников нужно искать по слободкам и трущобам на окраине города, а там зловонные
татары и страшный культурный люмпе<н>. Если выкрадут у меня мои полупудовые,
усеянные бесчисленными заплатами, – валенки, то я погибну! Когда-то денди, еще без
успехов и денег, был совестливей и так или иначе обул меня в эти бегемоты, – они мне
кажутся теплым раем. Слез моих не хватает от жестокостей моего пути до кладбища.
На мое заявление ничего не слышно. Получил обрывок письма Льва Пулина – очень
обрадовался. Недоумеваю, что ищет меня, прекрасно зная мой адрес! Я писал два
заявления его начальству по заточению, но ответа не получил. А он уже давно на воле.
Спасибо, что не забыл! Это очень нежный и слабый человек. Как он сохранился -
просто чудо!
Объявился ли Васильев или пишет из тюрьмы? Что Литгазеты назвали его
бездарным – это ничего не доказывает. Поэт такой яркости, обладатель чудесных
арсеналов с кладенцами, может оказаться бездарным совершенно по другим причинам
(так сказал один мудрый китаец). Мне бы очень хотелось прочесть бездарные стихи
Павла. Хотя он и много потрудился, чтобы я умолк навсегда. Передайте ему, что я
написал четыре поэмы. В одной из них воспет и он, не как негодяй, Иуда и убийца, а
248
как хризопраз самоцветный! Извините еще за просьбу: если устроите мои вещи – то
нельзя ли купить мне мануфактуры черного на верхнюю рубаху ЗУ2 метра или белого
или в полоску на две нижних рубахи по 31/2 метра и кальсоны, – на мне одни лохмотья,
а купить здесь нечего. Еще мне нужны теплые трикотажные кальсоны (большого
размера), теплые носки и хотя бы парочка носовых платков и наволочек. О простыне и
не мечтаю. Еще раз Вам кланяюсь земным поклоном. Напишите денди или скажите,
что он слишком занят и опоздает на мои похороны. Адрес прежний.
22 декабря 36 г.
Кланяюсь друзьям.
259. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО
23 и 29 декабря 1936 г.
Томск
Незабвенное дитятко мое!
Я получил твое письмо из Москвы. Ты знаешь мои чувства на все случаи твоих
триумфов или утрат, поэтому воздерживаюсь их повторять. Слишком я болен и слаб,
чтобы в тысячный раз уверять тебя в моей любви и преданности к тебе. Не требуй у
жертвы, когда над ней уже поднят топор, сладких клятв и уверений. Твою укоризну, что
я тебя забыл, сердце мое принимает только лишь как кокетство. Это вполне понятно в
твои годы и в твоем нынешнем положении! В письме о дяде Пеше я написал тебе
самые нужные, самые глубокие слова, на которые я способен. Если они дошли до
твоего сердца, то слава Богу, если же нет, то других слов к тебе у меня сейчас нет.
Избранное и подлинное вообще редки. Я болен, хожу едва до нужника и в избу. Сейчас
меня гонят из комнаты. Деться мне некуда, город завален приезжими, углы в татарских
зловонных слободках от 25 руб. и выше. Я нашел было через людей комнатку за 50
руб., но внезапно получил и, к счастью от дяди Пеши уведомление, «что на Толю на-
дейся, как на весенний лед». И я остался в старом углу. Напрасно ты назвал этот угол
«хорошей комнатой». Она, правда, очень опрятна, я в грязи не вижу ничего
доблестного и сам мою, но она без печи, с ординарным полом, под которым ночуют
уличные собаки. И это в Сибири, в морозы от 40° до 60°.
Никаких обещанных 150 руб. я не получил, хотя очень ободрился, когда получил
заверения, что я буду получать их ежемесячно. То-то была радость! Конечно, я уверен,
что ты это понимаешь и чувствуешь, как никто! Как я чувствую, что салоны Парижа и
Нью-Йорка увидят твои картины! При условии, что на первых порах ты не накопишь
около себя толпу врагов и перестанешь разжигать в полулюдях зеленую зависть!
Радостной теплотой полнится мое сердце от твоих слов: «Мир и красоту своего
жилища я ценю выше всего». Я позволяю себе вместе с великим Вальтер Скоттом
сказать: жилища, – в котором живет и благоухает Книга Книг – Библия! Хотя найдется
много пингвинов, тюкающих, что полет орла к солнцу есть «упадочничество» и что
внешний линолеумный комфорт – есть могучая жизнь, дитя мое незабвенное, —
поторопись милостыней! Пожалей меня! Еще прошу тебя – пошли посылкой
акварельных красок: киновари, белил, спокойно-синей и охры от темной бурой до
самой светлейшей! Две колонковых кисточки, самых острых и маленьких, и одну
обыкновенную побольше для наведения тонов! Мне очень нужно! Прости, дитятко!
Благословляю, крепко обнимаю! Усердно прошу о милостыне! Вышли мне «Кремль»
для переделки. Это очень важно!
23 декабря.
Дорогое дитятко. Письмо было уже написано, как хозяева заявили мне, что дом они
продают и уезжают к дочери в г. Барнаул. Пришлось спешно выехать в комнату по цене
6 м<етров> зимних – 40 р. и 6 м<етров> летних – 30 р. Я весь переполнен заботой и
страхом, где я добуду аккуратную выплату! Помоги! Устрой. Ведь столько удобных
249
средств и возможностей в твоих руках. Уверенно говорю, что если бы ты был на моем
месте, я бы отыскал тебе 40 р. в месяц! Прости!
29 декабря.
260. Н. Ф. ХРИСТОФОРОВОЙ
6 апреля 1937 г. Томск
Х<ристос> В<оскресе>!
Из книги «Моя жизнь во Христе» о<тца> Иоанна Кронштадтского: «Благородного и
возвышенного духа тот человек, который благостно и щедро рассыпает всем свои дары
и радуется, что он имеет случай сделать добро и удовольствие всякому, не думая о
вознаграждении за то.
Благородного и возвышенного духа тот человек, который никогда не зазнается с
часто посещающим его и пользующимся его милостыней человеком, не охладевает к
нему в мыслях своих, но всегда считает его таким, каким считал при первой встрече с
ним. А то мы обыкновенно охладеваем к тому, кто часто пользуется нашей помощью,
так сказать, насыщаемся им и становимся равнодушными к нему в ту ночь, когда всего
для него нужнее милосердие, когда, связавши его, поведут во внутренний двор
Пилата».
Из книги «Разум цветов» Метерлинка:
«Я смотрю на луг, горящий маком, резедой, колокольчиком... Что ждет меня по ту
сторону хрупкой иллюзии, которая зовется существованием? В мгновение ока, когда
остановится сердце, начинается ли вечный свет или бесконечный мрак? Хрупкие цветы
учат нас почувствовать то, что мы вечны. Пчелы знают ароматы рая, мы можем знать
сладостный труд цветка, подающего пчеле от того, что он имеет!»
Дорогая Надежда Федоровна!
Поздравляю Вас с весенним солнцем! С Воскресением Матери-сырой земли, давно
не получал от вас весточки. Писали Вы мне, что собираете посылку, но я беспокоюсь,
что ее нет и нет! Как Вы поживаете, здоровы ли? Я последние три месяца не вставал с
койки – всё болею и болею.
Время делает свое – всё реже и реже приходит милостыня и вести от моих далеких
друзей, а ведь мне осталось еще не так много -полтора года, если я их вынесу —
продержусь, то я спасен, если Бог грехам потерпит. Поэтому прошу Вас – подайте мне
милостыню, если это возможно! Если бы не помощь тех, кто ничего не имеет, таких же
горемычных, как и я недостойный, то уже наверно бы я сокрушился и стал бы черной
землей... Но Обрадованная Мария делится со мной мало-мало радостью. Одно
духовение края ризы Марииной -<и> я встаю и отряхиваюсь, как орел после линяния и
сброски старых отживших перьев. Какой радостью-светом полнится мое сердце!
Помогите мне ради «Днесь весна ликует!» Волною морскою омоет и мою душу. Не
оставьте без праздника, когда о тебе радуется благодатная всякая тварь! Передайте
привет Мише с женой и мамой! Милому певцу и, хотелось бы, Николаю Алексеевичу.
Как они живут, как Ми-шино искусство? Послал Вам недавно стихи. Получили ли? Я
вынужден был перебраться на другую квартиру и попал в страшное бандитское гнездо.
Вновь придется искать убежище, а это очень трудно, особенно при моих ногах – я
хожу еще очень плохо и очень недалеко. Устаю невероятно. Кипяток с брусникой да
хлебец чаще всего мой обед – отсюда и поправка крайне медленна. Мой знакомый
говорил с Вами по телефону – благодарю Вас за добрые слова, он мне их передал.
Простите! Буду ждать весточки. Мариинский пер<еулок>, дом 38, кв. 2.
6 апреля 37 г.
261. В. II. ГОРБАЧЕВОЙ
Вторая декада апреля 1937 г.
Томск
250
Приветствую Вас от всего сердца, дорогая Варвара Николаевна! Благодарю со
слезами за помощь, за 100 и 60! Время делает свое, и я всё реже и реже получаю
милостыню от своих милых и кровных. Осталось еще полтора года. Вероятно, они
будут самые тяжелые без помощи, при моем нездоровье. Все три последних месяца я
не слезал с постели – от тяжело<го> гриппа, теперь хожу, но плохо, и глубокий
непрерывный бронхит истерзал меня. На великую беду Толечка обещал платить за
лучшую и теплую комнату, я поверил, переехал, но теперь меня гонят за неуплату.
Обещание осталось лишь словами. Неимоверная горечь на мои старые раны!
У вас там весна, а здесь мороз, – едва почернела дорога. Если возможно, не оставьте
меня на праздники без милостыни! Прошу и молю Вас! Если зайдет милый Толечка -
поговорите с ним о ковре. Скажите ему, что не было бы для меня лучшей радости
знать, что мой любимый и заветный ковер украшает его комнату! Но он ведь при
деньгах, знает мое исключительное горемычное положение, почему же он уклоняется
