Текст книги "Словесное древо"
Автор книги: Николай Клюев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 46 страниц)
112. В. С. МИРОЛЮБОВУ
Февраль (после 10-го) 1916 г. Петербург
Дорогой Виктор Сергеевич. Н. Н. Шульговский желает написать отзыв о моих
«Мирских думах» в Вашем журнале. Если позволите, то благоволите сообщить по
телефону 606-68. Лично для меня отзыв Шульговского весьма приятен. Я с
Есениным просим у Вас прощения за среду – но проф. Са-кулин читал в этот же день
доклад о нас, и весь вечер в педагогическом институте был занят нашим стихо-
читанием. Приветствую Вас, остаюсь изв<естный> Вам
Н. Клюев.
113. Д. Н. ЛОМАНУ
Конец марта – наголо апреля, до 5-го, 1916 г. Петроград
Полковнику Ломану. О песенном брате Сергее Есенине моление.
154
Прекраснейший из сынов крещеного царства мой светлый братик Сергей Есенин
взят в санитарное войско с причислением к поезду № 143 имени е. и. в. в. к. Марии
Павловны.
В настоящее время ему, Есенину, грозит отправка на бранное поле к передовым
окопам. Ближайшее начальство советует Есенину хлопотать о том, чтобы его
немедленно потребовали в вышеозначенный поезд. Иначе отправка к окопам
неустранима. Умоляю тебя, милостивый, ради родимой песни и червонного
всерусского слова похлопотать о вызове Есенина в поезд – вскорости.
В желании тебе здравия душевного и телесного остаюсь о песенном брате
молельщик
Николай, сын Алексеев Клюев.
114. И.И.ЯСИНСКОМУ
Май—наголо июня 1916 г.
Петроград
Позволю себе беспокоить Вас, дорогой Иероним Иеронимович, просьбой
поместить в «Биржевых ведомостях» заметку о моих крестьянских вечерах с
Плевицкой, пользовавшихся большим успехом в весеннюю поездку.
Весьма и весьма будем Вам благодарны.
Остаюсь с любовию Николай Клюев.
Фонтанка, 149-9, телефон 609-81.
115. М.В.АВЕРЬЯНОВУ
Любезный Михаил Васильевич, я в настоящее время дома, прошу прошения, что не
зашел к Вам решить об издании моих сочинений, но это не по нежеланию, а по
невозможности: я был у Сережи в Рязанской губернии, и оттуда проехал прямо домой.
Мое последнее Вам слово о первом томе моих стихов следующее: за три тысячи
экземпляров, на одно издание, 500 рублей, ни на что другое я не согласен. В случае Ва-
шего нежелания на это – сообщите мне – сколько я Вам должен за взятые у Вас
«Мирские думы»? И я немедля Вам вышлю деньги.
Мир Вам и здравие! Н. Клюев.
Адрес: Мариинское почтовое отд<еление> Олонецкой губернии, Вытегорского
уезда.
116. А. В. ШИРЯЕВЦУ
21 ноября 1916 г. Армавир
Голубь мой, я на Кавказе. Спасибо за «Запевку». Может, доеду до тебя.
Клюев.
117. А. В. РУМАНОВУ
1916 или наголо 1917 г. Петроград
Аркадий Вениаминович, будьте милостивы – внесите плату за учение в
Вытегорском реальном училище мужицкого сына Василия Хотякова. Великим трудом,
собирая копейки, я довел его до шестого класса, но в настоящее время сам голодаю и
живу где попало, добрых же людей всех отняла война. Спасите Васю Хотякова, ведь он
– такая радость и гордость крестьянская. В противном случае он должен, не доучась
лишь года, бросить школу, и его немедля заберут в солдаты, так как ему 18 лет. На вас
всё упование. Деньги 50 рублей высылать по адресу: город Вытегра Олонецкой губ., г-
ну директору Вытегорского реального училища – взнос платить за ученика Василия
Хотякова.
Мой же адрес: Фонтанка, 149-9, телефон 609-81.
Николай Клюев.
118. А. В. ШИРЯЕВЦУ
155
Сокол мой, красная Запевка моя, прости меня, ради Бога, за молчание! Но я всё сам
собираюсь приехать к тебе. Я был на Кавказе и положительно ошалел от Востока. По-
моему, это красота неизреченная. Напиши мне, можно ли у тебя пожить хотя бы месяц?
Я не стесню ни в чем, и деньги у меня на прожитие найдутся. Теперь я в Петрограде
живу лишь для Сереженьки Есенина – он единственное мое утешение, а так всё
сволочь кругом. Читал ли ты «Радуницу» Есенина. Это чистейшая из книг, и сам
Сережа воистину поэт – брат гениям и бессмертным. Я уже давно сложил к его ногам
все свои дары и душу с телом своим. Как сладостно быть рабом прекраснейшего! Се-
реженька пишет про тебя статью. Я бы написал, но не умею. Вообще с появлением
Сереженьки всё меньше и меньше возвращаюсь к стихам, потому что всё, что бы ни
написалось, жалко и уродливо перед его сияющей поэзией. Через год-два от меня не
останется и воспоминания. Что ты думаешь про свою «Запевку»? Придаешь ей
значение или издал просто так, не сознавая значения? Издана «Запевка» безобразно, и
очень мило книгоиздательство «Коробейник». Если бы не стихи про экипажи и про
безумные химеры, то можно бы было верить многому в тебе. Так издаваться нельзя: это
страшно вредит стихам. Мы в Петрограде читали и пели твои стихи братски – четыре
поэта-крестьянина: Сереженька, Пимен Карпов, Алеша Ганин и я. Нам всем
понемножку нравится в тебе воля и Волга – что-то лихое и прекрасное в тебе. Быть
может, Сереженька удосужится сам написать тебе, это бы было такое счастье, а слова
его о тебе я бессилен передать на бумаге.
Милый мой Шура, я очень люблю тебя и никогда не забуду.
Клюев.
Фонтанка, 149-9, Петроград.
119. А. В. ШИРЯЕВЦУ
4 мая 1917 г. Петроград
Милый Шура, получил твою открытку. Верен тебе по-прежнему и люблю
бесконечно. Умоляю не завидовать нашему положению в Петрограде. Кроме презрения
или высокомерной милости мы ничего не видим от братьев образованных писателей и
иже с ними. Христос с тобой, милый.
Клюев.
120. А. М. РЕМИЗОВУ
Май 1917 г. Мариинское погтовое отделение Олонецкой губернии, Вытегорский
уезд
Алексей Михайлович, Бога ради высылайте немедля свидетельство Карпинского.
Берут.
Н. Клюев.
Адрес: Мариинское почт<овое> отд<еление> Олонецкой губернии, Вытегорского
уезда. Заказным письмом.
121. А. М. РЕМИЗОВУ
29 мая 1917 г. Вытегра Карпинскому ждат<ь> меня Петрограде от Клюева.
122. И. И. ЯСИНСКОМУ
Наголо июня 1917 г. Петроград
Дорогой Иероним Иеронимович, я призываюсь на военную службу, крайне
нуждаясь в деньгах. Ради Бога, вышлите по почте гонорар за стихи в «Страде». По
Вашей записке я денег от Семёновского не получал – и гонорар целиком остается за
«Страдой». Адрес: Фонтанка, 149-9, Н. А. Клюеву.
Приветствую Вас сердечно Н. А. Клюев.
123. М. В. АВЕРЬЯНОВУ
29 августа 1917 г. Мариинское, Олонецкая губ., Вытегорский уезд, Макагевское
волостное правление
156
Я уже писал Вам, дорогой Михаил Васильевич, чтобы Вы выслали мне следуемые
500 руб., ведь квитанцию отправления можно подшить к нашему договору, как
документ. Сам я приехать не могу по нужде моей и по нездоровью. Я так устраивал
свои дела, что полученные от Вас деньги все израсходованы – осталась надежды на
сен-
тябрьские пятисот – вот о них-то к Вам мое слезное прошение – не заставьте
голодать – у нас ничего нет съестного: сахарный песок 5 рублей фунт, керосин 90 коп.
фунт и т. д. Еще я Вас просил задержать на некоторое время издание, так <как> я почти
уже приготовил его в еще раз подчищенном виде и немедля высылаю его Вам. Выш-
лите мне список непонятных, по-Вашему, слов для приложения к книге.
Мир Вам. Н. Клюев.
124. М.В.АВЕРЬЯНОВУ
3 октября 1917 г. Мариинское, Олонецкая губ., Вытегорский уезд
Мир Вам и крепость, возлюбленный Михаил Васильевич! Присылаю Вам
«Песнослов» в окончательном виде и буду ждать издания в радости, с уверенностью во
внешности его соответствующей содержанию. Особенно тревожит меня обложка,
которую Вы, как говорили, собираетесь заказать художнику, при заказе нельзя ли
обратить внимание художника на название книги – в нем вся душа книги, весь
рисунок ее.
Если художник будет руководствоваться словом «Песнослов», то не ошибется в
выражении лица – обложки.
Моя новая книга подвигается вперед успешно, но ответственное, страшное время
обязывает меня относиться к своему писанию со всей жестокостью. Но к осени 1918 г.
она будет готова, по крайней мере по количеству оговоренных с Вами стихов (100).
Жду декабрьских 500 руб. Живу я в большом сиротстве, в неугасимой душевной
муке, в воздыханиях и молитвах о мире всего Мира, об упокоении всех убиенных, в
том числе об одном известном Вам младенце, жизнь которого и торжество так дороги и
насущны мне. Но чего не сделает человек, когда покидает его Ангел? Верую, что
младенцы, пожранные Железом, будут в Царстве и наследуют Жизнь вечную. Это меня
утешает, хоть и плачет Золотая Рязань... Не забываю Вам напомнить, что на обложке
«Песнослова» можно поставить: «Книга первая», но никак «тетрадь первая». Мне
кажется, что лучше всего напечатать это на корешке: Николай Клюев. Песнослов 1-й,
или книга первая.
Покорнейше прошу сообщить о получении рукописи, в ней прибавлено штук десять
не вошедших в первые издания стихотворений.
Остаюсь искренне Ваш
Н. Клюев.
125. В. С. МИРОЛЮБОВУ
Первая декада октября 1917 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд
Здравствуйте, возлюбленный Виктор Сергеевич, присылаю Вам три стихотворения,
и на этот раз очень прошу напечатать, они для меня и лично нужны, но очень был бы
благодарен, если бы Вам понравились они и литературно. Я журнала не получаю. А
хотелось бы его читать в избяной тишине – дома. Я много грешил в Питере – и так
сладостно покаяние под родными соснами. Впротчем, и грехи мои так понятны, а
иногда даже и нужны. Досадно лишь, что кой-когда я доверялся слишком честным
мошенникам. Мир Вам и крепость. Остаюсь сыновне Ваш Н. Клюев.
126. М. В. АВЕРЬЯНОВУ
Октябрь—ноябрь 1917 г. Мариинское, Олонецкая губ., Вытегорский уезд
Возлюбленный Михаил Васильевич!
157
В первых строках моего письма низко Вам кланяюсь и желаю от Господа Бога
здравия и в делах Ваших скорого и счастливого успеха. Извещаю Вас через сие мое
малое рукописание, что я по милости Божией жив и здоров, чего и Вам от всей моей
души желаю. Еще прошу Вас, возлюбленный, книжку мою печатать повременить, так
как я готовлю ее в новом, раньше непредвиденном виде и вышлю посылкой вскорости.
А печатать ее необходимо одним томом, так как, располагая стихи погуще (по Вашему
желанию), я вижу, что в двух книжках они будут иметь жидкое и жалкое подобие. Я
живу по-старому, т. е. в бедности и одиночестве, и беспокою Вас просьбой отложить
для меня следуемые пятьсот рублей между августом и сентябрем. Остаюсь Ваш
молитвенник и сын Николай Клюев.
Мариинское почт, отд., Олон<ецкой> губ.
127. В. С. МИРОЛЮБОВУ
Первая половина января 1918 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд
Присылаю Вам, дорогой Виктор Сергеевич, три стихотворения под общим
названием «Республика». Не знаю, как они сложены, но по чувству истинны и
необлыжны. Если Вы найдете достойным на-
печатать их в «Ежем<есячном> журнале», то вышлите за них и деньги кряду же по
получении, как Вы обещали в письме за стихотворение «Уму республика», причем и за
это последнее стихотворение уплатить заодно. Мне стыдно с Вами говорить так, но я
очень нуждаюсь. Мука ржаная у нас 50 руб. и 80 руб. пуд. Есть нечего и взять негде.
Сам я очень слаб и болен, вся голова в коросте, шатаются зубы и гноятся десны, на
ногах язвы, так что нельзя обуть валенки, в коросте лоб и щеки, так что опасно и
глазам. Я очень и очень удручен, ни за что придется пропадать. Хотя при пролетарской
культуре такие люди, как я, и должны погибнуть, но все-таки не думалось, что
погибель будет так ужасна, – ведь у меня столько друзей с братьями, которым стоило бы
один раз в неделю не сходить в «Привал комедиантов» или к любовнице, и я бы был
сыт в моей болезни. Вот Есенин – так молодец, не делал губ бантиком, как я, а
продался за уголь и хлеб, и будет цел и из него выйдет победителем – плюнув всем
«братьям» в ясные очи. Низко Вам кланяюсь.
Николай Клюев.
128. В. С. МИРОЛЮБОВУ
Наголо марта (н. ст.) 1918 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд
Я не большевик и не левый революционер, дорогой Виктор Сергеевич. Тоска моя об
Опоньском царстве, что на Белых Водах, о древе, под которым ждет меня мой царь и
брат. Благодарение Вам за добрые слова обо мне перед Сережей, так сладостно, что
мое тайное благословение, моя жажда отдать, переселить свой дух в него, перелить в
него все свои песни, вручить все свои ключи (так тяжки иногда они, и Единственный
может взять их) находят отклик в других людях. Я очень болен и если не погибну, то
лишь по молитвам избяной Руси и, быть может, ради «прекраснейшего из сынов
крещена царства».
Простите меня грешного, ради Бога, Жизни и слез моих.
Н. Клюев.
129. М. В. АВЕРЬЯНОВУ
Первая половина 1918 г.
Петроград
Дорогой Михаил Васильевич, мне предлагают две тысячи рублей за мои четыре
книги с тем, чтобы я продал их в неограниченное пользование на десять лет, но мне
тяжело расставаться с Вами, – потому прошу Вас – сообщить мне письмом -
приемлемы ли Вам такие же условия – чему я буду весьма рад, иначе же я, по нужде,
должен буду отдать книги в другие руки.
158
Н. Клюев.
Очень прошу не задержать ответом. Фонтанка, 149-9, тел. 609-81.
130. М. В. АВЕРЬЯНОВУ
16 августа 1918 г. Петроград
Имея заявление от Комиссариата Народного просвещения об издании моих
сочинений в целях широкого распространения в народе, ставлю Вас в известность,
дорогой Михаил Васильевич, что договор Ваш со мной, как совершенный вопреки
закону и не выполненный Вами по пункту, предусматривающему срок выхода издания,
считается отныне недействительным.
Полученные от Вас деньги сим обязуюсь выплатить.
Николай Клюев.
Офицерская, 57, кв. 21. А. А. Блоку для Н. К.
131. М. ГОРЬКОМУ
Осень (до 7 ноября) 1918 г. Петроград
Алексей Максимович! Есть лопарское поверье, что однажды в жизни человеку
выходит соизволенье обеспокоить под камнем «Сариным носом» самого Морского
Царя – либо клятвой, либо песней, либо умолением. Из чувства, похожего на это
повер<ь>е , позволяет себе «раз в жизни» обеспокоить Вас следующим умоленьем:
Революция сломала деревню и, в частности, мой быт; дома у меня всего житья-бытья,
что два свежих родительских креста на погосте. Англичанка выгнала меня в Питер в
чем мать родила. Единственное мое богатство – это четыре книжки стихотворений, в
совокупности составивших «Первый том» моих сочинении, и новая, не видевшая света
книга, в которую вошли около 200-хсот стихотворений, в большинстве своем
отразивших наше красное время, разумеется, в самом широком смысле, чаще так, как
понимает его крестьянская Рассея.
Добравшись до Питера и не имея никакого понятия о бесчисленных разделениях в
людях и, в частности, в художественных литературных кругах, я встретил на одном из
митингов комиссара советского книгоиздательства, который предложил мне издать
книжку более или менее революционного содержания, – каковую я ему в обозна-
ченный срок и представил. Но добро без худа никогда не бывает: мои прежние
издатели, которые раньше меня обязывали (обедом, десятирублевой ссудой и т. п.)
издаваться только у них, теперь огулом отказываются от печатания моего
большеви<с>тского «Первого тома» ит. д.
Разные ученые люди почестнее указывают мне на Луначарского, которому как
члену рабоче-крестьянского правительства будто бы оченно к лицу издавать
крестьянского поэта, но я весьма боюсь, что для того, чтоб издал меня Луначарский, —
мне придется немножко умереть, как Никитину с Кольцовым. Разные ученые люди
резонно мне доказывают, что по смерти моей издание моих сочинений у Луначарского
обеспечено, но, Алексей Максимович, посудите сами: скоро праздник 25-го октября
1918 года, земля, говорят, будет вольной, и в свою очередь я буду поэтом Вольной
Земли и т. п. Если же мое новое социалистическое отечество и Луначарский для
издания народных поэтов ставят в действительности смертные условия, то Вы,
Алексей Максимович, быть может, усмотрите возможность довести до сведения
Луначарского, что я уже приготовился и на такие, самые легкие из условий (я
оголодался до костей и обнуждился до потери «прав гражданина») – мне бы только
хоть одним глазком взглянуть на Вольную Землю... Об ответе Луначарского
благоволите оставить записочку в Вашей прихожей с адресом: Н. Клюеву, в
воскресенье, около обеда, я за нею зайду.
Н. Клюев.
132. В. С. МИРОЛЮБОВУ
159
Осень 1919 г. Вытегра
Да подается Вам здравие, спасение и во всем благое поспешение, дорогой Виктор
Сергеевич! Принял Ваше письмо со слезами – оно, как первая ласточка, обрадовало
меня несказанно. Никто из братьев, друзей и знакомых моих в городах не нашел меня
добрым словом, окромя Вас. На што Сергей Александрович Есенин, кажется, с одного
куса, одной ложкой хлебали, а и тот растер сапогом слезы мои.
Молю Вас, как отца родного, потрудитесь, ради великой скорби моей, сообщите
Есенину, что живу я, как у собаки в пасти, что рай мой осквернен и разрушен, что
Сирин мой не спасся и на шестке, что от него осталось единое малое перышко. Всё, всё
погибло. И сам я жду погибели неизбежной и беспесенной. Как зиму переживу – один
Бог знает. Солома да вода – нет ни сапог, ни рубахи. На деньги в наших краях спички
горелой не купишь. Деревня стала чирьем-недотрогой, завязла в деньгах по горло. Вы
упоминаете про масло, но коровы давно съедены, молока иногда в целой деревне не
найти младенцу в рожок...
А тут еще соль на раны мои: Народное просвещение издало мои стихи в двух
книгах, издало так, что в отхожем месте на стене пальцем грамотнее и просвещеннее
напишут. Все стихи во второй книге перепутаны, изранены опечатками, идиотскими
вставками и выемками. Раз в<о> всю историю русской литературы доверилась
народная муза тем, кто больше всех кричал (надрывая себе штаны и брюхо) об этой
музе, и вот последствия встречи... И не давятся святополки окаянные пирогом с
начинкой из потрохов убиенных, кровями венчанных, – братьев своих. Ах, слеза моя
горелая, пропащая! Белогвардейцы в нескольких верстах от Пудожа. Страх смертный,
что придут и повесят вниз головой, и собаки обглодают лицо мое. Так было без числа.
Я ведь не комиссар – не уцелею. Есенин этого не чувствует. Ему как в союзной чайной
– тепло и не дует в кафэ «Домино». Выдумывают же люди себе стену нерушимую!
Приехал бы я в Москву, да проезд невозможен: нужно всё «по служебным делам», – вот
я и сижу на горелом месте и вою как щенок шелудивый. И пропаду, как вошь под
коростой, во славу Третьего Интернационала.
Не знаете ли, где Иванов-Разумник, Андрей Белый, Ремизов, Пимен Карпов? Если
увидите кого, передайте мое слезное прошение, чтобы написали бы мне, как мне
поступить и нет ли каких-либо способов и средств, которыми бы можно было сколько-
нибудь защитить себя от неминуемой и страшной смерти с приходом белогвардейцев. В
Олонецком уезде зарезано много смирных, бедных людей по доносам, иногда за одно
слово. А кто теперь не говорит? Помню, мне передавал Блок, что в случае падения
Петрограда – можно людям искусства собраться в каком-нибудь из нейтральных
посольств, как-то особо апеллировать или что-то в этом роде. Нельзя ли мне получить
какой-либо охранной грамоты – не знаю, как назвать точнее... Писал я в Зимний
Дворец, писал в Смольный, но разве там поймут и услышат... Физически я болен
второй год. Нужно бы полечиться, пока не поздно. Но нет средств и возможностей.
Знаю, что под Москвой есть санаторий «Ильинское», но там политические комиссары
на готовом положении прохлаждаются. Где уж нам грешным!
Как процветает русское искусство? Или теперь вслух нельзя задавать таких
неблагонадежных вопросов?
Один Алексей Михайлович сказал Успенское Филиппово слово. Вы пишете о
стихах. Стыдно мне выносить их на люди. Они уже с занозой, с ядком. Бесенята обсели
их, как муху. И пишу я мало. В месяц раз. Печатаюсь в крохотной уездной газетке.
Присылаю Вам и прозу свою – думаю, не помеха будет то, что она была пропечатана в
упомянутой газетке: никто этого не знает. Вы спрашиваете цену моих стихов. Мне бы
денег и не надо – если бы центральный кооператив, что ли, выслал мне мануфактуры на
штаны 2 аршина да на кафтан 4!/2 аршина, к нему же испода 8 аршин, да ниток
160
черных, 30-й номер, три катушки. Всё же черного или вообще темного цвета. Только не
«хаки». Был бы я одет на зиму. Ведь живой о живом и смышляет. Еще прошу Вас
высылать мне журнал, передать Есенину, чтобы он написал мне, как живет и как его
пути.
До свидания, Виктор Сергеевич, приветствую Вас из жизни, а если пропаду, то из
смерти.
Николай Клюев. Адрес: г. Вытегра, Пудожский тракт, дом Абрамковой, Николаю
Ильичу Архипову для Н. Клюева. Пишите заказными.
133. И. И. ИОНОВУ
Осень 1919 г. Вытегра
Дорогой товарищ, я получил от Вас две тысячи рублей, окромя трех тысяч, которые
пошли в счет книги моей «Огненное восхождение». Я благодарен Вам за Ваше доброе
отношение как за материальную помощь, но меня несказанно радуют два-три слова в
Ваших письмах, в которых притаилась просто человечность, если не сказать
милосердие. Мои друзья, которые передавали Вам рукопись моей книги, люди очень
чистые и чуткие, уверяют меня, что Вам можно поведать не одни денежные
соображения. Они настояли на том, чтобы я обратился к Вам с настоящим письмом о
следующем: идет зима страшная, осьмимесячная гостья с мерзлым углом, с
бессапожицей, с неизбывным горем сиротства и беспощадного недуга моего. Волосы
становятся дыбом, когда я подумаю о страшной зимовке с соломенной кашей в
желудке, с невоплощенными песнями в сердце. Какую нужно веру, чтобы не проклясть
всё и вся и петь «Огненное восхождение» народа моего.
А между тем есть простое и легко осуществляемое средство поддержать жизнь мою
и не дать умереть песням моим.
Я не знаю от кого, кем и как, но из Петрограда должно быть сделано предложение
местному Вытегорскому исполкому изыскать возможность выдать мне паёк (за плату)
из упомянутого исполкома, а не из городской лавки, тогда я буду получать 25 ф. муки,
соль, немного масла, чай с сахаром, пшено и т. п.
Это так называемый комиссарский паёк, которым, надо сказать правду, зачастую
пользуются люди вовсе недостойные. В общем любопытно, и мне необходимо, —
узнать найдет ли нужным красная, народная власть уделить малую кроху «певцу
коммуны и Ленина», как недавно заявляли обо мне в Москве. Я очень страдаю.
Потрудитесь в спасение мое. Родина и искусство Вам будут благодарны. Жду ответа.
Адрес: г. Вытегра Олонецкой губ. Николаю Клюеву!
Н. Клюев.
134. С.М.ГОРОДЕЦКОМУ
Лето 1920 г. Вытегра
Возлюбленный мой!
Прочел в газетах твои новые, могучие песни и всколыхнулась вся внутренняя <так в
копии. – В. Г.> моя. Обуяла меня нестерпимая жажда осязать тебя, родного, со
страдной душой о новорожденной земле и делах ее.
Приветствую тебя от всего сердца и руки к тебе простираю: не забудь меня!
Так много пережито в эти молотобойные, но и слепительно прекрасные годы.
Жизнь моя старая, личная сметена дотла. Я очень страдаю, но и радуюсь, что
сбылось наше – разинское, самосожженческое от великого Выгова до тысячелетних
индийских храмов гремящее.
Но кто выживет пляску земли освободительной?!
Прошу тебя об ответе скорейшем. Поедешь ли вновь в теплые края, возьми меня!
Тебе там знакомо, а мне – чужая сторона.
161
Где Есенин? Наслышан я, что он на всех перекрестках лает на меня, но Бог с ним, -
вот уж три года, как я не видал его и строчки не получал от него.
Как смотришь – на его дело, на его имажинизм?
Тяжко мне от Мариенгофов, питающихся кровью Есенина, но прощаю и не сужу,
ибо всё знаю, ибо всё люблю смирительно.
Волнуешь ты меня своим приездом – выйдет ли твоя книга «Нефть» и где? Видел ли
ты мой «Песнослов»?
Трудно понимают меня бетонные и турбинные, вязнут они в моей соломе, угарно
им от моих избяных, кашных и коврижных миров. Но любовь – и им.
Всё в свое время придет. Если можно, то поклонись Анне Алексеевне.
И вненепременно ответь, желанный!
Адрес: гор. Вытегра Олонецкой губ., Николаю Алексеевичу Клюеву.
Жизнь тебе и крепость и одоление!
Н. Клюев.
135. С. А. ЕСЕНИНУ
28 января 1922 г. Вытегра
Ты послал мне мир и поцелуй братский, ты говорил обо мне болезные слова, был
ласков с возлюбленным моим и уверял его в любви своей ко мне – за это тебе кланяюсь
земно, брат мой великий!
Облил я слезами твое письмо и гостинцы, припадал к ним лицом своим, вдыхал их
запах, стараясь угадать тебя, теперешнего. Кожа гремучей змеи на тебе, но она, я
верую, до весны, до Апреля урочного.
Человек, которого я послал к тебе с весточкой, прекрасен и велик в духе своем, он
повелел мне не плакать о тебе, а лишь молиться. К удивлению моему, как о много
возлюбившем.
Кого? Не Дункан ли, не Мариенгофа ли, которые мне так ненавистны за их близость
к тебе, даже за то, что они касаются тебя и хорошо знают тебя плотяного.
Семь покрывал выткала Матерь-жизнь для тебя, чтобы ты был не показным, а
заветным. Камень драгоценный душа твоя, выкуп за красоту и правду родимого народа,
змеиный калым за Невесту-песню.
Страшная клятва на тебе, смертный зарок! Ты обречен на заклание за Россию, за
Ерусалим, сошедший с неба.
Молюсь лику твоему невещественному.
Много слез пролито мною за эти годы. Много ран на мне святых и грехом
смердящих, много потерь невозвратных, но тебя потерять – отдать Мариенгофу как
сноп васильковый, как душу сусека, жаворон-ковой межи, правды нашей, милый,
страшно, а уж про боль да про скорбь говорить нечего.
Милый ты мой, хоть бы краем рубахи коснуться тебя, зарыться лицом в твое
грязное белье, услышать пазушный родимый твой запах – тот, который я вдыхал,
когда, ты верил мне в те незабвенные сказочные годы.
Коленька мне говорит, что ты теперь ночной нетопырь с глазами, выполосканными
во всех щелоках, что на тебе бобровая шуба, что ты ешь за обедом мясо, пьешь
настоящий чай и публично водку, что шатия вокруг тебя – моллюски, прилипшие к
килю корабля (в тропических морях они облепляют днище корабля в таком множестве,
что топят самый корабль), что у тебя была длительная, смертная <с>хватка с
«Кузницей» и Пролеткультом, что теперь они ничто, а ты победитель.
Какая ужасная повесть! А где же рязанские васильки, дедушка в синей поддёвке, с
выстроганным ветром бадожком? Где образ Оди-гитрии-путеводительницы, который
реял над золотой твоей головкой, который так ясно зрим был «в то время»?
Но мир, мир тебе, брат мой прекрасный! Мир духу, крови, костям твоим!
162
Ты, действительно, победил пиджачных бесов, а не убежал от них, как я, —
трепещущий за чистоту риз своих. Ты – Никола, а я Касьян, тебе все праздники и
звоны на Руси, а мне в три года раз именины.
Клычков с Коленькой послал записку: надо, говорит, столкнуться нам в гурт,
заявить о себе. Так скажи ему, что это подлинно баранья идеология; – да какая же овца
безмозглая будет искать спасения после «Пугачева»? Не от зависти говорю это, а от
простого и ясного сознания Величества Твоего, брат мой и возлюбленный.
И так сладостно знать мне бедному, не приласканному никем, за свое русское в
песнях твоих.
Сереженька, душа моя у твоих ног. Не пинай ее! За твое доброе слово я готов
пощадить даже Мариенгофа, он дождется несчастия.
Я был в мае—июне в Питере, почувствовал остро, что без тебя мертв.
Золотая пролеткультовская рота кормится на подножном корме, на густо
унавоженных ассигнациями советских лугах. Это всё вытащенное за хвост из всех
петербургских помойных ям смердящее тряпье (обломки урыльников, килечные банки
и черепья) повергло меня в отчаяние. Я им спел: «На полях пролеткультских, тамо
седохом и плака-хом», вспоминая об ассигновке. Повесили свои арфы на Фонтанке...»
Князев пишет книгу толстущую про тебя и про меня. Ионов, конечно, издаст ее и
тем глуше надвинет на Госиздат могильную плиту. Этот новый Зингер, конечно, не в
силах оболванить того понятия, что поэзия народа, воплощенная в наших писаниях,
при народовластии должна занимать самое почетное место, что, порывая с нами,
Советская власть порывает с самым нежным, с самым глубоким в народе. Нам с тобой
нужно принять это как знамение – ибо Лев и Голубь не простят власти греха ее. Лев и
Голубь – знаки наши – мы с тобой в львиноголубинности. Не согрешай же, милый, в
песне проклятиями, их никто не слышит. «Старый клен на одной ноге», страж твой
неизменный. Я же «под огненным баобабом мозг ковриги и звезд постиг». И
наваждение – уверение твое, что я всё «сердце вы-песнил избе». Конечно, я во многом
человек конченый. Революция, сломав деревню, пожрала и мой избяной рай. Мамушка
и отец в могиле, родня с сестрой во главе забрали себе всё. Мне досталась запечная
Мекка – иконы, старые книги, – их благоухание – единственное мое утешение.
Но я очень страдаю без избы, это такое уродство, не идущее ко мне положение. Я
несчастен без своего угла. Теперь я живу в Вытег-ре – городишке с кулачок, в две улицы
с третьей поперек, в старом купеческом доме. Спас Нерукотворный, огромная
Тихвинская, Знамение, София краснокрылая, татарский Деисус смотрят на меня слезно
со стен чужого жилья. И это так горько – неописуемо.
Сестра и зять вдобавок обокрали меня; я уезжал в Белозерский уезд, они вырезали
замок в келье, взломали дубовый кованый сундук и выкрали всё, что было мною
приобретено за 15-ть лет, – теперь я нищий, оборванный, изнемогающий от
постоянного недоедания полустарик. Гражданского пайка лишен, средств для прожития
никаких. Я целые месяцы сижу на хлебе пополам с соломой, запивая его кипятком,
бессчетные ночи плачу один-одинешенек и прошу Бога только о непостыдной и
мирной смерти.
Не знаю, как переживу эту зиму. В Питере мне говорили, что я имею право на
академический паек, но как его заполучить, я не знаю. Всякие Исполкомы и
Политпросветы здесь, в глухомани уездной, не имеют никакого понятия обо мне как о
писателе, они набиты самым темным, звериным людом, опухшим от самогонки.
Я погибаю, брат мой, бессмысленно и безобразно. Госиздат заплатил мне за
«Песнослов» с «Медным китом» около 70-ти тысяч. Если же Ионов говорил тебе о 15-
ти миллионах, будто бы посланных мне, то их надо поискать в его карманах, а не в
моем бедном кошельке.
163
«Скифы» заграничные молчат. Новая книга стихов у Разумника. За нее я получу
один миллион и то частями, хотя книга содержит около ста стихов, т. е. 12—15
печатных листов, за поэму «Четвертый Рим» – «Эпоха» заплатила мне гроши -
Коленька на них купил 2 ф<унта> мыла и немного ситца...
Каждому свой путь. И гибель!
Если я умру в этом году, то завещаю все свои сочинения в пожизненное издание
Николаю Ильичу Архипову. Ты будь свидетелем. Он, по крайней мере, не даст моей
могиле зарасти крапивой (кажется, есть закон, запрещающий наследства, но я так
желаю, и это должно быть известно).
Покрываю поцелуями твою «Трерядницу» и «Пугачева». В «Тре-ряднице» много
печали, сжигающей скорлупы наружной жизни. «Пугачев» – свист калмыцкой стрелы,
без истории, без языка и быта, но нужней и желаннее «Бориса Годунова», хотя там и
золото, и стены Кремля, сафьянно-упругий сытовый воздух 16-17 века. И последняя
Византия.
Брат мой, пишу тебе самые чистые слова, на какие способно сердце мое. Скажу
тебе на ушко: «Как поэт я уже давно, давно кончен», ты в душе это твердо сам знаешь.
