Текст книги "Словесное древо"

Автор книги: Николай Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)

из себя обиду – это, конечно, тяжелей вдвойне. Твердо уверен, что мой тюльпан не

увянет и не надломится. Умелые бульварные профессора истратили свой газ попусту, и

ты не бросился в объятия первой встречной, на что был рассчитан вонючий выстрел.

Тут не без корысти и надежд и со стороны самого куплетиста. Приеду, если не умру,

третьего числа... Благословляю еще раз. Готовлюсь к сладкой казни. Мир тебе и жизнь!

Больше письма не будет. Телеграмма же послана: «Приеду третьего». Приезжай,

приезжай – судья мой неумолимый! Жду. Сердце и песни мои да будут тебе щитом от

темных нападений!

182. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

182

17 декабря 1932 г. Москва

Обязательные поправки в стихах для «Звезды». Общее заглавие:

Стихи из подвала

Художнику Анатолию Яру (Без Кравченко, чтобы звучало поэтичнее, и без

заголовка «Письмо».)

В строке: «Они не укоризна пиру» – нужно: «Их стон не укоризна пиру».

В стихот<ворении> «Ночь со своднею...» написано: «Ставлю я булыжной», нужно:

«Ставлю я горбатой Пресне».

Написано: терпкую росу, нужно: ярую росу.

Написано: «Заблудился Марк Аврелий», нужно: «Серебрится Марк Аврелий».

Написано: «Я выверну ишачью шею», нужно: «Я надломлю ишачью шею».

Написано: «Чиня былые корабли», нужно: «Чиня былого корабли».

Прошу тебя, друг мои верный, обратить на подчеркнутые слова самое тщательное

внимание. Это стихи твои кровные, и ты должен ради их потрудиться, даже если бы

тебе пришлось отложить свой визит к Горбову, насколько бы этот визит <ни> был для

тебя дорог!

Послал тебе большое спешное письмо с доверенностью, – посылку с палеховским

зографом. Если не передали, то сходи к Дыдыкину Николая Васильевичу, она лежит у

него на Крюковом канале, против церкви Николы Морского. Пей чай (заваривать

можно по неполной чайной ложечке) и помни своего деда – приедешь – найдешь его

еще более старым, чем в твой приезд с Горбовым. Одевай дома валенки, я думаю у вас

сыро – не захвати ревматизма – не то эта болезнь влияет на сердце и вылечивается

годами. В Москве зима пушистая и сухая. У меня в подвальце очень тепло и сухо.

Только сердце устает непрестанным созданием твоего присутствия. Твои вятские

штанишки висят в обнимку с лапотками, и я прикладываюсь к их заплаткам всякое

утро и даже ночью. Что будет дальше? Выдержит ли сердце и песня?

Твой Дед.

В стихот<ворении> «Ночь со своднею...» написано: Вяткой, Вологдой, Рязанью,

нужно: Черемисиной, Рязанью. Написано: луна косая, нужно: луна глухая. Целую до

зубов – до крови, до души!

183. М. А. ЗЕНКЕВИЧУ

21 декабря 1932 г. Москва

Дорогой поэт – мне передали, что моя поэма о юном герое находится у тебя. Мне

нужно знать, что с нею делается. Тройский мне обещал ее напечатать в «Новом мире».

Убедительно прошу об ответе!

Низко кланяюсь.

Н. Клюев.

Гранатный, 12, кв. 3.

184. А. А. ПРОКОФЬЕВУ

Наголо 1933 г. Москва

Дорогой поэт!

Присылаю Вам свои стихи, прошу что-либо выбрать для журнала и усердно прошу

об авансе рублей триста! Жить очень тяжело.

Ради моего сердца прошу Вас не давайте никаких прямых ответов на вопросы

Брауна о певице (она оказалась не московской, а питерской) и протчем. Толя просил

Брауна разузнать косвенно от Вас – источники Ваших сведений. Умоляю, поэт, не

выдавайте! Кланяюсь любезно братски. Жду ответа.

Преданный Н. Клюев.

185. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

14 февраля 1933 г. Москва

183

Дорогое дитятко! Получил твое письмо, благодарен тебе за него глубоко. Много бы

можно о нем поговорить или отписывать, но отлагаю это до твоего приезда ко мне.

Прошу тебя известить меня заранее о своем выезде, чтоб я мог, насколько

позволяют мои силы, встретить гостя не буднями.

Виктор живет у меня на полном содержании, у него ни копейки. Поступил он на 200

руб. Первая получка будет в марте, и его придется попросить жить у себя и питаться

без моих хлопот. Мне очень тяжело с ним. Хотя и спасибо ему, что он ночует у меня,

пока я болен. Врач очень доволен, что сосуд у меня разорвался в легком и во рту у

слюнной железки, могло быть кровоизлияние в мозгу.

Кровь не перестает показываться – вот уже неделя – каждый день. После твоего

письма как будто стало в глазах светлей, но главная боль левой половины затылка очень

сильная. Прописано лекарство. Верю тебе – твоему лекарству. Только оно может меня

поставить на ноги, возвратить творческие часы, которые в моем положении все

считаны. Ими весьма надо бы дорожить. Пока же они погасли. Во всю зиму я не был

ни у кого, не оттого что я боюсь людей, а потому что не жду и не желаю от них ничего.

И сладостно, что в болезни и мучении последних недель я как никогда утверждаюсь в

том, что нужно идти тем путем, который труднее всего. Брать то, что мир отвергает, не

делать того, что делает мир. Идти против мира во всех путях его, и тогда дойдешь к

торжеству кратчайшим путем. Входите тесными вратами; потому что широки<е> врата

и пространный путь ведут в погибель (Евангелие от Матфея). И когда ты говоришь, что

нужно всё испытать вплоть до спермоля – это лишь ядовитый суррогат познания. На

самом же деле тебе нужно быть покорным шепоту души и сказать самому себе так:

нужно быть многострунным, нужно всем пожертвовать, всё претерпеть, ни перед чем

не останавливаться, нигего не бояться, ничему не верить, кроме подлинного голоса

сердца. Должно всюду искать, углубляться в изыскания философии, изучать древность,

черпать из музыкальных созвучий, жить с каждым цветком в природе, понять все

страдания и их умиротворить, жить в вихре суетного света, не принимая его законов

как истины, любить, плыть по волнам фантазии, читать, любить искусство, понять пре-

лесть варварства, всё нанизать на ось опыта и оставаться теплым и ясным, как заря над

озером, быть спокойным, недвижным, как снег на вершинах гор, и лишь в любви и

ревности быть буйным и мятежным, как море! Вот твой истинный голос, когда ты

говоришь, что нужно всё испытать. Я договариваю за тебя. Верю, что ты примешь это.

Прости, ласточка, что первый раз за все шесть лет нашей близости я позволяю себе

что-то похожее на поучение. Не принимай этих прекрасных слов и за насилие над

тобой. Видно, так надо, чтоб они сказались. Пастернаку написал, но ответа еще нет.

Послал тебе пару белья, – получи их у Елены Михайловн<ы>. Больше ничего не взя-

лись везти. В «Земле советской» напечатаны мои стихи, но гонорара никак не могу

получить. Даже не на что выкупить паек. Мамин пирог я получил. Напрасно

беспокоилась – благодарю!

Написал Тихонову письмо, чтоб напечатали два стихотворениях Предложи им: «Я

лето зорил на Вятке...» В стихот<ворении> «В разлуке жизнь...» слово «молился»

можно заменить словом -«трудился» (хотя это и будет клеветой на самого себя). Павел

Васильев объявился. – шубу на хорях снес обратно в комиссинку, пьет до опухоли,

ходит звероподобным – на волосок от ночлежки и воровской «фомки» (так называется

инструмент для взлома). Одним словом, настоящий Пушкин, только такой, каким его

понимает каторжная камера, дебри ночлежек и ночных трущоб. Спрашивал: «Где

Толька Кравченко? Я его хочу познакомить «с одной» из "Нового мира"». Я собрал кое-

что про эту «одну». Оказывается, она дочь инвалида из ларька с квасом и пивом -

изъеденного всеми проказами существа, была замужем за наборщиком объявлений, но

об<ожрала его – костюм, велосипед, полевой бинокль, керосинку и всё белье —

184

теперь марьяжит с Васильевым, с которым видела тебя в «Новом мире». Одним словом,

лилия с полей Саронских. Что породило возможность таких предложений моей

ласточке, моему светлому другу? И почему моей юности никто не смел делать таких

сувениров? Клычков тоже видел тебя с Васильевым в «Новом мире» – говорил, что

после вашего ухода долго смеялись, что Пашка таскает за собой ходячую

американскую рекламу. Так, вероятно, было нелепо, пришей кобыле хвост, видеть вас

парой! Как водится, Пашка спарил Клычко-ва с «лилией», и получилась панорама:

Клычков заболел – очень серьезно твердым шанкром. Приходил ко мне и, не

стесняясь Виктора, чужого человека, умолял помочь, обвинял Пашку, что он спарил его

с больной, с умыслом довести до пули, предварительно издеваясь над его, Клычкова,

семейным счастьем и напирая на поэтическую свободу (мол, мама заругает). И

Клычков не выдержал и доказал свою свободу и независимость от мамы...

Так Провидение оберегает тебя. Запомни это покрепче. Поразмысли и над таким

явлением: вот Пастернак – поэт и известный человек, ты им весьма очарован, почему

же никакой Васильев не властен над ним, никто не может затащить его в кабак или к

Эльзе? Попробуй-ка затащи! Но, прости меня, моя камская чайка, – всё от заботы, всё

от боли. Прости! Я ведь знаю, что моя ласточка, в какую бы помойную яму ни залетела,

со щебетом, полным омерзения и тревоги, выпорхнет из нее сверкающей и чистой, как

утренний луч. Верю в это. Поддержи во мне эту веру! Простираюсь к тебе любовью

моей. Благословляю, ограждаю от темных житейских наитий. Учись разбираться в

людях, не ходи за ними по первому зову. И будешь счастливей и жить будет легче,

потому что меньше будет ошибок.

В Москве глубокий снег. По утрам заглядывает солнышко в мой подвалец. День

заметно прибыл. Как в Питере? Есть зацепочка в Курских краях: река, лес, изба в саду

яблонном, губерния не жаркая и не холодная – климат и погода ровные. Как тебе это

представляется? Можно Карелию – к большому рыбному озеру – светлому, с пре-

красными сухими берегами, лесом, охотой, но скудно маслом и яйцами. Напиши свои

соображения. Как живешь? Придут оттепели, не простудись, не стой долго на улице

после усиленной беготни. Сообрази – как бы тебе прислать гостинец – поспрошай, не

поедет ли кто. Прокофьева у меня не было, вероятно, и не заходил, я все дни и вечера

дома безысходно. Вышли книги с портретами. Кланяется Грабарь и советует мне

удержать тебя от жажды скороспелой славы. Ему, говорит, нужно не жажда славы, а

жажда знания, а остальное всё придет в свое время. Это его точные слова. Он был у

меня. Прости, дитятко мое! Не осуди деда. Жду ответа. Только твоими письмами и

живу.

186. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

22 февраля 1933 г. Москва

Дорогой Толечка! Жду ответа на два последние письма. – Ставлю тебя в извест-

ность, что по твоему заявлению ты временно выписан из моей квартиры. Как, дитя,

живешь? Всё ли у тебя благополучно? Как твоя душенька? Извещай о времени приезда.

Не то я сам приеду. Как только оттеплит немного. Больше нет сил ждать... Истерзался

сердцем и песней. Тяжко. Не медли письмом. Целую тебя. Как твои карие яхонты -

небось, стали мутнее? Прости.

187. А. А. ПРОКОФЬЕВУ

24 февраля 1933 г. Москва

Дорогой поэт! Сейчас Толечка ездит в Детское писать Федина. Беспокою Вас

просьбой поговорить – с Толей – о моей к Вам просьбе. Время самое подходящее.

Нужно в экстренном порядке, не медля ни одного дня. Сердце мое будет Вам

благодарно.

Москва, Гранатный, 12, кв. 3.

185

Н. Клюев.

188. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

4 марта 1933 г. Москва

Здравствуй, мое дитятко.

Пишу на почте. Очень рад, что «Липы» не прозвучали в твоем сердце как панихида

по нашей дружбе. Мне вовсе не лестно, что Фе-дин взволновался моей болезнью, вот

если бы ты почувствовал ее во всей значимости, то это было бы для меня драгоценно, а

для тебя прекрасно и благородно!

Я одиночествую только для тебя, чтоб не мог ты ничем укорить меня. Люблю.

Целую. Дед.

189. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

1 апреля 1933 г. Москва

Благодарю тебя, свет мой и любимое дитя мое, за цидульку жалкую и рваную, но

всё же сердечно дорогую и желанную! Доехал я благополучно. Виктор, как и следовало

ожидать, прибыл на вокзал встречать меня тогда, когда я уже был дома и ждал его

несколько часов, сидя у соседей. Свое гнездо я нашел, разумеется, хлевом, все вещи и

посуда до единой чашки унавожены до неузнаваемости. Квартиру Виктор не топил.

Форточку не открывал, окон не протирал, так что они заросли грязью снаружи. С

самоваров воды не выливал, и они проржавели и стали течь. Прокипятил их с содой и

изгнал смрад и гниль из них. Занавес, одеяло и подушки – как передник у кузнеца —

всё отдал в стирку до половиков включительно. Эта скотина ничего не видит и не

слышит, и никаких даже присущих собаке чувств и привязанностей у него к тебе или ко

мне и допустить смешно, так что твое милое хозяйство здорово пострадало от

испытанного лишь в идиотстве и шалапайстве приятеля! Он всё мучит меня

обещаниями купить белила и проч<ее> и тем тормозит отправление тебе штиблет и

галош почтой. Не две же посылки соображать?! Радоваться ли, что тебе дали отпуск —

месяц? По-моему – хорошо! И учебный год тебе зачтется, и осень будет без хлопот об

экзамене. Непременно попей нарбутовского лекарства и возьми хоть 8—10 ванн.

Многое в твоем поведении, вплоть до излишней дозы портвейна в чай, объясняется

твоим нездоровьем. Ты, конечно, это понимаешь, тем более имея всегда перед глазами

такое страшное доказательство невнимания к своему здоровью, как твой брат

Владимир! Я содрогаюсь за острую опасность для тебя от близкого общения с ним до

поцелуев включительно,

когда у тебя на губе появится кровоточащая маленькая с виду невинная ранка —

будет поздно. Подумай об этом посерьезнее – и не обвиняй – лихорадку и нервы в том,

что они породили в лице Владимира – экспонат – наглядное пособие для изучения

даже невеждами, даже родственными сердцами, прогрессивного сифилиса. Я очень

боюсь, ласточка, за тебя! Хотя мне и тяжело говорить так о твоем брате. Прости меня,

но я не могу молчать. Не вздумай вести Владимира к Нарбуту, он ему не поможет, а о

тебе и о твоих близких Нарбуты выведут крайне темное представление. Врачей в

Питере по сифилису достаточно. И тебе путаться в это дело нельзя. Помни, что

безногое дальше бежит. Жду твоих резонов о приезде в Москву – так буду и

соображать, не доводи извещением до последнего дня. Моих слез и так достаточно.

Вплоть до Твери я плакал. Так что соседи по вагону жалели «бедного священника»,

которому, вероятно, не дали паспорта и разлучили с горячо любимым сыном. Они

видели тебя в окне. Жалкие люди, убогие и серые вороны!.. Надеюсь, что до 15-го ты

удосужишься написать мне, чтобы я не жил предположениями, особенно мне что-то

жутко за твои поездки в Детское, что-то царапает мое сердце... Обрати на это

внимание. В общем же у меня как будто всё благополучно. Дров березовых полная

кладовка – приехал, нанял троих мужиков – распилили в полчаса и сложили. Виктор и

186

этого не сделал. Здоровье мое покрепчало – после свидания с тобой, и в груди что-то

похоже<е> на успокоение, но, конечно, не равнодушие. Как ты себя чувствуешь? Не

простудись на вешнем ветру. В Москве погода синяя и ясная. Только под утро сухо —

прохладно. Я топлю печь каждый день... (конец письма утраген).

190. Л. И. РАКОВСКОМУ

11 апреля <1933 г.> Москва

Раковскому.

Извините – не знаю Ваших имени и отчества, но мне передавали, что Союз

пожалел меня и постановил помочь мне деньгами, мануфактурой и более сытным

пайком. Мне необходимо крайне получить всё это, а о пайке иметь, конечно,

постановление Союза для Москвы. Помогите мне в этом! Я очень болен и для меня

очень невыносимы хлопоты.

Адрес: Москва, Гранатный переулок, дом 12, кв. 3.

Н. Клюев.

Низко Вам кланяюсь. 11 апр<еля>

191. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

11 мая 1933 г. Москва

Дорогое мое дитятко, сказка моя прекрасная и ненаглядная, целую тебя, кланяюсь и

припадаю к сердцу твоему со слезами: пожалей меня, не губи, – без игры и

самолюбования, как только прочитаешь это письмо, немедля напиши мне ответ. После

того, как я усадил тебя на извозчика и с сердцем, полным слез вернулся в свой

опустевший угол, я непрерывно все последние недели хвораю. Физическую болезнь

моего сердца ты знаешь, но в душевную мою боль навряд ли веришь. Так вот, я болен

именно этой душевной болезнью, и всё время после твоего отъезда безмерно страдаю,

собирая в одно целое все твои словесные кусочки, звук твоего голоса, выражение глаз и

лица, и, конечно, твоего поведения. Так восстанавливают мелко разорванное письмо —

складывая его буква к букве. Такой работой я и занят день и ночь. Не скрываю, что

работа очень мучительная. Ты, как бы предвидя ее, постарался изорвать письмо

помельче, видимо, еще жалея свою старую добрую ворчунью-няньку, но не в силах

поступиться и крупицей своего Я в пользу этой няни (или деда). Произошло же это в

тебе потому, что ты под напором гужого, холодного мнения обо мне усомнился в моей

мудрости и значительности как человека и художника. А это для тебя и для любви

нашей величайшая опасность, ибо природа любви – это служение любящих друг

друга. Никогда я не верховенствовал над тобой, а только служил и желаю служить, как

дед, как няня Родионовна, даже как последняя кухарка, – до гроба, а в небесном

прощении – первой моей просьбой к Источнику жизни, конечно, будут слова:

благослови, спаси, введи в свою любовь и раба твоего – юношу Анатолия! Но только

не за себя. Это я знаю твердо. Спаси – от широкого пути, ведущего в погибель – к

черным вершинам гор и пропастям! Спаси от путей дешевой авантюры, мишуры

житейской и вредных растлевающих похвал! Пусть дитятко мое идет в голубую страну

(о которой ты пишешь в последнем письме) не путем Шурок Быстряковых и его

страшной компании, не торцовой мостовой жигана, но в общем дурака негодяя

Васильева, а трудной, но радостной тропинкой Иванова, Серова, Гоголя, Рериха,

Чистякова!

Толечка, ласточка моя апрельская, всем опытом, любовью, святыней, заклинаю тебя

– не отравляйся личинами, не принимай за подлинность – призраков Быстряковых и

его патронов, Васильевых и старых, как ад, Эльз Каминских – с непременной

бутылкой с клеве-тами и бесчисленными предательствами! Все подобные исчезают, как

смрадный дым. Пройдешь мимо и не найдешь даже того места, где они были. Даже

житейски пользоваться ими тебе – нет моего согласия. Ты, надеюсь, убедился в этом:

187

получил несколько тюб белил, а заплатил за них лучшей стороной своего существа,

строил рожу по Калитину – идиотскую и безответственную, заискивая перед заведо-

мыми негодяями, в угоду им пьянствовал всю ночь и часть следующего дня (лошадь бы

не выдержала) и этим ввергнул в пучину страдания своего песенного деда... Я до сих

пор болен. Издевательство Васильева надо мною (вот, мол, твой ангел-то! Был пьянее

всех и ночевал – где? не скажу), разговор Быстрякова с Витоном – ехидный, с намеками

на твое величие, и его уверения, что ты никогда у него не бывал, что вечеринки у него

не было и что он тебя видел в последний раз в июне месяце – не считая твоих личных

недомолвок, – всё это сделало свое дело... Проведя страшную ночь в нервной

лихорадке, теперь я вовсе доконал себя. У меня воспаление затылочных нервов. Боль

страшная, временами даже слепну на оба глаза, ночи напролет не сплю, всё вижу тебя в

ужасных превращениях. Сегодня всю ночь отбивался от тебя – будо ты хочешь всадить

мне нож, а я, слепой, не вижу твоего дорогого лица, только умоляю выслушать меня!

Собираюсь в пять часов в клинику к профессору Вер-зилову по нервам. Виктор

проводит меня. Головой я не могу пошевелить. Шея сзади опухла, уши заложило, и

болят глазные яблоки. Движусь лихорадкой – пишу тебе, пока вижу бумагу, при

первом же ударе ослепну, как Озаровская. Мысленно смотрю – не нагляжусь в твои

глаза-яхонты, любовь моя нетленная, лосенок мой душистый, но, конечно, не в глаза,

поставленные по калитинской школе – мутные, как у лунатика, а строгие и умные, без

улыбочки на лице – что так украшало тебя! И что влекло к тебе старших серьезных

людей.

Рыдая, продолжаю писать. Вот тебе еще пример из книги жизни: ты жадно смотрел

на Васильева, на его поганое дорогое пальто и костюмы – обольщался им, но это

пустая гремящая бочка лопнула при первом ударе. Случилось это так: Оргкомитет во

главе с Тройским заявили, что книги Васильева – сплошной плагиат – по Клюеву и

Есенину – нашли множество подложных мест, мою Гусыню в его поэме и т. д., и т. д.

Немедленно вышел приказ рассыпать печатный набор книг Васильева, прекратить

платежи и договоры объявить несостоятельными, выгнать его из квартиры и т. д.

Васильев скрылся из Москвы. Все его приятели лают его, как могут, а те дома, где он

был, оправдываются тем, что они и не слыхали и незнакомы с Васильевым и т. п., и т. п.

Вот тебе, дитятко, памятка, к чему приводит легкий путь авантюры без труда и

чистого сердца! Замутится разум у художника, и неминуемо отразится это на искусстве.

Вспомни рассказ Грабаря о Сомове! Твой же дед, вопреки чужому холодному мнению,

имеет право и замолчать, как имеют на это право, напр<имер>, Нежданова, Шаляпин

– что в том плохого, если Сирин-птица, отпев свои земные песни, вознесется домой, в

рай?! Ты же моим молчанием и одиночеством смущен. Не смущайся, любовь моя

сладкая, после твоей Родионовны (так звали няню Пушкина) останется <ноский> чулок

и волшебные спицы, и тебе, при всем твоем славолюбии, не придется стыдиться

дружбы с нею! Предсказываю тебе: если ты повредишь нравственное существо в самом

себе, – то и с тобой будет то же, что и с Васильевым. Мой долг сказать тебе это.

Выпивоны с недоросшими до тебя в культуре сверстниками самое длительное года

через два-три сделают из тебя дисгармоничное обозленное, как Клычков, Есенин,

существо с пропадом впереди. Поэтому молю тебя, свет мой, уклоняйся от выпивонов,

как бы они по виду невинно <ни> были обставлены.

Есенин гораздо позже твоего, 27 лет, стал привыкать к рюмочке – сперва только к

портвейну, и через четыре с небольшим года его путь кончился в меблиражке на

собачьей веревке. Напиши мне чистосердечно и просто, как старой няньке – поклон и

объясни, что значит, что Быстряков уверяет, что никакой вечеринки у него не было и

что ты у него никогда не ночевал и никакого у него дивана под лестницей не

существует, где бы ты мог спать, тем более в квартире его патрона и мецената? Если ты

188

этот мой вопрос замолчишь, то доконаешь меня окончательно. Клянусь тебе, что

любовь моя останется невозмутимой, как лесное озеро! Ведь только от лжи оно тем-

неет. Не подбирай слов для своего ответного письма. Всё можно сказать твоему деду.

Всё он поймет. Всё примет во внимание. Бережно, с истовым доверием приму я каждое

слово твое – ласточка моя! Где ты был в проклятую ночь? Помню, пахло от тебя чужим

мылом, ты был серый, с <печенками> под глазами, с сухими губами – всю поправку

своего здоровьишка, все хлопоты деда истратил в одну ночь. Поди, в Питер-то приехал

зеленый? Напиши мне немедленно, в случае удара со мной приедешь ли хоронить меня

или темны <леса> помешают и широкие пути задержат тебя?

Представь ярче мертвецкую больницы и одинокий гроб. А это может случиться

раньше и проще, чем ты думаешь. Смерть бабушки в день свадьбы твоего брата – тебе

пример и указание. Поторопись, дитя мое, щебетом ласточки поведай мне, пожалей

мою ревность: где ты провел пьянку? О чем просил Васильева на кухне? Была ли

пьянка с Васильевым у тебя, когда я был в Сочи (то, что ты был с ним в ресторане и у

Каминской, ты мне говорил сам). Сколько выпили? И где ты ночевал после выпивки с

Васильевым и с кем? Или ночевал Васильев у тебя и с кем? При каких милых

отношениях мои стихи попали к Васильеву? Чем он тебя вовлек в это преступление?

Обещал протекцию и т. п.? Всякий бы и каждый на твоем месте давно бы рассказал всё

по порядку. Ответь, что тебе мешает? Наша светлая дружба останется алмазной, и еще

больше раскроется душа моя навстречу тебе – моему солнышку. Слезами бы я омыл

ноги тебе за чистосердечный лепет о твоих молодых и таких понятных грехах, но ты,

видно, боишься, что я слаб, и охладеет любовь моя? Какое заблуждение! Разве только

поплачу, а ведь слезы, как говорит мудрость, самый крепкий цемент любви. И нет

другого материала, годного для скреп стен вокруг дружбы. Радость моя, возврати мне

чувство свежих древесных вершин! Исцели меня! Никакая клиника не поможет мне в

этом. Только ты одним словом можешь возвратить мне здоровье и свет душевный.

Плача, прошу тебя об этом! Пожалей, не озлобляйся, поверь, почувствуй и наконец

пойми! Уразумей, мое ненаглядное дитятко, что если Бог продлит тебе жизнь, о чем

моя всегдашняя молитва, то моя гибель – будет тяжкой для тебя ношей! Я так верю.

Ты слишком прекрасен и горд, чтобы мне понимать это иначе. Благословляю, целую

горячо. Полагаю к твоим ногам любовь пригоршней, как птичку всю избитую и

окровавленную. Жду ответа. Не досадуй. Укрепись. Будь здоров, береги себя. Не суди

меня строго.

В Москве дни заметно стали дольше – светлее. Помоги моей тьме! Твой дед.

192. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

Середина мая 1933 г. Москва

Дорогой друг, дитятко мое ненаглядное, незабвенная песня моя, получил от тебя

бандероль, и мгновенно сбежала с глаз муть и хмара, увидел я, что Москва вся залита

солнцем, в окно нашего гнезда тянет тополевой почкой... Господи, верно, я еще жив!

Мягко и тепло дышит сердце, мысленно спускаюсь как бы по бесчисленным ступеням

подземелья, в последний предел глубины его, смотрю – цело ли сокровище мое?

Любовь моя, тяжелая, как платина, дружба, груды чистейших сверкающих слез. Всё,

как было. Всё нерушимо, ничто не потрачено и не расхищено. Это мой заповедник, мой

заклятый клад. И в то же время не мой, а лишь тебе, по какому-то таинственному

избранию, единственному, – принадлежащий. Ты наследник души моей. Но страшно

от вещей полноты, от осознания этого таинства. Моя молитва, чтобы ты хотя бы

почувствовал кое-что из этой грозной, обручающей человека с вечностью евхаристией!

Не верю, что я говорю эти слова впустую. (Но ведь так властны горы словесного праха

и мусора и так трудно из-за них услышать настоящее. Особенно в твоем положении!)

Но не беспокойся обо мне! Прошу тебя. Будь за меня спокоен. Я выживу и тараны

189

кораблекрушенья. Давно, в предугадывании кораблекрушения, сложило сердце песни о

грядущей розе и луне. Но, ласточка моя, живи, трепыхайся и щебечи, не жалей меня и

не делай мне ничего хорошего из сострадания. Умоляю тебя об этом! Пусть из

сострадания не родится мое счастье. Ибо счастье и сострадание -огонь и вода – вечно

несоединимы, и только женское коварство может прикрываться состраданьем, да не

будет между нами так!

Я здоров, успокоился... Сплю хорошо, ем тоже. Недавно испёк ватрушку, такую же,

как на Пасху к твоему приезду. Долго смотрел на нее и вдыхал аромат, и вдруг

явственно увидел тебя сидящим за столом, на твоем обычном месте: в одной нижней

рубашке, руки опущены вниз, голова забинтована через подбородок больничной

марлей, и на правом бугре лба бурое кровяное пятно. Так и не попробовал я ватрушки,

перерезал ее пополам и подал нищей приходящей монахине, Христа ради, за упокой

твоей души. И что-то похоже<е> на зависть к тебе осталось во мне. Прошу тебя,

Толечка, – являйся мне хотя бы изредка! Как там? Ты уже знаешь. И что делать мне,

чтобы приобрести твою способность посещений? Я радуюсь за тебя, за твои горькие

удачи, они прекрасны, но роковая пьянка не замедлила отразиться и на твоем

искусстве: у Пастернака две разных половины лица едва связан<ы> (пропуск в тексте

истогника) у этих друг друга плеча.

(Пропуск в тексте истогника) доказательство, что пьянка и живопись не сестры.

Сам Пастернак наблюдает за своим стихом то же самое, что выявилось для меня в его

портрете. Прости меня, но я в своем уверен. И ничьих рецептов на этот случай слушать

не хочу. Всю трепологию отвергаю. Как ты и предупреждал – я получил анонимное

письмо от Воробьевой. Это гнусный, шитый белыми нитками донос на нашу дружбу и

на тебя в особенности – на твою совесть и благородство. Письмо написано набело с

черновика, и не без участия второго лица – это я остро чувствую. Ни малейшего

волнения психического эфира в нем не наблюдается. Оно жалко и трафаретно-ко-варно,

с предварительной лестью-подкупом мне как поэту, и с угрозой, что «законы

революции и диалектики не на моей стороне». Эта фраза наводит на размышление: в

таком же звучании, смысле и скреплении я слышал ее от следователя... Она уже стала

классической и известна многим. Во всяком случае это не творчество влюбленной

женщины <...>

Прости меня, дитятко, и не осуди! Но дело в следующем: 5-го мая, в смертельной

тоске по любви твоей, я сжег уже засвидетельствованное нотариально и

предназначенное тебе вместо красного яйца мое духовное завещание. Смерть так

близка ко мне, а тьма и неопределенность твои так мучительны, что я не мог поступить

иначе. Все письма твои собраны мною и перевязаны... А на земле весна. Леса и поля

посылают вести в город – ветки и цветы. Они во всех киосках, на всех углах, и даже у

меня на столе желтые ручьевые цветы. Ведь они так идут ко мне: их цвет выражает

судьбу мою, последние дни мои. Ах, Клюев, до чего ты дошел! Тур из Беловежья,

медведь печер-ский, а хнычешь хуже зайца про любовь, про цветы, про заблудившегося

дорогого лосенка, который запутался золотыми рожками в бабьей юбке, и, быть может,

и знать не хочет твоих лугов резедовых! Ну, поживем если, то увидим. А пока есть

вера: оттого море не стало поганым, коли его пес налакал. Так дружба и душа наша. С

Оки пришли худые вести: голод, мука 150 р. пуд, картофель 60 руб. ведро и т. д.

Протягиваю руки к русским рекам, к перелесицам: сестры мои родимые – возьмите

меня к себе! Ах, друг мой старинный, Толюн мой, за что ты своими руками – удавил

лебедя – сказку нашу. Ведь эта сказка сказывалась целых шесть лет, и всё про тебя —

утверждая путь в историю, в радужную страну живописи и поэзии! Прости! Благослов-

ляю. Сердечно лобызаю. Желаю душевного здоровья. Мужества, веры, прямоты и

благородства. Желаю ясно отличать эти качества от бравады – которая столько

190

причинила тебе страдания. Да исчезнет бравада! К подвигу за искусство. За великую

дружбу!

193. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

18 мая 1933 г. Москва

Милый дорогой друг.

Получил от тебя бандероль с моей поэмой, конечно, искаженной и обезображенной

с первого слова: «Песня о великой матери» – разве ты не знаешь, что песнь, а не

песня, это совсем другой смысл и т. д., и т. д., но дело теперь уже не в этом, а в гибели

самой поэмы – того, чем я полн как художник последние годы – теперь все замыслы

мои погибли – ты убил меня и поэму зверским и глупым образом.

Разве ты не понимаешь, кому она в первую очередь нужна и для чего и сколько

было средств и способов вырвать ее из моих рук. То, что не удалось моим черным и

открытым врагам – сделано и совершено тобой – моим братом. Сколько было

заклинаний и обетов с твоей стороны – ни одной строки не читать и не показывать...

Но ты, видимо, оглох и ослеп и лишился разума от своих успехов на всех фронтах! Нет

слов передать тебе ужас и тревогу, которыми я схвачен. Я хорошо осведомлен, что