Текст книги "Словесное древо"

Автор книги: Николай Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 46 страниц)

Николай Клюев.

16 июля 1913 г.

Жду жадно карточку.

73. С. А. ГАРИНУ

Вторая половина 1913 г. Мариинское, Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Сергей Александрович,

Меня вновь потянуло написать Вам, приветствовать Вас и дорогую Нину

Михайловну, так как из всех московских знакомств только встреча с Вами и Ваше

отношение ко мне глубоко тронули и запомнились в духе моем. Я очень стесняюсь

говорить про себя людям, так как чаще всего они норовят залезть с сапогами в душу, но

с Вами не боязно мне. Жизнь Вам и радость с поклоном низким!

В Москве я постараюсь не быть дольше, так как ни московская жизнь, ни люди не

соответствуют складу души моей, тишиной, безве-стьем живущей – на зеленой тихой

земле под живым ветром, в светлой печали и чистом труде для насущного. Не хотелось

бы мне говорить о том, «что по чужим углам горек белый хлеб, брага хмельная

неразымчива», так как чаще всего разговор об этом становится похожим на жалобу, но

все-таки тяжко мне, дорогой Сергей Александрович. Живу я в деревне о 8 дворах,

имею старых-престарых отца и мать, любящих «весь Белый свет»; то-то была бы

радость, если на этом Белом свете был бы для них свой угол и их «Миколаюшка» не

скитался бы на чужой стороне, а жил бы в своей избе и на своей земле, но всё это

дорогое, бесконечно родимое слопали тюрьма да нужда. Нестерпимо осознавать себя

как поэта, 12 тысяч книг которого разошлись по России, знать, что твои нищие песни

читают скучающие атласные дамы, а господа с вычищенными ногтями и с

безукоризненными проборами пишут захлебывающиеся статьи в газетах «про Надсона

и мужичков» и, конечно, им неинтересно, что у этого Надсо-на нет даже «своей избы»,

т. е. того важного и жизненно необходимого, чем крепок и красен человек деревни.

Хотел я с этой нуждой обратиться к Шахову, ведь эта просьба так свята и нетленна по

136

жизненности своей, потому гто на земле только наше бессмертие и, вга-стности,

бессмертие всякой жертвы и помощи геловеку от геловека исходящих. Это, я знаю,

чувствует и Шахов. Но пишу сперва Вам, в простосердечной уверенности, что Вы

найдете действенные, живые слова для просьбы обо мне к Шахову, а если найдете

удобным, то прочитайте ему это письмо, – нужно 300—400 рублей, и я оживу и

уверяю, что заплачу людям за это песнями до сего времени невыраженными и, быть

может, и неслыханными... Жадно, нетерпеливо жду ответа. Адрес: Мариинское

почтовое отделение Олонецкой губ., Вытегорского уезда, Николаю Клюеву. Жду

карточки. Жизнь Вам и любовь. Н. Клюев.

74. В. С. МИРОЛЮБОВУ

Вторая половина 1913 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Здравствуйте, дорогой <Виктор Сергеевичу я недавно получил Ваше письмо. Долго

не переда<ва>ли его мне из правленья, вероятно, оно бы и еще валялось, если бы

случайно не попалось на глаза моему товарищу. Приходится письма посылать

заказными, тогда они остаются в почтовом отд<елении> до востребования по повестке.

Я наперед знал, что с Леонидом Вам будет тяжело. Я не знаю, какой мудростью

предписано такое поведение и такая любовь, которые на практике становятся жерновом

остальным на шею ближнего, и вера, которая уничтожает самый предмет веры, т. е.

вера в то, чего вовсе и нет. Например, помню, я ему говорил, что ношу золотые часы и

не умею распрячь лошади, и не знаю, что такое вилы с тремя железца-ми, – и он не

улыбнулся, не сказал легко, «что этого не может быть», а забранился на меня, твердо

уверовав в слова, как в действительность. Такая вера у наших монахов зовется

бесовской, и про такого человека говорят, «что он в беса верует». Эта вера и не

народна, потому что во главу угла ставит радость Франци<сжа А<ссиз>ского: «Когда

изобьют тебя и выгонят на снег люди». «И не желай, чтобы они – люди – стали

лугше, так как кто тогда даст тебе побои ради Господа?» И еще: боязнь поделиться

своей праведностью с людьми, запачкать свои одежды... эта боязнь-любовь не

допустить того, чтобы прикрыть своей хламидой блудницу на ложе греха или отдать

себя на растление ради чистоты другого. Древние святые ходили в публичные дома,

чтобы если не чере<з> любовь, то через грех приблизиться к людям; теперешних же

святых приблизит к людям только меч – про который сказано в Евангелии: «И купите

себе меч, чтобы не погибнуть вам напрасно». Я понимаю это буквально, т. е. есть люди,

которых полезно и спасительно встряхнуть за шиворот, и чаще всего для таких людей

спасительно преступление, даже убийство: как с<вятому> Павлу убийство Стефана,

Петру – отсечение уха Малхова (покушение на убийство) и отречение с клятвой и т. д.

Как и поется в одном русском стихе:

А злодея Бог ды помилует, Душегуба Бог ды пожалует Как честным венцом -Ликом

андельским. А как кукицу-богомолицу Он помилует да пожалует Мукой огненной,

удой медною.

Нет, уж если я и святой, то и греха не должен бояться, чтоб не впасть в ложь, как

лисица в капкан, чтобы не пришлось перегрызть ей собственную лапу – для спасения

«жизни» – настоящей и будущей. Вот я люблю Леонида, рвусь к нему, готов бы быть

псом у порога его – и оказывается, что это по его вере грех... Мир, мир ему и улыбка,

и зори весны, и цвет яблони, стук плотничьего топора, и детский крик на лужайке...

Дорогой <Виктор Сергеевичу не сердитесь на меня, что я не пишу Вам статьи про

деревню, – я знаю, что напишу ее неизбежно, но когда – не знаю. Приветствую Вас

лобзанием братским и кланяюсь земно и заране прошу прощения за ложь мою, буде

таковая есть во мне – и в словах и делах моих. Жизнь Вам и сила жизни. Адрес:

Мариинское, Олонецкой г<убернии>, Вытегорского уезда, Николаю Клюеву. Нельзя ли

высылать мне Ваш журнал?

137

Я давно послал Вам стихи на имя «Заветов». Одно стих<отворе-ние> начинается

так: «Теплятся звезды-лучинки». Получили ли Вы их? Отпишите.

76. А. А. БЛОКУ

Конец (после 19-го) ноября 1913 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Видно, мне не забыть Вас, дорогой Александр Александрович! Опять тянет

поговорить с Вами, выклянчить от Вас весточку и с ней какую-то звуковую волну —

Ваше дыхание. Когда умер у Вас отец и Вы написали мне об этом, я вздыхал и

припадал головой к Вашему письму, теперь пришел черед Вам пожалеть меня: у меня

умерла Мама... Родная моя, сиротинка моя, унывщица и былинщица моя -умерла!

Теперь я остался только со стариком-отцом, у осиротевшей печи, у заплаканной

божницы, у горькой нуды-работушки...

Последняя встреча с Вами непамятна мне: в ней было что-то злое, кто-то

загораживал Вас от меня. Запомнилась мне лишь старая, любимого народом письма -

икона «без лампадки» (Чья душа?). Я пришел в отчаяние от Питера с Москвой. Вот уж

где всякая чистота считается Самарянскою проказою и потупленные долу очи и тихие

слова от жизни почитаются вредными и подлежащими уничтожению наравне с

крысиными полчищами в калашниковских рядах и где сифилис титулован священной

болезнью, а онанизм под разными соусами принят как «воробьиное занятие» – походя,

даже без улыбки,

Дорогой Константин Федорович!

Мне предлагают переиздать мою книгу «Братские песни». Но мне очень бы

хотелось, чтобы все мои песни издавали Вы – как-то приятно и внушительно, если на

всех книгах стоит одно книгоиздательство. Поэтому будьте добры ответить не

задерживая, согласны ли Вы переиздать упомянутую мою книгу. Конечно, без

предисловия и несколько добавленную, Цена 300 рублей за 3000 экземпляров. Будет

очень мне жалко, что по бедности своей я должен продать кому-либо другому, но

поверьте, что Вы окажете мне и насущную помощь, купив книгу – так как заработков

по нашим местам сейчас нет, хлеба не выросло, к тому же мать и отец у меня больны и

стары, а жить, пить-есть надо, а кормилец один – я.

Адрес: Мариинское почтовое отделение Олонецкой губ., Вытегорского уезда.

Николаю Клюеву.

отличающей человеческие действия вообще, а непроизвольно, уже без памяти о

совершившемся. Нет, уж лучше рекрутчина, снохачество, казенка, чем «Бродячая

собака», лучше Семеновские казармы, Эрмитаж с гербами и с привратником в

семиэтажной ливрее, чем «танец апашей», лучше терем Виктора Васнецова, чем «Зон»,

и крест на месте убиения князя Сергия в Кремле лучше искусства Бурлюка. Я теперь

узнал, что к «Бродячей собаке» и к «Кривому зеркалу», и к Бурлюку можно

приблизиться только через грех, только через грех можно сблизиться и с людьми,

живущими всем этим. Я по способности своей быть «всем для всех» пожил два месяца

Собачьей жизнью, пил даровой коньяк, объедался яблоками в 6-ть руб. десяток, прини-

мал ласки раздушенных белых, как кипень (и почему они такие белые?) мужчин и

женщин (но в баню с ними все-таки не ездил). Из них были такие, которые чуть не

лизали меня. И ни одной души не выискалось спросить о моей жизни, о моем труде, о

матери!..

У меня на столе старая, синяя, глиняная кружка с веткой можжевельника в ней. В

кружку налита горячая вода, чтобы ветка, распа-рясь, сильнее пахла. Скажите это кому-

либо из Собачьей публики. Вам скажут, что, по Бунину, деревне этого не полагается

(мне часто говорили подобное). И не знает эта публика, что у деревни личин больше,

чем у любого Бунина, что «свинья на крыльце» и «свиное рыло», и Сергий

Радонежский, а недавний Трошка Синебрюхов, а сейчашный Трофим Иванов по

138

формуляру (в командировке Валентин Викентьеьич Воротынский), око охранки и

кокотка Норма (на деревне Стешка) – только личины, только «Бесовское действо» в

ночь на «Воскресенье».

Я вспомнил «Бесовское действо» Ремизова, прибавлю, что это всеславянское

писание, вещественное доказательство Буниным, что «Золотой вертеп» и «Святой

вечер» нетленны на Руси. Быть может, потрудитесь передать мой поклон Ремизову.

Прочитали ли Вы «Лесные были» и что про них скажете? В глаза Вы мне говорили:

«Вот у А. Толстого есть много былин, но все второго сорта», но из этого я не заключил,

что не может быть былин «первого сорта».

Александр Александрович, вспомните: «Загляжусь ли я в ночь на метелицу», «Ой,

синь туман ты мой», «Ой, косыньку развей» – ну разве после таких былин можно не

запеть «Плясею» или «Бабью песню» с «Сизым голубем»?

Как показался Вам отдел «Скорбящая весна» в «Иве» Городецкого, «Потаенный

сад» Клычкова, «Осанна» Брихничева? – мне важно услышать от Вас про них.

Нравятся ли «Лесные были» Ремизову и Философову? Кроме этого, у меня к Вам

насущная просьба: похлопотать перед «Сириным» о переиздании «Братских песен», —

это даст возможность пожить мне со стариком некоторое время на теплом куске с

прихлебкой... Очень прошу Вас об этой помощи. Я бы написал Вам много про

«бедность горемычную», но всегда такие разговоры бывают похожи на жалобы, а

потому я избегаю их, особенно с Вами – моей радостью и благоуханием (еще Вам

мою ). Итак, жизнь Вам и алая кровь, и ветер с моря – возлюбленный.

Николай Клюев.

Ноябрь. 1913 г.

77. А. В. ШИРЯЕВЦУ

Не позднее 22 декабря 1913 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Возлюбленный мой!

Я получил твое письмо давно, но карточка так пристала к письму, что по

отлеплении ты оказался без глаза и без губы, но все-таки ты мне нравишься, ты очень

похож на свои песни – в них, как и в тебе, есть что-то размашисто-плоское, как «наша

улица – за ясные луга». Не показался ты мне и издержанным или одержимым

особенными страстями, о которых пишешь. Ты очень пригожий паренек, и мне это

сугубо приятно; да и хорошая примета. Мне страшно хотелось бы обнять, поцеловать

тебя, но в СПб я этой зимой не буду, а тебе ехать ко мне немыслимо, ибо я живу 600

верст от железной дороги, и добираться нужно на лошади, а где и пешком... Я живу

ведь, родной, «от жизни» далеко, да и отнеси, Господи, от этой жизни, если под ней

подразумеваешь Питер. Ничего не может быть убийственнее для песни, чем он. Вот

приедешь – увидишь... Сходи в исторический музей, в кустарный склад, музей

Александра III... Особенно просмотри картины Рериха. Твой «Бурлак» помещен в

журнал «Хмель», это хороший и на виду журнал, и его читает художническая публика,

а это важно для тебя. Пришли мне новые свои песни, я постараюсь их поместить в

журнал Миролюбова, это один из больших русских редакторов, недавно вернулся из-за

границы и будет издавать журнал. Раньше он издавал известный «Журнал для всех». Я

обожаю этого человека. Мне бы хотелось прочитать твоих песен штук десяток, я до сих

пор не могу уловить их души. Так они мне кажутся только размашисто-плоскими, в них

нет древнего воздуха, финифти и киновари, которые должны бы быть в них. Тебе ради

песни следовало бы жить в старой Ладоге или в Каргополе, а не в Бухарщине, хотя и

Бухарщина есть в Руси. Бога ради, погоди издаваться книжкой... Вот ты восхищаешься

«Лесными былями», а я очень жалею, что издал ее – теперь усматривается столько

пробелов! Буду ждать песен и письма. Целую тебя, хороший мой, и желаю жизни

песенной. Присылаю № «Хмеля».

139

Н. Клюев.

78. Я. Л. ИЗРАИЛЕВИЧУ

Декабрь 1913 г. – январь 1914 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Меня страшно обрадовало Ваше письмо, Яков Львович. Я часто помню Вас в духе

– и вижу Вас. Мир Вам и жизнь!

Я оговариваюсь: Вам пишет не тот Клюев, которого Вы встретили на Невском в

чужом пальто и шляпе «от знакомого», а настоящий – из восьмидворной лесной

деревушки, из серой избы, от заплаканной божницы. Клюев, у которого есть (еще

теплая) могила матери на погосте.

Яков Львович, неужели Вам не чуялось, как я тянулся к Вам при встречах и как

боялся Вас? Я не смогу любить «немножко», и Ваше «немножко полюбил» как будто не

фальшивое, но и не настоящее -в нем есть «Собачий воздух», но есть и что-то родимое

мне – тому мне, который тоже «не настоящий». Какое бы было счастье, если бы Вы

полюбили меня «настоящего». Вы упоминаете «про весточку» – живу я в бедности и

одиночестве, со стариком-отцом (мама – бы-линщица и песельница-унывщица —

умерла в ноябре), с котом Оськой, со старой криворогой коровой, с жутью в углу, с

низколобой печью, с тупоногой лоханью, с вьюгой на крыше, с Богом на небе. В Питер

я больше не собираюсь, ибо вынес я из него только «триковую пару» да собачью

повестку на лекц<и>ю «об акмеизме». Правда, много было знакомых в Питере,

угощали даже коньяком, не жалели даже половинкой яблока угостить (как дать целый,

когда яблоки 4 руб. десяток), но пока приветил только один Вы. Спасибо за это.

Спасибо и за обещанные книжки. У меня не только нет Верхарна, но никогда я и не

слыхал про такого. Нет и Львовой, да и Бальмонта, на-пр<имер>, я читал стихов пять-

шесть. Я бы много мог написать Вам про «бедность горемычную, к куску черствому

привычную», но всегда такие разговоры бывают похожи на жалобу и тяжелы для

людей, но все-таки не могу утаить от Вас, что в бедности писать стихи очень вредно,

как вредно и нехорошо играть в свайку, когда хлеб на корню, скотина не кормлена и

хворый дед просит подать «промочить горло». Мое же писанье, а особенно пребывание

в Питере очень похожи на игру в свайку, и я завсегда и кажинный раз казню себя за это

сугубо, даже больше, чем за то, что я носил полтинники в «Собаку», когда у меня

дома... Но про это «в следующем номере». Уж и так я Вам выкаялся, как никому, —

милый. Очень приятно, что моя книжка полюбилась Вам. Не слыхали ли, что говорит

про нее М. А. Куз-мин?

Кланяюсь я ему низко, кланяюсь и юноше, который при нем, -кажется, Юркун его

зовут, кланяюсь и Николаю Сталю, я писал ему письмо, но ответа не получил.

Посылаю Вам низкий поклон, жизнь Вам, деревенский поцелуй, алая кровь и ветер

с моря, возлюбленный. Адрес мой до февраля старый.

Николай Клюев.

79. В. С. МИРОЛЮБОВУ

Февраль 1914 г. Олонецкая губ.

Дорогой Виктор Сергеевич, нахожусь в великой скорби: у меня умерла Мама.

Былинщица, пе-сельница моя умерла – «от тоски» и от того, что «красного дня не

видела»... Тяжко мне, Виктор Сергеевич. Теперь я один со стариком-отцом, с

криворогой старой коровой, с котом Оськой, с осиротевшей печью, с вьюгой на

крыше... Неужели и у меня жизнь пройдет без «красного дня»? Помните, Вы у

Городецких пожалели меня – назвали бедным, – как въелась мадам Городецкая за это

на меня – стала Вас уверять, что я вовсе не заслуживаю таких слов, что я устроюсь

гораздо лучше Сергея. Какая холодность душевная! Сколько расчета в словах

оскорбить человека, отняв возможность возражать! Тяжко мне, Виктор Сергеевич.

Много обиды кипит у меня на сердце против Питера, из которого я вынес лишь

140

триковую пару да собачью повестку на лекцию «об акмеизме». Был ли у Вас второй раз

Леонид? Чем помнил меня? Вы находите хорошим стихотворение «Пушистые, теплые

тучи», мне бы очень хотелось, чтоб оно было напечатано. – Очень прошу Вас об этом.

Не помните ли, был ли отзыв о моих «Лесных былях» в «Заветах»? Очень прошу о

высылке Вашего журнала. Низко Вам кланяюсь. Жизнь Вам.

Николай Клюев.

80. В. С. МИРОЛЮБОВУ

Февраль (до 24-го) 1914 г.

Олонецкая губ.

Дорогой Виктор Сергеевич, только что отправил Вам письмо, сейчас же посылаю

Вам мою новую вещь – был бы счастлив, если бы она Вам понравилась. Сложена она

под нестерпимым натиском тех образов и слов, которыми в настоящее время полна

деревня. Перекроить эти образы и слова так, чтобы они были по плечу людям,

знающим народ поверхностно и вовсе не имеющим представления о внутреннем

содержании «зарочных», «потайных», «отпускных» слов бытового народного

колдовства (я бы сказал народного факиризма), которыми народ говорит со своей

душой и природой, – считаю за великий грех. И потому в этой моей вещи, там, где

того требовала гармония и власть слова, я оставлял нетронутыми подлинно народные

слова и образы, которые прошу не принимать только за олонецкие, так как они (слова,

наречие) держатся крепко, как я знаю из опыта, во всей северной России и Сибири.

Некоторая густота образов и упоминаемых выше слов, которая на первый взгляд может

показаться злоупотреблением ими, – создалась в этом моем писании совершенно

свободно по тем же тайным указаниям и законам, по которым, например, созданы

индийские храмы, представляющие из себя для тонкого (на самом деле идущего не из

глубин природы) вкуса европейца невообразимое нагромождение, безумное изобилие и

хаос скульптур богов, тигров, женщин, слонов, многокрылых и многоликих существ...

Вы знаете, дорогой Виктор Сергеевич, что с Вами одним я могу говорить так, потому

что не знаю никого из писателей, встречи с которыми имели бы для меня такой смысл и

значение, как встречи с Вами – недаром же и в последнюю встречу с Вами я просидел

у Вас 8 часов и всё думал, что 10 часов вечера, когда уж давно пробило 2 часа ночи. (Я

мучусь за последнюю встречу с нами, всё думаю, что Вы слышали от меня винный

запах и судили меня в душе, но поверьте, что я выпил вина по дороге к Вам – только

для того, чтобы не мучительна и недолговечна была ложь моя перед Вами, в случае

если привелось бы прибегнуть к ней.) Жду жадно ответа. Ваш искренний друг и

любящий ласково брат Николай Клюев.

Вещь, про которую я пищу, идет отдельным письмом.

81. В. Я. БРЮСОВУ

Дорогой Валерий Яковлевич!

Мне очень стыдно беспокоить Вас, но поверьте, что год разлуки с Вами для меня не

пустяки. Всё, что пережито мною в эту жуткую чародейную зиму, так или иначе

связано с Вашим образом, который живет во мне неистребимо. При прощании Вы

говорили мне, чтобы я сообщал Вам о себе, о своей жизни. – Живу я по-прежнему, т. е.

в бедности и одиночестве со стариком-отцом. (Мать – песельница и былинщица,

умерла в ноябре «от тоски» и от того, что «красного дня не видела»), с криворогой

сохатой коровой, с лобастой печью, с вьюгой на крыше, с Богом на небе. Писания мои...

но на них так мало остается времени, так много уходит ясных, свежительных дней на

черный труд, чтобы прокормиться. Но вместе с этим шире раскрываются глаза на

Жизнь, ближе и возможнее становятся ни с кем не разделенные, пустынные слезы.

Потрясает невольно идущая Жизнь. Потрясает и грядущая гибель себя наружного:

горьким соком одуванчика станет прекрасное, столь любимое тело мое. Чему я

141

радуюсь, так это, к изумлению моему, народившимся врагам своим: Иван Гус ел арбуз,

Брихничев корки подобрал, но от этого Гусом не стал – и Брихничев стал врагом

моим.

Откуда-то вынырнуло и утвердилось понятие, что с появлением «Лесных былей»

эпосу Городецкого приведется заяриться до смерти, и Городецкий закатил болотные

пялки и загукал на мои песни, и т. д., и тому подобно<е>. Как-то по зиме я видел во сне

Ивана Коневско-го, – будто всё торопится идти к Вам. Я рассказываю ему про его

книгу, а он спрашивает: «И во храме сумрака читали?» – и подает мне веревку, и я

знаю, что веревка Ваша – белая, крученая, финской работы. Только, говорит, ему (т. е.

Вам) не показывайте. Вот и все слова, какие я имею в настоящий час сказать Вам.

Жизнь Вам и торжество.

Николай Клюев. Адрес: Мариинское почт. отд. Олонецкой губ., Вытегорского уезда.

Февраль 1914.

82. В. С. МИРОЛЮБОВУ

21 марта 1914 г. Вытегра

Дорогой Виктор Сергеевич – стихотворение «Пушистые, теплые тучи» принято в

«Заветы», поэтому прошу не печатать его в Вашем журнале.

Прилюбился ли Вам мой «Скрытный стих»? По-моему, он будет получше, чем

«Лоси» Верхоустинского. Еще прошу Вас в стих<отво-рении> «Осиротела печь» в

пятой строке сверху вместо слова «в саду» поставить «в лесу», а в стих<отворении>

«Ноченька темная» в последней строке вместо слова «сироте» поставить «бобылю».

Очень прошу об этом.

Любовь Вам и жизнь!

Н. Клюев.

83. А. В. ШИРЯЕВЦУ

3 мая 1914 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Благодарю тебя, милый мой, за посылку и вообще за твое отношение ко мне.

Материя чудесная, чудесно и яичко – у нас ничего подобного не видали. Вся деревня

переглядела твои подарки. Я слышал, что ты в переписке с Городецким – он писал о

туркестанском альманахе в «Речи» и хвалил тебя: мол, в лице Ширя<е>вца мы «имеем

новую поэтическую силу, идущую прямо от земли, как Клюев и Клычков. Песни

Ширя<е>вца отмечены печатью богоданности, тем, что они не могут не петься. В них

мы опять имеем то драгоценное совпадение форм искусства, лично-народного и нашего

литературного, которое так поразило всех в Клюеве. Талант волжского певца силен и

несомненен, а пример Клюева показывает, как русское общество дорожит певцами

народа, когда узнает их и о них». Вот уж не дай Бог, если русское общество отнесется и

к тебе так же, как ко мне! Если бы я строчил литературные обзоры, я бы про русское

общество написал: «Был Клюев в Питере – русское общество чуть его не лизало, но

спустя двадцать четыре часа русское общество разочаровалось в поэтическом

даровании этого сына народа, ибо сыны народа вообще не способны ездить в баню с

мягкими господами и не видят преображения плоти в педерастию». В феврале был в

СПб Клычков, поэт из Тверской губернии из мужиков, читал там в литературном

интимном театре под названием «Бродячая собака» свои хрустальные песни, так его

высмеяли за то, что он при чтении якобы выставил брюхо, хотя ни у одной

петербургской сволочи нет такого прекрасного тела, как у Клычкова. Это высокий, с

соколиными очами юноша, с алыми степными губами, с белой сахарной кожей... Я

предостерегаю тебя, Александр, в том, что тебе грозит опасность, если ты вывернешься

наизнанку перед Городецким. Боже тебя упаси исповедоваться перед ними, ибо им

ничего и не нужно, как только высосать из тебя всё живое, новое, всю кровь, а потом,

как паук муху, бросить одну сухую шкурку. Охотников до свежей человеческой крови

142

среди книжных обзорщиков гораздо больше, чем в глубинах Африки. Городецкий

написал про меня две статьи зоологически-хвалебные, подарил мне свои книги с

надписями: «Брату великому слава», но как только обнюхал меня кругом и около, узнал

мою страну-песню (хотя на самом деле ничего не узнал), то перестал отвечать на мои

письма и недавно заявил, что я выродился, так как эпос – не принадлежащая мне

область. Есть только «эпос» С. Городецкого. Вероятно, он подразумевает свою «Иву».

Вот, милый, каковы дела-то. А уж я ли не водил «Бродячую собаку» за нос, у меня ли

нет личин «для публики». То же советую и тебе, Брат мой: не исповедуйся больше, не

рассылай своих песен каждому. Не может укрыться город, на верху горы стоя.

В апрельском № «Ежемесячного журнала» уже мы рядом. Будешь писать, упомяни,

прилюбились ли тебе эти мои стихот<ворения>? В твоем «Кладе» плохая четвертая

строфа и от литературщины последняя строфа. В четвертой строке два шелудивых

слова «кто-то» и «чьих-то», и нет гармонии красок, – ведь лес не комната для прислу-

ги, где шепот чьих-то голосов... – и скрипит кровать. Я бы написал так:

В дуплах ветра перезвоны Али сходбище бесов?! Кто-то бродит потаенный Меж

насупленных стволов.

Последняя же строка «и в онучах до сих пор» не<и>скусна, чуть-чуть не из

Мельшина.

Для меня очень интересна твоя любовь и неудовлетворенность ею. Но я слыхал, что

в ваших краях сарты прекрасно обходятся без преподавательниц из гимназий,

употребляя для любви мальчиков, которых нарочно держат в чайных и духанах для

гостей. Что бы тебе попробовать – по-сартски, авось бы и прилюбилось, раз уж тебя

так разбирает, – да это теперь и в моде «в русском обществе». Хвати бузы или какого-

нибудь там чихирю, да и зачихирь по-волжски. Только обязательно напиши мне о

результатах <...>. Стихов твоих я не поправляю – это будет вредно для тебя. В письмах

писателям я расхваливаю тебя на все корки. Целую тебя, ягодка, прямо в... сердце.

Н. К.

3 мая.

Спиши мне то место, где говорится про меня, из доклада Замыс-ловской.

84. А. В. ШИРЯЕВЦУ

28 июня 1914 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Я получил твое письмо. Спасибо, что не забываешь. Всё, что ты говоришь, правда.

Очень рад тому, что Клычков тебе прилюбился. В июньской книге «Заветов» 6-ть его

стихотворений – свежих, как Апрельский Лес, особенно 4-ое и 5-ое с шестым.

«Как ряски в полночь одевают Ряды придорожные ив...»

«А за лесом гаснет и манит Меж туч заревой городок...»

Удивительны по строгости, простоте и осиянности строки! Его адрес: станция

Талдом, Север<ная> ж<елезная> д<орога>, деревня Дубровки (губ<ер>ния> Тверская).

Сергею Антоновичу Клычкову. Он мне писал про тебя, что ты с головой человек, но

что стихи твои, которые читал ему Городецкий, нравятся ему местами, но ему кажется,

что с них, т. е. стихов, содрана кожа, иначе говоря, они схематичны, похожи на план

еще не построенного здания. Но так это потому, что неволя твоя видна в песнях твоих.

Ты правду сказал, что на нас с Клычковым ни<ч>то не висит, кроме бедности.

Особенно прекрасен мой север с лесами, с озерами, с избами такими же, каку<ю> я

присылаю тебе. Это <так> называемая «столбовая или Красная изба», а есть еще Белая

и черная – т. е. курная. У нас не надо картин Горюш-кина-Сорокопудова аль

Васнецовых – всё еще можно видеть и ощущать «взаправду». Можно посидеть у

настоящего «косящата окна», можно видеть и душегрейку, и сарафан-золотарь, и

жемчужную поднизь, можно слышать и Сказителя. Милый Шура, что ты держишься за

лишних 20 руб. Подай прошение в Архангельский округ – попадешь куда-либо в Кемь

143

или город Шенкурск – аль в село купецкое. Живут же чиновники с семьями в наших

краях – не умирают с голоду... Почему тебе кажется, что мне не идет говорить про

любовь и про сартские нравы – я страшно силен телом, и мне еще нет 27-ми годов.

Встречался я с Клычковым, и всегда мы с ним целовались и дома, и на улице... Увидел

бы я тебя, то разве бы удержался от поцелуев? <...> В приезд в Россию Верхарн читал

лекцию «О культуре энтузиазма». Итог этой лекции такой: «Восхищайтесь друг

другом, люди», – а я и без Верхарна знаю, что это так, и живу «восхищенным». Еще

ты пишешь, что если бы я ничего больше не написал – то и старого достаточно, чтобы

я «остался»... Ну разве это утешение? Вот Брюсов так не считает себя «вечным», а

утешается настоящим, тем, что ему подносят цветы, шлют письма, описывают в

«Огоньке»...

Меня вовсе не радуют свои писанья. Вот издам еще книжку, – и прикрою лавочку:

потому что будь хоть семи пядей во лбу, – а Пушкинские премии будут получать

Леониды Афанасьевы да Голенище-вы-Кутузовы, – а тебе гнилая изба, вонючая лохань,

первачный мякиш по праздникам, а так «кипятоцик с хлибцём», сущик да день в

неделю крутиковая каша с коровсячим маслом, бессапожица и бес-порточица, а за

писания – фырканье г<оспод> поэтов да покровительственный басок г<оспод>

издателей – вот и всё. И ты, милый, не жди ничего другого – предупреждаю тебя...

Есть у тебя хлеба кусок, правда, горький, но в случае писательского успеха тебе не

перепадет и крошки. Вот, напр<имер>, в январской книжке «Заветов» пропечатаны мои

стихи, и до сих пор не высланы деньги за них. В майской кн<иге> «Северных записок»

– то же. Получил ли ты с «Ежемесячного» что и по сколько за строку? Пишу это

потому, что очень нуждаюсь. Мама умерла; на руках у меня 70-тилетний отец, пеку и

варю сам, мою пол, стираю – всё это надбавка к моей лямке. Ты говоришь про общину

«Писателей из народа». Я принимаю братство – житие вкупе вообще людей, а не одних

писателей. Община осуществима легко при условии безбрачия и отречения от

собственности и довольствования «насущным», Какая радость жить вместе с людьми

одного духа, одного Света в очах!.. Есть община в Воронежской гу-б<ернии>, основана

Иваном Беневским по-толстовски, но мне что-то не по себе, когда подумаю об ней.

Братству, Шура, писанье будет мешать. Только добровольная нищета и отречение от

своей воли может соединить людей. Считать себя худшим под солнцем, благословить

змею, когда она ужалит тебя смертельно, отдать себя в пищу тигрице, когда увидишь,

что она голодна, – вот скрепы между людями. Всемирное, бесконечное сожаление -

вот единственная программа общежития. Вере же в человека нужно поучиться,

напр<имер>, у духоборов или хлыстов-бельцов, а также у скопцов. Вот, братик мой, с

кем надо тебе сойтись, если ты искренне ищешь Вечного и Жизни настоящей.

Александр Добролюбов и Леонид Семенов, два настоящих современных поэта, ушли к

этим людям – бросив и прокляв так наз<ываемое> искусство, живут в бедности и в

трудах земельных (сами дети вельмож), их молитвами спасемся и мы. Аминь.

Любящий тебя – брат твой Николай.

28 июня <1>914 г.

Некрасову напишу про тебя.

Блока я знаю лично – он такой же, как и все.

Будешь писать Замысловской – кланяйся от меня.

85. А. А. ИЗМАЙЛОВУ

86. А. В. ШИРЯЕВЦУ

До 15 ноября 1914 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой мой братик! Я не забыл тебя и постоянно ты у меня в сердце, но жизнь так

строга, что не позволяет многого и многое осуждает. Всё это время у меня не было слов

к тебе. Когда придут слова, тогда напишу больше. Стихи я пишу очень редко – и

144

помалу. Твоя матросская песня размашиста и ярка, но кряду видно, что море-океан не