Текст книги "Словесное древо"

Автор книги: Николай Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 46 страниц)

173

случая. Подумай покрепче и немедля отвечай. Всё благополучно. Только болею, как ты

приехал. И сколько времени пробыл с химической барышней? Останавливались ли в

Доме крестьянина или только заходили туда на час-два? Отвечай.

Твоя Соловушка.

162. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

8 октября 1931 г. Москва

Мой друг, мой нежный друг, люблю тебя – зову, И в сердце у меня, как солнце, ты

сияешь... И если ты со мной, и если ты ласкаешь, Боюсь, что знойный сон недолог —

наяву...

Но если ты вдали – стремлюся за тобой, Печальной памятью черты твои лаская...

Так ива грустная, склоняясь над волной. Лобзает облака зардевшегося Мая...

❖ ❖❖

Получил конверт с письмами, одно из них очень неприятное – тебе бы нужно

предварительно прочитать его. С комнатой ничего не выходит. Вероятно, нужно время,

чтобы устроиться сносно. Но с ночевкой трудно, у Карасин<к>ина всё еще гостья, и

мне спать негде. Напиши, когда приехать к тебе. Я тоскую невероятно! И в таком со-

стоянии не могу ничего делать путного. Повторяю, что нужно время, чтобы устроиться.

Всё ли у меня благополучно в келье? Я тебе писал, что за городом можно легче, но

расходы больше. Прошу тебя, – отвечай немедля! Чем кончить мое пребывание в

Москве? Прошу тебя, напиши, можешь ли ты приехать в Москву? 12 октября гостья у

Коленьки уезжает домой, и ты можешь пожить у него. А в ноябре Кореневы уезжают в

Италию – и у меня есть надежда поместиться в их комнате на время их отъезда,

Понемножку можно подобрать зимнюю дачу в две комнаты недалеко от Москвы, так

напр<имер>, в Серебряном Бору. Без тебя я этого решить не могу и скучаю по тебе

невыносимо. Как быть? Соглашаться ли на комнату в 10—15 метров? Или ждать?

Прошу тебя скупать в Питере газеты, в которых печатаются московские предложения о

перемене комнат, вырезать эти объявления и прислать их мне. В московских газетах

больше ленинградских предложений и наоборот. Мне так говорили. Я очень страдаю и

неустройством, и одиночеством. Клычков каждый день пьяный и поговорить с ним

толком нельзя и т. п. Как только получишь письмо – отвечай. Каждый день дорог.

Посылку получил. Но книгу еще не могу устроить. Ты очень напугал меня своим

первым письмом. Я думаю, что оно основано на скоро меняющихся обстоятельствах...

Шлю тебе свое благословение. Прости меня, дитя мое! Любовь моя всегда с тобою.

8 октября.

163. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

12 октября 1931 г. Москва

Письмо с упоением получил. Человек по комнате приходил от меня и еще будет

ходить, иначе нельзя. Всё благополучно. В ноябре, быть может, поеду на Кавказ

полечиться. Послал тебе письмо со стихотворением – получил ли? Был в опере,

слушал Садомова – великолепен и необычайно сочен. Миша переезжает в Ленинград.

Кардовский и Коренев – студий не держат и учеников не принимают.

164. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

20 октября 1931 г. Москва

Дорогое мое дитя,

Лосенок мой – золотое копытце.

Что ты редко мычишь – видно, хорошо чувствуешь себя без старого сохатого

оленя? Не заблудился ли в пихтовой чаще ты, – заплутал в буреломе – смотри, как бы

не провалиться в берлогу – кругом медвежьи храпы, с опаской лыжи правь.

Стремлюсь, простираюсь к моему апрельскому, озимому солнышку, но жду 25 октября,

чтобы получить ответ о лечении. Миша с женой, вероятно, приедут на днях в

174

Ленинград, дела мои налаживаются. Последнее дело это тетя Соня – тогда будет покой.

Твердо уверен, что и это устрою.

Отношение ко мне исключительно хорошее, а насчет гостей, так не хватает никаких

сил, чтобы обслужить всех. Был на «Пиковой даме» в Большом. Слушал Садомова в

Томском – очень ярок и большой мастер – красивый гусар. «Мадур Вазу» печатают в

Академии с текстом и Плотникова. Ты мне не упоминаешь, как твои летние работы?

Кому ты их показывал, и какими они кажутся людям? Быть может, я не уеду на Кавказ

– тогда что делать? Жить ли здесь и хлопотать о комнате или к тебе, моему

солнышку? Без тебя никакая Мацеста не поможет моему сердцу! Сходи в Ленкублит —

скажи о дровах, я подавал давно о них заявление, выясни это и похлопочи. Если я

останусь в Москве на ноябрь, если будет это очень необходимо, то не можешь ли ты

приехать ко мне? Денег я добуду и пришлю тебе, а у Керосинкина будет к этому

времени свободно – пожить -он с женой уедет в Крым. Как Коленька, Илья Николаевич

– всё ли у них ладно? Как папа с мамой? Кланяюсь им и Борису Никифоровичу, куме,

куму. . Как твои дела и работа? Кореневы 20-го октяб<ря> уезжают в Италию.

Кардовский учеников не берет. Вот устроится Миша – он, быть может, будет тебе

полезен. Горячо прошу тебя -отвечать на каждое мое письмо! Крепко целую. Сердце

мое всегда тобой. Болею своим сиротством без Лосенка. Твой Старый Лось тяжко

вздыхает – ото всех своих звериных печенок – слышишь ли ты эти тяжкие мыки? Где

ты – золотое копытце? В какой чаще ты плутаешь? Не попадись волку, а еще злее —

волгице Дорогое дитя мое, тебе моя жизнь, мои песни, слезы мои, вся тревога моя и

трепет невыразимый. Целую, благословляю. Всегда с тобой. В снах моих, в желаниях,

во свете и во тьме. Исстрадался я без голубого лосенка. Ах, как исстрадался. Жду

немедленного ответа. Прости!

165. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

22 октября 1931 г. Москва

Немедленно пришли несколько №№ газет с объявлениями о мос-

11

ковских комнатах. Поторопись. Письмо твое от 19 – 31 получил.

Спасибо за ласковые, сердечные слова – они так мне нужны – и так по ним я

грущу. Прошу тебя, будь тверд и непоколебим в своей вере и посвящении. Всегда

помни, что над всем высшая воля, а потому не уходи от самого себя, не верь соблазнам,

откуда бы они ни исходили! Не изменяй своему сердцу, чтоб не надломилося

окончательно.

166. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

29 октября 1931 г. Москва

Дорогое дитя мое, – я уезжаю первого числа ноября. Адрес: Сочи, Дом отдыха

печатников, бывшая дача Данилевского. Благословляю тебя – всей силой любви моей.

Жизнь тебе и верность! Не унывай и не скорби, всё в свое время придет! Еще месяц

твоей верности и мы увидимся, – если Любовь благословит. Ни одного дела мы не

должны предпринимать без благословения Любви. Помни крепко, что житейские будни

лишь покрывало тьмы – за которым синие вёсны. Лобзаю тебе лобзанием «Песни

Песней», возлюбленный мой, брат, дитя и веселие мое!

Напиши, какой номер нужны тебе штиблеты? Есть 45-й.

167. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

29 октября 1931 г. Москва

Буду ждать жадно твоего письма ко мне в Сочи, Дом печатников. Поклонюсь от

тебя морю, лермонтовским дубам и олеандрам, – возлюбленный мой! Грустно, что не

могу тебя прижать к сердцу моему – дорогой лосенок!

175

Прошу тебя всем жаром и святыней моей – о верности, памяти и чистоте. Пожелай

мне здоровья и крепости, чтобы встреча наша была полной и счастливой. Да утишит

надежда твои юные бури, да улягутся волны твоих молодых и неизбежных сомнений —

будь тверд, мужественен, встречая темные призраки на житейских тропинках. Буду

жить тобой и морем, дышать тобой и южной осенью.

168. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

10 ноября 1931 г. Сохи

Приехал. Синий шелк неба и моря, молчат кипарисы... Нет тебя – свет мой, но

мир, мир тебе! Целую. Люблю. Рассказываю о тебе солнцу и осенним тюльпанам.

Н.К.

169. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

18 ноября 1931 г. Соги

Дорогой художник, кланяюсь низко, целую крепко, тоскую по тебе сердечно.

Кажется, поправляюсь. Еду на концерт в санаторию, пишу по пути. Читаю стихи из

книги «Ленин» – буря восторгов. Жду письма. Плати за квартиру.

Н.К.

170. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

18 ноября 1931 г. Мацеста

Тридцать тепла. Купаются в море. Мое окно прямо на море и бархатные дубы. —

Такая радость и вместе грусть, что нет тебя – лебеденок мой! Комната на одного,

отношение чрезвычайно внимательное. Первый выход в общую столовую был под

бурные аплодисменты. Сердцу лучше, доктор утешает, что не умру. Послал тебе

телеграмму, чтобы выслал спешно «Стихи из колхоза» – жду, крепко и преданно

целую.

171. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

8 декабря 1931 г. Москва

Сообщи немедля, когда приедешь. Я с четвертого числа в Москве. Наконец

кончился кавказский месяц, – такой прекрасный, но тяжкий по разлуке! Пишу кряду

же подробное письмо. Прочитав и дождавшись которого, приезжай, по возможности не

откладывая. Жду.

172. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

23 декабря 1931 г. Москва

Всё еще несмотря на усилия, – не обменялся. Много было предложений, но все не

подходящие. Еще сделаю последнее объявление, – и ты не вини меня – в

неподвижности и неделании. Отвечай, что делать? Без твоего разрешения

окончательного я ни то ни сё. Быть может, нужно брать первое попавшееся?.. Как по-

твоему? Папы не видал и не слыхал.

Легче можно в пригородах – две и даже три комнаты с терраской, с деревьями под

окном, в зимней даче. Как твои мысли насчет этакой мены и жития? Обязательно

отпиши! Но без денег ничего невозможно. Высылай немедля книгу. Я уже имею

предложения на комнаты, а от тебя ни слуху ни духу! Пиши через день, как и что.

Иначе нельзя.

173. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

23 декабря 1931 г. Москва

Дорогое дитятко – очень вредно отзывается на мне разлука с тобой! Что делать?

Одно знаю твердо, что разлука – это чужая сторона без солнышка сушит. Есть комната

18 метров с газовой кухней, с паровым отоплением, с газовой ванной, но далеко на

окраине в заводском районе – как быть? Отвечай немедленно. Дела мои заметно

двигаются, и всё пока хорошо. Вот Керосинкина нет – уехал в Саратов и комнату

закрыл. Если ты находишь для себя не мучительным -приезжай, устроимся – пошли

176

телеграмму, какой вагон – я встречу, адресуй: 2-й Голутвинский, 8, кв. 2. Садомовой.

Ночевать есть место. Привези с жакта записку, что он не встречает препятствий для

обмена комнатой. Скажи, что богатый инженер и жакту выгодней, чем я. Без записки

жакта – нельзя. Ах, если бы ты посмотрел комнаты! Показывая – обращай внимания

<на то> что окно занавешано – оттого и темно, но если снять занавес, то всё зальет

светом. Хвали пуще – кухня, мол, очень хорошая, общая. У двери нужно с коридора

лампочку... и т. п.

Жду ответа немедля. Отрезы есть в комиссионных... Привези зеркало... будет и

отрез! И ветер, и тени – ты во всем – прошло столетье, как мы расстались.

174. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

Декабрь 1931 г. Москва

Дорогое дитя мое. Необходимо, чтобы ты приехал, я изнемогаю от разлуки и одино-

чества, а это сказывается и на устройстве моих дел. Приезжай не откладывая и привези

непременно мое складное зеркало, что положено мною на шкафу в вашей столовой, но

вези так, чтобы не разбить, – лучше всего, если ты его завернешь в одеяло-подушку и

в вагоне будешь ставить его на кромку, а не плашмя. Длинную же картинку, которую не

привезла Анна Никиф<оровна>, и ты не вези, лучше привези валенки и оленью шапку

и в ней рукавички малиновые, да рубахи с зимним пояском, который я ношу зимой, ты

должен знать – может быть, он в комоде, а может, у вас. В комоде же в нижнем ящике

в платочке немного пуху гагачьего захвати – переделать оленью шапку, не то ее на

меху носить жарко. Хорошо бы, если бы привез ватное новое одеяло – его здесь я

сменял бы на синее пуховое, что очень необходимо. Мое пунцовое – оно у вас лежит.

Шарф теплый привези. А главное то, что на вашем шкафу! Всё это легкие вещи, мне

очень жалко затруднять тебя, но как же иначе? Сходи в Ленкублит – спроси про дрова,

у меня давно – весной подано заявление – три кубометра. Необходимо их во чтобы

то ни стадо выцарапать – не мне, так вам, или сменяться... Потрудись! Если до твоего

отъезда не привезут, то поговори с дворником на Морской – чтобы он прибрал дрова -

посули ему хорошо поблагодарить, а также предупреди Лидию Александ<ровну>,

чтобы не отослала назад – мол, хозяина нет. Да скажи ей, что за телефон будет

уплачено сполна, пусть не беспокоится. В Москве снежно и сухо – мне очень

нравится. Вообще здесь, по-моему, много хорошего. И много любопытных людей, и

очень полезных.

Без тебя вообще много<го> я не могу выяснить. Приезжай – поговорим и обсудим

окончательно. Если ты привезешь складень-зеркало – то мне будет очень удобно —

потрудись!

Телеграфируй же о числе, в которое выедешь, – я тебя встречу. Ехать до

Полянского рынка к Надежде Федор<овне>. У нее тепло и уютно. Целую тебя, свет

мой! Если хоть одно пшеничное зерно будет у меня, я перекушу его пополам – одну

половину тебе – другую себе, без твоего утешения я жить не могу.

Оденься в дорогу теплее.

175. А. БЕЛОМУ

1931 или наголо 1932 г. Москва

Извините за беспокойство, но я сердечно желал бы с Вами увидеться: пробуду в

Москве весьма кратко.

Адрес: Якиманка, второй Голутвинский пер., дом 8, кв. 2. Надежде Федоровне

Садомовой.

Н. Клюев.

176. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

10 мая 1932 г. Москва

177

Воистину Воскресе! Сладостный друг мой – дитя мое заветное и роковое! Я давно

тебя почувствовал ласточкой и кличу, и нарицаю тебя таковой в зимних сумерках моей

жизни. Всё в свое время приходит. Ты прочитал про ласточку и тростинку и узнал в

них нашу судьбу – разница лишь та, что я не тростинка, а мшистая, кряковистая

коряга, под которой издыхает последний житель лесов медведь – мое сердце. Медведь

дыхами, сапом и хриплым стоном, утирая лапой смолистые черные слезы, зовет свою

ласточку египетскими крылышками закрыть навеки многовидяшие и многодумные

глаза, но его ласточка все-таки улетела в Египет... Старое медвежье сердце знает, что

для любимой птички оно готово истечь черной кровавой смолой и под собственный

глухой, никем не слышимый стон, замолкнуть навеки, недаром чужие и даже

злорадные люди, случайно заглянув в медвежьи глаза, – создали и разгласили миф о

смерти. С такими глазами, как лесное озеро – под осенними звездами, решили они —

человек может сделать только одно – умереть. Отсюда и слухи о моей смерти. Так

действует на чужих людей моя звериная тоска об улетевшей в Египет моей сладкой

ласточке. В эту зиму я подлинно медведь-шатун – как называют медведя, выгнанного из

своей берлоги. Всю зиму в бездомных вьюгах я шатался по дорогам и перекресткам,

ища себе логовище, – и наконец обрел его. Как прекрасен Гранатный переулок, и как

цельна и дремотна моя новая берлога. Весна в Москве лучезарная, на деревьях уже

полный лист, оконца жилья моего полны солнца, но ласточка моя и в эту весну свила

себе гнездо под чужим окном. Кто слушает ее щебет, ее золотую египетскую песенку?

Ведь она внятна до последней роковой глубины лишь мшистым седым ушам родимого

и вещего медведя. Ах, дитя мое! Любовь моя заклятая, единая и... последняя! Пощади,

помилуй и пожалей своего оборотня, лесовика и бедного мишку. – Кто тебя опоил

каким-то ядом, что полеты в Египет – для тебя так неотвязны и непобедимы? Они

имеют свои законы, законы паутины, клея и тенёт – знай это -и не ласточке их

преодолеть. Надо сделать усилие – поступиться несколькими перышками для

бесчисленных паутин на твоем пути, зато спас<т>и самое главное.

Разлука да еще такая, как наша, – Господи, сможет ли ее вынести вообще

человеческое сердце?! По моим глазам, по лицу, по густым ранним сединам, по

внезапной старости в эту осень и зиму – чужие люди содрогаются и создают

неизбежное для меня «Клюев умер». Это очень показательно, а для тебя, моя песня,

<служит> страшным доказательством моей последней и единой любви. Слухи с моей

смерти вывезли из Москвы – питерские поэты – которые приезжали сюда группой на

поэтический вечер и видели меня – и все в один голос спрашивали: «Что с вами, Н.

А.?» И я слышал вокруг себя шепот: «Скоро умрет», «Как Сологуб». Дитя мое,

понимаешь ли ты вполне такие явления? Ведь пишу это я тебе не для слов и не для су-

хого марьяжа, а чтобы предостеречь тебя: свирепая злоязычная толпа и жестокая

Старуха-история не простят нам даже малейшей невнимательности к нашей судьбе.

Слишком уж мы с тобой ответственные люди. Вот тебе ответ на твои настойчивые

вопросы: «Напиши правду о себе». Я стесняюсь задавать тебе такие вопросы.

Инквизиторы предварительно допрашивали свою жертву, но когда человек возводился

на костер и пламя охватывало его с головой – правда становилась понятной без

допросов. Я трезво и ясно вижу свою любовь – последнюю, и огонь разлуки в

продолжении девяти месяцев поджаривает меня. Может ли вынести это человеческое

сердце?!

А у тебя всё паутина – бесчисленные встречи и зацепки. Так бывает, когда ласточка

не остается с тростинкой, а улетает в Египет. Извини меня, но позволь спросить тебя:

делаешь ли ты какое-либо усилие, чтобы как-либо отвязаться от паутины и зацепок и с

весной и радостным щебетаньем поскорей (о, как можно поскорей) прилететь под мою

медвежью кровлю? Жадно ты набрасываешься на известие, что Прокофьев не прочь у

178

тебя зарисоваться, – хотя это тебе не прибавит ни одного свежего листика в венок, да и

рисовать Прокофьева незначительно. И если не бессмысленно, то берешь заказы, и,

конечно, пока работаешь, то вместе с работой тратишь деньги на джимы – забывая,

что в деревне ничего не нужно, кроме рваных штанов и стираной рубахи. На самом же

деле нужно поступить очень просто. Получить деньги не частями, а зараз; не

расходовать их, плюнуть Прокофьеву в дурацкую рожу, которая кирпича просит, а не

твоей кисти, собрать остатки вещей и приехать с первым поездом в Москву (Гранатный

пер., дом № 12, кв. № 3) к поэту Николаю Алексеевичу Клюеву.

Отвечай немедленно, когда приедешь? Когда приедешь? Когда приедешь? Гнездо

готово. Всё прибрано, везде чистота и свет, как будто св. Пасха не хочет уходить с

нашего жилища. Полы натерты. Эле-к<тричество> перевешено (но фонаря нет, и ни

Рождеств<енский>, ни Тагер не заходили). Так всё удобно. Яркие хорошие люди тебя

ждут. Пастернак, Клычков, артистка Обухова – краса мос<ковской> оперы, жаждут

того, чтобы ты их написал. Игорь Грабарь – изумительный портретист, и много других

людей подготовлены мною – отнестись к тебе и утвердить в обществе мнение о тебе

как нельзя лучше. Всё это стоит тысячи бездарных и серых Прокофьевых!

Мои персональные дела выяснятся вскорости. Это наверно. От тебя зависят и мои

успехи. Твои шатания, путаница и сомнения повергают меня в бессилие – ты пойми и

помни это покрепче! Из Моссовета мне выдали право на излишки площади. Но ты еще

не прописан. Нужно твое личное прожитие. За девять метров твоих я заплатил в этот

месяц втройне. Прикреплен к закрытому распр<еделителю>, кой-что перепадает, на

тебя хватит. Получи по доверенности мои вещи. Получи первый заработок, ничего не

покупай, если что, купишь <в> Москве – и приезжай немедля. Не теряй драгоценной

весны. Есенин есть. Я – твой. Сердце и песни мои у твоих ног. Солнце зовет нас.

Поторопись! Потрудись! И судьба в наших руках.

Привези с тобой свое одеяло – ватное и суконное, подушку, коврик, который я тебе

подарил – себе под ноги к кровати. И вообще все свои манатки. Хорошо бы

постельник тебе – набить в деревне постельку. Можно ехать на Мологу, также на реку

Белую, в Смоленскую губ. и на Вятку, где лучше. Денег и я раздобуду сотни три-четы-

ре, да у тебя будет 500 – я буду есть молоко да кашу, а яйца и масло ты. Доктора

запрещают мне есть живность. Кланяйся Коленьке. Что он, бедный, захворал. Все мои

благословения устремляю к нему об исцелении. Поцелуй его крепко за меня. Он

достоин этого, Власов пошлет несколько картин с тобой и – В. С. цветы, я их продам

здесь и, надеюсь, с прибылью для нас. Ты от них не отказывайся. Они легкие и

небольшие. У меня на окне цветы. На столе пасхальные яйца – золотые и малиновые.

Было вино. Разговлялся на Голутвинском. Но появился нервный кашель – всю св.

Неделю принимал апоморфин -так что в обществе говорить не мог.

<К> А. Кравченко – один не иду. Жду тебя. Если ты проживешь в Питере и июнь,

то все разъедутся по дачам. Здесь гораздо теплее, чем в Питере, и разъезжаются

раньше. Ласточка моя – прилетай поскорей! Изныл весь.

Чулков назвал тебя орленком ретивым. Я рассказал ему о твоих последних новых

словах: «Что нужно быть цепким в жизни!» Он ответил, что ты еще не пережил

настоящего горя и что цепкость – это, конечно, не деньги, а создание очарования вокруг

себя!

Май 1932. День Радуницы.

Корзину и веревку вышлю вскорости.

177. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

25 мая 1932 г. Москва

В ответ на портрет В. Рождественского, после которого портрет Есенина – только

детская картинка. Рождественский же богат по рисунку, по разнообразию линий, еще

179

дуновение – и форма уляжется и станет гармонией. Вообще же это не человек в

пиджаке, а поэт, – что уже очень много значит. Меня рисует маслом Игорь Грабарь. Но я

не доволен. Сегодня приехал Пеша – я ездил на рынок, но уже час дня – чего хотел,

того на обед не купил. Да и он сам, т. е. Пеша, отнекивается от всяких обедов и

тормозит мое рвение. Какой стеснительный, а еще родня!.. Толечка – не купайся,

береги здоровье до Вятки! В Москве уже очень тепло. Сирень отцветает. У меня ее

целый ворох в комнате. Дорогая ласточка – у меня всё хорошо, но без тебя я ничего

предпринимать не в силах. Горячо лобзаю уста твои. Жду. Н. К.

25 мая 1932 г.

Клычкова в Москве нет – писем на его не посылай, а прямо на меня.

178. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

28 мая 1932 г. Москва

Дорогой друг, 26 мая был чудный вечер в Москве, на дворе у нас цветут яблони, —

два больших дуба в полном листу. В этот вечер – пришли ко мне люди из

Художественного театра – с ними артистка

Обухова – в сарафане, в кисейных рукавах, в бусах старинных – всё для меня. – Я же

очень был напряжен – чтобы сбыть этим людям картины Власова. Никифор Павлович

среди чужих слов людей и совершенно для него немыслимых отношений слонялся как

неприкаянный и всё собирался уходить – а я ему и говорю: «Прогуляйтесь -или

посидите под яблоней, там есть скамеечка», – кажется, своему человеку можно было

сказать так и сгладить неловкость – но к моему изумлению – Н<икифор> Павлович

понял это по-своему – стал осыпать меня бранью. Назвал мерзавцем, льстивым

царедворцем, и что такое общество, какое сидит за моим столом, для него не годится -

потому что он честный человек. И что такие люди сделали из его сына, т. е. тебя, -

подлеца и обманщика, а если у тебя и есть художественный талант, то этому ты обязан

всецело и только отцу, а не такой сволочи, как гражданин Клюев, и т. п. Пишу тебе про

сие не от возмущения или обиды, другого ничего и не жду от совершенно не

понимающих художников людей, но для того, чтобы ты был совершенно спокоен за

меня. И что я нисколько не обижаюсь на Н. П. и что еще большей тревогою и жаром за

твой житейский путь охватило всё мое существо. Как тебе должно быть тяжело всякий

день и каждый час дышать вредной для тебя как художника средой, серым тупым

мурьём! Острой жалостью пронзило мое сердце! Люди же у меня были редкие и

достойные, без которых нельзя поэту существовать. Пишу про это маленькое и жалкое

событие, не прибавляя и не убавляя нюансов, и надеюсь, что пересказ папин – не

омрачит ясности моего и твоего понимания вообще ничтожных явлений. Больше всего

папа не доволен на то, что я совершенно спокоен, как будто я так глуп, чтобы не

предусмотреть человеческого непониманья и психической недоношенности. Я еще

пять лет назад говорил с тобой о том, что папы и мамы всегда не довольны, когда

помимо их дети чем-то становятся – это род какой-то ревности и даже зависти. Чужой

человек, конечно, бы понял – ушел бы в другую комнату – но раз таковой нет – то

простая догадка, для всякого понятная – это оставить знакомых со знакомыми – быть

может, сочинится <...> – так и при сем надо неожиданному человеку присутствовать, но

папа и этого не понял, а рассердился, как истерическая баба, я смеялся – потом, зная,

что маленько<е> самолюбие всегда удовлетворяется и гасится таким же маленьким

унижением, а стал просить у папы прощения, и, к моему желанию и догадке, он

повеселел, стал целовать меня и доказывать, что он человек момента, и в настоящий

день уже в полном удовольствии по-старому блаженствует. Прошу тебя, если папа

будет рассказывать или бранить тебя – оставайся спокойным и повторяй, что тебе всё

понятно больше, чем надо. Твое существо принадлежит не только своим по рождению,

а и обществу, если не всему Миру, и тратить жар крови на такое серье и на анализ

180

человеческого непонимания слишком дорогая цена. Ты теперь сам как Бог-Фта, – иди

своей дорогой, куда влечет тебя свободный ум! Итак, до скорого свидания. В первую

очередь выцарапай у Великановой мою вещь и т.д. Если везти тебе их неудобно и

дорого, то оставь у кумы до благоприятных времен. Фонарь получил.

Рожд<ественского> не видел. Весьма завидую Прокофьеву, что он отнимает у тебя

драгоценное для моего сердца время. Сердце же мое что-то чаще стало замирать. Что

оно сулит? Жду только радости и верю в мою ласточку, что она прилетит в мой угол с

настоящей весной.

Целую горячо. Жизнь, мужество и крепость твоему сердцу!

179. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

Июнь 1932 г. Москва

Мое болезное дитятко – получил твое письмо – утер им слезы с горя, рассказал

свое сердце прилагаемыми стихами. Прошу тебя, сладкий мой братик, не унывай -

поправляйся, сам знаешь, что больному в деревне опасно, помощи никакой, а вдруг

расхвораешься – придется уезжать в Москву обратно. Лета еще много, если запоздаем

на Вятку, поедем в Елатьму на Оку-реку – где она шириной с версту, на берегах лес, в

деревне много молочного, ягод и яблок хоть завались, а тебя нужно бы покормить

земляникой – цены не дороже вятских. Или еще есть место в Задонск – описанное

Лесковым, там еще теплее и осень теплая бархатная – село всё в садах – промышляет

с древности яблоками – и Дон-река с лодками и с рыбаками. Долго я терпел, еще

потерплю. Знаю и вижу ясно, что промысел испытывает нашу любовь и чистоту. У

меня всё благополучно. Мне назначили пенсию, квартиру и поездку на Кавказ. Пищи у

меня много, и деньги тоже водятся. По третий раз я наливаю малагу в стеклянного

медведя, пеку пышки, мою и прибираю свою келью к часу нашей встречи. На праздник

Вознесения 9-го числа – думал, будет у меня вторая Пасха, ан – только горькое

письмо, да еще с подозрением о какой-то тайне, скрываемой от тебя, утешаю себя тем,

что это ты так сболтнул – концом языка или яйца. Про твои тайны я стыжусь тебя

спрашивать, да и не верю, что за тобой водятся. Благословляю. Целую. Укрепляю.

Исцеляю именем нашей живой любви. Сообщай, как будет идти поправка. Прошу. С

Потрепухина подучил письмо. Зовут и ждут. Жду и я упорно и без тебя никуда ехать не

в состоянии. Еще раз обнимаю по-медвежьи, без запаха папирос, пачули и модного

костюма. Пиши с больницы. Буду беспокоиться. Ласточка моя.

180. Л. Э. КРАВЧЕНКО

29 сентября 1932 г. Москва

Дорогая Лидия Эдуардовна – весьма и от всего сердца прошу Вас помочь в моей

нужде – побыть до моего приезда в моей квартире! Деньги и продукты с книжкой у

Толечки на Ваше имя.

Низко кланяюсь и крепко надеюсь.

Н. Клюев.

Гранатный пер., 12, кв. 3. У Никитских ворот.

181. А. Н. ЯР-КРАВЧЕНКО

29 октября 1932 г. Соги

Дорогой друг, дитя мое верное и сладчайшее! Единая и неизменная радость моя!

Сочувствую тебе и соболезную каждой своей кровинкой, что замутили твою душу

брехня и неизбежные сплетни прожженных бульварных профессоров. Эти люди —

отвратительные «тетки» (говорю на их языке) чуют давно – твою чистоту и аромат

нашей дружбы, давно охотятся за тобой. Так не терпит цеховая проститутка чистой

девушки и разным подвохом, открытым скандалом и даже прямым насилием

приобщает ее к своему окружению, к своей работе – это дает ей некоторую легкость в

жизни – сознание, что не одна, мол, я такая на свете, дает гиблому созданию и гнилой

181

крови пособие теплоты – вот двигатель для болтовни обо мне, грезы досадные и

никогда не сбывшиеся Баталина и компании. Так, «На дне» Горького проститутка вслух

грезит о несуществующем любовнике-студенте – непременно чистом и верном. Я для

этих людей-ничтожеств являюсь крупной рыбой – вот они и выбирают меня центром

для своих сплетен – ими они дышат – это для теток спермин под кожу. Но нам-то с

тобой какое до этого дело? Мы знаем, куда идем и что делаем. Моя любовь:

«она истории осколок».

Песня за меня порука непоколебимая – она живой документ, чем я был полон, чем

жил, горел и дышал в разлуке с тобой в течение весенних месяцев, вспомни это и не

омрачай своих глазок – ангел мой единый, посреди, быть может, и небесных ангелов.

По крайней мере в эти минуты – писания этих строк. Будь спокоен, неколебим, верен

и горд своей чистотой. Много раз и несколько лет назад мы говорили с тобой об

опасностях для нашей дружбы, особенно в разлуке, которая является самой удобной

почвой для посева сорной травы – человеческой глупостью и ничтожеством!

Никогда не поверил бы я как бы «вскользь» сказанным словам о тебе как неверном

и развлекающемся, хотя бы эти слова и были приправлены знакомством с молоденьким

матросиком. Умоляю тебя: беги от таких событий без оглядки, они представляют

прямую опасность для тебя не только как друга, но и рядового гражданина! Эт<а>

вонючая ищейка – у которой ты был и слушал слова «скользь», хорошо знала, что

лаяла прямо в цель – в сердце твое. Но ведь мы с тобой уже давно в свою очередь

знаем крепко, что львиная дружба порождает едкую чесотку у людишек, тем более у

бульварных ночных собачонок! Друг мой, прошу тебя: будь спокоен. Я и так

неизмеримо страдаю за тебя в разлуке, не прибавляй к моим мукам своих – не страдай

попусту, ибо твоя боль – отзывается во мне – вплоть до физической болезни. Как

твои простуда или паратиф – откликались во мне тоже чем-то подобным даже

физически! Поэтому будь спокоен. Только о твоем спокойствии настоящее письмо мое.

Без этого его и писать бы не следовало. Уверять тебя в моей чистоте это значит ос-

корблять тебя. Да и как ты можешь допускать темные сомнения – в сердце свое? Я

улыбаюсь и плачу в одно и то же время и, конечно, приписываю твои страдания только

твоей неопытности и неуменью различать сплетню от зависти и оскорбления твоего

деда бульварной теткой. Что же касается каких-то подробностей, то их легко скомби-

нировать – побывав хоть раз в моем жилье. Будь спокоен. Благословляю. Жду. Приеду

третьего числа.

Пишу добавку на почте, признаться, страшно встревожен, не столько за себя,

сколько за твою душеньку ангельскую, мой Пайя белокрылый. Прошу тебя – не

старайся объясняться с этой сволочью – не показывай и тени своего страдания, это

только дразнить гусей – и не отвяжешься от них сто годов. Только гордое молчание и

презрение уничтожают их. Твой ответ Иконникову должен бы быть следующий: «Мне,

мол, до всего этого нет никакого дела, да и, будучи на вашем месте, я бы не говорил

таких штук, – особенно другу про друга». Вот и всё. И никто бы не посмел брехать

дальше. Я всегда поступал так. Конечно, у тебя было к врагу дело – и ты не выплюнул