Текст книги "Словесное древо"
Автор книги: Николай Клюев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 46 страниц)
Белой березынькой – мистическим деревом народных красотоделателей и
светоносцев, – суть Мощи нетленные, и чаще всего принадлежат всемирным
гражданам, подлинным интернационалистам по любви и по всеземному совокуплению.
По народному пониманию, искусство – ключ, открывающий человеку неведомое,
чертог брачный, где таинственная дева-жизнь, облеченная в солнце, да совершится
между ними Красный брак, огненное семяизвержение, чтобы укрепился человек,
омылся внутренне, стал новым Адамом.
Всё, что вне этого – есть грех, мошенничество, гной и смрад трупный.
Доказательством последнего служит один из бесчисленных, особенно поразивший
меня агитационно-просветительный вечер.
Городская гимназия ломится от чающих капельки воды живой. Всё молодежь.
Русская, желанная, жертвенная...
В начале вечера господин в серой паре ошарашивает собрание заявлением, что он
«как психолог» и т. д.
На поверку оказывается, что он и есть главный светоподатель, товарищ, стоящий во
главе агитационно-просветительного дела всей губернии.
Начинается само «психологическое действо» «Денщик перепутал». На подмостках
«она», как водится, клубничка с душком, и «он» – золотопогонный офицер, чистяк,
дворянин и, конечно, верный слуга царю с отечеством.
Оба – воплощение порядочности, хорошего тона и того рабовладельческого,
разбавленного глубоким презрением к народу апломба, которым так гордилась на Руси
страшная помещичья каста.
Третье же действующее лицо – денщик. Под ним надо разуметь русский народ,
наше великое чудотворное крестьянство, которое автор действа противопоставляет
«возлюбленному дворянству» как быдло комолое, свиное корыто, холопскую, собачью
душонку. Не лиха, только добра желая, от корней сердца и крови моей пишу я эти
строки.
Товарищи! За такие ли духовные достижения умножаются ряды мучеников на
красных фронтах?
За такой ли мед духовный в невылазных бедах бьется родимый народушко?
За такую ли красоту и радость в жизни ушли из жизни кровавыми, страдальческими
тенями наши братья – тысячи дорогих товарищей, удавленных, утопленных,
четвертованных, сожженных заживо нашими врагами?
97
Невежество или безнадежность создать что-либо исходящее из бурнопламенных
бездн революции руководит нашими агитпросве-тами.
Или они, как бывало, фараон, только «для близиру», в то время как кто-то за их
спиной насилует народную душу?
Не знать родословного дерева искусства таким, как оно предстоит красному зрению
народа, агитпросветителям, в большинстве своем вышедшим из городских задворок,
простительно, но, как хорошо грамотным людям, им должно быть известно, что при
разделении России на белую и черную кость существовала хитро слаженная
организация, состоящая из продажных борзописцев, двенадцатой пробы художников,
стихотворцев и проходимцев с хорошо подвешенным языком.
Вся эта шайка кормилась с барского стола, носила платье с плеча их сиятельств и
возглавлялась солидным «Новым временем», в кандальном отделении которого, в
братском единении с охранкой, фабриковалось подобие литературы.
Отсюда выходили и здесь одобрялись замыслы патриотических песенников,
романов с описанием прелести дворянских гнезд и их героев, непременно графинь и
графов, пьес, где выводился народ -немытое рыло, или наоборот – вылощенное до
блеска фарфорового пастушка.
В первом случае доказывалось, что подлому народишку без станового не обойтись,
во втором же случае закреплялось понятие, что под дворянской десницей мужик живет
как в медовой бочке, ест писаные пряники, водит на ленточке курчавых барашков,
постукивает сафьянными каблучками... Через казарму, школу, театр и Церковь вся эта
бумажная чума вливалась в народ. Народ, особенно та часть его, которая отслоилась к
городскому трактиру, гноился духовно.
Жажда легкой наживы, барства, щегольства, а отсюда проституция и преступность
во всех ее разветвлениях, потеря ощущения человека как высшей ценности и, наконец,
органическая потребность в убийстве, в пролитии крови – вот душепагубные плоды
самодержавной литературной уголовщины.
Это была «хитрая механика», приводы и нити которой, проходя через – с виду
такой многоумный и важный – книжный магазин какой-нибудь «Земщины», терялись
в кабинете начальника охранного отделения, по пути задевая митрополичьи покои и
горностаевую спальню блестящей балерины «из императорских».
Всё сие должно быть ведомо агитпросветам.
Сердце народное сочится живой кровью, и посыпать священные раны народа
стриженным волосом проклятого полицейски-буржуазного наследия, будь то пьеса,
книга, песня или музыка, – может только или самое чернолицее невежество, или
хорошо замаскированная деловитейшим портфелем и многокарманными френчами
куриная душонка, которая зубом и ногтем держится «за местишко» ради детишек и
молочишка.
Терпимо ли что-либо подобное в коммунизме? Могут ли жандармские штаны,
вывернутые рубцами наружу и подперченные простодушным «Денщик перепутал»,
преподноситься революционному народу в самые страстные, крестные дни его
истории?
Какое глубокое, историческое оскорбление! И всё сие от лица революции, под
одетым страшной святостью и трепетом знамен коммуны...
Поистине вол знает ясли господина своего, пророки же Мои не знают Меня.
А потому вот слово Моё к пророкам народа Моего: столпом облачным днем и
огненным ночью поставил Я пророков для народа Моего. Солью земли и светом миру.
Трубою для трупов ходящих.
И вот они, как дети, пускающие пузыри. Не от мыльных пузырей загорятся
жаждущие души.
98
Зазеленеет пустыня неплодная и преобразится земля.
К чему Мне множество слов ваших и писаний ваших и речей
ваших!
Вот смрад сердец ваших дошел до престола Моего. И не могу терпеть.
Любостяжания и самолюбования исполнены души ваши, из слов своих вы вырыли
ров для ближних ваших.
Соткали паутину для народа Моего. Вот Я обращу ложь сердец ваших на вас же
самих...
Захлебнетесь в волнах рассудка без духа животворящего. И пошлю народу Моему
пастыря верного.
И вложу слова Мои в уста его и вложу в сердце его пламя поядаю-щее.
И возвестит он народу правду Мою, восстановит жертвенник красоты Моей, и тогда
будет Свобода вся и во всех...
Простите меня, братья, – ненавидящие и любящие меня.
Не могу больше писать к вам...
Слезы каплют на бумагу...
Порванный невод не починить словами.
<1919>
ОГНЕННАЯ ГРАМОТА
Я – Разум Огненный, который был, есть и будет вовеки.
Русскому народу – первенцу из племен земных, возлюбленному и истинному – о
мудрости и знании радоваться.
Вот беру ветры с четырех концов земли на ладонь мою, четыре луча жизни, четыре
пылающих горы, четыре орла пламенных, и дую на ладонь мою, да устремятся ветры,
лучи, горы и орлы в сердце твое, в кровь твою, и в кости твои – о русский народ!
И познаешь ты то, что должен познать.
Тысячелетия Я берег тебя, выращивал, как виноградную лозу в саду Моем,
пестовал, как мать дитя свое, питая молоком крепости и терпения. И вот ныне день
твоего совершеннолетия.
Ты уже не младенец, а муж возрастный.
Ноги твои, как дикий камень, и о грудь твою разбиваются волны угнетения.
Лицо твое подобно солнцу, блистающему в силе своей, и от голоса твоего бежит
Неправда.
Руки твои сдвинули горы, и материки потряслись от движения локтей твоих.
Борода твоя, как ураган, как потоп, сокрушающий темничные стены и разбивающий
в прах престолы царствующих.
«Кто подобен народу русскому?» – дивятся страны дальние, и отягощенные
оковами племена протягивают к тебе руки, как к Богу и искупителю своему.
Всем ты прекрасен, всем взыскан, всем препрославлен.
Но одно преткновение Я нашел в тебе:
Ты слеп на правый глаз свой.
Когда Я становлюсь на правую руку твою, – ты уклоняешься налево и когда по
левую – ты устремляешься право.
Поворачиваешься задом к Солнцу Разума и, уязвленный незнанием, лягаешься, как
лось, раненый в крестец, как конь, взбесившийся от зубов волчьих. И от ударов пяты
твоей не высыхает кровь на земле.
Я посылаю к тебе Солнечных посланцев, красных пророков, юношей с огненным
сердцем и мужей дерзающих, уста которых – меч поражающий. Но когда попадают они
в круг темного глаза твоего, ты, как горелую пеньку, разрываешь правду, совесть и
милосердие свои.
99
Тогда семь демонов свивают из сердца твоего гнездо себе и из мыслей твоих
смрадное логовище.
Имена же демонов: Незнание, Рабство, Убийство, Предательство, Самоуничижение,
Жадность и Невежество.
И, когда семь Ужасов, по темноте твоей, завладевают духом твоим, тогда ты из
пылающей горы становишься комом грязи, из орла – червем, из светлого луча —
копотью, чернее смолокура.
Ты попираешь ногами кровь мучеников, из злодея делаешь властителя, и как
ошпаренный пес лижешь руки своим палачам и угнетателям.
Продаешь за глоток водки свои леса и земли обманщикам, выбиваешь последний
зуб у престарелой матери своей и отцу, вскормившему тебя, с мясом вырываешь
бороду...
Забеременела вселенная Зверем тысячеглавым.
Вдоль и поперек прошел меч.
Чьи это раздирающие крики, которые потрясают горы? Это жалобы молодых жен и
рыдание матерей. Два всадника, закутанные в саваны, проносятся через села и города.
Один обглоданный, как скелет, гложет кусок нечистого животного, у другого вместо
сердца – черная язва, и волчьи стаи с воем бегут за ними.
И нет пощады отцам ради детей.
Горе, горе! Кровь разливается, она окружает землю красным поясом!
Какие это жернова, которые вращаются, не переставая, и что размалывают они?
Русский народ! Прочисти уши свои и расширь сердце свое для слов Огненной
Грамоты!
Жернова – это законы царей, вельмож и златовладетелей, и то, что размалывают
они, – это мясо и кости человеческие.
Хочешь ли ты, сын мой, попасть под страшный, убийственный жернов? Хочешь ли
ты, чтобы шею твою терзал, наглухо заклепанный, железный ошейник раба, чтобы
правая рука твоя обвила цепями левую, а левая обвила ими правую? И чтобы во власти
злых видений ты так запутался бы в оковах, что всё тело твое было бы покрыто и сжато
ими, чтобы звенья каторжной цепи прилипли к твоему телу, подобно кипящему свинцу
и более не отпадали? Если ты веришь тьме – иди во тьму!
Вот поднялись на тебя все поработители, все Каины и убийцы, какие есть на земле.
И они сотрут имя твое, и будешь ты, как грязь, попираемая на площади. И даже
паршивый пес должен будет нагнуть морду свою, чтобы увидеть тебя.
И там, где была Россия – земля родимая, колыбельная, будут холмы из пепла,
пустое, горелое место, политое твоей кровью.
О русский народ! О дитя мое!
Прекраснейший из сынов человеческих!
Я – Разум Огненный, который был, есть и будет вовеки, простираю руки мои, на
ладонях своих неся дары многоценные.
В правой руке моей Пластырь Знания – наложи его на темный глаз твой, и в левой
руке моей Бальзам Просвещения – помажь им бельмо свое!
Никогда небо не будет так лучезарно, и земля так зелена и плодородна, как в час
прозрения всенародного. И сойдет на русскую землю Жена, облеченная в солнце, на
челе ее начертано имя – Наука, и воскрылия одежд ее – Книга горящая. И, увидя себя в
свете Великой Книги, ты скажешь:
«Я не знал ни себя, ни других, я не знал, что такое Человек! Теперь я знаю».
И полюбишь ты себя во всех народах, и будешь счастлив служить им. И медведь
будет пастись вместе с телицей, и пчелиный рой поселится в бороде старца. Мед
истечет из камня, и житный колос станет рощей насыщающей.
100
Да будет так! Да совершится!
<1919>
ПОЭТЫ ВЕЛИКОЙ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ Сергей Есенин
Поэт-юноша. Вошел в русскую литературу, как равный великим художникам слова.
Лучшие соки отдала Рязанская земля, чтобы родить певущий лик Есенина.
Огненная рука революции сплела ему венок славы как своему певцу.
Слава русскому народу, душа которого не перестает источать чудеса даже средь
великих бедствий, праведных ран и потерь!
Владимир Кириллов
Юный питерский рабочий из крестьянской семьи Смоленской гу-б<ернии>, нужды
ради отданный в ученье в подвал к сапожнику, 17 лет от роду сосланный «за политику»
в Вологодские края.
Истинный и единственный в настоящей жизни выразитель городской жизни. Поэт
бедных людей, их крестного пути в страну социализма.
Александр Ширяевец
Сын каменщика с Нижнего Поволжья. Два-три года как стал известен своими
нехитрыми песнями, звонко сложенными, затаившими в себе нечто от красных
песельников Степана Разина, удалых раз-гулий великой русской реки.
Николай Клюев
Ясновидящий народный поэт, приковавший к себе изумленное внимание всех своих
великих современников.
Сын Олонецких лесов, потрясший словесным громом русскую литературу. Рабоче-
крестьянская власть не преминула почтить Красного баяна, издав его писания наряду с
бессмертными творениями Льва Толстого, Гоголя и т. п.
<1919>
МЕДВЕЖЬЯ ЦИФИРЬ:
Приблизительно восстановленное слово, сказанное поэтом Николаем Клюевым в
Вытегорском красноармейском клубе «Свобода* перед пьесой «Мы победим*
I
Много есть на белом свете разных чудес, и не всё одинаково под солнцем. – Теплые,
далекие земли, где вечное лето, где сладкие воды и духмяные рощи, где лебеди черные,
а вороны белые, где люди ходят, как в раю, нагими, раскрасив себе тело пестрыми
красками, горы из красного и голубого камня, вершины которых упираются в небесные
звезды, бесчисленные города, многообразные племена и наречия, бескрайние моря-
океаны, где невиданные подводные юда, тысячеверстные, дикие, травяные поля, где не
слышно голоса человеческого, где простор лишь буйнокрылому орлу да ковыль-траве
шуму-чей, жалобной.
Всё это чудеса вечные, не человеческой рукой сделанные. Но есть в мире одно чудо
из чудес: просветленное озеро, зовется оно Сердцем человеческим, Живоносною
Тайною кличется.
Пролегла к нему тропиночка малая, малохоженая, малозримая.
Кто прощеной слезой плакать умеет, кто родительскую могилку в Христов день
целовать сможет, кто котеночка глупого, корноухого из полымя пожарного по
сожаленью вызволит – тому золотая тропиночка не заказана. Глубоко и самоцветно
сердечное озеро, а живет на нем, гнездо из мороков вьет, лебедь-дева, птица
волшебная.
Вскинет лебедь крылом, жемчугом водяным окатится, человеку же, у которого
сердце-озеро, сладко станет. – Замутит человека дума небывалая о том, чего на свете
нет: о крыльях сокольих за плечами, о подвиге красном, разинском...
101
Известно, дума слово родит, из слов потайных, сердечных песня слагается, вот как
ручеек – источина лесная: не видно его в мохови-щах да в кореньях клыкастых, а поет
он, бубенчиком подорожным тенькает:
Не шуми, мати зеленая дубравушка,
Не мешай мне, добру молодцу, думу думати...
Али по-другому:
Не одна во поле дороженька пролегала, Частым ельником, березничком зарастала...
У кого уши не от бадьи дубовой, тот и ручеек учует, как он на своем струистом
языке песню поет.
От старины выискивались люди с душевным ухом: слышат такие люди, как пырей
растет, как зерно житное в земле лопается – норовит к солнцу из родимой келейки
пробиться, – как текут «слезы незримые, слезы людские...». Называл же русский
народ таких людей досюль баянами за то, что они баяли баско, складно да учестливо,
ныне же тех людей величают поэтами, а буде такой человек не песней пересказ ведет,
не складкой бает, а запросто плавным разговором всю живность письменно выложить
сможет, – то писателем с надбавкой «художественный», не от слова «худо», а от
понятия «прекрасно», «усладительно», «умственно».
Покуль не было на Руси грамотных баянов, то сказ велся ими устно, перехожим
был.
В белом полукафтанье, в лисьем, с алой макушкой колпаке, при поясе, с хитрой
медной насечкой, ходил баян по немереным родным волостям, погостам да городищам,
и был он гостем чаянным, желанным, не токмо избяным мужицким али теремным
боярским, но и палатным княженецким, а почасту и государевым, Не завсегда баян в
понитке ходил, а иногда и в терлике бархотном щеголял, в сапогах выворотных
козловых, с мореным красным закаблучьем – «меж носов-носов хоть стрела лети, под
каблук-каблук – хоть яйцо кати...».
Что думал народ, в чем его правда да сила муромская – всё баяны стихом
выражали, за ретивое кажинного человека красным умильным словом задеть
ухитрялись; вот эта-то хитрость песенная, пере-сказная, ныне искусством зовется...
II
Давно уже чуткие люди, у которых душа собачьей шерстью заживо не обрастала,
розмысел имели, что не одними словами сладость сердечную можно выявить, но и
красками, если кто сумеет эту сладость на картине вырисовать, музыкой, если кто
домыслит струну или голос так подобрать, чтобы, когда заиграешь, человека слеза-ра-
дость прошибла.
И многим другим можно свою душу рассказать: по дереву можно резьбу навести —
виноградье райское, город, какого на свете нету, чтобы человека в безвестный край
потянуло и в трудах да мозолях хоть на единую минуточку ему легче стало. Хоромину
повыстроить можно так искусно, чтобы она на потайный сад смахивала, в индийскую
землю манила или думу какую, мысль с мудростью в себе таила, как, к примеру,
церковь на нашем Вытегорском погосте: рублена она без мала триста годов назад, и
рубку ее можно смело назвать искусством строительным, по-ученому же зодчеством.
Почему? Да потому, что в ней потайный смысл сидит: строитель ее хоша был и
мужик, а нутром баян-художник.
Допрежде рубки он не барыши, как нынешние бездушные подрядчики да
инженеры, высчитывал, а планту раскинул, осеннюю, темную ноченьку напролет
продумал, как бы ему из вытегорских бревен мысль свою выстроить?
И выстроил.
Церковь пятой кругла, в круге же ни начала, ни конца проглядеть нельзя – это Бог
безначальный и бесконечный.
102
Двадцать четыре главы строитель на кокошниках резных к тверди вознес —
двадцать четыре часа суточных, которые все славят Господа.
Семь навесов крылечных семь небес обозначают, вышний же рундук гору Фавор
знаменует, – на ней же Христос солнцем предста.
Если бы крепко блюли вытегоры заповедь-зарок своей церкви, то разумели бы, что
она есть произведение искусства.
Триста годов назад, когда мужику еще было где ухорониться от царских воевод да
от помещиков, народ понимал искусство больше, чем в нынешнее время.
Но приказная плеть, кабак государев, проклятая цигарка вытравили, выжгли из
народной души чувство красоты, прощеную слезку, сладкую тягу в страну
индийскую...
А тут еще немец за русское золото тальянку заместо гуслей подсунул – и умерла
тиха-смирна беседушка, стих духмяный, малиновый. За ним погасли и краски, и
строительство народное.
Народился богатей-жулик, музурик-трактирщик, буржуй треока-янный.
Сблазнили они мужика немецким спинджаком, галошами да фу-ранькой с
лакировкой, заманили в города, закабалили обманом по фабрикам да по заводам;
ведомо же, что в 16-тичасовой упряжке не до красоты, не до думы потайной.
И взревел досюльный баян по-звериному:
Шел я верхом, шел я низом, – У милашки дом с карнизом, Не садись, милой,
напротив -Меня наблевать воротит...
III
Радовались богатеи, что народ душу свою обронил, зверем стал и окромя матюга
все слова из себя повытряхнул.
Ну, думали они, мужик таперяча с потрохами и с печёнкой наш, – скотина
скотиной, вбивай его, как сваи, в землю да вавилоны ставь. А чтобы сердце у подлого
народишка не отмякло, заберем-ка всякое искусство в свои руки, – набьем на него
цену, чтобы оно никому, окромя нас, по кошельку не было.
А чтобы поэты да писатели, строители и музыканты вольностей какой себе не
дозволяли, пристрастим их романовской гостиницей с решеткой.
И стращали.
Великого писателя Достоевского присудили к виселице, но петлю заменили
каторгой. Великого поэта Пушкина мучили ссылкой и довели до пули, убили
Лермонтова, прокляли Толстого, нищетой и голодом вогнали в гроб Кольцова и
Никитина. Многое множество живущих сынов человеческих погибло от неправедного
строя на русской земле!
И по ком надо служить всенародную панихиду, с плачем и с рыданием, так это по
распятому народному искусству. Проклятие, проклятие вечное тем, кто перебил голени
народному слову, кто жёлчью и оцетом напоил русскую душу!
Но, пережив положение в гроб родного искусства, мы видим и ангельские силы на
гробе его. Мы, чудом уцелевшие от жандармского сапога, ваши родные поэты и
художники, были свидетелями того, как в 25-й день октября 1917 года потряслась
земля, как сломились печати и замертво пали стражи гроба. Огненная рука революции
отвалила пещерный камень и... Он воскрес – наш сладчайший жених, – чудотворное
народное сердце.
Воскрес и сокрылся, явясь на краткое мгновение только верным и избранным.
И никто не слышал звука его шагов.
И вновь душа наша сжигается скорбью смертной...
Где ты, возлюбленный наш? —
Песня крылатая, всенародная?
103
Быть может, шумишь ты белой березынькой под вольным олонецким ветром али в
бабкином веретене поешь ты, ниткой полуночной, дремотной тянешься, иль от
стрекота пулеметов, обеспощадив-ших землю родимую, закатилось ты за горы
высокие, за синие реки, за корбы медвежьи, непроходимые...
Кто знает? Только сердце пусто.
И мука наша лютая.
Чует рабоче-крестьянская власть, что красота спасет мир.
Прилагает она заботу к заботе, труд к труду, чтобы залучить воскресшего жениха к
себе на красный пир.
Царские палаты отводятся для гостя-искусства, лучшие хоромы в городах и селах.
И стекается туда работающий бедный народ, чтобы хоть одним глазком взглянуть на
свою из гроба восставшую душу. Чтобы не озвереть в кровавой борьбе, не отчаяться в
крестных испытаниях, в черном горе и обиде своей.
И в настоящий вечерний час, когда там на фронте умножаются ряды мучеников за
торжество народной души, здесь ваши братья постараются, насколько хватит их
уменья, показать вам малую крупицу воскресшей красоты. Она услышится вами в
некоторых словах, которые скажутся с этих подмостков. Перед вами пройдет действо
– жизнь рабочих людей – борцов за Красоту, за Землю и Волю.
В этом действе нет ничего смешного, оно со смыслом, и тот, кто будет гоготать,
выдаст головой себя как пустого человека.
В действе под одним человеком надо разуметь многих. Вы увидите рабочего
Сергея, смертельно больного, который умирает в борьбе, – это весь рабочий народ,
который приносит себя на заколение за правду в жизни; старуху, пьющую богомолку,
– это наша церковность, подвидная да блудная. Парикмахера – это соблазненная бур-
жуазией часть народа, который за модную жилетку променял свое первородство.
Услышите музыку за океанами – это голос всемирной совести, не умолкающей над
залитой праведной кровью землей.
Понимая так, вы уйдете отсюда обновленными, со сладкой слезинкой на глазах,
которая дороже всех сокровищ мира.
Дерзайте, друзья мои!
Сгорим, а не сдадимся!
<1919>
СЛОВО О ЦЕННОСТЯХ НАРОДНОГО ИСКУССТВА
Думают, подозревают ли олончане о той великой, носящей в себе элементы
вечности, культуре, среди которой живут?
Знают ли, что наш своеобразный бытовой орнамент: все эти коньки на крышах,
голуби на крыльцах домов, петухи на ставнях окон – символы, простые, но
изначально глубокие, понимания олонецким мужиком мироздания?
Чует ли учительство, по самому положению своему являющееся разъяснителем
ценностей, чувствует ли оно во всей окружающей, подчас ничего не говорящей
непосвященному, обстановке великие непреходящие ценности искусства?
Искусство, подлинное искусство, во всем: и в своеобразном узоре наших изб («На
кровле конёк есть знак молчаливый, что путь так далек»), и в архитектуре древних
часовен, чей луковичный стиль говорит о горении человеческих душ, подымающихся в
вечном искании правды к небу.
Как жалки и бессодержательны все наши спектакли-танцульки перед испокон
идущей в народе «внешкольной работой», великим всенародным, наиболее богатым
эмоциями, коллективным театральным действом, где каждый зритель – актер,
действом «почитания мощей».
104
Искусство, не понятое еще миром, но уже открытое искусство, и в иконописи,
древней русской иконописи, которой так богат Олонецкий край.
Надо только понять его. Надо уметь в образах неизвестных забытых мастеров найти
проблему бытия, потайный их смысл, надо уметь оценить точность и старательность
работы художника.
Надо быть повнимательней ко всем этим ценностям, и тогда станет ясным, что в
Советской Руси, где правда должна стать фактом жизни, должны признать великое
значение культуры, порожденной тягой к небу, отвращением к лжи и мещанству,
должны признать ее связь с культурой Советов.
Учительство должно оценить этот источник внутреннего света по достоинству,
научить пользоваться им подрастающее поколение, чтоб спасти деревню от грозящей
ей волны карточной вакханалии, фабрично-заводской забубённости и хулиганства...
Здесь вокруг нас на каждом шагу спутниками нашей жизни являются великие
облагороживающие ценности.
Надо их заметить, понять, полюбить, надо привить культ к ним.
Так говорил родной поэт наш проникновенно вещий Клюев.
♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦
А FltfCVd
♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦♦
105
106
1. ПОЛИТИЧЕСКИМ ссыльным, ПРЕПРОВОЖДАЕМЫМ В г. КАРГОПОЛЬ
ОЛОНЕЦКОЙ ГУБЕРНИИ
Между 18 февраля и 2 марта 1906 г. Вытегра
Николай Клюев, за Крестьянский союз и за все его последствия. Знаю из центров
только один – а именно: бюро содействия Крест<ьянскому> союзу в Петербурге -
Забалканский проспект, № 33; бюро высылает книги и брошюры, но в деньгах всегда
отказывает – требуя от членов собственного нелицемерного желания служить делу
союза. Отдав себя в полное распоряжение бюро и поселившись в Макачевской волости,
Олонецк<ой> губ<ернии>, Вытегорского у<езда>, я делал, что мог, свято веря в
счастливый исход. Я отдал всё, что имел, не пожалев себя и старых бедных родителей
– добиться удалось: обложить Пятницкое общество Макачевской волости сбором в 5
коп. с души в пользу Кр<естьянского> союза, постановить приговор с требованием
Учредительного собрания (приговор отослан Царю), отменить стражников, отобрать
церковную землю и все сборы отменить, приобрести 9—11 ружей, сменить старшину,
писаря, место которого заменял я – только 2 месяца. Всё дело велось больше года, и я
успел за это время раздать больше 800 прок<ламаций>, получен<ы> все от бюро
содействия Кр<естьянскому> союзу. Арест произведен за последний приговор о земле
и лесах, – которые общество объявило своими. За это только меня и обвиняют, в
остальном же меня только подозревают. Я прекрасно знаю, мои дорогие братья, что
здесь пропасть человеку очень легко, – знаю, что кругом разбойники, но знаю и то,
что бороться за решетками – глупость; к тому же я имел
дело и товарищество только с мужиками. Дорогие мои, как будете в Каргополе, то
не найдете ли возможным написать открытку – в Ярославль губернский, Духовная
улица, типография наследников Фальк – Н. И. Ушакову для Лаптева Александра,
сообщив о моем аресте и адрес: Вытегра, Н. Клюеву, он – адвокат и может помочь. Если
же откроется всё, то мне, конечно, не миновать ссылки.
Адр<ес> кружка с<оциалистов>-р<еволюционеров>: Петербург, – Васильевский
остров, Большой проспект, дом № 27, кв. 4, Марии Михайловне Добролюбовой. Сюда
можно обращаться и за денежной помощью, только я думаю, и этот кружок арестован,
хотя месяц назад был цел. Если желаете, можете написать, сообщив о моем аресте. Вот
и всё, что я могу сообщить, мои братья, более или менее полезного. Новостей никаких
не знаю. Если <...> достать известия о том, что в Петербург благополучно провезены из
Финляндии 400 ружей и патроны, это известие я получил 17 февраля. Думаю, что и вы
это знаете... Опасайтесь полагать записки в ватер, это не секрет для надзирателей. Мне
необходимо знать ваши фамилии и имена. Предлагаю писать вам в Каргополе.
Простите, мои дорогие, если я вам скажу следующее: олонецкие города – это притон
попов, стражников и полицейских. Ваша храбрость и надежда на пулю всем покажется
разбоем, поэтому на время ссылки вы должны жить как все, если желаете приискать
квартиру и хлеб. Здесь перебывали сотни молодых и благородных людей, но редко кто
не забывал свои убеждения да сорока <...>. Этим только и страшна ссылка. Пишу это
потому, что до тонкости знаю каргопольскую жизнь, где, кроме церковных порогов,
буквально негде кормиться. Преклоняюсь перед вашим страданием. Верю, что вы и в
пропастях ссылки останетесь такими же, какими кажетесь мне. Я, отказавшись от
семьи и службы, – пешком, с пачкой воззваний, обошел почти всю губернию, но редко
где встречал веру в революцию – хотя убивать и грабить найдутся тысячи охотников.
Это должны знать и вы, раз попали в Оло<нию>. Еще раз простите, что так говорю
вам, хотя не имею на это права. Быть не может, что вы будете жить здесь долго.
107
Товар<ищей>-рев<олюционе-ров> в Каргополе не имею, был один, да и тот в тюрьме.
Знаю два-три мещанских семейства, но вас они спугаются, потому что не знают сути.
Сообщите, если знаете, адрес революционного местного комитета. Кстати, из какого вы
города? Быть может, придется увидеться, и очень отрадно, если у вас вера, что у меня
те же убеждения. Крепко жму вашу руку.
С<оциалист>-Р<еволюционер>.
2. Л. Д. СЕМЕНОВУ
15 июня 1907 г. Дер. Желвагёва
Июнь – 15.
Получил Ваше дорогое письмо, в котором Вы пишите, что одно мое стихотворение
последнего присыла предложено «Русскому богатству», а одно помещено в майской
книжке «Трудового пути». – За всё это я очень благодарю Вас... – Рассказ Ваш, про
который Вы говорите – мне читать не приходилось. Читал только стихотворение
«Проклятье», но оно было вырезано из журнала и прислано мне в письме из
Петрозаводска – по моей просьбе одним из моих товарищей. Стихотворение
«Проклятье» мне очень нравится: таким, как я, до этого далеко. Больше мне ничего
Вашего читать не приходилось. Журнала я ника<ко>го не получаю, кой-когда
приходится видеть «Ниву», но она меня не удовлетворяет. Хотелось бы мне просить
Вас прислать мне хотя ту книжку «Трудового пути», в которой мое стихотворение, а в
случае помещения в «Русское богатство» – то и эту книжку. – Если и этого нельзя —
то хоть что-либо из новых поэтов.
Еще прошу Вас – когда получаете мои стихи – и находите некоторые годными
для печати – то отписывая – упомяните, какие именно, а то я, не видя их в печати, не
знаю, и какие напечатаны, так что в общем чувствуется только какое-то больное
томление – хоть плачь. В стихотворении «Рота за ротой проходят полки...» – есть
строка: «Мерещится мне въявь военных – плацев – гладь». – Вероятно, было худо
написано – и Вы читали «плачей гладь» – я знаю, что плаи< – одежда – а плац с
буквой Ц – место, «убитое и ровное», – как сказано в учебнике для новобранцев, —
«служащее – для учений – выводок и парадов – пехоты, артиллерии и конницы». —
Так что четверостишие: «И часто в тишине полночи бездыханной Мерещится мне
