Текст книги "Словесное древо"
Автор книги: Николай Клюев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 46 страниц)
117
усовершенствования от электричества до перечницы-машинки, но являюсь врагом
усовершенствованных пулеметов и американских ошейников и т. п.: всего, что
отнимает от человека всё человеческое. Я понимаю Ваше выражение «Не разлучны с
хаосом», верю в думы Ваши, чувствую, что такое «Суета» в Ваших устах. Пьянящие
краски жизни манят и меня, а если я и писал Вам, что пойду по монастырям, то это не
значит, что я бегу от жизни. По монастырям мы ходим потому, что это самые удобные
места: народ «со многих губерний» живет праздно несколько дней, времени довольно,
чтобы прочитать, к примеру, хоть «Слово Божие к народу», и еще кой-что «нужное».
Вот я и хожу и желающим не отказываю, и ходить стоит, потому удобно и сильно и
свято неотразимо. Без этого же никак невозможно.
Я не считаю себя православным, да и никем не считаю, ненавижу казенного бога,
пещь Ваалову Церковь, идолопоклонство «слепых», людоедство верующих – разве я
не понимаю этого, нечаянный брат мой!
В одном я грешу, что пленяет меня «грусть несказанных намеков»; боюсь, что
«Люди придут и растратят Золоторунную тишь. Тяжкие камни прикатят, Нежный
растопчут камыш».
А «одинокая участь светла, безначальная доля свята». Не знаю, как бы Вам пояснее,
так хорошо выражено это Вами в отделе «Нечаянная Радость». И я люблю Вас заочно
тихо, не спрашивая, «что» Вы такое есть. И не желать Вам мира, а я подразумеваю под
ним высшую, самую светлую радость, – я не могу – сердце не дозволяет. Такой уж я
человек зарожден, что от дум и восторгов и чаяния радости жизнь для меня разделена
на два – в одном красота, «жемчуговые сны наяву», в другом нечто «Настоящее», про
что говорить я не умею, но что одно со мной нерушимо, но что не казенный бог или
«православие».
Дорогой мой Александр Александрович, буде Вам тяжело валандаться со мной, то
Вы напишите мне об этом и простите меня. Не омрачайте Духа своего моей серостью.
В<иктор> С<ергеевич> говорил мне, что Вы больно впечатлительный и милый и
что я должен показывать Вам свои стихи. Но если для Вас это нудно, то не откажите
хоть передавать всё присылаемое В<иктору> С<ергеевичу>. Вам кажется странным,
что Вы не знаете меня в лицо, а мне ничуть, я часто вижу Вас в своем внутреннем
храме ровно таким, каким Вы чуетесь в письмах. Мне слышно, что Вам тошно от
наружного зла в жизни – это тоже знак благополучия, и радуюсь этому я высоко.
Настоящее в человеке делается из ничего, это-то ничто и есть Всё. Желаю Вам
большого Духовного страдания, «чтобы услышать с белой пристани Отдаленные рога»,
и на этот путь «если встанешь – не сойдешь, и душою безнадежной Безотзывное
поймешь». Не мне бы говорить Вам об этом, но так хочется сказать Вам что-либо, от
чего не страшна бы стала «пучина темных встреч».
Присылаю Вам еще стихов и буду ждать ответа нетерпеливо и о присланных с
«полулистом» тоже. Не забудьте упомянуть, какое стихотворение помещено в «Лебеде»
и пошлет ли деньги «Золотое руно» за те стихи. Не можете ли Вы прислать мне этот №
10, так жадно хочется читать, но чтение взять негде. Все эти просьбы исполняйте, если
они для Вас не сопряжены с неудобствами, если же они гуть неудобны, то и не нужно
Вам беспокоиться и простите меня за них...
Любящий Вас – НК.
Адрес прежний.
Не знаете ли Вы, где Семен Федорович Быстрое? Кажется, Вы знакомы с ним?
25. А. А. БЛОКУ
Наголо июля 1909 г. Дер. Желвагёва
Насилу дождался возможности написать Вам, дорогой Ал<ек-сандр>
Ал<ександрович>. Стосковался я по Вам очень. – Не видали ли в далеких краях
118
В<иктора> С<ергеевича>? Как он поживает? Как бы мне хотелось сказать ему кое-что.
Чтоб не кручинились они попусту, милые, милые люди. Что нужно забыть «кто горд и
зол, что тучи вдали встают, и слышатся песни далеких сел, что плачет сердце, просится
в бой, зовет и манит». Ах, дорогие мои, милые люди! Сколько раз я говорил про то, что
теперь исполнилось. Дорогой Ал<ександр> Ал<ександрович>, будьте светлы, властной
ненужности не подчиняйтесь. Безбрежно счастье смотреть в глаза белому сиянию
жизни.
В мае получил письмо из «Золотого руна» – просят написать статью
«Интеллигенция и народ». Извиняются, что денег за стихи в № 10 потому не высылали,
что не знали адреса. – Теперь, т. е. 6 мая, некто Г. Таставен распорядился, чтобы
выслали, но вот уже два месяца, а их нет. Что бы написать, что интересно чистой
публике знать про интеллигенцию и народ, а так я не знаю. Разницы всякие по воздуху
ловить – мукушка одна. Да и стоит ли овчинка выделки? Вот если бы оказалась
возможность пожить в Питере, то чувствую, что написал бы. Низко кланяюсь и жду
ответа. Адрес старый. Если что мое в «Лебедь», «Слушай, земля», и какое
стих<отворение> в «Бодрое слово»? Очень хочется знать. Получили ли до отъезда мое
письмо со стихами: «Поэт», «Предчувствие», «Змей», «Прельщение»?
Мир Вам.
26. А. А. БЛОКУ
4 сентября 1909 г. Дер. Желвагёва
Здравствуйте, дорогой Александр Александрович, пятый месяц пошел, как не
получал я от Вас весточки. Послал в Подсолнечную заказное письмо, получили ли Вы
его? Очень мне хочется знать, видали ли Вы В<иктора> С<ергеевича>? Я получил из
тех краев очень нехорошее письмо – и тяжелое для сердца. Необходимо также мне
узнать, какое отношение, кроме литературного, имеете Вы к В<икто-ру>
С<ергеевичу>?
Всегда Ваше долгое молчание почему-то мне кажется зловещим и так тяжело
становится и даже одиноко на душе, что со мной очень редко бывает. Не забывайте
меня. Жду от Вас письмеца.
Любящ<ий> Вас Н. Клюев.
Я по-прежнему стихи пишу.
4 сентября.
Конец сентября 1909 г. Дер. Желвагёва
Дорогой Ал<ександр> Ал<ександрович>. Я очень обрадован Вашим письмом,
благодарен за теплоту Вашу. Писал бы Вам больше, но боюсь наболтать негожее. За
последнее время так и не хочется говорить. Буду молчать. Не знаю, верно ли, но думаю,
что игра словами вредна, хоть и много копошится красивых слов, – позывы сказать, но
лучше молчать. Бог с ними, со словами-стихами. Буду бороться с ними. Присылаю Вам
еще, быть может, последние. Будьте добры написать, какие стих<отворения> мои
напечатаны в № 5 «Бодрого слова» и «Лебеде» и предполагаете ли из новых поместить
что и что это за «Новый журнал для всех», имеет ли он общее со старым «Ж<урна-
лом> для всех»? И, простите назойливость, что это за грусть мутная в Вашем
последнем письме – куда сокрылась «Нечаянная Радость»? Дорогой Ал<ександр>
Ал<ександрович> – неверно то, что в хаосе нет света своего, «Покорности»
умиленной. Радуйтесь. (Жду ответ поскорее.)
28. А. А. БЛОКУ
4 ноября 1909 г. Дер. Желвагёва
Получил Ваше письмо из Шахматова и в конце сентября отписал по петербургскому
адресу – получили ли Вы что?
119
Жду не дождусь от Вас письмишка, вот уже почти два месяца, но не унываю и всё
жду, жду... Желаю Вам доброго от любви моей.
Адрес старый.
1909 г. Ноября – 4.
29. А. А. БЛОКУ
29 декабря 1909 г. Дер. Желвагёва
Дорогой Алек<сандр> Алек<сандрович>, после Вашего письма из Шахматова пишу
Вам третье письмо по старому петербургскому адресу. Четвертый месяц от Вас не
слыхать ничего, верно, Вы меня совсем забыли, но страшно не хочется верить в это. Не
допускается мысль, что это разрыв духовный меж нами. Так хорошо бывает на душе от
Вас, и этого жалко – смертно. Всего Вам светлого, дорогой Александр Александрович.
Я живу по-старому, т. е. в бедности и одиночестве наружно. Услышьте меня на этот раз
– потрудитесь написать что-либо. Радуйтесь. Любящий Вас.
Н.К.
Адрес прежний. 29 декабря 1909.
30. А. А. БЛОКУ
22 января 1910 г. Дер. Желвагёва
Здравствуйте, дорогой Александр Алек<сандрович>. Получил Ваше письмо от 11
января. Оно резко, но не отличимо от прежних. Если бы Вы не упоминали почти в
каждом письме про свое барство, то оно не чувствовалось бы мною вовсе. Бедный
человек, в частности крестьянин, любовен и нежен к человеку-барину, если он заодно с
душой-тишиной, т. е. с самой жизнью, которую Вы неверно зовете елейностью. Эта
тишина-жизнь во всех людях одна, у бедных и неученых она сказывается в доброте,
ласке, у иных в думах, больше религиозных, у иных в песнях протяжных, потому что
так ощутительней она. Так поют сапожники за работой, печники, жнецы, ямщики и т. д.
У ненуждающихся и ученых, когда наука просто надоест, а это в большинстве так и
бывает, живущая в человеке Тишина проявляется (как это ни странно) тоже в думах. Но
думы всегда певучи, красочны – отсюда музыка и живопись, и живопись и музыка
вместе – это книги – проза и поэзия. Есть премия-картинка к Всеобщему календарю
Сытина – «Свят. Николай спасает от смерти трех невинно осужденных граждан»,
прибавка «с картины Репина». Вероятно, эта картина нарисована наперво барином, но
глядя на нее не помыслишь, что это затея, и как сквозь туман видишь не усы колечком,
не гусиное мясо, а «Лик», беру на себя смелость прибавить: родной, общедушевный.
(Чтобы полюбить, что за этой картиной, необходима тишина и в обыкновенном
значении.) В Питере мне говорили, что Ваши стихи утонченны, писаны для брюханов,
для лежачих дам, быть может, это и так в общем, но многое и многое, в особенности же
«Тишина» их, какие-то жаворонковые трепеты, переживанья мгновенные —
общелюдски, присущи каждому сердцу. Ведь в тех же муках рождала и простого
человека мать, так же нежно кормила у груди («пришлецы» из «Неч<аянной>
Рад<ости>»), и исчезает «род презренья», а уж «кто-то ласковый рассыпал золотые
пряди, луч проник в невидимую дверь».
И Ваше жестокое: «Я барин – вы крестьянин» становится пустотой – «новой
ложью», и уж не нужно больше каяться» (что Вы каялись раньше мне почему-то не
узнавалось). И верится, что «во тьме лжи лучится правда» (слова из вашего письма).
Быть может, Вам оттого тяжело – что время летит, летит... или что я хорошо думаю о
Вас, но не вскрывайте себе внутренностей, не кайтесь мне, не вспугивайте то малое,
нежное, что сложилось во мне об Вас. Говорить про это много нельзя, шаге истратишь
слова, не сказав нигего. Понимаю, что наружная жизнь Ваша несправедлива, но не
презираю, а скорее жалею Вас. Никогда не было в моих помыслах указывать Вам пути
и очень прошу Вас не считать меня способным на какое-либо указание. Желание же
120
Ваше «выругать» не могу исполнить, – слишком для этого Вы красивы. Желаю Вам от
всего сердца Света, Правды и Красоты новой, здоровья и мужества переносить
наружные потери жизни. Крепко желается не забыть Вас. Не отталкивайте же и Вы
меня своей, быть может, фальшивой тьмою. Сам себя не считаю светлым, и Вы не
считайте меня ни за кого другого, как за такого же. Всякое другое мнение Ваше для
меня тяжко. Если я Вас огорчил этим письмом окончательно, – то не огорчитесь моей
старой просьбой о книгах стихов Бальмонта, Брюсова, Сологуба, Гип<п>иус, какие
Вам не трудно. Всего Вам светлого. Без презрения любящ<ий> Вас Клюев.
1910 г. 22 января. Жду ответа.
31. А. А. БЛОКУ
14 марта 1910 г. Дер. Желвагёва
Получил книжку стихов, за что очень благодарен. Радуюсь, что мои слова
утешительны для Вас. Желал бы дарить Вас радостью большей – Любимый. Всегда
поминаю Вас светло, так как чувствую красоту и правду Ваши.
Дивлюсь стихотворению Сергея Городецкого – «Ну-ка, сердце, вспоминай...», по-
моему, он весь в этих словах – весь, как куст белой калины – утренней, росной – «у
тесового крута крыльца на беду девичью срощеный». Как Вам кажется?
Остаюсь в неизменности с горячим желанием Вам – надежд и радости.
14 марта 1910 г.
Апрель—май 1910 г. Дер. Желвагёва
Дорогой Ал<ександр> Александровичу я Вашу книжку стихов получил давно – и
давно уже сообщил Вам об этом открытым письмом. Хочется Вам сказать, что Ваше
недоумение насчет своего барства и моей простоты поверхностно, ложно. Как пример -
это известный вам писатель Леонид Дмитриевич Семенов. Вы, кажется, вместе учи-
лись. Он ведь тоже барин потомственный, – а иначе не обращается ко мне как к брату
и больше чем близок душе моей. Еще, может, Вы не забыли Александра Добролюбова.
Ваши стихи о Прек<расной> Даме подарены ему Вами с надписями как другу. – Он то
же самое. Он во мне, и я в них – и духовно мы братья. Ваш же, живущий во мне образ, -
не призрак, а правда моя. Я видел и побои, и пинки -их легче сносить, чем иногда слово
простое, будничное – от которого иногда разреветься недолго, а такие ведь слезы
никогда не остаются неотомщенными, хотя бы и невидимо. Жизнь Вам и радость.
Николай Клюев.
33. А. А. БЛОКУ
Июнь 1910 г. Дер. Желвагёва
Вновь потянуло написать Вам, дорогой Ал<ександр> Александровича Что
напишется, то хочется нестерпимо показать Вам. Хоть пишу я теперь и редко. Кажется,
мало-помалу, быть может, отвыкну вовсе. А пока, что напишется, то всё еще дорого и
мучительно. Мне прямо стыдно больше беспокоить Вас, но иначе пока нельзя. – Все
мои петерург<ские> друзья рассеялись или рассеяны и уж пишут мне не о стихах, а всё
спрашивают и спрашивают, и я мучусь, что не могу рассказать им о Нечаянной Радости
– о свете, который и во тьме светит. Вас я постоянно поминаю и чувствую близким,
родным и очень боюсь, как бы не солгать Вам чего бессознательно – помимо воли. Я
писал Вам о стихах С. Городецкого из Вашей книги. -Простите меня за слова!..
Напишите, прошу, об этих моих стихах. И еще: какие мои стихи помещ<ены> в
«Бодром слове» № 5 за 1909 г. Всего Вам светлого.
Любящ<ий> Вас Н. Клюев. Я всё не могу отделаться от тюремных кошмаров, как-то
невольно пишется всё больше о них.
7 сентября 1910 г. Дер. Желвагёва
Приветствую Вас, дорогой Александр Александрович. Вновь затосковал по Вам,
что не слышно Вас, всё нет от Вас весточки, хотя бы и с сомнениями и раздражением.
121
Послал Вам в Питер заказное письмо в июне, получили ли Вы его? Теперь боюсь
присылать Вам свои стихи, чтобы не подумали Вы, что ради их я тоскую по Вам. Да и
не пишу я теперь почти вовсе. Виктор Сергеевич половину чего-то (как будто) увез с
собой... И теперь горько. Свет Вам и жизнь весенняя. Не огорчайтесь на меня за слова
– я не в них. Жду от Вас слов Ваших – радостно и любовно. Еще раз приветствую.
Адрес прежний.
Н.К.
35. А. А. БЛОКУ
5 ноября 1910 г. Дер. Желвагёва
Дорогой Александр Александрович, благодаренье Вам за Ваши слова ко мне -
любезные моей душе. Статью Вашу о современном состоянии русского символизма
прочел, но по темноте своей многого не уразумел, не понял отдельных, неизвестных
мне слов вроде: теурга, Бедекера, конкретизировать, теза и антитеза, Беллини и Беато,
Синьорелли, но чувствую что-то роковое в ней для вообще символистов, какой-то
трубный звук над полем костей. Отсюда заключаю, что в области русского
художественного слова что-то, действительно, не ладно. Насколько я знаком с этим
словом, а знаком я с ним смутно, оно, по-моему, за малым исключением, выдумывается
людьми, не сообразующимися со средствами своего таланта, стремящимися сказать
больше своего пониманья, людьми, одержимыми злой грезой построить башню до
небес. При таком положении дела, т. е. когда вместо, как предполагалось,
величественного здания, вырастают только бесчисленные «шаткие леса» и происходит
то, что Вы зовете «глухой полночью искусства», – смешение языков, такое состояние,
при котором внешний человек перестает понимать внутреннего и наоборот. Когда
утрачен мысленный чертеж постройки, а упорные думы не хотят вспомнить его.
Страшный, зловещий час. (Мгновенье, – остановись!) Безмолвие, холод и дым. И над
бездной жалкие и жадные строители. Если действительно это так, то строителям ниче-
го не остается делать, как «спасаться», – побросать циркули и молотки, все
предумышленные вычисления и схемы, спуститься в зеленый дол и, не оглядываясь,
рассеяться каждому в свою отчизну. Отчизна простит им прошлое, а о будущем пусть
сердце не плачет:
«Тихо ведаю: будет награда: Ослепительный всадник прискачет...»
Творчество художников-декадентов, без сомнения, принесло миру более вреда, чем
пользы. Самая дурная сторона их – это совершенная разрозненность с действительной
жизнью, искажение правды жизни по произволу, только для проведения непонятых
даже самими авторами, ложных в действительности мыслей (напр<имер>, о Боге, о
любви, о Мировой душе). Если такие мысли и действовали на людей, то всегда
губительно, возбуждая в них чудовищные, неисполнимые устремления, разжигая,
например, и без того похотливую интеллигентскую молодежь причудливыми и
соблазнительными формами страсти, выкроенной авторами из собственных блудливых
подштанников (подобные неисполнимости могут быть причиной самоубийства). Бог же
и Мировая душа не могут быть предметом каких бы то ни было художественных
описаний, которые только запутывают, затемняют и порождают ложные мысли о
величайшей тайне в Мире. Тайну эту нельзя выразить ни аллегорией, ни так
наз<ываемы-ми> новыми словами, ни тонкостью образов, ничем, по единственной
причине ее несказанности. Сказаться же душой без слова, о чем, как говорите Вы,
мечтает каждый художник, – может только Сын разуменения – Человек,
уразумевший единую душу во всем, прозревший, что весь род человеческий одно, что
отдельные видимые люди – есть бесчисленные, его же собственные отражения в
зеркале единой души (хоть это и не точно).
122
Только при таком прозрении, а это дело мгновения, человеку всё понятно без слов,
потому что уже не нужны и даже вредны. Современные словесники-символисты,
пройдя все стадии, все фазы слова, дошли до рубежа, за которым царство молчания —
«пустая, далекая равнина, а над нею последнее предостережение – хвостатая звезда»,
поэтому они неизбежно должны замолчать, что случалось и раньше со многими из них,
ужаснувшихся тщете своих художнических исканий. Как пример: недавно
замолчавший Александр Добролюбов и год с небольшим назад умолкший Леонид
Семенов. Человеческому слову всегда есть предел, молчание же беспредельно. Но
перейти за черту человеческой речи – подвиг великий, для этого нужно иметь великую
душу, а главное – веру в жизнь и благодаренье за чудо бытия – за милые лица, за
высокие звезды, за разум, за любовь... Познание же «Вечной красоты» возможно только
при освобождении себя от желаний Мира и той наружной, ложной красивости, которая
людьми, не понимающими жизни, выдается за творчество, за искусство. Странным,
конечно, покажется, что я, темный и нищий, кого любой символист посторонился бы на
улице, рассуждаю про такой важный предмет, как искусство. Но я слушаюсь жизни,
того, что неистребимо никакой революцией, что не подчинено никакой власти и силе,
кроме власти жизни. И я знаю и верую, что близок час падения Вавилона – искусства
пестрой татуировки, которой, через мучительство и насилие, размалевали так
наз<ываемые> художники – Мир. Явить себя миру можно только двумя путями:
музыкой слова и подвигом последования Христу, как единственному, воплотившему в
себе совершенную Красоту и Истину, чтоб через Него проявить свое всеединство, свою
сущность, стать подобным Отцу, как говорит Евангелие. Я сказал: «Музыкой слова». О,
если б только музыкой! Не всё ложь, что скажется, ибо язык человека – грубый и
несовершенный инструмент, – пустая бочка с натянутой вместо днища свиной кожей,
в которую бьют дикари, как в барабан при своих плясках вокруг костра. Остается одно:
воздыхание неизреченное... молитва всемирная... сожаленье бесконечное... Но такое
душевное состояние, Христово настроение несовместимо с каким-либо
художественным творчеством в здешнем мире, недаром Христос – величайший
Художник, чудо тогдашнего искусства, Иерусалимский храм, не пожалел обречь на раз-
рушение, чтоб воздвигнуть его в Вечной Красоте в душах людей. Христос похерил
изреченную красоту – «и вот осталась нежность линий, и в нимбе пепельном чело», то
светлое молчание, невыразимая красота, которая сквозит в русской природе и в нашем
мужике в пору его юности и глубокой старости. Вглядывались ли Вы когда-нибудь в
простонародную резьбу, например, на ковшах, дугах, шелом-ках, на дорожных
батожках, в шитье на утиральниках, ширинках, – везде какая-то зубчатость, чаще
круг-диск и от него линии, какая-то лучистость, «карта звездного неба», «знаки
Зодиака». Народ почти не рисует, а только отмечает, только проводит линии, ибо
музыка линий не ложна, краски же всегда лгут. Душу народного искусства, сознательно
или бессознательно, силится проявить в своих стихах Сергей Городецкий, но слово не
резец, и оно вовсе в этой области не приложимо, и если бы Городецкий вырезывал дуги
и ложки, то был бы прекрасным, ибо его душа живет в линии и народное искусство
безглагольно. Вы скажите: а песня? На это я отвечу так: народная песня, наружно
всегда однообразная, действует не физиономией, не словосочетаниями, а какой-то
внутренней музыкой, опять-таки линией, и кому понятен язык линий, тому понятна во
всей полноте и народная песня. Художники не познают Вечной красоты до тех пор,
пока не плюнут и не дунут на Сатану, не отрекутся мира и того ложного искусства,
которым они тешат себя и князя воздушного. Но так как они собственной кровью
расписались в верности Зверю, то не могут верить в неизреченное, не могут быть
творцами невидимого и должны устыдиться своей дурацкой болтовни о таких вещах,
как Бог, Мировая душа, Красота и Любовь. Храм невидимый не для самопоклонников,
123
каковыми являются вообще художники, они же должны удовольствоваться только
наружной жизнью – «фатерой» с пыльным, загрязненным окном-мыслью, за которым
чуть сквозит таинственный, прекрасный мир, где место не земному слову, ни даже
музыке линий, а только единому «Есмь».
Ноября 5 дня 1910 г.
Простите меня, если этим письмом сделал Вам больно. Но не могу иначе, милый...
Если бы я послушался верхней души, то написал бы обратное, написал бы
благодаренье за очарованье сказкой, которую подарили символисты Мир, про любовь к
сладким звукам... Как плод этой верхней души прилагаю свои стихи. С печалью и
тоской посылаю я Вам это письмо. Знаю, что не всё сказано им, но не смею и не умею
сказать про неизвестный символистами мир, мир молитвы...
Дорогой мой братик, я в постоянных муках сам с собой и на видимой бумаге все-
таки лгу – простите меня за это. Напишите мне, что это за «служение» – которое Вы
упоминае<те> в письме, говоря про самих себя? Вы ведь больше, милый, знаете, и мне
очень тяжело про что-либо Вам высказываться, но из любви к Вам все-таки написал и в
этот раз. И хоть горько, но почему-то желается, чтоб оно (письмо) пропечаталось где-
либо. Быть может, оно в ком и пробудит что-нибудь. Тяжело мне, если огорчитесь Вы.
Не можете ли мне сообщить адрес какого-нибудь недорогого журнала, где бы были
Ваши стихи. Я ведь ничего не читаю и ничего не знаю, а так бы иногда хотелось узнать
– почитать!
Жизнь Вам и радость! Приветствую Вас лобзанием невидимым.
(Будут ли эти стихи где напечатаны?)
Очень больно иногда без книг.
Тяжело утруждать Вас, но приходится просить еще о книгах поэзии – Брюсова,
Бальмонта, Надсона, А. Белого, Сологуба, «Иней» Соловьевой, Тютчева, из них только
не трудных для Вас. Все надежды на Вас – услышать, как пишут эти поэты.
Я стараюсь следовать Вашему совету писать короче и не повторяться в одном стихе
– заметно ли в этих стихах? Нравится ли Вам посвященное стих<отворение> «Верить
ли песням твоим?», как бы мне хотелось, чтобы его напечатали! Чем дальше я пишу,
тем явственней становится какое-то незнакомое страдание, – когда пишу Вам, то
легче. Не огорчайтесь просьбой о книгах.
3 апреля 1911 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд
Брат Александр, жизнь тебе и радость. Не знаю почему, за последнее время часто
вижу тебя или ты мучишься много, или наоборот – перестал стремиться к Высшему.
Прошу тебя – сообщить мне на мое письмо, которое вызвано твоей статьей о
символизме. Много ли, по-твоему, в нем правды или полное невежество и тьма? Я же
остаюсь неизменным к тому малому прекрасному, которое получил от общения с
тобой, и вижу в этом не свою волю.
Приветствую тебя лобзанием любви. Твой брат Николай. Адрес: Станция
Мариинская, Олонецкой губ<бернии>, Вытегорского уезда.
37. А. А. БЛОКУ
Август 1911 г. Москва
Дорогой Александр Александрович.
Я в настоящее время нахожусь в Москве, здесь мне предлагают издать мои стихи,
которые получше. Обещают выполнить все мои желания по изданию. Книжку обещают
издать красиво, и издатель, говорят, очень богатый. Спрашиваю у Вас совета. Мне
почему-то немного тревожно, но меня уверяют, что книжка моих стихов в настоящий
момент нужна и найдет много читателей. Также сулят написать об ней в двух-трех
газетах... Если Вы посоветуете, то желаю я в духе своем посвятить книгу Вам —
124
«Нечаянной Радости» и прошу Вас написать хотя бы маленькое предисловие.
Озаглавить книгу (стихи) я предлагаю так:
Николай Клюев. Сосен перезвон.
Не то, что мните вы, – природа!
Ф. Тютчев
Адрес мой: Москва, Новослободская улица, дом № 13, кв. 9.
Редакция журнала «Новая земля» Н. Клюеву. Жду скорого ответа, так как пробуду
здесь недолго. Приветствую Вас в любви.
Н. Клюев.
Я (Клюев) в настоящее время нахожусь здесь. Пробуду очень недолго. Буду весьма
огорчен, если не удастся увидеть Вас. Если можно, то сообщите, когда можно к Вам
зайти.
Мой адрес: Садовая улица № 112—114, кв. 1. Н. Клюеву.
39. А. А. БЛОКУ
Около 30 ноября 1911 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд
Дорогой Александр Александрович.
Это мое приветствие к Вам уже не имеет характера «С добрым утром», ибо воочию
убедился, что Вы спите, хотя и не в зачарованном замке, как думается с первого
взгляда. И кажется Вам, что всё еще ночь в мире и еще далеко до того, когда наступит
день, и что два необъятных привидения, Убийство и Чувственность, бродят по всей
земле и называют ее своею. Тщетно я подбрасываю сучьев в свой одинокий лесной
костер, чтобы огонек его стал виден Вам в пустыне Вашей Ночи и чтоб почувствовали
Вы, что он приводит на грудь брата. Все мои письма и слова к Вам есть раздувание
этого костра, – я обжег руки, на губах у меня пузыри и болячки, валежник и сучья ра-
зорвали мою одежду... Но сон обуял Вас. Мнится Вам, что Мир во власти демонов.
Демоны кишат, рыщут в безднах ночи и, покорные Вашей воле, приносят Вам то
аметист, то священного скарабея. На самом же деле происходит следующее: в сером
безбрежье всерусского поля, где синь-горюч камень, ковыль-трава и ракитов куст,
чарым сном спит прекрасный Иван Царевич. В шумучих ковылях теряется дикий шлях
– путь искания возлюбленной (Прекрасной Дамы) и с какой-нибудь Непрядвы или
речки Смородины доносятся лебединые гомон и всплески. Далеким-далеко, за нитью
багровой заряницы, скоком-походом мчится серый волк: несет воду живую и мертвую.
И не демоны ширяют в дымных воздухах, а курганное воронье треплет шйбанками
(крыльями), клюет падаль-человечину: то белую руку со златым кольцом, то косицу с
жарким волосом молодецким. За синим бором, на ровном месте (как хлеб на скатерти)
идет побоище смертное, правый бой с самим Диаволом...
И зигзица прокуковала тридцать годов судины. Пора вставать Прекрасному на
резвы ноги, да заломил Враг отступную дань – не-
много-немало – душу из белой груди. Мается маятой смертной в Кощеевом терему
Царевна: чья возьмет?..
Топится воск в малой келье на бору. Истекает смоль-душа – Спасу в дар
приносится: «прими, Господи, за грехи наши». И «сосен перезвон», как колокол,
красное яйцо сулит, – белую вербу, ключевую воду, частый гребень, ворона коня,
посвист удалецкий, зазнобу – красную девицу. .
Я знаю, что Вам опять это письмо покажется неверным, опять заговорите Вы в
лермонтовском «и скучно, и грустно», но мне теперь видно Ваше действительно
роковое положение, так как одной ногой Вы стоите в Париже, другой же – «на диком
бреге Иртыша». Отсюда то тяжелое и нудное, что гнело нас при встрече и беседе друг с
другом. Я видел Вас как-то накосо, с одного бока, и тщетно пытался заглянуть Вам
прямо в лицо, то отдаваясь течению Ваших слов в надежде, что (как это иногда бывает)
125
оно прибьет к берегу, то окликая Вас Вашим тайным, переживаемым. Напрасно! Даже
Ваш прощальный поцелуй был (если не из физического отвращения) половинчат и не
унесен мною в мир. Ясно, что такие люди, как я, для Вас могут быть лишь материалом,
натурой для Ваших литературных операций, но ни в коем случае не могут быть
близкими, братьями. Доказательством этому служит Ваше признание, что Вы творите
не для себя в другом человеке, а во имя свое, т. е. как Бог, и не знаете, боитесь
поверить, что Ваше «я» вовсе не Ваше Я, а наполовину мое «Он», Тот, Кого назвать я
не умею и не смею, и еще: вещи, которые меня волнуют настолько, что под тяжкой
улыбкой приходится скрывать слезы, Вами встречены даже с иронией, с полным
недоверием. (Помните за обедом я заикнулся о Прощении, и Вы засмеялись в ответ.)
Всё это открыло мне, что Вам грозит опасность, что Ваше творчество постольку
религиозно а, следовательно, и народно, поскольку далеко всяких Парижей и Германий
и т. п. Повторяю, что моя беседа с Вами была сплошной борьбой с иноземщиной в Вас.
Я звал Вас в Назарет, – Вы тянули в Париж, я говорил о косоворотке и картузе, – Вы
бежали к портному примеривать смокинг, в то же время посылая воздушный поцелуй и
картузу, и косоворотке. Такое положение долго продолжаться не может, а если и
продолжится, то вскоре Мир увидит вместо Ивана Царевича «Идолище поганое»,
нового бога с лицом быка и спиной дракона. В тот день безумства и позора дунет Дух и
велико будет падение идола, и Вечная Зима (которую Вы уже слышите в «Земля в
снегу») дохнет метелью и мраком на светлый рай Ваш...
В настоящий вечерний час я тихо молюсь, да не коснется Смерть Вас, и да
откроется Вам тайна поклонения не одной Красоте, которая с сердцем изо льда, но и
Страданию. Его храм, основанный две тысячи лет тому назад, забыт и презрен, дорога
к нему заросла лозняком и чертополохом; тем не менее отважьтесь идти вперед! – На
лесной прогалине, в зеленых сумерках дикого бора приютился он. Под низким
обветшалым потолком Вы найдете алтарь еще на месте и Его тысячелетнюю лампаду
неугасимо горящей. Падите ниц перед нею, и как только первая слеза скатится из глаз
Ваших, красный звон сосен возвестит Миру-народу о новом, так мучительно жданном
брате, об обручении раба Божия Александра, – рабе Божией России.
В этом смысле понимайте и название моей книжки, всецело обращенной к Вам.
Простите меня за беспокойство, которое я пригинил Вам своим посещением. Если
найдете удобным, то покажите это письмо С. М. Городецкому, так как ничего другого в
настоящее время я ему сказать не имею. Что он написал (как говорил) обо мне в газете
«Речь»? Спрашиваю Вас, воздержаться ли мне писать о Вас в «Аполлон», о чем есть
оттуда просьба ко мне? Не могу больше писать, очень еще слаб после болезни. Было
