Текст книги "Вокруг «Серебряного века»"
Автор книги: Николай Богомолов
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 48 страниц)
В отличие от современных обычаев, когда государственные экзамены сдаются почти автоматически, в университетах прежнего времени они представляли собою весьма серьезное испытание (недаром так официально и назывались – испытания). За сравнительно короткий срок требовалось пройти более десяти устных и письменных процедур, охватывавших едва ли не весь университетский курс. Так, например, будущий ближайший товарищ Брюсова, меценат «Скорпиона» и «Весов» С. А. Поляков, окончивший физико-математический факультет (математическое отделение) двумя годами ранее, имел в дипломе следующую запись:
«…подвергался испытанию в Физико-Математической Испытательной Коммиссии при ИМПЕРАТОРСКОМ Московском Университете, в Апреле и в Мае месяцах 1897 года, при чем оказал следующие успехи: 1) по сочинению весьма удовлетворительно; 2) по письменным ответам: по математике весьма удовлетворительно, по физике весьма удовлетворительно, по механике весьма удовлетворительно; 3) по устным ответам: по математике весьма удовлетворительно, по механике весьма удовлетворительно, по физике весьма удовлетворительно, по механике весьма удовлетворительно, по астрономии весьма удовлетворительно, по предметам дополнительного испытания: по гидродинамике весьма удовлетворительно, по динамике твердого тела весьма удовлетворительно» [289]289
ЦИАМ. Ф. 418. Оп. 307. Ед. хр. 651. Л. 6.
[Закрыть].
Потому не удивительно, что многие сдавали экзамены не сразу по окончании, а откладывали эту процедуру на год или даже более. В архиве Брюсова сохранился «список лиц, подлежащих испытанию в Историко-Филологической Испытательной Коммиссии <…> по древней истории» [290]290
РГБ. Ф. 386. Карт. 111. Ед. хр. 45. Л. 14–15.
[Закрыть]за 1899 год с указанием года окончания испытуемых. Всего в списке значилось 46 человек (по всем трем отделениям), из них один кончал экстерном, из остальных в 1899 году окончили 15 человек, в 1898 – 22, в 1897-м – 6, в 1896-м – 1, в 1895-м – 1. Семеро при этом сдавали экзамен вторично. Как кажется, цифры весьма характерные.
Отметим, что получивший свидетельство о зачете восьми полугодий лишь в середине июня Брюсов и не мог надеяться сдать государственные экзамены в том же году, поскольку традиционно они проходили в апреле и в мае.
Решение сдавать экзамены документировано у Брюсова с конца 1898 года. На Рождестве он писал своему давнему другу В. К. Станюковичу: «Теперь, когда минут праздники, отдамся я занятиям историями, ибо намерен сдавать государственный экзамен. Из этого видишь, каковы мои отношения к университету» (ЛН. Т. 85. С. 746).
Процесс подготовки и сдачи именно этих экзаменов в дневнике и письмах Брюсова описан подробнее, чем какой бы то ни было этап отношения к университету, потому мы предлагаем здесь мозаику из документов с минимальными комментариями. Как кажется, они весьма выразительны, ибо показывают, как занятия историей и филологией связывались в сознании Брюсова с его собственными интересами, уже не только определившимися, но и прошедшими определенную эволюцию. Нам уже случалось высказать мнение, что 1899 год и для самого Брюсова, и для всего русского символизма в московском его изводе был годом поворотным – на смену экстремальным поискам приходили если и не вполне «годы молчания» (выражение Брюсова), то явственно обозначавшийся интерес к философской поэзии, к постижению действительности в ее глубинных основах, к особой семантической насыщенности своей поэзии [291]291
См.: Богомолов Н. А.Понятие конца века в культуре русского символизма // Кануны и рубежи: Типы пограничных эпох – типы пограничного сознания / Материалы российско-французской конференции: В 2 ч. М., 2002. Ч. 1. С. 270–281. Ср. также ниже раздел «„Книга раздумий“: история и семантика».
[Закрыть]. И отношение Брюсова к своим занятиям подтверждает наши наблюдения.
С пометой «январь» читаем в дневнике: «Предался я совершенно мирным занятиям. Готовлюсь с подобающей медлительностью к „государственным испытаниям“…»
Примерно в середине февраля в дневнике записано: «Из письма к Самыгину» [292]292
Михаил Владимирович Самыгин (1874–1952), известный в литературе как Марк Криницкий, – университетский товарищ Брюсова, впоследствии беллетрист.
[Закрыть], и вслед за этим следует фрагмент письма: «Занят работами к экзамену, настроение будничное, бесцветное. Мелькают перед взором императоры, века, народы… Если б можно было замедлить, обдумать, но некогда, спешишь. Печально, но эти месяцы будут просто потеряны. Вынес только одно сознание: если история – наука, то господствуют в ней не личности, и нельзя отвергнуть необходимости. Без рока нет науки нигде. Но знаю я и иную правду, к которой пришел иным путем. Истинно и то, и это. Истин много, и часто они противоречат друг другу. Это надо принять и понять… Да я и всегда об этом думал. Ибо мне было смешным наше стремление к единству сил, или начал, или истины. Моей мечтой всегда был пантеон, храм всех богов. Будем молиться и дню и ночи, и Митре и Адонису, Христу и Дьяволу. „Я“ – это такое средоточие, где все различия гаснут, все пределы примиряются. Первая (хотя и низшая) заповедь – любовь к себе и поклонение себе. Credo». Показательно, что письмо переписано в дневник и тем самым представлено как особо важное. Те же самые мысли (иногда в тех же выражениях) Брюсов повторит еще не раз.
В этом письме следует отметить прямую связь с несколькими важными для Брюсова идеями. Одна из них дала пять лет спустя стихотворение «Фонарики», завершавшее лирическую часть сборника «Stephanos». Нынешние комментаторы раскрывают в нем лишь генетическую связь с полушуточными «Фонариками» И. П. Мятлева, но современники воспринимали стихотворение гораздо серьезнее:
Столетия – фонарики! о, сколько вас во тьме.
На прочной нити времени, протянутой в уме!
Огни многообразные, вы тешите мой взгляд…
……………………………………………………………………………
И вот стою ослепший я, мне дальше нет дорог,
А сумрак отдаления торжественен и строг.
К сырой земле лицом припав, я лишь могу глядеть,
Как вьется, как сплетается огней мелькнувших сеть.
Но вам молюсь, безвестные! еще в ночной тени
Сокрытые, не жившие, грядущие огни! [293]293
Брюсов Валерий.Собрание сочинений. Т. 1. С. 435–436.
[Закрыть]
О том, что это стихотворение было существенно для русской поэзии, свидетельствуют по крайней мере два факта: строку из него М. Кузмин поставил эпиграфом к циклу стихотворений «Ракеты» [294]294
См.: Кузмин М.Стихотворения. СПб., 2000. С. 80.
[Закрыть], а воспоминаниями гимназической подруги зафиксировано, что его знала наизусть Анна Горенко – будущая Ахматова [295]295
См.: Беер В. А.Листки из далеких воспоминаний // Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991. С. 30.
[Закрыть].
Вторая идея вообще принадлежит к центральным для Брюсова. Представление о множественности истин было для него важнейшим не только в конце девяностых годов, но и значительно позже. Вот несколько свидетельств, это подтверждающих. Почти одновременно с письмом к Самыгину, 15 марта Брюсов пишет Ивану Коневскому, очень много значившему для него именно как поэт мысли: «Во всем и в каждом миге есть, перед чем должно преклониться. Единственный храм, достойный молитвы, – пантеон, храм всем богам, дню и ночи, и Христу, и Адонису, и демонам. Я люблю и старика Гомера, и утонченного Вергилия, реторику Виктора Гюго и намеренные намеки Маллармэ. Есть высшее, где все различия меркнут, все пределы примиряются» (ЛH. Т. 98, кн. 1. С. 454) [296]296
Отметим, что Коневской с ним не согласился и в ответном письме говорил: «Глубоко сочувствую тому „пантеону“, на который вы указываете, но не могу все, что вы упоминаете, любить как божественное согласие между стремлением и осуществлением, как красоту. <…> Не знаю, должно ли приходить к Вашему образу зрения, и не уничтожает ли он великой силы оттенка и различения» (ЛН. Т. 98, кн. 1. С. 455–456; сохранено различие в написании обращения то с прописной, то со строчной буквы).
[Закрыть]. Несколько позже, 28 марта 1899, и в очень сходных выражениях, о том же говорится в письме к И. А. Бунину (ЛH. Т. 84, кн. 1. С. 441–442). В декабре того же года Брюсов создает принципиальное стихотворение «Я», начинающееся прославленной строфой:
Через два года, в декабре 1901-го, в не менее прославленном стихотворении, обращенном к З. Н. Гиппиус, читаем очень сходное:
В том же самом году он пишет статью «Истины: Начала и намеки» [299]299
Северные цветы на 1901 год, собранные кн-вом «Скорпион». М., 1901. С. 189–196 (вошла в 6-й том собрания сочинений).
[Закрыть], посвященную тем же самым вопросам и тем же самым ответам на них.
К 1904 году относятся воспоминания Вл. Ходасевича, согласно которым Брюсов говорил (и весьма этим утверждением взволновал Андрея Белого): «Очень вероятно, что на каждый вопрос есть не один, а несколько истинных ответов, может быть – восемь. Утверждая однуистину, мы опрометчиво игнорируем еще целых семь» [300]300
Ходасевич.Т. 4. С. 22.
[Закрыть]. И так далее, количество подобных примеров может быть без особого труда умножено.
Однако движемся вместе с брюсовскими записями далее. 22 февраля он в еще более резкой форме развивает в дневнике ту же идею: «Да! я знаю науку, вижу ее лицом к лицу, ибо вот недели и недели я с ней. О, мир обманчивой недвижимости и призрачного покоя! Не ледяной, ибо во льде жизнь ручьев и океанов. Но как карточный домик. Неужели есть смысл извивать мысль свою, чтобы всякую идею оплести со всех сторон. И воображать, будто истина одна! О! если наука достойна поклонения, то была только схоластика. Это торжество всего, что есть в науке. Надо быть бессмысленными Бэконами, чтобы низвести ее в круг низший…» В записи, датированной «Конец февр<аля>: „Масленица… Занят историей… Для „Русского Архива“ переводим из „отзыва“ Бильбасова депеши Гольца… В университете беспорядки, но я мало имею сведений“».
В начале марта (и далее, на протяжении практически всего периода испытаний) в планы Брюсова грозили вмешаться общественные события, на которые он теперь реагировал несравненно более сдержанно, отчетливо заняв позицию тех, кого презрительно называли «белоподкладочниками». В дневниковой записи начала марта читаем: «Сегодня был в университете. Затихшие было беспорядки возобновились. Нас было только двое у Лопатина, но он с обычною сердечностью повествовал нам об устойчивом во времени, о Мальбранше и Берклее. Я пытался было сказать ему о безобразии всего человеческого, но он не понял» [301]301
В комментарии Н. С. Ашукин сообщал: «Студенческие волнения 1899 г. начались в Петерб<ургском> университете. Поводом к ним послужило объявление ректора, „приглашавшее студентов не нарушать тишины и спокойствия и перечислявшее кары, угрожавшие виновным“. Объявление вызвало студенческую демонстрацию на акте 8 февраля (в Петерб<ургском> ун<иверсите>те). Последовавшее избиение студентов полицией привело к забастовке, к которой примкнуло 30 высш<их> уч<ебных> зав<едений> с 25 тыс. участвующих в движении студентов. <…> За февраль и март из одного Моск<овского> ун<иверсите>та было исключено 949 человек. Были изданы „временные правила“ об отдаче студентов в солдаты» ( Брюсов Валерий.Дневники. С. 165).
[Закрыть].
Это настроение отчетливо выразилось во внятно сформулированном протесте против интеллигентского начала, весьма широко распространенного в русском обществе. С 17 по 22 марта Брюсов был в Петербурге и по дороге туда попал в довольно обычную для времени ситуацию, из которой вышел с помощью университетских занятий: «В вагоне попал в общество интеллигентов (intellectuels), которого не выношу. Только вошел, слышу: „А вот у Михайловского во „Вперемежку““… Я окончательно, на весь путь углубился в русскую историю, в Изяславов и Мстиславичей» [302]302
Следует иметь в виду, что речь идет, конечно, о среднем русском интеллигенте, зараженном часто бессмысленными массовыми поветриями, о том типе, который так выразительно описан различными авторами сборника «Вехи». Несколько подробнее см.: Богомолов Н. А.От Пушкина до Кибирова. М., 2004. С. 17–40. О занятиях историей в поезде см.: ЛН. Т. 98, кн. I. С. 342.
[Закрыть].
Из Петербурга он сообщал А. А. Курсинскому: «Когда вернусь, попробую опять взяться за лекции, не знаю, удастся ли, хватит ли воли, много надо ее на это» (ЛH. Т. 98, кн. 1. С. 340), а уже вернувшись, 29 марта, записал в дневнике: «Ходил сегодня к университету. Там бродят студенты. Идет речь о том, чтобы бить тех, кто вздумает держать экзамены». Та же тема была продолжена в записи, датированной «Апрель»: «Был опять около университета. Студенты бродят унылые, ибо главарей забрали. Полиции – тьма тьмущая, ездят казаки и, ухмыляясь, ждут, чтобы им позволили взяться за нагайки. При таком настроении народа и войска (ведь они презирают студентов) какой смысл в этих „интеллигентных“ волнениях!»
Видимо, приблизительно к тому же времени относится чрезвычайно любопытное письмо к В. К. Станюковичу, где те представления Брюсова, о которых у нас уже выше шла речь, причудливым образом сопряжены с довольно фантастическим пониманием марксизма: «Я задумал сдать в этом году государственный экзамен в университете и потому совсем погрузился в толстые томы. Императоры, века, народы, религиозные и социальные движения… (знаешь ли ты, что я историк?) Как относишься ты к пресловутому марксизму? Менее всего можно счесть его за движение ничтожное. У нас в университете – треть (а то и половина) студентов – „экономические матерьялисты“. <…> Изучая день за днем, месяц за месяцем книги о истории, историков и летописи, вижу и знаю, что в науке истории – личностей нет и нельзя отказаться от необходимости. Без рока невозможна никакая наука, ибо в науке торжествует причинность. Вот почему в принципе марксисты правы. И даже далее. Пока наука не указала более рациональной основы исторических событий, как именно марксистская борьба классов за экономические выгоды. Значит ли это, что я их приветствую и сам? Нет. Ибо давно я отвергаю науку. <…> Моя партия, конечно, исконный враг тех, я среди крайних идеалистов (в созерцательном смысле). Но „знамени врага отстаивать честь“ я готов и буду. Не хочу проклинать. Истин не одна, а много. Пусть даже они противоречат друг другу. Это надо принять и понять. Мне всегда было смешно наше стремление к единству: сил или начал, или истины. Моя мечта – пантеон, храм всех богов. Будем молиться дню и ночи, Митре и Адонису, Христу и Дьяволу. „Я“ это такое средоточие, где все различия гаснут, все пределы примиряются. Первая (хотя и низшая) заповедь – любовь к себе и поклонение себе. Ты веришь?» (ЛН. Т. 85. С. 746–747).
Видимо, это было одно из последних развернутых суждений Брюсова этого периода, далее мы постоянно находим в его письмах такие пассажи: «Я делаю неудачную попытку сдавать „государственные экзамены“ в университете как историк. Поэтому не располагаю ни получасом свободного времени. <…> Пока среди ненужных книг и бессильных чужих полумыслей чувствую себя погребаемым» (И. Коневскому; конец апреля 1899 // ЛН. Т. 98, кн.1. С. 461); «Простите, друг мой, что не пишу. Нет и получаса свободного. Знания мои оказались столь ограниченными, что принужден целые дни до поздней ночи проводить за лекциями» (М. В. Самыгину; начало мая 1899 // Там же. С. 398).
Последняя более или менее развернутая запись в дневнике относится к 8 апреля и повествует, конечно, о подготовке к экзаменам: «Два дня ушло на то, чтобы подать прошение о экзаменах. Профессора, которым я роздал свои сочинения и рефераты, то растеряли их, то не знали, кому передали. Заезжал к Лопатину и беседовал с ним о категорическом императиве; заезжал к Виноградову, тот был изысканно вежлив, заезжал к Роману Брандту, принявшему меня сначала слишком сурово, но на другой день болтавшему очень приветливо, – У меня вот два ключа, один деканский, другой секретарский. (Не вспоминал ли он статейки в „Р<усском> Бог<атстве>“, где его имя сочетали с моим?)» [303]303
Упоминается профессор-славист Роман Федорович Брандт (1853–1922), писавший также стихотворения и издававший их под именем Орест Головнин. Имеется в виду анонимная рецензия на его сборник «Басни переводные, подражательные и оригинальные» (М., 1898), где, в частности, говорилось: «…он, подобно знаменитому Валерию Брюсову, нарочно надел на себя маску простодушия и серьезности, чтобы лучше насмешить нас!» (Русское богатство. 1899. № 3. С. 64 третьей пагинации).
[Закрыть].
Видимо, в конце мая (точная дата не отмечена) Брюсов подробнейшим образом описал в дневнике процедуру подготовки к экзаменам и сдачи их. Несмотря на то что в ней есть и те сведения, о которых уже шла речь ранее, все же ее имеет смысл привести полностью, прокомментировав лишь не вполне ясные для сегодняшнего читателя реалии. Датирована запись – «Апрель – май»:
«Экзамены.
Скажу, что экзамены, „испытания“ стоили мне труда большого.
Обычно учил с утра, часов с 10 и раньше, до ночи, до 12, до часу. И за чаем, и за обедом. Каждый курс проходил раза два и все это рассказывал сам себе. Но так как все это было или пресно и знакомо, или ненавистно по складу мысли, – то экзамены были для меня и мучительны. Эти дни в письмах любил я изображать стихом Ореуса:
Рыхло, сыро сыпется песок… [304]304
Из стихотворения Ив. Коневского (Ореус – его настоящая фамилия) «Издалека» (Мечты и думы Ивана Коневского. СПб., 1900. С. 165). Эта строка использована в недатированном письме к И. А. Бунину: «Задумал я сдавать экзамен в университет („государственные испытания“), но оказалось, что знания мои очень ограничены. Принужден поэтому целые дни с утра до поздней ночи проводить за лекциями и книгами. Чувствую себя погребаемым и применяю к себе стих Ореуса „Рыхло, сыро сыпется песок…“» ( ЛН.Т. 84, кн. 1. С. 444; Первоначально: Газер И. С.Письма В. Я. Брюсова к И. А. Бунину (1894–1915) // Брюсовские чтения 1963 года. Ереван, 1964. С. 556).
[Закрыть]
Мучительна была уже „подача прошения“, где сочетались Валерий Брюсов и Роман Брандт, насмешливо соединенные в заметке „Русского Богатства“. Затем две недели я учился напролет. Ходили кругом тревожные слухи. Студенты бунтовали и грозили избить всех, кто будет держать экзамены. Наши ходоки бывали у профессоров, и те их пугали строгостью требований, особенно Герье. Я переписывался о этих бедствиях с Саводником, и мы оба очень печалились. Два раза собирались мы все (у меня) для совещаний; сходились человек 10–12, друг другу незнакомых или почти, готовили программы…
Первыми были „письменные испытания“ (26 и 28 апр<еля>).
Ходоки ходили узнавать темы. Герье раскричался:
– Это ведь экспромты? не так ли? – Но позволил прислать список, чем каждый специально занимался, так что все мы были более или менее готовы. Я на тему „Руссо“ написал нечто, очень мило, с характеристикой XVIII века, обзором состояния Франции до революции и влияния Руссо на революцию… Были у меня два эпиграфа:
Je n’avais rien conçu, j’avais tout senti.
(J. J. Rousseau)Ключевский, напротив, встретил наших ходоков очень ласково и намекнул, что тема будет или „Влияние степи на…“ или „Смутное время“. Но когда мы пришли на испытания, он дал единственную тему (у Герье их было 7) – „Влияние реформ Петра В<еликого> на хозяйственный быт и политическое устройство России“. Мы были поражены.
Никто не был готов. Пошли просить о другой теме. Ключевский после долгих молений сжалился, дал тему: „Явления русск<ой> истории XIII и XIV в.“ Это я и писал, писал плоховато, по-казенному.
Затем была неделя подготовки к Новой и Средней истории. То было самое тяжелое время. Никто не был уверен, что выдержал письменные испытания, все боялись Герье, рисовавшегося нам все же тираном.
У меня вдобавок ко всему не было лекций и пришлось учиться по истории Кареева [306]306
Вероятно, имеется в виду многотомное сочинение: Кареев Н. И.История Западной Европы в новое время. СПб., 1892–1917. Т. 1–7. До 1899 г. вышло пять томов, отхватывавших период до начала XIX века.
[Закрыть]. К тому же меня мучили гости.Заезжал Вл. Гиппиус [307]307
Владимир Васильевич Гиппиус (1876–1941) – в 1890-е годы поэт-символист (в 1899-м – студент Петербургского университета); в начале XX века разочаровался в символистской поэзии, преподавал литературу в лучших петербургских учебных заведениях (гимназии М. Н. Стоюниной, а также в Тенишевском училище, где у него учились Мандельштам и Набоков).
[Закрыть]и сидел у меня часа 3, читал много стихов и удивлялся, по какой причине печатают в журналах те стихи, которые там печатаются. Потом заезжал Бальмонт. Все же страх перед Герье был так велик, что я знал новую историю блистательно. Похуже, но все же хорошо – Среднюю.После однодневного отдыха были классики. Это было трудно. Для меня самым неудачным экзаменом был греческий. Единственный раз тут получил я отметку „удовлетворительно“. Дело в том, что я не перевел последней главы, понадеялся, а ее-то именно и спросил Соболевский [308]308
Сергей Иванович Соболевский (1864–1963) – филолог-классик, профессор университета, впоследствии член-корреспондент Академии наук.
[Закрыть].Зато по латыни я блистательно сообщил даже разночтения. Общие несчастия сблизили нас, держащих. Мы искренно печалились о проваливающихся. Жалели одного из Шаблиовских, которого загубил Виноградов за то, что он не знал Генриха Льва, особенно же жалели Транквилицкого.
То господин лет за 30, быть может, под сорок, служащий где-то (почтамтский чиновник?), державший экстерном. Ко всему приготовился он удачно, но к классикам – не мог. Шеффер, Соболевский и председатель наш Никитин терзали его по три четверти часа, вздыхали, что у него незаметно „знания языка“, и, наконец, провалили. Совсем „несправедливо“, ибо для нас, студентов, экзамен по классикам не был серьезным, а полукомедией, что же – спрашивали перевести 5–6 строк!
Трудный был еще экзамен по русской истории. Учить пришлось много, ибо „с полукурсового“ все перезабыли. Выучить учебник Соловьева не легко [309]309
Имеется в виду, вероятно, «Курс новой истории» С. М. Соловьева (М., 1869–1873. Ч. 1–2; в 1898 году вышло очередное издание). Менее вероятно, что Брюсов говорит об «Учебной книге русской истории» (М., 1860, и многие другие издания).
[Закрыть], я жалел, что не попробовал выучить его наизусть, что было бы легче всего. Когда учил я князей удельных, приходил Перцов [310]310
Петр Петрович Перцов (1868–1947) – журналист, мемуарист, автор ценных «Литературных воспоминаний» (М.; Л., 1933; второе издание, с коммент. А. В. Лаврова – М., 2003). Долгое время был знаком с Брюсовым, часть их обширной переписки была опубликована самим Перцовым.
[Закрыть], проездом в Казань, но я уклонился от свидания с ним.Все остальное было много легче. Экзамен по церковной истории был немного смешон. Лебедев роздал свои брошюрки, зачастую очень потешные. Ходил к нему за ними Викторов. Лебедев, оставляя его, уходил в соседнюю комнату и начинал петь псалмы. – Очень приятным был для меня экзамен философии, но поучиться пришлось все же, ибо стыдно было не знать чего-либо.
Как раз умер Грот перед этим экзаменом, и потому он прошел под неким трауром. Я считаю Грота бездарнейшим существом, но человек он был дельный, нужный, хороший. Заходил ко мне за это время Ореус, читал много стихов и похвалялся много. Стихи хорошие. Жду от него много.
Последними стояли Римляне и Славяне. Римляне были мне знакомы, а Славян пришлось учить совершенно заново (хотя программу и составлял я) [**]**
Как и по философии, на которую (программу) иные сердились. – Примеч. Брюсова.
[Закрыть]Держали эти экзамены вместе (а то Герье был болен). По Риму спрашивали много, и по славянству много (Соколов [312]312
Матвей Иванович Соколов (1854–1906), экстраординарный профессор по кафедре русского языка и русской литературы.
[Закрыть]), но Соколову больше всего хотелось не узнать, что знает студент, а свои знания показать (как раньше Шефферу, похвалявшемуся перед Никитиным). В дни подготовки к этому экзамену пропали для нас пушкинские празднества, которые я так и не видал [313]313
Речь идет о праздновании столетия со дня рождения Пушкина. Подробнее об этом см.: Левитт Маркус.Пушкин в 1899 году // Современное американское пушкиноведение. СПб., 1999. С. 21–41. Некоторые впечатления от этого празднования сохранились в письме И. М. Брюсовой к Н. Я. Брюсовой от 27 мая 1899 (датируется по упоминанию праздника Вознесения): «Пушкинский праздник не удался. Он состоялся, конечно, но под сильным дождем, дождь не щадил и кантату Им. Ив. Хор состоял из 1800 человечков (кажется, не ошибаюсь в числе). Чтобы не закрывать В. И., запрещено было открывать зонтики. В. И. жестоко пришлось с непокрытой головой в одном фраке на шаткой и скольской <так!> эстраде; он все просил Никиту, чтобы тот его держал крепче. Все эти подробности я знаю от Сибилевой. <…> Ал. Ив. выдает теперь входные билеты в университет, там по поводу столетия вчера собрались и сегодня, кажется, соберутся всякие знаменитости, выдающиеся звери произносят прочувственные <так!> речи» (РГБ. Ф. 386. Карт. 145. Ед. хр. 33. Л. 1 и об.).
[Закрыть]. Лишь Бальмонт заезжал и рассказывал. Любопытнейшее в его рассказе было то, как Голицын на обеде предложил устроить „пушкинскую богадельню для престарелых поэтов“, а Фофанов не выдержал и закричал с другого конца стола: „Не хотим!“После испытаний были мы все измучены. Из 19 человек выдержали по 1-му разряду лишь 8, по 2-му – 5, а 8 провалились [314]314
Неточность устного счета у Брюсова объяснить затрудняемся.
[Закрыть](у словесников из 22–20 по 1-му разряду и провалился лишь 1); а у классиков из 5 провалилось 2, а из 3 выдержавших 1 передерживал историю искусства; я сам видел, как он плакал, получив „неудовлетворительно“, и разводил руками, плотный такой, полный, с красивыми усами).Вот кто кончил у нас: А. Андреев, Брюсов, Д. Викторов, Е. Вишняков, Вас. Извеков, С. Исполатов, Львович В., Покровский Т., Романовский В<а>с., Саводник Вл., Сперанский Мих., Шаблиовский 2-ой.
Мы, кончившие, устроили ужин и оргию, кончившуюся довольно позорно. С Извековым пили мы за анархизм, после бродили по самым отреченным пристанищам. Два дня после у меня болела голова.
После экзаменов оправлялся я медленно. Ездил к Лангу в Кусково, ездил к Бальмонту на Баньки (по Ильинскому шоссе), где с ним сидели и бродили мы и пили до 5 ½ час. утра… Впрочем, беседовали все о том же, о Клеопатре, о Боге, о лилиях… Теперь собираемся в Крым».
Чуть позднее, в марте 1900 года, Брюсов записал в дневнике анекдот из области экзаменов:
«Вчера Надя сдала последний экзамен по истории. С ней я опять переживал волнения экзаменов. Лучшее мое воспоминание из этой области таково:
Герье спрашивает меня на экзамене Римской истории:
– Что вы знаете о Феодосии Великом?
Я отвечаю:
– Нам о нем ничего не известно. Книги Аммиана Марцеллина, говорящие о нем, потеряны; рассказы христианских писателей недостоверны…
Он промолчал» [315]315
Надя – сестра Брюсова Надежда Яковлевна (1881–1951), впоследствии известный музыковед.
[Закрыть].
И, наконец, в заключение стоит привести общую оценку всей процедуры и своего к ней отношения, данную Брюсовым в дневниковой записи июля месяца: «Удача на экзаменах. То была опасная игра, на которую я решился. Начиная экзамены, я далеко не был готов и могпотерпеть неудачу. Я рисковал очень многим, потому что неудача значила для менянечто очень постыдное; все, все знающие меня и понимающие, в чем дело, и не понимающие, отнеслись бы к ней как к моему падению; не знаю, как мог бы я встретить моих знакомых, моих близких и дальних, если бы я „провалился“. То была большая удача» [316]316
Отметим, что эта запись показывает сходство отношения к учебе у Брюсова и Вяч. Иванова, который рассказывал в «Автобиографическом письме»: «Мне оставалось явиться на экзамен, который, по уверениям Гиршфельда и намеку самого Моммзена, был бы простою формальностью; Гиршфельд убеждал меня также по получении докторской степени „габилитироваться“ в Германии приват-доцентом. Но на испытание мне никогда не суждено было предстать: ревностное изучение специальных исследований и толстых книг, в роде „Государственного Права“ Моммзена, не обеспечивало меня от возможности промахов в ответе на какие-нибудь вопросы порядка элементарного, а мое самолюбие с этою возможностью не мирилось» ( Иванов Вячеслав.Собрание сочинений. Брюссель, 1974. Т. II. С. 20–21).
[Закрыть].
