Текст книги "Вокруг «Серебряного века»"

Автор книги: Николай Богомолов

Выбор факультета все же был явно не слишком простым делом. Окончив экзамены 4 июня и на следующий день получив аттестат, Брюсов, однако, размышлял до 9 августа, когда в дневнике записано: «Сегодня подал бумаги в университет» [235]235
  В печатных изданиях дневников запись неверно датирована 6 августа.


[Закрыть].

Мы не знаем точно, на каком отделении он провел первый курс. Тогдашний историко-филологический факультет разделялся на три, по терминологии времени, отдела: классический, славяно-русский и исторический. Как и ныне, наименьшим был классический, самым большим – славяно-русский. Документов у нас нет, а сам Брюсов не очень радует исследователей сообщениями о том, чем и как он занимался в первый год.

Но первые впечатления от университета были неблагоприятны. 17 сентября находим запись в дневнике: «Бываю в университете и не помираю от скуки лишь потому, что все ново. Факультет и профессоры – все прежалостное». Казалось бы, суждение решительное и безоговорочное, но стоит отметить, что, во-первых, оно принадлежит человеку, только-только пересевшему со школьной парты на студенческую скамью и, вероятно, не всегда способному оценить уровень преподавания (ошибка типическая и держащаяся в сознании значительного количества студентов до нынешних времен). А во-вторых, в университете Брюсов также должен был доказать свою человеческую и творческую незаурядность. 5 октября 1893 он записал в дневнике: «Замечательно, что здесь мало характеризуются мои отношения к артистам у Варина и к студентам professoruque в университете. Может быть, потому, что и там и тут успехов было мало, а о неудачах я писать не люблю» [236]236
  Николай Константинович Варин был распорядителем спектаклей драматического кружка в московском Немецком клубе, в спектаклях которого Брюсов принимал участие.


[Закрыть].

Конечно, у него было немало занятий и без университетских штудий (время от времени в дневнике появляются отметки о посещении университета или, наоборот, о пропуске лекций). Брюсов в это время пытался сделаться прославленным артистом, а заодно и драматургом, параллельно – ждал публикации стихов в разных журналах и вел новый роман вместо трагически закончившегося. Университет в связи с этим чаше всего воспринимался как неизбежная помеха: «Сборника стихов из цензуры все не получаю. Надо бы сегодня к Александрову, но сочинение по римск<ой> ист<ории>!» (Дневник, 12 декабря 1893 г. [237]237
  Упоминаемый здесь Александров – Анатолий Александрович, приват-доцент Московского университета, редактор журнала «Русское обозрение». Присланные Брюсовым в журнал стихи сам же Александров опубликовал много позже: Новый мир. 1925. № 1. С. 79–80.


[Закрыть]). Но, судя по всему, постепенно университет если не выдвинулся на главное место в его жизни, то все же стал восприниматься как вполне почтенное занятие. Особенно заметно это в дневнике, фиксирующем впечатления Брюсова во втором семестре первого курса. Так, в ведшейся параллельно с развернутыми записями краткой хронологической канве он записывает в примечательный для всех универсантов день 12 января 1894 года: «Татьян<ин> День. Веч<ером> у себя писал, не праздновал». Почти ровно через месяц, 14 февраля, находим в дневнике: «Готовлю Шварцу перевод», а еще через два дня, как противопоставление ухаживаниям за различными девицами: «Вообще же я занят больше университетом. Старательно посещаю лекции, работаю, даже все литературные занятия кинул, кроме лирики: расстаться с ней уже выше моих сил. Печатаем сборник; надо писать новое сочинение Герье. (Срок 1-го марта, а я только третьего дня узнал о существовании такой темы!)»

В этих записях есть два примечательных момента. Прежде всего впервые университет сопрягается с реальным издательским планом: в начале февраля цензура разрешила печатать первый выпуск «Русских символистов», который появится в свет 25-го числа. Нетрудно представить, с каким нетерпением Брюсов ожидал выхода книги, и занятия могли быть одним из самых эффективных способов это напряжение ослабить.

Во-вторых, перед нами являются имена двух университетских преподавателей, с которыми Брюсов еще не раз столкнется. Первый из них – Александр Николаевич Шварц (1848–1915), филолог-классик, впоследствии министр просвещения. Годы его правления запомнились недобрым, потому Брюсов в позднейших мемуарах и записках старается не упоминать его имени. Однако существует обстоятельство, заставляющее нас подозревать, что между ним и Брюсовым существовали некие отношения, не вполне похожие на отношения студента и преподавателя. Выпустив весной 1896 года второе издание книги стихов «Chefs d’œuvre», Брюсов послал ее Шварцу, снабдив вполне почтительною надписью: «Александру Николаевичу Шварцу в знак неизменного и глубокого уважения от автора» (ЛH. Т. 98, кн. 2. С. 698). Сама книга находится вне поля зрения исследователей, но текст надписи Брюсов вписал в свою рабочую тетрадь дважды, что позволяет считать его реальным. Среди тех, кому предполагалось послать книгу, Шварц был единственным из университетских преподавателей.

Вторым был профессор всеобщей истории Владимир Иванович Герье (1837–1919), с которым Брюсов чаще всего работал и в дальнейшем. Не будучи выдающимся историком, Герье был одним из тех, на ком держалось преподавание в университете, и не только: известно, что Московские высшие женские курсы именовались «курсами Герье», – по имени их основателя.

В позднейших заметках Брюсов оставил несколько кратких, но выразительных его характеристик. В более официальном тексте читаем: «Проф. Герье заставилменя изучить историю великой <французской> революции и внимательно вникнуть в вопросы древней римской историографии и в критику первой декады Ливия» ( Автобиография. С. 108). В другом, оставшемся среди черновиков и впервые опубликованном лишь в 1994 году, о нем сказано строже: «Герье.Умный, но скучный. Сухой старик с резкими глазами. Читает по тетрадке отчетливым голосом. Лекции его умны и богаты содержанием, но их приятнее читать дома. В практических занятиях „семинара“ Герье нестерпим. Ибо к студентам относится как к ученикам, которых надо заставлять писать, а сам их писаниями не интересуется» [238]238
  Брюсов Валерий.Из моей жизни: Автобиографическая и мемуарная проза / Сост., подг. текста, послесл. и коммент. В. Э. Молодякова. М., 1994. С. 203–204.


[Закрыть].

У нас еще будет случай убедиться, как Брюсов относился к Герье, а сейчас процитируем черновик письма, которое публикатор совершенно обоснованно относит именно к Герье и тому реферату, который здесь имеется в виду: «Вы заставили меня браться совсем не за свое дело. Я иду по словесному отделению, в будущем исторические сочинения писать не думаю, римскую историю я всегда изучаю с любовью – писать же только следуя букве не могу. Предлагаемый анализ стоил мне долгих тяжелых часов» (ЛН. Т. 98, кн. 1.С. 620) [239]239
  Публикация С. И. Гиндина – его научный подвиг: расшифровать и образцово откомментировать более ста черновиков брюсовских писем, написанных чрезвычайно неразборчиво и со множеством сокращений, – задача почти непосильная. Реферат, о котором идет речь, – «Анализ четвертой книги Ливия», сохранившийся в рабочей тетради Брюсова. Письмо публикатор относит к 25–27 февраля 1894.


[Закрыть]. Вряд ли такое письмо могло быть написано без известной степени доверительности между студентом и профессором. Интересно оно еще и тем, что позволяет вполне уверенно утверждать, что первые два академических года Брюсов провел на славяно-русском отделении.

Тем временем подходила пора, пережив выход «Русских символистов» и резко критические отклики на появление сборника, сдавать экзамены за первый курс. Уже летом, вспоминая прошедшее, Брюсов сообщал знакомой: «…выдержал я целый ряд очень трудных экзаменов – трудных потому, что я целый год почти не занимался» (ЛН. Т. 98, кн. 1. С. 627). Еще в начале марта его занимали не только университетские дела; так, 11 – го числа он записал в дневнике: «Судьба в среду не очень решилась. В „Р<усском> О<бозрении>“ попросили еще пообождать, а на лекции Герье произнес блистательные заметки на прочтенный реферат Герольшписа . И сам был доволен, и многие удивлялись. Сегодня объявление о „Русс<ких> Симв<олистах>“.»

Но уже с 22 марта начинаются записи, которые более или менее восстанавливают картину того, что на теперешнем языке называется «сессией». Приведем их почти без комментариев. 22 марта: «Ничего почти не записываю. Это значит – нет жизни. Университет и Ланг [240]240
  Александр Александрович Ланг (писал под псевдонимами А. Л. Миропольский и Александр Березин: 1872–1917) – соученик Брюсова по гимназии Креймана, участник «Русских символистов».


[Закрыть]– это все, что я знаю. Отец опять поругался с Александровым»; 3 апреля: «А ведь завтра утром у меня греческий экзамен, а в среду латинский!»; 4 апреля 1894: «Забыл, что сегодня был экзамен и я получил что-то вроде 5 или 4+»; 6 апреля: «Блистательно выдержал лат<инский> экз<амен>. Кто знает, может быть, я, если б мне не расшевелила сердце М. Пав. [241]241
  Мария Павловна Ширяева – сестра будущей жены Ланга, за которой Брюсов долгое время ухаживал.


[Закрыть], – и не мог бы такдержать их»; 26 апреля: «Веч<ером> дома. Учусь. Пишу „Серв<ий> Туллий – претор“»; 2 мая: «Сегодня был экз<амен> Римск<ой> ист<ории>. Нечего Бога гневить – сошел удачно – я поговорил о Геродиане, о своей трагедии [242]242
  Имеется в виду трагедия «Каракалла», над которой Брюсов упорно работал в 1893 году. Не опубликована и не поставлена, хотя разрешение на постановку было получено.


[Закрыть], о поэзии»; 9 мая: «Занимаюсь по 15 часов в сутки, готовясь к Цер<ковно>-Слав<янской> грамм<атике>!» [243]243
  В тот же день записана любопытная бытовая подробность: «Гадание об экзамене по Фоме Кемп<ийскому>: „Если что встречается противное, то не смущайся препятствием и надейся“. Кн. III. Гл. XXXI».


[Закрыть]; 11 мая 1894: «Экзамен сдан… хотя не так блистательно, как Римск<ая> Ист<ория>. Но не беда. Go ahead»; 19 мая: «Экз<амен> Ср<а>в<нительное> Яз<ыкознание>. Пот<ом> диссе<ертация> Л<ангэ>»; 27 мая: «Филос<офия>. Веч<ером> болен». Как итог, читаем в ранее уже цитированном письме: «В общем, баллы мои варьируются: то „пять“ с минусом, то пять „без минуса“» (ЛН. Т. 98, кн. 1. С. 627).

Вместе с тем Брюсов не оставлял и самонаблюдений, которые легко вписываются в круг психологических характеристик героев его (по большей части не изданной) тогдашней прозы. Такова запись в дневнике от 7 апреля: «Вспоминаю свои экзамены. Черт возьми, а ловко я втираюсь в доверие профессоров. Небось, они толкуют теперь обо мне: „Кажется, дельный молодой человек“. А!»

И второй курс Брюсов начал вполне с энтузиазмом. Кое-что из его систематических занятий восстанавливается. Так, 14 сентября появляется дневниковая запись: «Написал символическую драму. Пишу унив<ерситетское> соч<инение> о Солоне и наслаждаюсь греческими авторами. Точно встретил друзей, с которыми давно не видался». Записи об этом сочинении следуют еще несколько раз, после чего читаем: «Написал „Солона“. Его разбирали. Сошло не очень плохо. В четв<ерг> часов до 2 сидел у меня Бальм<онт> и другие, устал я страшно, но кое-как о поэзии толковал» (18 октября 1894). 28 сентября он фиксирует еще одно событие: «Вчера участвовал в семинарии Грота по философии. Пахнуло на меня философией, старой, забытой мною философией». В тот же вечер он пишет стихотворение, опубликованное Р. Л. Щербаковым только в 1976 году:

 
В круг философов я вчера завлечен был случайно,
     Слушал восторженный спор, спорил упорно и сам.
Образы, рифмы – как фей хоровод – разлетелись пугливо.
     Истина, Благо и Мир встали в таинственной мгле.
Сладко и больно пахнуло в душу забытым и близким,
     С прежней любовницей так – встретясь, рыдаешь у ног.
 

28-го с<ен>т<ября 1894 г.> в<е>ч<еро>м на этич<еском> семинарии у Грота.

(ЛH. Т. 85. С. 38–39)

В других университетских документах и записях имя профессора Николая Яковлевича Грота (1852–1899), редактора известнейшего журнала «Вопросы философии и психологии», время от времени встречается и далее, однако не в числе самых запомнившихся. Во всяком случае, среди перечисляемых Брюсовым имен преподавателей его имени нет, а в цитируемой далее записи о государственных экзаменах ему дана нелестная характеристика.

Но не это составляло основное университетское увлечение того времени. 21 сентября 1894 года Брюсов впервые попал на заседание одного из кружков, существовавших при университете, и на некоторое время стал завсегдатаем его собраний. 28 сентября 1894 он записал в дневнике: «Принял с Лангом участие в О<бществе> Л<юбителей> З<ападной> Л<итературы> и познакомился с Бальмонтом. После попойки, закончившей 1-ое заседание, бродили с ним пьяные по улицам и клялись в вечной любви».

По краткой, но аккумулирующей большинство доступных сведений справке Р. Л. Щербакова, «Кружок, основанный 5 февраля 1894 г., собирался еженедельно. Руководил им проф. Н. И. Стороженко, секретарем был <А.А.> Курсинский, число членов доходило до 20 человек. Среди них были также А. А. Ланг, В. Ф. Долгинцев, А. В. Назаревский, М. А. Иловайский, П. А. Рождественский. Брюсов <…> прочел реферат о Верлене (20 окт.), а также свои переводы из Верлена (29 сент.), Эредиа и Эверса (8 нояб.) и переводы-мистификации из несуществующего поэта Г. Шульце (19 нояб. 1894 г.)» [244]244
  ЛН. Т. 98, кн. 1. С. 294. См. также: Михайлова М. В.К вопросу о литературном окружении В. Брюсова 1890-х годов // Брюсовские чтения 1996 года. Ереван, 2001. С. 161–170.


[Закрыть]. Кое-что добавляет брюсовская автобиография: «…деятельнейшими членами <…> были составившие себя впоследствии некоторое имя в литературе (тогда студенты) В. М. Фриче, П. С. Коган, В. Шулятиков и Марк Криницкий <…> Это маленькое общество (были и другие члены) собиралось довольно часто, обсуждало рефераты, спорило, а потом все кончалось обычно дружеской пирушкой, за которой читались стихи, написанные ее участниками» ( Автобиография.С. 111).

О чрезвычайно знаменательной встрече с К. Д. Бальмонтом говорить нечего – существует значительная литература, посвященная многолетним отношениям двух поэтов [245]245
  См. хотя бы: Нинов А. А.Так жили поэты… Документальное повествование // Нева. 1978. № 6/7; 1984. № 10; Переписка <Брюсова> с К. Д. Бальмонтом / Вступ. ст. и подг. текстов А. А. Нинова; коммент. A. А. Нинова и P. Л. Щербакова // ЛН. Т. 98, кн. 1. С. 30–239.


[Закрыть]. Но вряд ли стоит недооценивать и сам «Кружок (или, как его именует Брюсов, „общество“) любителей западноевропейской литературы». Университетское преподавание того времени тщательно избегало занятий новой литературой, предпочитая ей классическую и древнерусскую; уже литература XVIII века казалась почти недопустимой новизной. «Кружок» же давал возможность приблизиться даже не к истории, а к самой актуальной современности. Верлену Брюсов отправлял книги, поэзию Ф. Эверса активно пропагандировал среди друзей. Именно здесь, в «Кружке», научная строгость университетских штудий получила возможность соединиться с интересом к современной литературе, а помноженная на постоянное общение с Бальмонтом, сделалась еще более существенной [246]246
  Бальмонт, уже уволенный к тому времени из университета, находился в постоянном общении с профессором Н. И. Стороженко.


[Закрыть].

Стоит отметить, что вообще интерес к более или менее современной западной литературе сыграл немаловажную роль в становлении поэзии русского модернизма. Достаточно вспомнить штудии в Неофилологическом обществе, а особенно – романо-германский семинар Петербургского университета, с которым были связаны многие поэты, примкнувшие к акмеистам. Напомним слова О. Мандельштама: «…филология – университетский семинарий, семья. Да, именно университетский семинарий, где пять человек студентов, знакомых друг с другом, называющих друг друга по имени и отчеству, слушают своего профессора, а в окно лезут ветви знакомых деревьев университетского сада» [247]247
  Мандельштам Осип.Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 178. Подробнее см.: Депретто Катрин.Петербургский университет и Серебряный век // Санкт-Петербург: окно в Россию. СПб., 1997. С. 85–99, а также предисловие А. В. Лаврова к публикации: Письма К. В. Мочульского к В. М. Жирмунскому // Новое литературное обозрение. 1999. № 35. С. 121–134.


[Закрыть]. Брюсов не оставил таких признаний, да и занятия в Кружке, судя по всему, были для него связаны не с университетскими деревьями, а с последующим бурным времяпрепровождением, однако и недооценивать роль этого общества в становлении творческого сознания не стоит.

Как и в предшествовавшем году, основные усилия для преодоления университетских барьеров пришлись в жизни Брюсова на вторую половину года. Но тон дневниковых записей вполне отчетливо показывает, что само отношение к экзаменам и прочим занятиям у него изменилось. Бывшее ранее предметом особого внимания, а отчасти даже и гордости, представало теперь рутиной.

21 февраля 1895 Брюсов записывал: «Последнее время начинала нападать на меня тоска, так что я не мог писать стихов. Не помогало ни наше первое собрание в литературн<ой> кофейной, где я спорил и спорил о „сущности красоты“, ни то, что пришлось писать реферат о Нибелунгах, ни то, что мои стихи поместили в сборнике „Молодая поэзия“». Видимо, к тому же кругу ощущений относится и чуть более ранняя запись (17 февраля), где университет помянут рядом с чтением Б. Спинозы, системой которого Брюсов активно интересовался [248]248
  В значительной степени это было связано с увлечением Спинозой его близкого друга того времени М. В. Самыгина. Подробнее об этом – в переписке Брюсова с Самыгиным и в дневниковых записях Ф. Ф. Фидлера (ЛН. Т. 98, кн. 1. С. 362–423).


[Закрыть].

Снова выстроим хронологию экзаменационной страды Брюсова. 1 апреля он сообщал П. П. Перцову: «…попробовал было я готовиться к экзаменам и высчитал, что, напр<имер>, по Цицерону (что составляет лишь частьлатинского экзамена) мне надо бы 42 дня, а у меня их для всех экзаменов 27. Конечно, это мстит факультет за ничегонеделание в году…» [249]249
  Письма В. Я. Брюсова к П. П. Перцову 1894–1896 гг.: К истории раннего символизма. М., 1927. С. 17.


[Закрыть]3 апреля 1895 г.: «Живу и готовлюсь к экзаменам, т. е. почти не живу; готовлю, однако, и 3-й вып<уск>» [250]250
  Речь идет о третьем выпуске «Русских символистов», на титульном листе которого значилось «Лето 1895 года». Отметим еще раз близкое соседство университетских занятий и литературы.


[Закрыть]; 12 апреля (в письме к Станюковичу): «Надвигающиеся экзамены погрузили меня и на этот раз в ежечасную работу» (ЛH. Т. 85. С. 734). 25 апреля: «Греч<еская> ист<ория>»; 3 мая: «Экз<амен>. Псих<ология>»; 7 мая: «Положение ужасное. Греческий экз<амен> (самый важный!) и страшный флюс, такой, что глаз затекает. Борюсь. Ты везешь Цезаря и его счастье!»; 12 мая: «Выздоравливаю! о блаженство! Начал даже опять стихи писать. Экз<амен> получен»; 26 мая: «Русс<кая> Ист<ория> V Курс»; 26 мая, 9 ч. веч.: «Остается пытки (т. е. приготовл<ения> к экз<амену>) два часа – и я, одолевший вот 30 дней непрерывных занятий, не знаю, хватит ли у меня мужества на эти два последних часа». Наконец, 31 мая: «26-го кончился месяц пыток». Итогом этого «месяца пыток» явилась фраза в письме к В. К. Станюковичу от 23 июня: «Экзамены прошли хорошо, и я избрал классическое отделение» (ЛH. Т. 85. С. 736).

Небезынтересны и еще две записи, связанные с этой процедурой. Одна из них сделана, видимо, 23 апреля 1895 (судя по положению в дневнике): «Экзамены, видимо, навсегда останутся для меня выставкой. Готовясь, я приспосабливаю тон, жесты, невольно сочиняю эффектные диалоги между мною и гг. экзаменаторами». А чуть далее, 27 апреля: «Известно, что, готовясь к экз<аменам>, я всегда читаю романы, но известно ли, что я до сих пор не могу читать их без волнения, а иной раз без подступающих слез! Черт знает что такое, особенно когда роман далеко не талантлив».

Известие о переходе на классическое отделение Брюсов повторил в письме к тому же В. К. Станюковичу уже в сентябре, с характерным добавлением: «Поступил я, друг мой, на классическое отделение своего факультета и теперь погружен с головой в греческий язык, латинский и санскрит. Можно ли было это думать в те дни, когда Фолькман лепил мне двойки!» (Л Н. Т. 85. С. 737). Здесь Брюсов намекает на описанный им самим эпизод, относящийся к первым годам в гимназии Креймана: «По латыни, пока мы повторяли старое, я учился хорошо, и учитель, некто Фолькман (не очень большой знаток древних языков), считал меня прекрасным учеником. Но когда подошли мы к глаголу, который мы с Сергеем Петровичем не проходили, а по курсу полагалось Indicativus Activum, Passivum, задано было повторение всего Indicativus. Я посмотрел-посмотрел, убедился, что в один вечер выучить это очень трудно, и не стал учить вовсе. <…> Он <Фолькман> поставил мне 1. С тех пор я попал в разряд плохих учеников по латыни» [251]251
  Брюсов Валерий.Из моей жизни. М., 1927. С. 28–29.


[Закрыть].

Парадокс, однако, состоит в том, что никогда Брюсов-гимназист, насколько мы можем судить по документам, не был безупречен в области изучения классических языков (вспомним тройку по латыни на выпускных экзаменах!), тогда как именно они считались в России того времени непреложной основой филологического образования. Позже он писал: «Последнее время исключительно занимаюсь Древним Римом и римской литературой, специально изучал Вергилия и его время и всю эпоху IV века – от Константина Великого до Феодосия Великого. Во всех этих областях я, в настоящем смысле слова, специалист; по каждой из них прочел целую библиотеку» [252]252
  Брюсов Валерий.Собрание сочинений. Т. 6. С. 400.


[Закрыть]. И действительно, эрудиция Брюсова в сфере античности была весьма велика [253]253
  См., напр.: Гаспаров М. Л.Брюсов и античность // Брюсов Валерий. Собрание сочинений. Т. 5. С. 543–555 (название статьи сохранилось лишь в оглавлении).


[Закрыть], но познания в классической филологии время от времени вызывали сомнения в своей основательности. Не считая себя вправе быть судьей в этом вопросе, сошлемся на мнение авторитетнейшего русского филолога-классика, сказавшего про Брюсова: «…гордый своей гимназической латынью…» [254]254
  Аверинцев С.Поэзия Вячеслава Иванова // Вопросы литературы. 1975. № 8. С. 155–156.


[Закрыть]. Тем не менее все же он переводится именно на классическое отделение, требовавшее особенного совершенства в не слишком легко дававшихся предметах.

Рискнем опять-таки предположить, что именно отчетливое устремление Брюсова к постоянному преодолению трудностей заставило его специализироваться в этой области (при том, что и на любом другом отделении знания в области древних языков и истории были в высшей степени обязательными). Как бы к этому ни относиться, но сама по себе воля к овладению трудно дающимися сферами знания почтенна и заслуживает несомненного уважения.

Следует принять во внимание, что к этому моменту Брюсов уже обладал определенной репутацией не только в студенческой среде. В августе 1895 года, как мы говорили, вышел третий выпуск «Русских символистов», и почти сразу же после него – «Chefs d’oeuvre» (первую книгу он получил 17 августа, вторую – 24-го). Уже 1 сентября Брюсов обрел и своеобразный «патент на благородство»: в «Новом времени» ему был посвящен очередной «критический очерк» В. П. Буренина с выразительным подзаголовком «Литературное юродство и кликушество». Вдобавок к этому летом вышла книга А. Н. Емельянова-Коханского «Обнаженные нервы», воспринятая публикой и большинством газетных обозревателей как явление того же литературного ряда, что и произведения Брюсова. Для самого Брюсова это казалось абсурдом [255]255
  См. резкие отзывы Брюсова в письмах к П. П. Перцову (Письма B. Я. Брюсова к П. П. Перцову. С. 21, 24–25, 30; ЛН. Т. 98, кн. 1. С. 667–669).


[Закрыть], но эффективно бороться с общественным мнением он не был в состоянии, тем более что Коханский включил в книгу и ряд стихотворений самого Брюсова. 8 сентября Брюсов записывает в дневнике: «Ругательства в газетах меня уже мучат. Веду, насколько могу, полемику (см. „Нов<ости> Дн<я>“)» [256]256
  Судя по всему, здесь имеется в виду анонимная заметка «Мелочи» (Новости дня. 1895. 7 сентября. № 4398). Цитируемая здесь дневниковая запись, как представляется, дает возможность приписать эту заметку Брюсову.


[Закрыть]. И вообще, осень 1895 года – время все нарастающей полемики вокруг московских символистов и самого Брюсова в частности. Это не могло не сказаться на его репутации в университете, куда он с энтузиазмом принялся ходить. В дневнике: «5 <сентября> В<торник>. В универс<итете> дн<ем>»; «6 <сентября> С<реда>. В универ<ситете> etc.». Но уже к 10 сентября он записывает: «Вчерашняя история с Коганом [257]257
  Петр Семенович Коган (1872–1932), впоследствии видный советский литературный деятель («пред искусств», по выражению Маяковского), тогда – студент историко-филологического факультета. После смерти Брюсова выступил с рядом статей и заметок о нем, в том числе произнес речь на торжественном собрании 1-го МГУ (Молодая гвардия. 1924. № 9. C. 168–172).


[Закрыть], кот<орый> прямо заявил, что с людьми, пишущими то, что пишу я, не подобает быть знакомыми, – расстроила меня окончательно. Я и так потрясен анонимными письмами, и pro domo suo (вместо sua), вчера же все мои друзья, кроме Фриче, выказали себя очень дурно», а следующий день отмечен знаменательной записью:

«„Записка на необязательные лекции закрывается 16-го сентября“. И я хочу закрыть записку, записку на мое сердце. Довольно! Вы мучили меня, но теперь я буду вас мучить. Я всем открывал душу, теперь я заставлю ее металлической дверью. Поздно стучаться… Я ее не отопру.

Сегодня в универс<итете>, когда я вызвался читать Аристофана, везде раздался шепот, шипение: „Декадент“, „Декадент“. А! Так-то! Берегитесь!

Только искреннее сочувствие Самыгина и Шулятикова успокоило меня немного».

Пересказывая эту историю своему давнему другу В. К. Станюковичу, Брюсов говорил несколько подробнее: «Бесконечно возмутило всех предисловие. Сознаюсь, я там пересолил немного, но ведь надо стать в положение человека, которого полтора года безустально ругали во всех журналах и газетках. Как бы то ни было, вознегодовали все, и некто г. Коган заявил даже, что напечатай я свое предисловие раньше – он не счел бы возможным вступить со мной в знакомство. <…> негодование приняло такие размеры, что когда недавно в университете я стал читать Аристофана, аудитория недовольно зашипела и до меня долетело слово „декадент“» (ЛH. Т. 85. С. 737). Впрочем, и старый друг отнесся к посланной ему книге весьма отрицательно.

Но и в этой ситуации волевая природа Брюсова заставила его преодолевать возникавшие барьеры. 24 сентября 1895 года он пишет А. А. Курсинскому: «…я весьма занят рефератом Шварцу…» (ЛН. Т. 98, кн. 1. С. 304). 7 октября в дневнике: «Неудачн<ый> (кажется, а, впрочем…) реферат Шварцу». Там же, в дневнике, 21 или 22 октября: «В Пят<ницу> 13-го – с туманной головой спорил с Гротом. 19-го блистательно читал свой реферат Коршу. В универс<итете> на меня начинают „посматривать“». 10 ноября: «Два реферата в унив<ерситете>». 13 ноября: «Затем взял семинарскую работу – Mimiambes des Herodes». И перелом происходит, о чем явственно говорит запись в дневнике от 21 ноября: «„Успехи“ все растут. После благосклонной заметки в „Рус<ском> Лист<ке>“, после симпатизирующего нам интервью в „Новостях“ – узнаю, как относятся ко мне мои сотоварищи-студенты. Недавнее „у-у“, декадент прошло бесследно. „Да, – говорит NN в пересказе Самыгина, – „Ch d’O“ книга очень замечательная; много в ней найдется и для психолога, и для философа, и для чистого эстетика“». Любопытно, что в том интервью, на которое ссылается Брюсов, несколько раз подчеркивается связь символистского движения с университетским образованием [258]258
  Рок Н.Из Москвы // Новости и биржевая газета. 1895. 18 ноября. № 318. Значительная часть цитируется в комментарии Н. С. Ашукина ( Брюсов Валерий.Дневники. С. 152–153).


[Закрыть].

Судя по всему, можно было надеяться на то, что дальнейшее обучение в университете пойдет вполне благополучно, однако этого не случилось. В декабре к Брюсову приезжает В. К. Станюкович, и спустя полгода Брюсов ему пишет: «Опять должен извиняться в долгом молчании. Причины следующие. После твоего отъезда я совсем расхворался, дошло до того, что домашние начали меня оплакивать» (ЛН. Т. 85. С. 739). В дневнике от начала декабря: «Был сильно болен – впрочем, это выражение неверно: были у меня сильнейшие ревматич<еские> боли в шее, под влиянием кот<орых> я не мог ни спать, ни двигаться, ни (почти) дышать. Мне было больно даже думать (ибо болела и голова; каждое написанное стихотворение давало мне часа два ужаснейших болей)». В двадцатых числах декабря в письме к А. М. Добролюбову: «Сам я лежу в постели почти умирающий» (ЛH. Т. 98, кн. 1. С. 691). В январе 1896 года он попадает в больницу – и вынужден долго лечиться, в том числе на Кавказе. Так оказался пропущенным целый университетский год, поскольку экзаменов даже за первый семестр Брюсов не сдал.