Текст книги "Вокруг «Серебряного века»"

Автор книги: Николай Богомолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 48 страниц)

28 марта (вторник).

Мне хочется сказать о фактах, что произошли за это время. Приехал сюда француз из Парижа для сотрудничества в «Руне» – благодаря ему и мне оказалась работа [659]659
  Речь идет о поэте Эсмер-Вальдоре (Александр Мерсеро; 1884–1945). Журнал «Золотое руно», в котором Соколов руководил литературным отделом, на протяжении первого полугодия 1906 давал перевод на французский язык большинства материалов каждого номера. Первоначально переводилась только проза, в задачу Вальдора входил перевод стихов. Он приехал в Москву вместе с М. А. Волошиным и Е. О. Волошиной 15 марта 1906 г. (см.: Купченко В. П.Труды и дни Максимилиана Волошина: Летопись жизни и творчества 1977–1916. СПб., 2002. С.156). См. также выше раздел «Символистская Москва глазами французского поэта».


[Закрыть]. Кроме того, мне трудно подыскать бы было дело (я перевожу пословно с рус<ского> стихи, а Вальдор уже их рифмует).

Была это время у меня история с Ниной – я была у них – она была, как все это время, в ужасном настроении, меня тоже это волновало как-то. Сережу <так!> позвонила (по телефону) какая-то дама, он отвечал ей что-то. Нина удивлялась, зачем он ей не скажет не звонить больше. После каких-то полунамеков она сказала, что «я могу и влюбиться», а я вскочила и расплакалась. Нина ушла из дому. Все это было неприятно. Пришлось писать Нине. Хотя потом ничего, все уладилось, но я страшно испугалась, что та тень, что пробежала между нами, могла быть неприятна Сереже. Теперь все хорошо. В именины была в театре, а потом ужинала в Литературном с Сережей. Каталась на лихаче с Тастевеном [660]660
  Генрих Эдмундович Тастевен (1880–1915) – секретарь журнала «Золотое руно» Ср. в воспоминаниях Рындиной: «Французским переводом ведали двое: московский француз Тастевен, корректуру вел специально выписанный из Парижа французский поэт Эсме Вальдор» (С. 302).


[Закрыть]позавчера. Странно – раньше думая о своем будущем муже или любовнике, разве я предполагала это так, как это есть теперь? Недавно я после многих ласк смотрела на его тело, красивое, сильное – мой любовник! И разве будь это не Гриф, возможно бы было это мое теперешнее состояние? Этот взгляд на все как на нечто святое. Это красиво – я смотрела. Два наши голые тела – одно большое, сильное, другое нежное, хрупкое и красивое. И может ли быть, чтобы все эти оттенки, так именуемые развратом, были как-то скверны, грешны? Разве если не любишь – не тело? Теперь это мне все нравится, дает минуты счастия. Я люблю – мой любовник – любима. Как дико, как ново, а хорошо.

Варшава

16 мая (вторник).

Уже скоро месяц, как я в Варшаве. Грустно я уезжала из Москвы. Тяжело мне было расставаться с Грифом. Нина последнее время была прямо нежна со мной, и здесь, в Варшаве, я получила от нее нежное письмо. Она все в Москве, бедная. Провожал меня Гриф. Я плакала. Здесь я пишу ему нежно, он одно время писал чуть не каждый день – вот эти дни не получаю писем, но прислал книги и «Зол<отое> Руно» за апрель. Здесь художники меня встретили дивно. Познакомилась с Воробьевым, странным человеком, любящим искусство и литературу. Дома чувствую себя хорошо, и если бы можно было соеди<ни>ть Сережу и дом. Но, к несчастью, это Не соединяемо и потому нужно брать как есть. Он мне славные письма писал и, надеюсь, еще напишет. Здесь я опять прежняя Лида – дочь своего отца, и чувство барышни вполне мне приятно. Тот туман, что навевается любовью, мне приятен, и теперь мне удовольствие вспоминать его. Работаю все время по пенью. Голос окреп и идет хорошо (чтоб не сглазить). Скоро перееду в Цехацинку, где меня уже приглашают участвовать в спектакле. Здесь Боголюбов был страшно любезен со мной и даже пришел ко мне в ложу поздороваться, поговорить и пожелать всего лучшего. <…> Я мало писала в Москве. И теперь вижу, что это потому, что чересчур все было ново мне. Я ничего из прошлого не жалею. То, что произошло, – я вознаграждена за него. Ведь разве бы всякий мог действовать так, как Сережа? Когда еще ничего не было, – суметь удержаться в очень критический момент, и после прямо чуть ли не по-отечески относиться. Милый, милый! Когда я его первый раз поцеловала, – как это было? Я сидела на диване, он сказал: «Не знаю, будете ли Вы мне всегда сестрой». Я протянула руки, он опустил голову. Потом встал и отошел. Я тоже встала и подошла к углу стола, оперев руку на кресло, он положил на нее свою голову, я наклонилась своей головой на его, он меня начал целовать. А другой раз на диване в его комнате. Я боялась его, боялась всего. А теперь что будет? Что будет? Я с такой верой шла и иду. Что дальше?

Малаховка

5 июля (среда).

После 16 мая – много было чего. Я ждала Нину в Варшаву, она приехала, пробыла дня три и уехала обратно [661]661
  17 мая 1906 С. А. Соколов писал В. Ф. Ходасевичу: «Завтра Нина едет в Польшу, к концу июня вернется. В июле собирается к Вам» (РГАЛИ. Ф. 537. Оп. 1. Ед. хр. 82. Л. 9 об.), а 23 мая пояснял: «История с телеграммами Нины такова. Она колебалась, куда ехать – в Варшаву или к Вам. Потом рассудила, что лучше ехать к Вам в июле, а теперь поездка к Вам на неск<олько> дней до Варшавы только измучит ее и утомит еще более. Теперь уехала в Варшаву. Оттуда напишет. Все это разыгралось на простр<анстве> 3 дней» (Там же. Л. 10 об.). Как следует из писем Петровской к В. Я. Брюсову, она уехала из Москвы в ночь с 18 на 19 мая, а из Варшавы, где намеревалась пробыть довольно долго, заехав вдобавок и к Рындиной в Цеханциск, – вероятно, 24 мая (23 мая она писала Брюсову еще из Варшавы). См.: Валерий Брюсов – Нина Петровская. Переписка. М.: НЛО, 2004. С. 175–179.


[Закрыть]. От Сережи были часто письма и телеграммы. Потом за три дня до отъезда в Цехацинку познакомилась с Воробьевым и его другом Вершинским. Ездила с ними в имение Рущиц [662]662
  Рущиц – имя главного героя драмы Ст. Пшибышевского «Золотое руно» (см.: Пшибышевский Ст.Полн. собр. соч. М., 1910. Т. 4). Возможно, Рындина называет его именем кого-то из своих знакомых.


[Закрыть]«Влохи». Узнала там, что Рущиц бесспорно мной был заинтересован. Воробьев в разговорах и письмах старался мне доказать, что Сережа моей любви не стоит. Мне было иногда смешно, иногда обидно это слушать. Рущиц сказал: «Она еще будет в моих руках». Все дело и теперь так ведется. В Цехацинке я жила тихо-мирно, волновалась, когда не получала долго писем, радовалась им, болтала с сестрами и изредка появлялась в парке, приезжал ко мне туда Вершинский. Числа 18 я выехала оттуда в Варшаву, там делала покупки и все время была с мамой, Воробьевым и Вершинским, которые меня и провожали. 19 я была в Москве, а на следующий день в Малаховке [663]663
  22 декабря 1920 г. C. А. Соколов писал А. С. Ященко: «…у меня с братом, если Вы помните, есть Малаховка, подмосковное дачное имение более чем в 300 десятин, которое при любом строе, кроме большевицкого, останется в частной собственности. Подумываем о продаже» ( Флейшман Л., Хьюз Р., Раевская-Хьюз О.Русский Берлин. 1921–1923: По материалам архива Б. И. Николаевского в Гуверовском институте. Paris, [1983]. С. 225).


[Закрыть], одна на даче, сад кругом, гамак, вечером Сережа приходил. Мы встретились прямо безумные, и теперь люблю, думаю, что и он любит. Переменила фамилию, сделалась Рындиной [664]664
  Настоящая фамилия Рындиной – Брылкина. Малаховский театр, в котором на протяжении долгого времени (по крайней мере, до 1914) летом играла Рындина, был заметным явлением подмосковных дачных сезонов, его спектакли регулярно рецензировались в московских журналах.


[Закрыть], и буду играть в субботу в «Василисе Мелетьевне» [665]665
  Пьеса А. Н. Островского точно называется «Василиса Мелентьева».


[Закрыть]царицу Анну, боюсь безумно, нисколько не уверена в себе. Мужской персонал ко мне расположен, женский не особенно. Познакомилась с молоденькой актриской, смертельно влюбленной в Сережу. Хотя я не равнодушно к этому отношусь, но ничего не делаю скверного и даже с ней очень ласкова. Бываю чуть не каждый день у матери Сережи.

Боже, как много мне зависит <так!> от моего первого выхода – и все мое отношение с родными, и их взгляды на мою любовь к Сереже, и тут всех мнения, и даже любовь Сережи. Все, все. Боже, дай твою помощь, пусть мне нужна бешеная работа – это ничего, лишь бы достичь, достичь, и чувство понимания у себя не потерять. Боже, я ведь знаю, что я не талантлива, но пусть я буду с виду таковой. Ах, как я боюсь!.. что-то даст мне фамилия Рындина?

15 июля (суббота).

Играла 8-го. Когда я была на последней репетиции, я познакомилась с Адашевым [666]666
  Адашев (наст. фам. Платонов) Александр Иванович (1871–1934) – актер; с 1898 состоял в труппе МХТ, в 1906–1913 руководил частной театральной школой.


[Закрыть], он меня немного поучил – сначала в саду и потом у себя на дому. Перед представлением – я была уже в гримме <так!> – ко мне в уборную влетели тетя Жозя и Леля, которые, собственно, приехали на мой дебют. Играла я неважно – сошло, выглядела очень хорошо, прямо была красива. Все-таки Адашев меня принял в свою школу. На другой день был разгон Думы [667]667
  Имеется в виду роспуск 1-й Государственной думы.


[Закрыть]– опасаясь беспорядков, тетя с Лелей уехали, очарованные Сережей. Я поехала в Москву и пробыла там пять дней. Сегодня вот первый день опять здесь, в Малаховке, приехала вчера вечером. Сережа по делам едет в Смоленск, я дрожу за него. Тетя говорит, что я вся меняюсь при его присутствии, что любовь бьет из всех мускулов. А я – Боже! Правда, люблю его, ревную ко всем и всему. Каждый день я почти принадлежу ему, и все чувствую, как больше и больше во мне просыпается женщина – да, теперь я уже не холодная.

Милый мой, как я дрожу за наше счастье, – и отчего нельзя спокойно им наслаждаться? Нина мучительна до безумия, – когда я была там, она собиралась бежать, и только ужас и слезы Сережи ее остановили. А я тут как добавление. Хотя нет, я верю – он меня любит, любит. Боже, ведь я бы должна быть безумна от счастия – я ничего, довольна, но так боюсь, и такие есть горькие минуты. Хотя пусть будет и страх, и горькие минуты, только бы была наша любовь, счастье! Моя игра! Неужели же я не буду хорошо играть – талант пропал, а, может, его и не было! Любовь и талант – Боже, я только этого хочу.

20 июля (четверг).

Была у дантиста. Говорила с Сережей о том, что прошлое, бывшее у меня этот год в Москве, исчезло из моей памяти. Мне чудится, что это сон – был, прошел, и теперь я хватаюсь за него. Боюсь, что моя любовь – не такая, какая нужна для счастия. Ничего не знаю! Будущее страшно. Вот теперь сижу и жду его. Я всегда жду его. Я знаю где, я должна бы быть спокойной. Где там! Верно сказал Пушкин: «Ты любишь горестно и трудно» [668]668
  Из поэмы А. С. Пушкина «Цыганы».


[Закрыть].

Москва

27 августа (воскресение).

20 августа играла Кет в «Казни» [669]669
  Имеется в виду спектакль по пьесе Г. Г. Ге в Малаховском театре.


[Закрыть]– так себе, лицом была не дурна.

Уже в своей квартире, еще не вполне устроенной. Сережа основывает журнал – издатель Линденбаум [670]670
  Речь идет о замысле журнала «Перевал», издававшегося поэтом Владимиром Васильевичем Линденбаумом, о котором Рындина вспоминала довольно подробно: «…тоже поэт и глубоко преданный литературе культурный юноша. К сожалению, он был болезненный и с сильным пристрастием к алкоголю, что его окончательно губило. <…> Он посвятил мне ряд стихов, все они были грустные и говорили о близкой смерти, которую он предчувствовал. <…> Предчувствия его не обманули: журнал „Перевал“ просуществовал только год и за смертью издателя закрылся» (С. 302–304). Однако Линденбаум остался в живых. Известно его письмо к И. Ф. Анненскому от 17 февраля 1909 года ( Анненский И. Ф.Письма. СПб., 2009. Т. II. 1906–1909. С. 271–272), летом того же года он получил денежную помощь от редактора журнала «Аполлон» С. К. Маковского (см.: Богомолов Н. А.Проблематизация текста как способ чтения трудных мест // Новое литературное обозрение. 2007. № 85. С. 215–216), не называя его имени, В. Ф. Ходасевич утверждал, что в 1922 году получил от него письмо ( Ходасевич.Т. 4. С. 329). О журнале «Перевал», его издателе и Соколове как редакторе подробнее см.: Лавров А. В.Русские символисты. С. 486–498.


[Закрыть]. Кстати, этот юноша стал ко мне неравнодушен, и мне предстоит задача перевести все на дружбу. Я все еще не могу спокойно думать о Сереже, и вот теперь каждый день вижу, целую, сколько хочу, каждый день принадлежу ему, а слова, писанные его рукой, меня волнуют. Я смотрю на него с нежностью и ни о чем еще не могу думать, кроме него. Милый мой, дорогой! Сегодня Сережа днем в Малаховке, вечером дома.

26 сентября (вторник).

Ну, поступила в школу Адашева, поучилась там с 1-го сентября. Скучно стало, эта бессмысленная работа – без будущего. Все одно и то же. И я оказалась вот второй день у Синельникова, т. е. у режиссера театра Корша, ученицей, плачу за науку 1000 [671]671
  Вероятно, описка автора дневника, и речь идет о 100 рублях. Николай Николаевич Синельников (1855–1929) с 1900 был главным режиссером театра Ф. А. Корша.


[Закрыть]рублей. В будущем году играю у Корша.

Сережа на съезде в Гельсингфорсе [672]672
  Имеется в виду съезд Кадетской партии, членом которой был Соколов.


[Закрыть]. Скучно. Все это время прилив любви ко мне Линденбаума, его стоны, – на извощике чуть не изнасиловал, теперь все спокойно. Ухаживание Андрова , ученика нашей школы, много мне стоило удержать его от поцелуев, возвращаясь от Солодовникова с «Садко». Все летело, летело. И любовь Сережи, и наши ласки.

13 октября (пятница).

Я редко пишу. Заезжала ко мне тетя. Сережа был в Гельсингфорсе, теперь вот в Бронницах [673]673
  9 февраля 1910 г. C. А. Соколов послал И. И. Попову биографические сведения о себе, в которых говорилось: «Много занимался политической и общественной деятельностью, и партийно, и как гласный Московского Губ. Земства, каковым состоит с 1903 года по настоящее время» (РГАЛИ. Ф. 408. Оп. 3. Ед. хр. 4), а 20 ноября 1909 рассказывал Ф. Сологубу: «успел я побывать в Бронницах на Земском собрании и вернуться оттуда. Борьба была очень ожесточенная. Я и Ф. А. Головин, несмотря на все старания правых, прошли в губернские гласные. Очень меня убеждали идти в председатели Земской Управы. Я отказался, хотя выбор был обеспечен. Не хочу я сидеть в Бронницах, или, лучше, метаться между Бронницами и Москвой и вязнуть в земских дрязгах» (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. Ед. хр. 636. Л. 43 и об.).


[Закрыть]. Журнал идет ничего. Вспоминают меня изредка, Вершинский [и]. Получила письмо от Тони – давнишним пахнуло на меня.

Я актриса – наконец, добилась того дела, к которому стремилась так долго. У меня есть сцена и любовь, чего же мне еще надо? Все есть, все. А я недовольна. Ни преждней веры, ни преждней надежды. Я учу роли, но чувствую, что берусь за них не так, как надо. Боже мой! Нужно таланта. Неужели он пропал? Господи, как это было бы ужасно. А все, все, что я сделала, чтоб добиться сцены. Живу я в условиях, при которых занятье возможно, как я боюсь потерять и то, что у меня есть! А счастье, счастье! Нет, видно, я не из счастливого материяла сделана. Линденбаум – не особенно мною интересуется после того, как увидел, что ничего не добьется. Подлые все люди. А Сережа мой? Одно что радует, хотя и главным образом причиняет боль. А будущее – как я его по-прежднему боюсь.

23 октября (понедельник).

Какая я – неверная, неправильная. Ничего нельзя мне то, что можно другим. Отчего я сама в себе не нахожу уюта? В чем счастье? Счастлива ли я? Нет, нет. Счастье по-прежднему лишь мираж. Я не хочу огорчать Сережу – ведь это не в его власти. Если бы он понял! Зачем? К чему бы это привело – счастье не для меня. Ах, уж хоть бы хуже-то не было, хоть бы еще внешние обстоятельства не обострялись. Милый Сережа. Правда ли, что мы на всю жизнь? А мои дорогие – я люблю их; не знаю, говорят – дети чужды родителям, а мои мне не чужды, я люблю их, если бы была возможность соединить их с Сережей. Для него это чуждо. А мои занятия? Синельников ничего, не приходит от меня в отчаяние. Вчера у княгини Козловской вечером видела Ивского – он берет меня на лето в Малаховку на жалование – хоть бы это не расстроилось. Вот учу «Евреи» [674]674
  Пьеса Е. Н. Чирикова.


[Закрыть]. Лида, Лида! Сегодня буду у Сережи, будет народ. Уж хоть бы ничего скверного не вышло. Каждый раз, когда я с Ниной, я боюсь, что случится что-либо неприятное. В общем, она меня не любит. И не знаю, чем объяснить эту ее симпатию ко мне одно время. А я? Если бы она была не такой трудной, не такой холодной ко мне, я бы ее сильно любила. Люди не хотят, чтоб их любили. Ну разве возможно любить Марину Ходасевич? [675]675
  Марина Эрастовна Ходасевич (урожд. Рындина, 1887–1973) – первая жена поэта В. Ф. Ходасевича, одна из знаменитых московских красавиц того времени.


[Закрыть]Нужно научиться быть одной, чужой всем, смелой. А я все жду ласки – иду с открытыми объятьями. Вот то, что Койранские [676]676
  В московских литературных кругах того времени было три брата Койранских – Александр (1884–1968), Генрих (1883-?; писал под псевдонимом Г. Тверской) и Борис (1882–1920) Арнольдовичи (Аароновичи).


[Закрыть]ругали меня, что Нина мне враждебна, что тетя Ляля была мне вдруг одно время врагом, что Ветошкины меня презирают и т. д. – много всего, все разное, все различное; одно больно, другое неприятно, но все одно – ты одна,Лида. Дома тебя любят, да вот Сережа – да разве Сережа один, разве он не зависит от Нины, разве то, что Нина враждебна, не проводит черточки в его душе? – Лида, ты одна.

11 ноября (понедельник).

Смотрю – в жизнь. Что-то смутно все. Лежу – и думаю. Хочу жить, жизнь бьет во мне. Лида. – Любовь Сережи волнует меня, боюсь ее потерять. А сама я? Ничего не знаю. Я женщина. Меня это время одолели кошмары. Что все это? По-видимому, я все же старюсь. А давно ли я живу? Жизнь! Я люблю ее. Я все люблю.

19 ноября (суббота).

Сейчас ушел Сережа; завел он какой-то амур с жидовкой одной, и вот поехал на свидание, я все знаю, обо всем мы говорили, и я с спокойным сердцем его провожаю. Пусть идет, пусть будет близок телом с кем угодно, только душу его я ревную. Пусть будет все, как должно быть. Никогда ни одним мускулом я не удержу его – иди куда хочешь; его я не звала, сам пришел, и будет до тех пор, пока я с ним захочу быть или он со мной. На этих днях по поводу выхода «Перевала» был кутеж, было выпито много, много шуму, много говорилось и делалось того, чего не должно быть. Я в конец вырвалась из всего и, делая вид, что делаю все, что и другие <так!>. Сережа был видимо равнодушен, меня это подзадоривало, мне хотелось изменить ему. Но потом я подумала – нет, пусть будет, что хочет, пусть я ему налгу, что я изменила, но я не изменю ради себя. Для себя я должна, как до сих пор, никогда ни об одном поступке не пожалеть. И пьяная я говорила о постороннем, и пьяная я спокойно доехала с Александром Брюсовым [677]677
  Александр Яковлевич Брюсов (1885–1966; псевдоним – Alexander) – начинающий поэт, брат В. Я. Брюсова.


[Закрыть]. И даже без поцелуя руки расстались.

1907 г.

12 января (пятница).

Много-много хочу я писать сегодня. 13-го декабря я приехала в Варшаву – все как обычно было дома, те же отец и мать, те же Вава, Владислав, Тоня и т. д. Отца мое положение с Сережей видимо мучило, я отреклась от вины своей. Я клялась, что не близка с ним. Все настроение мое там было спокойное, и лишь только печальное настроение отца, его удрученный вид были мне мучительны. Приехала сюда. Сережа – занят много, много, я одна, вижусь с ним хотя все же почти ежедневно. С Ниной стали во враждебные отношения. Я больше не могла; все, что можно было, я сделала, – больше мое самолюбие мне не позволяет. Любовь к Сереже заставляла меня идти на много, много уступок. Теперь я этого не буду делать, кончено. Сережу, по-видимому, мое положение любовницы, небрежное и презрительное отношение ко мне навели на мысль, что лучше нам пожениться. Все это решили, я уже написала об этом своим родителям. С Ниной это еще более обострило отношения. С Алекс. Павл. я хороша [678]678
  Речь идет о матери С. А. Соколова.


[Закрыть]. Итак, я предполагаю выйти замуж. И вот опять меня начинает мучить то, что любит ли меня Сережа, не думает ли он, что он меня этим осчастливит, что это так много с его стороны. Счастье в любви – это давать, брать – это ужас. Пока я только давала, я была счастлива. Если бы это я должна была дать имя, положение, деньги – как я бы была счастлива, но брать, брать! Ужасно мне все это тяжело. Нет счастия для меня ни в чем. Я верная по природе, любящая, так долго ждавшая любви, так мучимая ожиданием ее, – что я получила от нее? – муку, и те минуты, только минуты радости. Малаховка, повторится ли она? За радость, за каждое счастия мгновение отплата должна быть судьбе. А дальше, дальше. Как всегда, боюсь я будущего, и этот год – что он даст мне? Страшно. С Синельниковым дело идет ничего, играть, верно, буду вскоре. Моя карьера, хоть бы она мне удалась! А моя любовь? Господи, чтоб она была, чтоб Сережа любил меня, ведь что я буду делать без него? Хотя нет, я должна уметь быть одна, а Сережа пусть будет, пока хочет; ничем, ничем я его не задержу. Клоню голову пред судьбой, что даст она и что вынесу я, никогда душа моя не испортится. Все на свете должны думать хуже о ней, чем она есть.

15 марта (четверг) Москва.

Много времени прошло с тех пор, как я не писала, но мне как-то не хочется говорить о фактах, случившихся в это время, следующий раз я запишу, а, может, и сегодня же, но после. А сейчас мне хочется писать о том, о чем я думаю. Весеннее тоскливое чувство, как я не люблю весны. Раньше я всегда хотела любить в это время, теперь я люблю, он есть , существует, тот, кого я искала и ждала так долго. Он нежный, милый, любимый, а Лиде все еще мало, нужно еще чего-то: я рвалась к сцене – вот она, сцена, я актриса. Что же еще, почему я не счастлива? Нет, горя нет (чтоб не сглазить, как я боюсь его), а есть тревога, тревога за любовь, тревога за жизнь. Что будет, ведь не замрет же жизнь на одном месте, как она теперь, ведь еще много, много должно быть в жизни. Куда идти? Что делать? Как хочется чего-то недосягаемого, хочется рая, Бога, а все люди, и я сама человек, с человеческими желаниями и стремлениями. Как я себя не люблю за это. Мне больно сознавать в себе эти желания. Как скверно после каждой обычной людской мысли, после каждого такого поступка. Как вино пьянит жизнь, но когда остаешься одна, когда тишина вокруг, нет жизни других, тогда чувствуешь мутный осадок от пережитого, от всех пошлых мыслей, чувств, дел. Мне как-то понятен ад  – человек отрешился от земной оболочки, от жизни материи, и дух должен перенести стыд, боль за это прошлое, и жить, где была выгода, расчет, желание быть выше других. Пошло, мучительно все это. Нет, не вокруг меня пошлы, а я пошла, отвратительна.

19 марта (понедельник).

Узлы, – и счастье, и горе сплелись, и я не могу найти концов нити, где они, в чем. Я знаю одно. У меня нет счастия.

Люблю – да; любима – видимо. Не знаю, не знаю. Страшно это писать, ужасно. Ведь есть же люди, которые умеют быть счастливыми. А я – как тяжело. Что же я должна сделать для своего счастия, что нужно, чтоб понять себя?

Весна. Искусство может ли мне наполнить жизнь, действительно ли я люблю его, есть ли у меня данные? Мне кажется, что талант к данному искусству есть любовь к нему, и если я почувствую, что я люблю сцену, – драму, верней, – у меня явится талант. Теперь в своей любви к искусству я не уверена, мне что-то неясно мое отношение к нему.

Может, моя боль оттого, что режутся крылья души? Вот оттого, что растут зубы у детей, им больно, ну а у души, чтоб быть взрослой, яркой, уметь жить своей собственной жизнью и не ходить, а летать – нужны крылья; больно, больно, когда они растут.

Факты этого времени. Не тайна, что я невеста Сережи, начат развод его с Ниной (за что последняя меня разлюбила), я ангажирована на лето к Набатову в Малаховку – на 30 р. (на роли ingenue dramatique) и на зиму к Коршу на 40 р. [679]679
  На лето 1907 Малаховский театр был снят антрепренером А. Е. Набатовым для сборной труппы, большею частью состоявшей из артистов театра Корша (см. хронику: Театр и искусство. 1907. № 11).


[Закрыть]Дружу, т. е. прямо провожу время с Лелей Козловской, которую я не люблю, а безразлична и не интересуюсь. Беру уроки пения у Бремзен. Шью платья – трачу деньги, пишу своим, которые рады моей помолвке. Целуюсь с Сережей, в котором, как в фокусе, сосредоточилось все, что я люблю.

28 марта (среда).

Лида, что с тобой делается? Взошла на гору, хотела видеть весь мир, а на горе ветер, и он сбивает тебя с ног и путает волосы, и кружит их перед тобой, и кругом тучи, и пыль, и ничего не видно. Хочется что-то сделать нужное, что-то, что все разрешит, и не знаю, что. Кругом никого, бедный, истерзанный любовью к Нине и ко мне Сережа, для него я не все, и потому я одинока, совсем одинока. Не вправе я требовать, чтоб он любил меня, меня одну, чтоб вся его забота была о мне одной. Это эгоистично —но ведь Нина имела это. А я? Иметь человека, для которого ты все, для которого одна забота – о тебе, для тебя все, и ничто от тебя не отнимется, чтобы дать другому. Не под счастливой звездой я родилась, всю жизнь хотела любить, полюбила и нечего о мечтах вспоминать. Он любит меня, говорит, что без меня ему не жизнь, но не может мне дать полной всеобъемлющей любви. Он говорит, что я несправедлива, что я не понимаю всю силу его любви. Я знаю одно, что я люблю, что многое я могу сломать в себе ради этой любви, от ломки будут раны на душе, на любви. Пусть. Так надо. Или я побежу жизнь, или она меня победит. Не дамся, умру – или буду жить. Все возьму от жизни.

Малаховка

9 августа (четверг).

Прошел Малаховский сезон. Играла не очень важно, беру больше личными качествами, чем игрой. Играла все – и плохие роли, даже пела в оперетке «Все мы жаждем любви» [680]680
  Фарс-оперетта М. Федорова (1869).


[Закрыть]. У Корша начался сезон, была вчера на завтраке, роли еще не имею. Развод у конца, устраиваю общую квартиру с Сережей. Перевела какой-то рассказ. На Пасхе была в Варшаве.

Что я, изменилась ли за это время, выросла ли и появилось ли что новое в душе? Трудно учесть в себе. Ни дружбы, ни привязанности за это время я не знала – был Сережа. Мысли новые приходят лишь от него, книг. Кругом все ничтожны очень. Страшно, что душа перестанет гореть, что заглохнет, как все кругом.

Есть ли у меня хоть крупица таланта, не лучше ли бросить сцену? А Сережина любовь – навсегда ли она? Я боюсь будущего!

12 октября (пятница) Москва.

Взялась за перо. Зачем – не знаю. Скучно очень, была больна. Опять мое малокровие мешает мне жить. Все кругом кажется тусклым, и сама жизнь – ненужной. Сережа укоряет в недоверии. Хочется себе жизнь устроить интересно, пестро. Здоровье мешает, все мешает. Хочется все бросить, уйти от всего, перестать быть.

25 декабря.

Сегодня Рождество. Вспомнила детство, мать. Жизнь не мечта. В ноябре обвенчалась с Сережей, приезжали по этому случаю отец и мать [681]681
  См. в приложении отрывок <2> из не вошедших в основной текст «Невозвратных дней».


[Закрыть]. Теперь стала приличной дамой. На сцене ничего, вот играю недурную роль в детском утреннике [682]682
  Осенью 1907 в театре Корша Рындина играла роли горничных Розалии («Веер леди Уайндермер» О. Уайльда) и Луизы («Любовь – сила» Кальяве и Флера), мадемуазель Лесеррер («В когтях» А. Бернстайна). Здесь имеется в виду заметная роль дочери Калифа Фарун-Назы в пьесе П. Григорьева «Багдадские пирожники, или Волшебная лампа».


[Закрыть]. Сережины дела тоже ничего, есть надежды на возможности. В углу в кабинете стоит елка – вчера зажигали. Были, кроме меня и Сережи, Янтарев [683]683
  Поэт и журналист Ефим Львович Янтарев (Бернштейн, 1880–1942).


[Закрыть]и Рожественский. Так все мирно, казалось бы. У меня хаос в голове, плохо думается. С Ниной – официальные отношения. Я жена, настоящая жена какого-то человека. Мне представляется все сном, и снова я проснусь девочкой, пансионеркой, и буду плакать об полученной двойке. Мне дарили тогда подарки, у меня еще есть кукла, ее звали Ниной, – теперь у нее свернутая, висящая на одной ниточке голова.

Тогда было все просто – теперь все на лжи, хитрости – даже дома, с ним, с тем, что, говорит, безумно любит меня, а должна придерживаться политики, должна думать, какие чувства проявлять, какие нет. Меня он мучает, любовь мучает. Отчего же я не уйду от всего? Хочется жить, хочется любить, быть любимой. И все, что я имею, куплено слезами, горькими слезами, я чувствую, что если я счастлива, то я имею на это право, я выплакала свое счастье. – Пусть будет как будет, – я буду тем, чем я должна казаться. Я светлая, должна всех любить, должна быть всепрощающей, любовь – любить, да ведь тот, кто умеет мертво любить, умеет так же и ненавидеть. От меня хотят невозможного, – я дам невозможное, – но я всепомню, – и если есть люди, которые любят врагов, – я люблю безразличных и врагов по обстоятельствам, но если у меня есть враг по духу, я не буду любить его. Христос ненавидел дьявола – и любил людей, п<отому> ч<то> они не враги ему, а не понимающие его, слабые люди – а враг его понял и причинил ему зло, которое не забыл он, всемилостивый Бог. – Я не забуду, я умею любить и ненавидеть.

Но зачем это знать ему, он любит меня, но у него есть прошлое, он его любит, у него своя душа, свои законы в ней и т. д. Пусть все будет так. Я все вижу, все знаю, а моя душа для него темна, в ней он ничего не видит, не знает – это моя месть, чудовищная месть человеку, которого я полюбила больше, чем нужно любить здесь, здесь, где люди серы, где и любовь и ненависть имеют меры и границы, где все выгода – и обстоятельства. И если я подчинилась внешне, то не внутри меня, не моей душой овладеть. Жизнь давит меня, я раньше была другой, но я не раба чувств, и если меня захотят ею сделать, меня не сделают, я вырвусь.

Но ведь я его люблю, мучительной, тяжелой любовью, как любят такие, как я, такие, что могут лишь раз любить, и если бы он взял эту любовь такою, какою она есть, если бы он ею не… <Не дописано. – Н.Б.>

Москва

16 ноября –  1908 г.  – вторник – 5 часов вечера.

Год не писала. Что было – много, много. Я все та же Лида, что и в четырнадцать лет. Так же плачу неудачам, так же радуюсь удачам. Все чем-то увлечена, на что-то надеюсь. Летом ездила с Сережей, были в Вене, Венеции, Милане, итальянских озерах, Мюнхене, Нюренберге, Берлине [684]684
  Ср. в письме Соколова к А. А. Боровому от 9 июля 1908: «Дня два, как мы вернулись из-за границы. <…> Сейчас в душе еще не отгорели образы суровых Фирвальдштетских гор, повитых грозовыми тучами, где блещут фиолетовые молнии и парят орлы, – и тихие в дымке дали Лаго-Маджоре, чудесно замыкающие его голубые воды, – и черные гондолы, бесшумно скользящие по черной стали венецианских каналов, в тени обступивших их опустелых дворцов с темными окнами – и торжественные многоцветные светы, льющиеся сквозь граненые стекла витражей Миланского Собора» (РГАЛИ. Ф. 1023. Оп. 1. Ед. хр. 670. Л. 19 и об.).


[Закрыть]. Служу у Корша. Все мои артистические дела довольно неудачны. Пение тоже. В общем, я бездарна. Почему я что-то делаю, почему я еще надеюсь, – право, не знаю. Увлечена гипнотизмом. Что-то меня тянет, не знаю. Павел Васильевич Каптерев, доктор – его имя и отчество [685]685
  Павел Васильевич Каптерев (1876–1925) действительно был известным гипнотизером, автором книги «Гипнотизм» (М., 1909). 26 сентября 1908 г. С. А. Соколов писал Андрею Белому: «Налаживаю опыты с Каптеревым. Надеюсь на той неделе устроить первый. Тогда извещу» (РГБ. Ф. 25. Карт. 23. Ед. хр. 2. Л. 43).


[Закрыть]. Сейчас это начинает спадать – недели три тому назад я была этим всецело поглощена, а сейчас не знаю, уже, увлечена я или уже нет. Сейчас отвяло. Хочется хорошо уйти от этого – но хорошо.

Нина за границей [686]686
  Н. И. Петровская в ноябре 1908 находилась в Лейпциге.


[Закрыть]. Валерий Брюсов дружит с Сережей.

Я люблю Сережу, привыкла к нему. Он любит меня. Что-то я его часто мучаю, почему – не знаю, хочется, довольна, когда вижу, что страдает.

Не знаю, хочется ли мне жить. Если бы знать, что там, дальше, есть жизнь, – лучше умереть. – Ничего не сделано, 25 лет уже, и все кончено, надежд нет. Не везет совсем, ни в чем, грустно. Радуешься глупо, хочешь заглушить чувство обиды.

Не везет – трагедия.

Больно, очень больно. Правда, иногда вдруг все забывается и все кажется достижимым, вся жизнь, все могущество. Быстро тает и исчезает эта надежда.

Сейчас ничего важного нет, но каждый момент жизни важен необычайно.

Зачем я пишу этот дневник? Я думаю, только с целью оставить все свои переживания на бумаге, хотя я знаю, что жизнь моя похожа на тысячу жизней, что человек я неинтересный и ненужный, женщина ни дурная, ни хорошая. Довольно бездарна и безалаберна, с проблесками интеллигентности и способностей, ленива, честолюбива. Вот все. А ведь так что-то сосет, хочется в вечность. Зачем, спрашивается?

Я не люблю Москву за то, что в ней мне не повезло, – я не люблю русских, которые меня не полюбили. – Я никого не люблю, мне хочется, как ребенку, уткнуться в подушку и плакать, плакать, или кусаться.

Уехать бы. Куда – не знаю.

Опять уехать. Низачем. Надоело все.

1909

26 января (понедельник).

Думаю, Новый Год много даст другого, не похожего на старое: все то же, то же. Неудачи денежные, неудачный труд (конфискация Марселя Швоба [687]687
  Речь идет о сборнике рассказов М. Швоба «Вымышленные жизни» (М., 1909), переведенном Рындиной и изданном в «Грифе». Ср. в письме С. А. Соколова к Ф. Сологубу от 30 ноября 1908: «Очень был обрадован, получив от Вас одобрительные строки о Швобе. Лида благодарит Вас без конца за похвалу ее переводу и ужасно гордится Вашим отзывом. Увы! М. Швоб уже конфискован, и против меня выдвинуто судебное преследование за порнографию и кощунство. Для начала недурно! Не знаю, чем кончится эта история. Полиции удалось конфисковать только 124 экз<емпляра>» (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. Ед. хр. 636. Л. 31). 16 мая 1909 г. он сообщал М. А. Волошину: «На днях судили за М. Швоба. 50 руб. штрафа или 2 недели ареста. Подаю жалобу в Суд<ебную> Палату» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1126. Л. 13 об.).


[Закрыть]), неудача карьеры (у Сережи нет журнала, а я приглашена (за то, что у меня есть литературные связи) даром играть в Киеве. Причем сказано: «Да внешность хорошая и туалеты») и в результате даром. Неудача еще – мое здоровье, слабое и без того, это время дает себя знать: болит горло, недомогания желудочные, усталость. Хорошо начат год – нечего сказать. Да, много новых врагов, никого друзей. Одиноки до ужаса.

Владька [688]688
  В. Ф. Ходасевич. Слова о его «измене» относятся к тому, что С. А. Соколов был первым редактором, печатавшим стихи Ходасевича. Причины расхождения двух поэтов, случившегося между июлем 1908 и сентябрем 1909 г., нам достоверно не известны. Судя по тону письма Соколова к Ходасевичу от 18 сентября 1909 г., скорее всего, они относились к сфере финансовых расчетов.


[Закрыть]изменил, еле здоровается при встречах. Муни [689]689
  Муни – псевдоним Самуила Викторовича Киссина (1885–1916), поэта, ближайшего друга Ходасевича, о котором тот оставил известные мемуары в книге «Некрополь». Подробнее см.: Киссин Самуил (Муни).Легкое бремя: Стихи и проза. Переписка с В. Ф. Ходасевичем / Изд. подгот. И. Андреева. М., 1999.


[Закрыть]обезьянничает, конечно, тоже. Зайцевы [690]690
  Имеются в виду Борис Константинович (1881–1972) и Вера Алексеевна (урожд. Орешникова, в первом браке Смирнова, 1879–1965) Зайцевы. Зайцев входил в круг молодых московских писателей, близких к символизму. В альбоме Рындиной и Соколова остались записи Зайцевых начала 1914: «Привет государю моему Грифу и его Грифонше. Бор. Зайцев» и «Милые! Здесь у Вас хорошо, но в доме Бахрушина было лучше. Вера Зайцева» (РГАЛИ. Ф. 2704. Оп. 1. Ед. хр. 17. Л. 12 и об.).


[Закрыть]со мной по-прежднему любезны, но я чувствую холод. Белый любезен ужасно, говорит, что нет друзей ближе нас – предает, по некоторым сведениям, за углом [691]691
  О Белом Рындина подробно вспоминала в своих мемуарах.


[Закрыть]. Один Валерий Брюсов, раз изменившись, спокойно, но твердо не предает. Хороший был враг и верный союзник [692]692
  Сохранилось одно письмо Брюсова к Рындиной от 19 марта 1909:
  «Многоуважаемая Лидия Дмитриевна!
  Обстоятельства решительно не позволяют мне воспользоваться Вашим любезным приглашением и обедать сегодня у Вас. Я весьма огорчен этим и очень, очень перед Вами извиняюсь. Мне хочется, чтобы Вы верили, что я в данном случае уступаю необходимости.
  Вы мне позволите, поэтому, быть у Вас в тот же час, как Н. А. Попов, то есть в начале восьмого.
  Сердечно уважающий Вас
  Валерий Брюсов.»
(РГАЛИ. Ф. 2074. Оп. 1. Ед. хр. 8)

[Закрыть].

Тимофеев чуть не каждый день бывал, дружил, – теперь полтора месяца не был [693]693
  Имеется в виду журналист, сотрудник московских газет А. А. Тимофеев.


[Закрыть]. Любезен, но знаешь уже, что он неверен. Стражев издали по-прежднему [694]694
  Поэт Виктор Иванович Стражев (1879–1950). Соколов относился к нему с симпатией.


[Закрыть].

Газетчики – враги, как и были.

Владимировы [695]695
  Не исключено, что речь идет о близком к «Грифу» художнике Василии Васильевиче Владимирове (1880–1931), оформлявшем «Стихи о Прекрасной Даме» А. А. Блока и «Возврат» Андрея Белого. Однако фамилия «Шорникова» в его окружении нам не встречалась. Женился он в 1914 на Л. М. Горвиц. См. наиболее подробную работу: Демиденко Ю. Б.B. В. Владимиров – художник первой книги Блока // Труды Государственного музея истории Санкт-Петербурга. СПб., 1999. Вып. IV. С. 253–265.


[Закрыть]– были так дружны декабрь. Сейчас чувствую холод. Она (Шорникова) не может мне простить, что я не могу проводить все ночи в ресторанах. Скука и утомление.

В Каптеревы (гипнотизеры <так!>) чувствую, что вся симпатия сосредоточилась на мне как на сомнамбуле, а не лично мне и Сереже. Сейчас звонят – когда прийти аккомпаньятору для концерта в Межевом институте 31-го. Думала отказаться, а решила 28-го – в четыре часа.

Не знаю, почему не отказалась.

Пойду, верно, завтра в Кружок – читает Вячеслав Иванов [696]696
  26 января 1909 Вяч. Иванов читал в московском Литературно-художественном кружке лекцию «О русской идее» (подробнее см.: Оккультизм.C.239–254). Об отношениях Вяч. Иванова с Рындиной известно не очень много, однако они явно были связаны с мистическими чувствованиями. В «Ушедшем» Рындина рассказывала: «я с особой благодарностью вспоминаю Вячеслава Иванова. <…> Я находила у него ответы на волновавшие меня вопросы искусства и религии. <…> Много нужных советов он мне дал, некоторым из них я следовала всю жизнь» (С. 310–311).
  31 января 1909 А. Р. Минцлова писала Иванову: «Сегодня у меня была Лидия Дмитриевна (жена Грифа). Об этом свидании я должна сказать Вам лично, писать этого нельзя. Это…. невыразимый ужас, и именинет тому, что я узнала – Она пришла ко мне в 3 часа дня сегодня – я знала. Вас нельзя было вызвать тотчас, в эти часы Вас не было уже дома – (4 ч<аса> дня). Но у меня к Вам серьезная, глубокая просьба, Вячеслав. Я умоляю Вас, в понедельник этот (день Сретения Господня, великий день), в 2 ч<аса> дня приехать к Христофоровой, у меня будет Лидия Дмитриевна, Соколова, которой необходимовидеть Вас и поговорить с Вами. Я не могу допустить, чтобы ее изувечили так. – Эту жизнь надо спасти. И я прошу Вашей помощи здесь, Вячеслав, т. к. она чувствует огромную симпатию и доверие к Вам» (РГБ. Ф.109. Карт. 30. Ед. хр. 7. Л. 16 об. – 17 об.). Нам неизвестно, какую именно помощь оказал Иванов Рындиной, но в письме того же 1909 (само письмо не датировано, а обозначение месяца на штемпеле читается неясно – то ли II, т. е. февраль, то ли 11, т. е. ноябрь) Рындина писала: «Мне стало как-то внутренне необходимо написать Вам, дорогой Вячеслав Иванович, и я решила воспользоваться Вашим позволением и спросить о Вас – сказать кое-что о Москве и о себе. Я слышала от Н. А. Бердя<ева>, что возможен Ваш приезд в Москву еще в этом сезоне. Я Вас ужасно прошу: дайте тогда знать о себе – мне было бы тяжело знать, что Вы были в Москве, – Вячеслав Иванович, а я с Вами не увиделась. У меня все время была тайная надежда попасть в Петербург, но, кажется, ей не будет суждено осуществиться. Гипноз дал мне себя знать. Оказывается, что я в продолжен<ие> полуторых месяцев <так!> ходила с воспалением легких. – Мне было велено не чувствовать боли и сознавать себя здоровой. И вот теперь гипноз отошел, и я оказалась с процессом в легком и лихорадк<ой>, которую я наконец почувствовала, она была больше месяца. А я-то удивлялась иногда, отчего у меня горит тело и что-то жжет внутри. Я без ужаса не могу вспомнить обо всем этом. – Каким благодеянием был для меня Ваш приезд. – Ваша лекция, где я увидела Ан<ну> Руд<ольфовну> – И Ваша и ее поддержка. – Вы были первыми, не заинтересовавшимися опытами. – Все обычно, когда я говорила: „Я сомнамбула – но я хочу уйти“, – отвечали: „Уходите, только я еще посмотрю это, и там Вы можете уйти“, – а сил у меня не хватало, какая-то пустота внутри, и где-то глубоко, глубоко – ужас, а перед чем – неясно. Теперь, мне кажется, внутренно я тверда. Благодаря болезни, сижу дома, – несмотря на слабость, заставляю себя заниматься полчаса пластикой с балериной, – а остальное читаю и думаю, и мне кажется, что, оторвавшись от внешнего, я сильней чувствую себя и становлюсь тверже. Жду с нетерпением приезда Ан<ны> Руд<ольфовны>. О здоровии своем не печалюсь, слабая боль в боку не мешает мне жить, а сидение дома освобождает от многого, не нужного мне. – Думаю, что выздоровею, т. к. все предписанное мне доктором исполню, – смерти же тоже не боюсь. Я боялась бы только умирать постепенно от чужой воли, а умереть, потому что тело отжило и не может больше служить мне, не боюсь – будет, что нужно! Недели две я буду еще сидеть в Москве и в комнате, а там, если будет возможно, постараюсь куда-нибудь на солнце. Сделаю все возможное, чтоб жить. Мне ведь еще так мало лет, – может быть, я еще нужна. И мне жаль Сережу. Теперь и он уже по-настоящему боится гипноза для меня. Москва сейчас тяжелое зрелище. Рефераты анти-декаденские <так!> имеют бурный успех. Настоящие люди молчат – Белый в деревне. – Защищают декаденство (я говорю это слово умышленно неверно) какие-то фельетонисты Ермиловы и присн<ые>. Приехал Леон<ид> Андр<еев> (хочет основать театр с неким Фальковским – это Ваш Петерб<ургский>) – почти ежедневно среди каких-то ужасных людей. – Ничего, ничего нет сейчас здесь настоящего, атмосфера тяжелая, вспоминаю Ваш приезд и все, связанное с ним, как светлый луч. Привет Вам, Вячеслав Иванович. Спасибо. Лидия» (РГБ. Ф. 109. Карт. 33. Ед. хр. 101). См. также: Богомолов Н. А.От Пушкина до Кибирова. С. 189–191.


[Закрыть].

Снималась Зоренькой (ничего). Говорят, да я и сама замечала, что у меня была красивая внешность в этой роли. У Корша играю одни роли в три слова [697]697
  В программах театра Корша за это время числятся следующие роли Рындиной: тетушка Молли («Розы» Г. Зудермана), Барб («День денщика Душкина» В. Рышкова) и упоминаемая здесь роль королевны Зореньки-Ясной в спектакле по пьесе Н. Кригер-Богдановской «Приключения королевича Ладо и его верного слуги Барбо».


[Закрыть].

Киев

4 окт<ября> (воскресение).

Сейчас иду играть «Зимнюю сказку» [698]698
  Спектакль по пьесе У. Шекспира. Рындина играла роль пастушки Дорки.


[Закрыть]. Дорку играю. Этой пьесой открывался сезон. Не знаю, боюсь что сказать – внешне удачнее этот сезон предыдущего, но мне хотелось бы безумий души, настоящей, а это только то, что те роли в три слова, что мне дают, я не порчу, и поэтому говорят, что я удачно играю. Не того я хочу, не того [699]699
  Работа Рындиной в театре «Соловцов» (в это время его арендовал И. Е. Дуван-Торцов, потому в воспоминаниях о Рындиной встречается упоминание о ее службе у Дуван-Торцова) в Киеве в 1909 вызывала противоречивые отзывы. В этом году она сыграла Насморк («Синяя птица» М. Метерлинка), Агничку («Холопы» П. П. Гнедича), Труду Мейер («Фрейлейн Фресибольден (Борьба за мужчин)» К. Фибих), Ингеборг («У царских врат» К. Гамсуна) и некоторые другие, Отзывы колебались, от, например: «Г-жа Рындина в роли Труды создала надлежащий образ, артистка играет легко и изящно» ( Лель// Киевский театральный курьер. 1909. 9 сентября. № 311. С.4) и до: «Совсем ничего не выходит у г-жи Рындиной» ( Померанцев С.«Лестница славы» // Последние новости (Киев). 1909. 28 ноября. № 848).


[Закрыть].

Сейчас около меня – моя сожительница Мара (Мар. Ник. Раппонет) Репина [700]700
  Отметим, что Рындина и Репина в «Мелком бесе» Ф. Сологуба играли сестер Рутиловых.


[Закрыть], несколько ухаживает ее брат, офицер-драгун Борис, Ал<ександр> Ив<анович> Филиппов, ред<актор> жур<нала> «Мир Искусств» [701]701
  Имеется в виду журналист Александр Иванович Филиппов (1882–1942) – редактор киевского журнала «В мире искусств», широко привлекавшего к сотрудничеству писателей модернистского лагеря, сотрудник различных киевских газет, несколько раз напечатавшийся также в журнале «Весы». О его эмигрантской биографии см. справку: Флейшман Л., Абызов Ю., Равдин Б.Русская печать в Риге: Из истории газеты «Сегодня» 1930-х годов: В 5 кн. Кн. I: На грани эпох. Stanford, 1997. С. 373.


[Закрыть], Вл<адимир> Юрьевич Эльснер, молодой поэт ничего себе, не лишен дарования [702]702
  Поэт Владимир Эльснер (1886–1964). Удачную его характеристику этих лет см.: Тименчик Р.«Остров искусств»: Документальная повесть // Дружба народов. 1989. № 6. Ср. также комментарии А. Г. Терехова в публ.: Второй номер журнала «Остров» // Николай Гумилев: Исследования и материалы. Библиография. СПб., 1994. С. 349–350.


[Закрыть]. Неудачливый оратор Ал<ександр> Карл<ович> Закржевский приходит и молчит [703]703
  Александр Карлович Закржевский (1886–1916) – киевский прозаик и литературный критик.


[Закрыть]. Дагмаров (Жуков), наш премьер, – злой, хорошо одетый, остроумен и занятен иногда [704]704
  Об актерах труппы театра см. хронику газеты «Киевский театральный курьер» за 1909.


[Закрыть]. Милый Никол<ай> Александрович> Попов [705]705
  Николай Александрович Попов (1879–1949) был не только режиссером, но и писал статьи в «Киевском театральном курьере» и других театральных изданиях. Рындина была знакома с ним еще до того, как стала служить в киевском театре.


[Закрыть]– я часто прихожу к нему, он живет в том же доме, и пью в белой маленькой чашечке черный кофе с персиком, – он наш режиссер, и ко мне хорош.

Еще есть разные типы – грубый, талантливый Волковской, не особенно даровитая, но милая Соколова Клавдия Лукьяновна – я ей показываю те греческие репетиции и танцы, что выучила летом, – она мне то, что ее учила Книппер, – главным образом, пластику эллинскую. Сережа в Москве, мне без него тяжело, и потом – я очень женщина, это мне мешает. Жду его 11–12 окт<ября>, тоскливо одной, он мой единственный милый. Только его я не обманывала, только его жалею и люблю. Читаю по разным отраслям без системы, единственно, стараюсь не читать явно ненужные вещи. Сейчас у меня «Les civilisées» Claude Farrer’a [706]706
  Роман французского писателя Клода Фаррера (наст, имя Фредерик Эдуар Баргон; 1879–1957).


[Закрыть].

7 окт<ября> (среда).

27 ок<тября> (вторник).

Что помешало писать – не знаю. Сережа был, в четверг 22 уехал – грустно мне, милый Сережа, чувствую, что наши жизни спаяны. Сейчас я дурю, грущу – плачу и смеюсь. Каждый день новый объект, и нет сил заставить быть себя до конца интересной, скушно. Вчера Ленский, милый, тихий, сейчас Бродский – нахальный, глупый. Еще день назад Волховской – грубый, тупой: жмет в углу локоть, норовит ущипнуть. Джонсон – кроткий, сериозный, неглупый, но бесконечно старый по всему, его без ресниц веки, парик с пробором на голой голове, подведенные брови [707]707
  И. Джонсон – псевдоним киевского журналиста Ивана Васильевича Иванова (1867–1920). Его отзывы об игре Рындиной в «Киевских вестях» были неизменно доброжелательны.


[Закрыть]. К чему все? – хоть бы получить за это что. Милый, хороший Ник<олай> Александрович Попов>. Сейчас я опять к нему спокойна и еще более ценю его. Сережа пишет ежедневно. Господи, неужели ничего интересней не будет? Что я дам жизни? Сережа выхлопотал мне жалование – я сейчас получаю 75 рублей. Не верится даже, ни во что не верю. Играю в «Мелком бесе» Дарию Рутилову – роль хорошая [708]708
  Этот пассаж дневника вносит некоторые уточнения в мемуары Рындиной, где она писала: «Театр Незлобина в Москве решил ставить переделку его <Сологуба> романа „Мелкий бес“. Тут Федор Кузьмич оказал мне большую услугу, рекомендовав меня Незлобину на роль Дарьи, где надо было петь и танцевать. Я в то время играла в Киеве, и попасть в Москву, в такой театр, как Незлобина, было для меня большой радостью» (С. 307). Еще 30 августа 1909 Соколов писал Сологубу: «…Лида служит этот сезон в киевском театре „Соловцов“. Вот причина, почему Киев мне стал очень по дороге. С очень чистым сердцем послал Вам телеграмму, поддерживая просьбу киевского театра относительно „Мелкого Беса“. Театр действительно очень хороший, с прекрасно поставленной технической и театральной частью и с хорошею труппой. С этого сезона здесь главным режиссером Н. А. Попов, покинувший моск<овский> Малый театр и здесь имеющий неограниченные полномочия. Человек он тонко чувствующий и очень культурный, и за постановку, безусловно, можно не опасаться. <…> …у меня есть к Вам огромная просьба, на которую я решаюсь, зная Ваше многолетнее доброе ко мне отношение. Здесь играет Лида… Ей дают роли, – и неплохие. Она много занята. Но когда жене Грифа приходится играть Гнедичей и Рышковых, нельзя не мечтать ей о роли в настоящейвещи. Вот теперь она спит и видит играть в Вашей пьесе. По обычному ходу вещей возможно, что ей там дадут роль, но возможно – и нет: она уже занята во многих пьесах, а постановка „Мелкого Беса“ будет крупным событием, и актеры будут наперебой стремиться получить там роль. Вот почему я решаюсь просить Вас: черкните Николаю Александровичу Попову (Киев, театр Соловцов), что Вы желали бы, чтобы Лида (по сцене – Лидия Дмитриевна Рындина) была занята в Вашей пьесе. Она, как и я, глубоко любит Ваше творчество и, думаю, имеет много больше внутренних прав участвовать в Вашей пьесе, чем большинство ее товарищей по сцене. Я не знаю, как расположились персонажи в переделке, и потому не могу очень говорить об определенной роли. Думаю все же, что Лиде шла бы роль одной из Рутиловых» (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. Ед. хр. 636. Л. 42). Премьера состоялась 7 ноября, причем Сологуб специально приезжал на нее. Несколько позднее, 20 ноября, Соколов писал ему: «…Лида очень усовершенствовалась в изображении Дарьи. Играла уже третий раз. Говорят, насколько ушла от первого, что прямо узнать нельзя. На третьем спектакле ее даже иные пытались вызывать. <…> Хочу Вам напомнить Ваше обещание написать о ней Незлобину. Сегодня я получил от Лиды письмо, что через несколько дней о ней будет писать Незлобину Попов, прося принять ее в труппу на будущий год – на жалованье рублей в 125. Поповские ей рекомендации как актрисе способной и развивающейся будут самые горячие. Было бы очень хорошо, если бы вслед за письмом Попова пришло и Ваше. Перед таким ударом Незлобии бы не устоял. Было бы очень важно, если б в Вашем письме Вы, говоря о желательности принятия Лиды на будущий год и о ее актерских данных, упомянули, как бы не зная об письме Попова к Незлобину, что Незлобии может ближайшим образом справиться о ней у Н. А. Попова. <…> Без Лиды мне очень тяжко, и жить или не жить нам вместе в будущем году, нам почти – быть или не быть» (Там же. Л. 43 об. – 44 об.). 21 декабря 1909 Рындина писала Сологубу: «…спасибо <…> за Вашу готовность дать обо мне отзыв Незлобину. Я уже с ним лично говорила – почти все закончено – он полуобещал. Я только одно хочу Вас попросить: если он будет Вас об этом спрашивать при свидании, замолвить за меня слово. Для меня это будет решающим. <…> Мне больно оттого, что Вы видели меня только в „Дарии“, да и то 1-ый раз – последующие разы я многое переменила и было много лучше. <…> Весной, если с Незлобиным будет решено, думаю ехать в Париж поучиться» (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. № 602). Отметим, что Соколов старался поддерживать жену в ее артистической деятельности: сотрудничал в газете «Киевский театральный курьер», куда давал не только статьи, но и хронику (отметим не учтенные библиографиями и скорее всего принадлежавшие Соколову известия о похоронах И. Ф. Анненского [8 декабря. № 440. С. 6] и грядущем выходе «Кипарисового ларца» [13 декабря. № 445. С. 9]), а также отдал театру свой перевод пьесы Э. Скриба «Лестница славы».


[Закрыть]. Боже, это большая вещь, может много дать и многое погубить. Пишу Дробышову, имею от него из Москвы нежные письма, и Лариске. Они ссорятся. Леля Неверова пишет – я люблю ее почему-то, за ее легкомыслие, за то, что она умеет брать от жизни все, что хочет, умеет призывать мущин и быть с ними близка. Она вакханка, а я – «вакханка без страсти», как говорит Орлик.