Текст книги "Вокруг «Серебряного века»"

Автор книги: Николай Богомолов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 48 страниц)

I

Первая беседа с Георгием Викторовичем Адамовичем

Париж, июнь 1960 г.

Мои воспоминания об Анненском в «Числах» – чистейшая выдумка… [1011]1011
  Г. А.Вечер у Анненского // Числа. 1930/31. № 4. Перепеч.: Адамович Георгий.Собр. соч.: Стихи, проза, переводы. СПб., 1999.


[Закрыть]У него я не бывал. Но как-то он был в 1-й Петербургской гимназии, где я учился. Очень запомнился: высокий, прямой, каменное лицо истукана, сидел с опушенными глазами. Похвалил нашего учителя латинского яз<ыка>. Тот сказал, что А<нненский> – известный оратор… [1012]1012
  Об этой встрече Адамович специально написал: Памяти Ин. Ф. Анненского: К двадцатилетию со дня смерти // Последние новости. 1929. 28 ноября.


[Закрыть]

Слава А<нненско>го посмертная. Увлекался им, как многие из молодежи моего поколения. Прочел все его книги после «Кипарисового Ларца». Кроме Блока и Анненского, все увяло… В 1919 г. некто Бернштейн переписывал «Кипар<исовый> Ларец» и продавал… Он жил этой перепиской [1013]1013
  Возможно, речь идет об известном лингвисте Сергее Игнатьевиче Бернштейне (1892–1970) или о его брате Игнатии Игнатьевиче (впоследствии печатавшемся под псевдонимом А. Ивич, 1900–1978). Правда, по воспоминаниям дочери И. И., С. И. Богатыревой, ее отец всегда отличался предельно неразборчивым почерком. Может быть, слова Адамовича основаны на том, что в издательстве И. И. Бернштейна «Картонный домик» в 1923 г. вышли «Посмертные стихи» и второе издание «Кипарисового ларца» Анненского. См. также: Богатырева Софья.Памяти «Картонного домика» // A Century’s Perspective: Essays on Russian Literature in Honor of Olga Raevsky Hughes and Robert Hughes / Ed. by Lazar Fleishman, Hugh McLean. Stanford, 2006; Она же.Хранитель культуры, или До, во время и после «Картонного домика» // Континент. 2009. № 142.


[Закрыть].

Гумилев – наш самый замечательный разговор с ним, последний, произошел незадолго до его ареста, присутствовал и Г. Иванов. Гумилев говорил тогда очень просто. Он всегда ценил Анненского, а тут сказал, что в нем разочаровался. Великий поэт – это граф Комаровский… [1014]1014
  3 апреля 1965 г. Адамович писал Иваску: «…<Г. П.> Струве в „Н<овом> Ж<урнале>“ пишет, что преклонение Гумилева перед Анненским „всем известно“. Да, оно было, но не до конца его жизни. Я хорошо помню разговор с Г<умилевым> за два-три дня до его ареста, м<ожет> б<ыть>, самый длинный разговор, который вообще у меня с ним был. Он говорил, что Анненский – поэт средний, что он наконец это понял и что великий поэт символизма – гр. Комаровский. К сожалению, у меня нет никаких записей об этом, – никаких документов. Присутствовал при этом один Георгий Иванов» (Box 1. Folder 3). Несколько ранее, 23 июля 1964 г., видимо, по просьбе Иваска он вспомнил: «Комаровский. Я его не знал, никогда не видал. Помню, что к нему отношение было недоуменно-уважительное. Гумилев (последняя моя с ним встреча) собирался возвести его в великие поэты и посрамить им Анненского» (Там же). Ср. в письме к нему же от 14 ноября 1965 г.: «Кстати, вспомнил сейчас разговор с Ахматовой, убеждавшей меня, что Гумилев – хороший поэт, в частности, „Сумасшедший <так!> трамвай“. Ну да, это эффектно, но плохо. Но ночью сегодня („что думает старуха, когда ей не спится“) я мысленно повторял: „…как дай вам Бог любимой быть другим“. И честное слово, потом не мог 2 часа заснуть. Как хорошо, и какая чушь после такой божественной строчки этот „Трамвай“!» (Там же).


[Закрыть]

Очень люблю Анненского, многое знаю наизусть. Любимые стихи? Их много, напр<имер>, «О нет, не стан…». Недавно перечел «Фамиру Кафаред», и это замечательная вещь…

Кузмин: познакомился с ним в 1912 или 13 гг. У него был ореол большого поэта и метра. Но я всегда считал его маленьким поэтом [1015]1015
  См., напр., статью Адамовича «Об М. Кузмине» (Звено. 1923. 13 октября; перепеч.: Адамович Г.Собр. соч.: Литературные беседы. СПб., 1997. Кн. 1).


[Закрыть]. Есть хорошие стихи: «Я тихо от тебя иду…» Но Ахматова называла его своим учителем [1016]1016
  Явная ошибка: стихотворение Ахматовой «Учитель» посвящено И. Анненскому. Видимо, мемуарист имел в виду то, что Кузмин написал предисловие к первой книге Ахматовой.


[Закрыть]. Кузмин относился насмешливо к тому, как Гумилев играл роль метра. Он милый, трогательный и чем-то жалкий человек, не очень умный [1017]1017
  Своеобразный ответ Адамовича на фразу, сказанную ему Кузминым в 1923 г., незадолго до отъезда Адамовича из России: «Ты, Жоржик, дурак» ( Богомолов Н. А., Малмстад Дж. Э.Михаил Кузмин: искусство, жизнь, эпоха. СПб., 2007. С. 408–409; ср. вариант, рассказанный Адамовичем Иваску: Иваск Ю.Разговоры с Адамовичем // Новый журнал. 1979. № 134. С. 98).


[Закрыть]. Говорил немного: «Хранил молчанье в важном споре…» [1018]1018
  Перефразировка строки из «Евгения Онегина»: «Хранить молчанье в важном споре» (гл. I, стр. V).


[Закрыть]

Гумилев: вероятно, встретился с ним в университетском коридоре, в кот<ором> проходила вся жизнь ун<иверсите>та, или в романско-германском <так!> семинаре, в кот<ором> участвовали, кроме него, Мочульский, Шилейко и др. [1019]1019
  О романо-германском семинаре Петербургского университета в связи с Гумилевым см.: Азадовский К. М., Тименчик Р. Д.К биографии Н. С. Гумилева (вокруг дневников и альбомов Ф. Ф. Фидлера) // Русская литература. 1988. № 2. С. 182–184. Сам Адамович вспоминал о нем: Петербургский университет: (К 150-летию со дня его основания) // Новое русское слово. 1969. 7 марта. Ср. также: Депретшо Катрин.Петербургский университет и Серебряный век // Санкт-Петербург: окно в Россию. СПб., 1997; Письма К. В. Мочульского к В. М. Жирмунскому / Публ. А. В. Лаврова // Новое литературное обозрение. 1999. № 35.


[Закрыть]

Г<умилев> держался метром, удостаивал своего внимания… Я вошел в его окружение благодаря моей сестре, в кот<орую> он был недолго влюблен [1020]1020
  Речь идет о Татьяне Владимировне Адамович (в замуж. Высоцка, 1899–1971), которой посвящен сборник стихов Гумилева «Колчан». См.: Иваск Ю.Воспоминания Татьяны Высоцкой // Новое русское слово. 1972. 5 марта.


[Закрыть]. До этого вместе с сестрой мы были на лекции Чуковского о футуристах [1021]1021
  Лекцию «Искусство грядущего дня: Русские поэты-футуристы» К. И. Чуковский читал несколько раз в октябре – ноябре 1913 г., впервые – в Тенишевском училище.


[Закрыть]. Гумилев тогда шутил: в кубо-футуристку я могу влюбиться, но не в эго-футуристку…

Г<умилев> – веселый, жизнерадостный человек, любивший жизненную игру. Акмеизм был его игрой. Ему нравилось сражаться с Блоком, с Маяковским. Он был Бонапартом, а мы его маршалами…

Гумилев ранних стихов Ахматовой не ценил, не потому ли, что она писала не по-гумилевски. Так и о Толстом кто-то сказал: он не любил Шекспира, п<отому> ч<то> он писал не по-толстовски.

Не участвовал в I-ом «Цехе поэтов» [1022]1022
  О первом «Цехе поэтов» (1911–1914) см.: Тименчик Р. Д.Заметки об акмеизме // Russian Literature. 1977. № 3; Лекманов О. А.Книга об акмеизме и другие работы. Томск, 2000 (там же библиография). Среди писем Адамовича к Иваску сохранился небольшой вопросник, где Иваск просил разъяснить ему некоторые недоумения, возникавшие, видимо, в ходе расшифровки записей. На вопрос Иваска: «5. Были Вы хотя бы на одном заседании 1-го Цеха…» – Адамович, вопреки данной записи, отвечал: «Был раза 3–4. В первый раз на квартире С. Городецкого, в 1915 или 16 году».


[Закрыть]. А II-ой «Цех поэтов» создали Г. Иванов и я (Н. Оцуп в книге о Гумилеве дал др<угую,> неверную версию) [1023]1023
  Второй «Цех поэтов» был создан в 1916 г. 1 октября Гумилев сообщал Ахматовой: «Адамович с Г. Ивановым решили устроить новый цех, пригласили меня. Первое заседание провалилось, второе едва ли будет» (Книги и рукописи в собрании М. С. Лесмана: Аннотированный каталог; публикации. М., 1989. С. 359). Однако этот «Цех» все-таки просуществовал до 1917 года. Книга Н. Оцупа – вероятно, его французская диссертация, при жизни не изданная, а ныне переведенная: Оцуп Николай.Николай Гумилев: Жизнь и творчество. СПб., 1995. С. 70–71, 120–122. Ср. также вопрос Иваска: «Итак, Г. И<ванов> и Вы основали II-ой Цех, когда пришел Гумилев и когда начали собираться в Доме Искусств» – и ответ Адамовича: «Нет, совсем не то и не так! II Цех был основан против желания Г., первое заседание было без него, и он долго „будировал“».


[Закрыть]. Гумилев появился в этом II «Цехе» позднее.

У меня было влечение к Ахматовой. Стихи ее я любил больше, чем гумилевские. В посл<едний> раз видел ее на вечере в 1923 г. Нельзя было оторвать от нее глаз… Не красавица, но очень красива. Она мне тогда сказала: «Стара собака становится…» Была она насмешлива, язвительна, любила поставить человека в смешное положение. Бывало, Гумилев говорит, говорит, а Ахматова молчит, молчит и вдруг скажет два слова – и уничтожит его. Так Клемансо уничтожал Жореса…

Ахматова сказала о Мандельштаме: «Лучший поэт», и это было сказано не против Блока… Но таких кусков поэзии, такой магии слов нет у Блока. Его стихи лучше по качеству стихов Блока и Анненского, но те создали свои миры. Так у Лермонтова – строки, каких нет у Пушкина, но отдельные строки. А у Пушкина – свой мир. Нет поэзии Лермонтова, как есть поэзия Пушкина.

З. Гиппиус говорила в эмиграции: «Пришел ко мне Мандельштам – худой, зеленый… Но я сразу определила: замечательный поэт» [1024]1024
  Об отношении З. Н. Гиппиус к Мандельштаму (которому она покровительствовала в ранние годы его творчества) см.: Гиппиус З. Н.Стихотворения. Живые лица. М., 1991. С. 266–267; Мандельштам в записях дневника С. П. Каблукова / Публ. АЛ. Морозова // Вестник русского христианского движения. 1979. № 129 (перепеч.: Литературное обозрение. 1991. № 2).


[Закрыть].

Одно из посл<едних> собраний «Аполлона» в 1917 г., читали стихи Пяст и Мандельштам. Говорил В. Иванов. Все молчали. Он был верховный авторитет и для Гумилева. В. Иванов превозносил Пяста и скептически отнесся к Мандельштаму. Это литературная политика (Пяст – символист). Но мы думали иначе…

Я с Мандельштамом дружил. Он был необычайно даровитый человек в разговоре. Как Поплавский. Их умение беседовать не ниже их поэтического дара. Мы говорим связно, а М<андельштам> – иначе. И он считал, что его собеседник так же даровит, как он сам. Я не всегда за ним поспевал…

М<андельштам> всегда хохотал, заливался смехом, о чем бы ни говорил.

Как-то, уже при большевиках, мы говорили с М<андельштам>ом о Пушкине, преимущественно восклицаниями: помните это, а это знаете?.. И он вдруг сказал мне: «После нашего разговора о Пушкине я должен признаться, что вас обманывал» (в одном деле, связанном с разными выгодами…). Этого я никогда не забуду…

Почти все люблю у М<андельшта>ма, особенно его бессвязные бормотания: «Бессонница, Гомер, тугие паруса…» или «За мыс туманный Меганом…» [1025]1025
  Речь идет о стихотворении «Меганом» («Еще далеко асфоделей…»).


[Закрыть]. Как-то на вечере я читал М<андельшта>ма и потом Пастернака. У последнего звук деревянный.

А у М<андельшта>ма виолончельно-бархатный звук… Это было у Тютчева…

Стихи М<андельшта>ма: «А зодчий не был иностранец…» А потом вдруг: «Ну что ж?» Это смысла не имеет… Вероятно, реминисценция из Ахматовой. Но хорошо… [1026]1026
  Видимо, имеется в виду ритмико-интонационное и словесное сходство упомянутых строк стихотворения Мандельштама «На площадь выбежав, свободен…» (в оригинале: «А зодчий не был итальянец, / Но русский в Риме, – ну так что ж!..») с началом стихотворения Ахматовой 1911 года: «Меня покинул в новолунье / Мой друг любимый. Ну так что ж!..»


[Закрыть]

Разбор стихов в «Цехе». Разбирали технику стихосложения. Ничего особенного… Все присутствующие хотели сказать что-н<и>б<удь> умное… Настоящий разбор стихов всегда с глазу на глаз… Вообще не надо преувеличивать значение «Цеха»… А Гумилев всегда хотел, чтобы все было по его линии… Как-то читала Ахматова: «Мы шумно бродили по дому…» [1027]1027
  Оговорка Адамовича или ослышка Иваска. Стихотворение Ахматовой начинается: «Бесшумно ходили по дому…»


[Закрыть]Мандельштам очень хвалил… А Ахматова считала эти стихи слабыми. Из своих стихов она любила: «От горькой гибели моей…» [1028]1028
  Речь идет о стихотворении «Когда о горькой гибели моей…».


[Закрыть]и еще одно другое.

Вторая беседа с Георгием Викторовичем Адамовичем

Париж. Июнь 1960 г. Около часу

О Блоке. Среди акмеистов было сопротивление Блоку. Его стиль – уязвимый. Сила Блока – не в стиле, а в ритме, в интонации. У романтиков – ритм сильнее, а у классиков – стиль чище.

Пушкин и Лермонтов: их даже нельзя сравнивать… Но вот лерм<онтовские> стихи «Не смейся над моей пророческой тоской…» – этого у Пушкина нет, этой интонации. У нас было детское фрондирование Блоку. Но мы все были его подданными. Все чувствовали его царственность. Он говорил за всех нас. Смерть его потрясла… После его смерти была статья: «Мы наследство Блока не принимаем…» [1029]1029
  Адамович говорит о своей статье «Смерть Блока» (Цех поэтов. Пг., 1922. Кн. 3. С. 49). См. также выше, примеч. 4 (в файле – примечание № 998 – прим. верст.).


[Закрыть]Но все мы знали – кто он…

Есенин: я дружил с ним. Как-то мы шли по Невскому. Есенин сказал: «Если Блок сказал бы: „Сережа, пойди, ляг мне под ноги, ножкам моим жестко“, – я, не задумываясь, лег бы ему под ноги…»

29-го января 1837 г. и 7 августа 1921 г.: с этими смертями что-то оборвалось в России.

«Ночные часы» – расцвет Блока, «Седое утро» – уже ослабление.

А «Двенадцать»? Впечатление было потрясающее. Иванов-Разумник сказал: это как «Медный Всадник» [1030]1030
  См. в известной статье Иванова-Разумника «Испытание в грозе и буре»: «Так когда-то Пушкин в „Медном Всаднике“ был на грани реального и над-исторических прозрений. <…> Если поэму „Двенадцать“ мы поставили в ряду „Медного Всадника“, то в ряду „Клеветникам России“ надо поставить вслед за „Двенадцатью“ написанных „Скифов“» ( Иванов-Разумник.Вершины: Александр Блок, Андрей Белый. Пг., 1923. С. 183, 187).


[Закрыть]. А сейчас – «Двенадцать» выветрились. А «Скифы» – риторика. В «Двенадцати» слишком эффектный конец. Иначе в «Медном Всаднике»: «Похоронили ради Бога…»

О Есенине: Пастушок в голубой рубашке. А глаза озорные. Жадность к жизни… В Петербурге сразу с вокзала он поехал к Блоку, который хорошо его принял. Потом покровительство Городецкого и Клюева.

Но др<угие> петербургские поэты приняли его в штыки. Говорили: «У Есенина фальшь, притворство, маскарад». Маяковский сказал: «В есенинских стихах заговорило ожившее лампадное масло» [1031]1031
  Почти точная цитата из статьи Маяковского «Как делать стихи» ( Маяковский В. В.Собр. соч.: В 13 т. М., 1959. Т. 12. С. 93).


[Закрыть]. Московский поэт.

Есенин – не большой, но настоящий поэт. Понимаю, почему именно его так любят в России. Там быт – жесткий, трудный , нет нежности… Его грустная легкая музыка встречает в России отклик. Маяковский – более даровитый поэт, но он – жесткое Явление.

У Есенина – дар непосредственности, стихи из ничего, это пушкинское качество (хотя Пушкин и Есенин – величины несравнимые). Есенин не воняет литературой (тургеневское выражение).

З. Н. Гиппиус лорнирует Есенина, кот<орый> явился на какое-то собрание в валенках: «Какие на вас гетры, где вы их купили?» [1032]1032
  Этот эпизод широко известен по многим воспоминаниям, в том числе по книге И. Одоевцевой «На берегах Сены» ( Одоевцева Ирина.Избранное. М., 1998. С. 594–595).


[Закрыть]

В посл<едний> раз видел Есенина в Берлине, он приехал из Америки. Страшный, вспухший, налитый какой-то водой… Бранил Айседору Дункан последними словами… Но другим ругать ее не позволял.

Хлебников: самый молчаливый человек на свете… Видел его в «Бродячей Собаке». Там же бывал Маяковский. Как-то раз он прочел (не помню стихов в точности): «С неба смотрела какая-то дрянь величественная, как Лев Толстой»… Его стащили с эстрады [1033]1033
  Имеется в виду стихотворение Маяковского «Еще Петербург» (1914). Воспоминания Адамовича, вероятно, относятся к выступлению Маяковского в «Бродячей собаке» 11 февраля 1915 г., когда бурное негодование аудитории вызвало стихотворение «Вам!».


[Закрыть].

Однажды Мандельштам говорил, говорил и вдруг остановился: «Не могу больше говорить, п<отому> ч<то> в соседней комнате молчит Хлебников». Вероятно, Хлебников всегда был погружен в свои философские, лингвистические домыслы. Не в обиду будь сказано: он был ненормальный человек. И очень одаренный человек. Если бы у него было больше культуры, он мог бы стать гениальным ученым.

Стихи его меня не восхищают. А помню, как Сологуб восхищался его стихами (читает быстро, я не смог записать: падают какие-то два имени, и потом сероглазый король) [1034]1034
  Судя по всему, Адамович читал строки Хлебникова (из сверхповести «Война в мышеловке»):
Падают Брянские, растут у Манташева,Нет уже юноши, нет уже нашегоЧерноглазого короля беседы за ужином.Поймите, он дорог, поймите, он нужен нам!  Отметим, что первые две строчки этого отрывка были эпиграфом в раннем варианте «Поэмы без героя» А. Ахматовой. «Сероглазый король» – отсылка к одноименному широко известному стихотворению Ахматовой.


[Закрыть].

У него была репутация гениального поэта. Необычайное чутье слова. Футуристы считали его существом высшего порядка. Никакого притворства в Хлебникове не было. Все настоящее. Прозы его не помню. Мог бы рассказать Анненков [1035]1035
  Ю. П. Анненков посвятил Хлебникову отдельную главу в книге воспоминаний «Дневник моих встреч».


[Закрыть].

Маяковский – огромное дарование. Оратор в поэзии. Замечательный чтец. В лесу или ночью никто не станет читать Маяковского. Но его чтение с эстрады производило сильное впечатление. Он предатель поэзии. Все вывернул наизнанку, доказывал, что изнанка важнее лицевой стороны.

В Маяковском есть трагическое и смешное, что-то от Несчастливцева. Но это мое личное мнение…

Один сов<етский> поэт, кот<оро>го я недавно встретил, сказал: «Что вы меня глупости спрашиваете: Маяковский – первый поэт в России!.. Культ возник уже после его смерти, после одобрения Сталиным».

Много замечательного в его дореволюционных стихах о любви…

У него своя интонация: «Мама, ваш сын прекрасно болен…» [1036]1036
  Из поэмы «Облако в штанах».


[Закрыть]Его ораторская поэзия от Державина, Некрасова… [1037]1037
  Вероятно, Адамович опирается на положения Ю. Н. Тынянова из статьи «Промежуток»: «Маяковский сродни Державину <…> Его митинговый, криковой стих, рассчитанный на площадный резонанс (как стих Державина был построен с расчетом на резонанс дворцовых зал)…» ( Тынянов Ю. Н.Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 176; здесь же и имплицированное уподобление Маяковского Некрасову).


[Закрыть]

Пастернак: его никогда не видел. Заговорили о нем в 1916 г. О его стихах в альманахе «Весеннее контрагентство муз»… Он тогда произвел большое впечатление на Мандельштама [1038]1038
  В альманахе «Весеннее контрагентство муз» (М., 1916) были напечатаны три стихотворения Б. Л. Пастернака: «В посаде, куда ни одна нога…», «Весна, ты сырость рудника в висках…» и «Я клавишей стаю кормил с руки…»


[Закрыть].

В Петербурге я познакомился с М. Цветаевой, на вечере у Каннегисеров. (См. ее «Нездешний вечер».) Приехал в Москву. Спрашиваю по телефону: «Знаете вашего московского Пастернака?» Она: «Первый раз слышу это имя»… Потом Цветаева Пастернаком бредила… [1039]1039
  Подробнее см.: Адамович Г.Пастернак и Цветаева // Русская мысль. 1980. 23 октября. Перепеч.: Марина Цветаева – Георгий Адамович: Хроника противостояния / Сост., предисл. и примеч. О. А. Коростелева. М., 2000. С. 134–137.


[Закрыть]

Цветаева всегда увлекалась, напр<имер>, Ахматовой, кот<орая> была к ней равнодушна.

О соперничестве Москвы и Петербурга… Даже в карты играли: моск<овский> туз Брюсов, петербургский – Блок. Блок всегда побеждал… Святополк-Мирский сказал о Цветаевой: «Распущенная москвичка…» [1040]1040
  Вероятно, отсылка к фразе из предисловия Д. П. Святополк-Мирского к составленной им антологии «Русская лирика»: «Марина Цветаева, талантливая, но безнадежно распущенная москвичка» (Русская лирика: Маленькая антология от Ломоносова до Пастернака. Париж, 1924. С. XII). Позднее отношение к Цветаевой Мирский изменил.


[Закрыть]Лучшее у Цветаевой – ее стихи Блоку…

Пастернак и Цветаева очень связаны. Пастернак значительнее. Но у него нет мелодии Цветаевой… Увлечение Пастернаком не было ей на пользу. Исчезла ее первоначальная непосредственность… У ней был чистый звонкий голос. Она сошла с ума на переносах. Иногда 12 строк и 12 .

Цветаева настоящий поэт и несчастный человек. Очень много обещала… М<ожет> б<ыть>, я бывал к Цветаевой несправедлив… у меня петербургские навыки [1041]1041
  Подробнее об отношениях Адамовича и Цветаевой см.: Марина Цветаева – Георгий Адамович: Хроника противостояния. М., 2000.


[Закрыть]. У ней демонстративная поэтичность, как у Бальмонта, Бенедиктова… Поэзия дышит, где хочет… А акмеисты хотели, чтобы все были причесаны под одну гребенку… Это ошибка…

Пастернак производил в поэзии опыты, от кот<оры>х позднее он отрекся. Он придавал словам любое содержание… Ахматовой он писал: «Вы прикололи испуг оглядки столбом из соли»… [1042]1042
  Неточная цитата из стихотворения Пастернака «Анне Ахматовой». В оригинале:
Таким я вижу облик ваш и взгляд.Он мне внушен не тем столбом из соли,Которым вы пять лет тому назадИспуг оглядки к рифме прикололи.

[Закрыть]Все слова в вихре, в ритмическом урагане… До Пастернака все стихи можно было рассказать своими словами, хотя они тогда переставали быть стихами… Слово у П<астерна>ка – не логическая единица… Намеки уже были у Анненского: у него слово переставало означать, что оно обычно означало.

Англ<ийский> друг Пастернака показывал мне «Сестру мою жизнь»: столько было перечеркнуто Пастернаком. Он отказался от модернистической манерности. Хорошие стихи у П<астерна>ка «Никого не будет в доме…» («Сестра моя жизнь» [1043]1043
  На самом деле это стихотворение входит в книгу «Второе рождение».


[Закрыть]). «Доктор Живаго»: автор хотел простоты, но написал непросто. Т. е. он написал роман не так, как хотел…

Г.В.А. читает стихотворение Тютчева «Есть в осени первоначальной…» (его любимые стихи). Ахматова о Мандельштаме – райский голос. И у Тютчева райский голос.

Тютчев хорошо знал франц<узскую> лит<ерату>ру. «Мыслящий тростник» – это из Паскаля [1044]1044
  Имеется в виду строка из стихотворения Тютчева «Певучесть есть в морских волнах…»: «И ропщет мыслящий тростник». Цитата из Паскаля раскрывается комментаторами.


[Закрыть]. А «хрустальный день», по-моему, из Севинье: Les jornaux de crystal du debut de l’automne [1045]1045
  На вопрос Иваска: «Приблизит<ельно> где мадам Севинье сказала о хрустальных осенних вечерах… В Вашей цитате это прозвучало как стихи… И напишите это по-французски…» – Адамович отвечал: «„Les journées de cristal de l’automne“. Процитировано у Saint-Beuve в „Causeries de lundi“ (статья о Севинье). У нее – в одном из писем к дочери».


[Закрыть]. Незаметная евфония – «лучезарны вечера» (ар – ра) – «На праздной борозде». Толстой сказал: «Так в прозе нельзя сказать, а в стихах хорошо» (Гольденвейзер) [1046]1046
  См.: Гольденвейзер А. Б.Вблизи Толстого. М., 1959. С. 315.


[Закрыть]. «И льется чистая и теплая лазурь на отдыхающее поле…» Здесь – разрешение темы.

Г.В.А. читает стихотворение Кузмина «Когда мне говорят: Александрия…». Почти не стихи. Но настоящая поэзия в последних строках: «Когда не говорят Александрия… все-таки вижу твои глаза…» [1047]1047
  Цитата неточна. У Кузмина:
…я вижу <…>светлые серые глаза под густыми бровями,которые я вижу и тогда,когда не говорят мне: «Александрия».

[Закрыть]Это нешаблонный конец, кот<орый> оправдывает все стихотворение в поэзии…

В связи с этим Г.В.А. говорит о сонете Эредиа о Антонии и Клеопатре… [1048]1048
  В книге Ж. М. де Эредиа «Трофеи» есть целый раздел «Антоний и Клеопатра», состоящий из трех стихотворений.


[Закрыть]

Г.В.А. читает ст<ихотворе>ние Анненского «О нет, не стан…» [**]**
  На полях от руки приписано «Здесь связь с Малларме».


[Закрыть].

Замятин говорил, что Андрей Белый учился у Маллармэ [1050]1050
  В статье «Андрей Белый» Е. Замятин писал не столь решительно: «…Белый был одним из основателей и единственным серьезным теоретиком школы русского символизма. При всем своеобразии этого литературного направления, очень тесно переплетающегося с религиозными исканиями русской интеллигенции, связь его с французским символизмом – с именами Малларме, Бодлера, Гюисманса – совершенно бесспорна» ( Замятин Евгений.Сочинения. М., 1988. С. 344).


[Закрыть], это неверно, но Анненский учился, и у др<угих> французов. Конец этого ст<ихотворе>ния не связан с концом <так!> («А если грязь и низость…»). Эти стихи уже никак нельзя рассказать своими словами… У Анненского – Еврипид, Маллармэ, утонченность, и вдруг что-то русское, жалостное, щемящее, некрасовское, или это Акакий Акакиевич… Смешение античного с этой русской щемящей обстановкой… Стихи не логические, но богатые содержанием…

Г.В.А. читает стихотворение «Кулачишка» Анненского. И тут какой-то Акакий Акакиевич, уродливое, несчастное видение: горбатая дочь с зонтиком… Уродливое и несчастное явление. Остается проза, и это поэтический подвиг… И это поэзия… [**]**
  На полях от руки приписано «Прозаическое <1 нрзб.> русского слова».


[Закрыть]

(Г.В.А., между прочим, говорит: «Напрасно я сравнил Цветаеву с Бальмонтом».)

Г.В.А. читает «Какой тяжелый, темный бред…» (Анненский).

Здесь не шепот, а громкий голос… Очень много работал над этим ст<ихотворе>нием. Инструментовка не бросается в глаза, но она есть: ты та ли, ты ли… Это уже не человеческий язык, какие-то непонятные отзвуки… Мука и музыка (му – му): то и другое Анненский в поэзии любил – он претворял муку в музыку. Конец громовой: «На черном бархате постели…» Краски А<нненско>го: черное, золотое, серебряное…

Третья беседа с Георгием Викторовичем Адамовичем

Париж, июнь 1960 г.

Акмеизм – понятие условное… Акмеистов было шесть… [1052]1052
  В уже упоминавшемся выше «вопроснике» Иваск спрашивал: «1. Вы говорили – было шесть акмеистов. Кто они?» Адамович отвечал: «1) Гумилев, 2) Мандельштам, 3) Ахматова… В. Нарбут, М. Лозинский, М. Зенкевич». Отметим, что в перечислении он сделал ошибку, назвав вместо С. М. Городецкого М. Л. Лозинского, который акмеистом никогда не был, хотя издавал журнал «Цеха поэтов» «Гиперборей».


[Закрыть]Младшие акмеисты – Г. Иванов, Н. Оцуп и я – не были настоящими акмеистами… Впрочем, Оцуп продолжал акмеистическую линию и в эмиграции.

Акмеизм не литературное явление, а жизнеощущение… Желание все испытать, веселое настроение. Мандельштам говорил: «Когда я весел, я акмеист…»

Г. Иванов и я никогда не считали Гумилева большим поэтом, но ценили его умение разбирать стихи. Есть врачи, кот<орые> ставят прекрасные диагнозы пациентам, но не самим себе… Так было и с Гумилевым, своих недостатков он не видел… Впрочем, недостатков у него было немного, но нет оживления в его поэзии [1053]1053
  6 сентября 1968 г. в письме к Иваску Адамович говорил: «Насчет Гумилева: я совсем не люблю его стихов и даже не верю, что его „поэтика“ до сих пор властвует. Поэтика эта создалась сама собой, не знаю, как, от кого. Влияние Г<умилева> было устное, в разговорах, а стихи его не плохие, но и не хорошие, а в сущности никакие. Мне жаль это говорить, потому что для меня в нем как в человеке было какое-то обаяние. И как это ни странно, я если и люблю некоторые его стихи (строчки), то те два, которые написаны моей сестре: „Об Адонисе…“ (или что-то такое), где конец – „Как девушкам и юношам Эллады“. И другое – где „дорогая, с улыбкой летней“».


[Закрыть].

Мы условно считали себя его учениками, но, читая его сборники, – ими не были… Гумилев умел стихи строить, умел развивать тему…

Эмиграция не располагала к акмеистическому мажору, а скорее – к пересмотру прошлого.

Г. Иванову и мне в голову не приходило продолжать акмеизм в эмиграции. Т<ак> н<азываемая> парижская нота – стремление к простоте. Простоты хотели и З. Гиппиус, и Ходасевич. Настроение эмигр<антской> поэзии – аскетическое, враждебное мажору акмеизма. Было желание найти окончательные, последние, чудесные слова, кот<оры>х найти нельзя… Стремление к финальному чуду.

Г. Иванов ждал: что-то блеснет в жизни и все оправдает… Акмеизм последних слов не искал. Акмеизм – литературное приложение к прекрасной веселой жизни…

В эмиграции мы спрашивали: «Зачем мы здесь? Что делает человек на земле?» Это все было Гумилеву чуждо.

Н. Оцуп даровитый поэт. У него был культ Гумилева. Любил торжественность, велеречивость… Как В. Иванов…

У Г. Иванова ничего от гумилевской выучки.

Я дружил с Г. Ивановым лет тридцать пять… Он долго себя искал. Все уже в Петербурге признавали его талант, но не придавали ему значения. Это игрушечная поэзия. Фарфоровые чашки… Но всегда был у него безошибочный напев. Нет срывов, как у птицы, летящей рядом с аэропланом. Птица не упадет, как машина… Расцвет падает на посл<едние> пятнадцать лет его жизни. 0<н> от всего отрекся, все разлюбил. На обложке можно было бы изобразить тень человека, кот<орый> глядит на обломки… Не осталось литературы, книжности… Между чувством и словом нет различия…

У Г. Иванова – нигилизм, который взывает к Богу…

Упрек Г. Иванову: его стихи всегда приятные, хорошенькие. А сущность ужасная. Тут противоречие. Должен был бы ужасать, колоть, а не приятно звучать. Тут внутренний порок, он чего-то не решился договорить… В «Посмертном дневнике» – отсутствие литературности, книжности.

Об эмиграции: ей уже сорок лет. В чем ее значительность?

Алданов сказал при Бунине: «У нас все началось с лицейских стихов Пушкина и кончилось „Хаджи-Муратом“». Бунин поморщился, но потом согласился.

Поль Валери сказал: «Я знаю три чуда, trois miracles de monde: Афины, итальянский ренессанс и русская литература 19-го века» [1054]1054
  В уже упоминавшемся документе на вопрос Иваска: «4. Где приблизит<ельно> Валери сказал о трех чудесах мира: Греция, Ренессанс и русская лит<ерату>ра 19-го века…» – Адамович отвечал: «Не помню и не могу найти. Но сказал наверно, в каких-то заметках. С моей „легкой руки“ это потом не раз цитировалось».


[Закрыть].

Русская литература возникла из ничего… Конечно, были Державин и Сумароков, замечательный лирик, неоцененный…

После 19-го века русская литература надорвала свои силы… Чехов уже уступка, усталость. Послесловие к русской литературе – Блок…

Горький – его автобиография все-таки хорошая книга – или Бунин – уже не на уровне 19-го века.

К эмигрантской литературе несправедливы, это всегда так бывало, об этом говорил Томас Манн. Рассеянность по отношению к эмигрантам. Ничего особенно значительного она не дала, но и советская литература тоже.

В чем слабость зарубежной литературы: она очень уж варилась в собственном соку. Не наладила диалога с Россией.

Цветаева обращалась к России, также Шмелев. Бунин – вне этого, как и Зайцев, Алданов.

Оттуда доходили голоса – Олеши, иногда Каверина. Мог бы быть отклик, взаимное понимание. Говорю скомканно, а это тема серьезная…

«Доктор Живаго» как «Война и мир»… Не надо поминать «Войны и мира» всуе…

Что-то от эмигр<антской> литературы останется. Самый даровитый эмигрантский писатель – Набоков. Не люблю его, но это так… Загадка: как вообще мог он появиться в русской литературе. Словесная магия. Но пишет о мертвом мире, о мертвых существах… Как и Гоголь, тот же порок. Всегда издевается… Замятин по приезде во Францию на Набокова набросился.

Поэзия – это прежде всего Поплавский. Не дал всего, что мог бы дать. Изумительный собеседник. Но и что-то порочное в нем: темное, хитрое. В поэзии музыка слов, очарование. Тип Рембо, тип гуляки праздного…

Штейгер, Червинская, Чиннов или Варшавский, Яновский, Зуров, Газданов – о всех них Г.В.А. хорошего мнения, но отказывается о них говорить.

Федотов, Вейдле, Степун, Бердяев – это будущее достояние России. Там думают, что здесь только советоедство, которое когда-то было, но давно исчезло… Эмигр<антскую> философию культуры будут обсуждать, будет к этому интерес…

Критика: если спорил с Ходасевичем и Бемом, то уж, верно, считал себя правым, иначе не спорил бы…

Русская критика никогда не была на высоте русского творчества. У Ходасевича критика между прочим… У Белинского было критич<еское> чутье, но это младенческий лепет рядом с Гоголем, Толстым, Достоевским… Критики не было… Если бы Писарев не утонул, был бы он самым замечательным русским критиком. Нигилист Писарев рядился, как и позднее братья Бурлюки, в красный костюм. А яркая фигура есть костюм . У Добролюбова серая словесная вязь.

Формалисты не критики, а ученые, отталкивались от «Символизма» Белого. До них было одно невежество, а в критике – болтовня Айхенвальда. Поэты такой болтовни не любят…

Конечно, была какая-то формальная критика у Пушкина, Боратынского, Брюсова, но все они шли дальше, давали общую оценку. Формализм – материал для литературной критики. Хорошие ученые.

ГВА читает свои стихи:

 
Когда мы в Россию вернемся…
Нет, ты не говори: поэзия – мечта…
Был дом, как пещера…
Что надо тебе…
Ты здесь <опять>… Неверная…
Где-нибудь на берегу реки… [1055]1055
  Тексты стихотворений см.: Адамович Георгий.Собр. соч.: Стихи, проза, переводы. СПб., 1999. С. 94, 114, 88, 185 (стихотворение начинается словами: «Жизнь! Что мне надо от тебя – не знаю…»), 80–81, 116 (стихотворение начинается строками: «Там, где-нибудь, когда-нибудь, У склона гор, на берегу реки…»).


[Закрыть]
 

Ирина Владимировна Одоевцева

делится своими воспоминаниями о работе над стихом под руководством Н. С. Гумилева [1056]1056
  Большинство воспоминаний Одоевцевой потом нашли отражение в ее книге «На берегах Невы» (см.: Одоевцева Ирина.Избранное. М., 1998).


[Закрыть]

Первый «Цех поэтов» кончился, кажется, в 1916 г. Во второй «Цех» вошли участники старого (Мандельштам, Лозинский, Г. Иванов) и новые члены (Рождественский, Оцуп, Адамович, Одоевцева, Нельдихен, Ходасевич приехал из Москвы [1057]1057
  У Одоевцевой речь идет не о «втором» (см. о нем выше), а о третьем «Цехе поэтов». О связи В. Ф. Ходасевича с ним см. его воспоминания «Гумилев и Блок» в книге «Некрополь» (и более специализированно: Гумилев и «Цех поэтов» // Сегодня. 1926. 29 августа).


[Закрыть]). Собирались два раза в месяц в Доме Искусства. Разбор формальный, придирались к мелочам, говорили иногда резко, но все же дружелюбно. Потом пили чай, ели пирожные, но не ужинали (время было голодное).

Нельдихен писал свои стихи всерьез, но мы воспринимали их как юмористические… [1058]1058
  Об участии поэта Сергея Евгеньевича Нельдихена (Ауслендер; 1891–1942) в «Цехе поэтов» см.: Богомолов Н. А.Русская литература первой трети XX века. Томск, 1999. С. 456–460.


[Закрыть]Мандельштам привез с юга новые стихи, кот<орые> вошли в его сборник «Tristia». Мы спорили, какие стихи лучше, – те ли, которые были в «Камне», или новые. Г. Иванов писал пародии. У Мандельштама: «Ну, а в комнате, белой, как прялка, стоит тишина…» А у Г. Иванова: «Ну, а в комнате, белой, как палка, стоит тишина…» О Лозинском: его ценили как переводчика. В искусстве перевода никто с ним состязаться не мог. Среди его оригинальных стихов И.В. выделяет следующее:

 
Проснулся от шороха мыши.
Увидел большое окно…
 

Гумилев говорил, что и у плохих поэтов попадаются хорошие стихи… Я впервые увидела Гумилева в 1919 г. на лекции в Институте Живого Слова. Длинный, тонкий, в дохе и оленьей шапке. Лекция была трудная, я ничего не поняла. Все обалдели… Потом Гумилев мне сказал, что он сам боялся этой своей лекции. Был он прекрасным учителем и позднее уже не запугивал ученостью…

Гумилев говорил: «Поэзия – наука. Я не могу из вас всех сделать поэтов, но я могу вас сделать критиками, развить ваш вкус…»

Сперва И. В. была в литературной секции Института Живого Слова, кот<орой> руководил Гумилев (были и две др<угие> секции – ораторская и театральная, более многочисленные). Как Гумилев объяснял размеры? Александр Блок – это хорей, Николай Гумилев – анапест, Марина Цветаева – амфибрахий… Заставлял нас переделывать, напр<имер>, хореи в ямбы. Но птичка Божия не знает… Или же давал нам рифмы из какого-н<и>б<удь> ст<ихотворе>ния, напр<имер>: обман, обуян, косоглазый, заразы… [1059]1059
  Свое стихотворение на эти рифмы Одоевцева цитирует в воспоминаниях (Избранное. С. 219).


[Закрыть]Одно ст<ихотворе>ние И. В. Гумилеву понравилось, и он перевел ее в студию. Но И.В. продолжала заниматься и в Институте Живого Слова, по 6 часов в день. Позднее, после успеха баллад, И.В. вошла и в «Цех». Но она не была в студии «Звучащая Раковина», где у Гумилева было много учеников, среди них поэт Н. Тихонов. Там же была и Н. Берберова [1060]1060
  Видимо, к этому месту относится вопрос Иваска: «Что такое „Звучащая раковина“…» и ответ Адамовича: «„Звуч<ащая> Рак<овина>“ – сборища на квартире сестер Наппельбаум, после революции. Кажется, был особый кружок зеленой молодежи, но бывали как гости все остатки петерб<ургской> поэзии». О студии «Звучащая раковина» писали многие мемуаристы, с нею связанные (Ник. Чуковский, В. Лурье, И. Наппельбаум), однако обобщающего исследования пока не существует. Н. С. Тихонов, судя по его воспоминаниям «Устная книга», всего лишь единожды был на заседании «Звучащей раковины» (как и в «Цехе поэтов») и резко негативно оценил ее деятельность.


[Закрыть].

Иногда Гумилев давал одну строку: «Далеко мы с тобою на лыжах…» – и мы должны были написать целое ст<ихотворе>ние. Это ст<ихотворе>ние И.В. читает наизусть [1061]1061
  Такое стихотворение нам неизвестно.


[Закрыть].

И.В. подружилась с Гумилевым. Трамваев было мало, и они ходили пешком. Как-то Гумилев дал ей стихи Блэйка, но она их понять не могла, хотя ей и нравился блэйковский «Тигр». И.В. говорит, что до встречи с Гумилевым она увлекалась стихами Щепкиной-Куперник, Ростаном, также Кузминым. А писала такие стихи: «Я сегодня не я, а маркиза…» [1062]1062
  Из стихотворения «Я сижу на сафьяновом красном диване…», которое Одоевцева (видимо, по памяти) процитировала в воспоминаниях (Избранное. С. 210).


[Закрыть]Гумилев очень ей помог, развил вкус… Они как-то вместе написали стихи о темном коридоре сна [1063]1063
  Такого стихотворения мы не знаем.


[Закрыть].

Гумилев был реалистичен, но любил сны, магию, но не всегда позволял себе этим увлекаться. В жизни он был очень суеверен.

В советском Петрограде, проходя мимо церкви, он демонстративно крестился. Но сам был скорее пантеистом, а не православным. Гумилев говорил: «Этот мир интереснее того. Надо изжить свою жизнь. Другой мир потом…»

Стихи должны учить поэта жить. Не поэт пишет стихотворение, а стихотворение пишет поэта… Подчеркивал действие творчества на творца.

В год своей смерти Гумилев говорил: «Теперь я достиг зрелости». Хотел озаглавить новую книгу «Посредине странствия земного». В те годы поэтов очень любили. Голодные люди ходили на другой конец города на вечера поэзии. Сидели в нетопленом зале. Мы делали овации любимым поэтам. Для нас поэты были небожители, помазанники Божии. Гумилев говорил, что поэзия может преобразить мир. Если люди полюбят тех же поэтов, то и друг друга полюбят. Гумилев не понимал ни музыки, ни живописи. Поэзия для него было единственное искусство. Надо жить и чувствовать, чтобы писать стихи… Необходимо разнообразие в жизни… Он поехал в Африку и пошел на войну во имя поэзии… Не мог отделять своих переживаний от будущего ст<ихотворе>ния.

Рассказывал, как он написал «Заблудившийся трамвай». До рассвета играл в карты. Потом шел по пустому Петрограду. Вдруг увидел издали трамвай и написал стихи… [1064]1064
  Подробнее см.: Basker М.Nikolai Gumilev and Engineer Krespin: The Problem of Publication on the Eve of the «Lost Tramcar» // Rusistica 1995. № 12. Свою версию Одоевцева пересказала в воспоминаниях.


[Закрыть]

Гумилев говорил, что хорошие стихи сразу запоминаются, и мы тогда старались запомнить его стихи после первого чтения.

Если кто стихов не понимал, мы говорили: «Да о чем же с ним разговаривать…»

Гумилев еще говорил: «Стихи – доказательство существования Бога. В стихах закрепляется мимолетное мгновение. Стихи – останавливают время… Поэзия и астрономия – родные сестры».

Он слышал музыку звезд… Бог дает поэтам роли, какие именно – они сами не знают. Только понемногу они свою роль усваивают… Поэты – актеры на сцене…

И.В. читает свои стихи, кот<орые> она теперь не ценит. Там она пишет, как Трою построили.Гумилев: «До сих пор писали только о том, как Трою разрушили» [1065]1065
  Стихотворение «Всегда всему я здесь была чужою…» (Избранное. С. 34–35). О его оценке Гумилевым – Там же. С. 224.


[Закрыть].

Ирина Владимировна Одоевцева

(продолжение и конец ее сообщения о Гумилеве)

Я очень боялась писать «под Ахматову», которой подражали gee женщины-поэты. Гумилев ненадолго уехал. К его приезду я написала балладу о «Толченом Стекле» (она читает это ст<ихотворе>ние [1066]1066
  Избранное. С. 32–34. Вероятно, упоминание об отъезде Гумилева вызвано желанием выстроить аналогию со стихами Ахматовой, которые Гумилев сперва не любил, но за время его пребывания в Африке Ахматова написала стихи книги «Вечер», после которых он «признал» ее творчество.


[Закрыть]). Оно навеяно Жуковским, но тема подана иначе, для публики 20-го века. Гумилеву баллады мои сперва не нравились, но позднее он их одобрил, и они имели большой успех. Куда бы я ни ходила, напр<имер>, на концерты, меня везде просили читать баллады.

Внешность Гумилева: странный вид, на редкость некрасивый и на редкость очаровательный. Своего рода произведение искусства. Длинные, негнущиеся бамбуковые пальцы. Серые волосы, он их сбривал, чтобы не видно было лысины. Косые, плоско поставленные глаза, будто нарисованные. Пепельные губы. Нельзя сказать, что улыбка его красила, но как-то освещала. А голос – уходящий в небо… Вообще же – и уродливый, и очаровательный. Действовал на нас всех магнетически. Учеников своих он завораживал. Смотрел на них, как змея на кроликов… Когда он говорил, мы не находили возражений. Они приходили позже, уже после его ухода.

Гумилев был по-старинному церемонный, любил театр для себя. Был вечер Блока, который пришел в белом свитере, черном пиджаке. Лицо – темное, несчастное. И был так красив… Походил на аскета, святого. А Гумилев на этот вечер явился во фраке… полный контраст.

Сообщение Владимира Ананьевича Злобина

У нас был небольшой кружок поэтов в 1915 г. Мы были в оппозиции к акмеизму. Для нас существовали только хорошие и плохие стихи. Мы понимали, что акмеизм – здоровая реакция на плохие стихи символистов, но не одобряли его как лит<ературное> направление.

Члены нашего кружка: Георгий Владимирович Маслов, В. Рождественский, Лариса Павловна <так!> Рейснер и некот<орые> другие, напр<имер>, поэт Устинов (?), рано умерший от тифа. Мы выпустили сб<орни>к «Орион» <так!> [1067]1067
  О «Кружке поэтов» Петербургского университета известно очень мало. Помимо изданного в 1918 году сборника «Арион» (между прочим, сочувственно отрецензированного Гумилевым), кружок издавал машинописный «Альманах „Кружка поэтов“» (нам известен только третий выпуск (РГБ. Ф. 245. Карт. 11. Ед. хр. 50). О кружке см. также воспоминания Е. М. Тагер (РГАЛИ. Ф. 2567. Оп. 1. Ед. хр. 1323) и Вс. Рождественского, который, между прочим, писал: «Университетский кружок наш разросся. Никаких поэтических „студий“ в то время еще не существовало, обезличивающей прививки общего для всех „хорошего эстетического тона“ мы так и не знали, а потому рост был органически-неровный, живой. Стали собираться каждую неделю, кочевать с Волховского переулка на Моховую, с Моховой на Загородный, с Загородного на 1-ую линию. Ядро составляли мы с Георгием Масловым, Виктор Тривус, Анна Регатт, Ник. Оцуп. В самом непродолжительном времени к нам, никому не ведомым, примкнули такие же никому не ведомые: Кальма, Квятковский, Ал. Толмачев, Сергей Есенин, Лариса Рейснер, Дм. Майзельс, Алексей Михайлов, Вл. Злобин, М. Лопатто, Ал. Тамамшев, Ник. Адуев, Чролли, Пимен Карпов и др. Полтора или два года мы жили в непрерывном общении друг с другом, и это время, знаю твердо, не миновало бесследно для всех, кто вышел сейчас на самостоятельную литературную тропинку» (ИРЛИ. Фонд не обработан). «Орион» – название парижского сборника 1947 года.


[Закрыть].

Техникой стихосложения мы не занимались. Но стихи обсуждали подробно.

Маслов любил Пушкина, Боратынского, Тютчева. Гумилев пользовался успехом как поэт, не как метр. Позднее поэзия его была пересмотрена (Адамовичем). Очень ценили мы Мандельштама, молодого Г. Иванова.

В. Иванова ценили как автора книги о Дионисе, но не как поэта. Брюсова ставили выше В. Иванова. Очень любили Блока. Имели успех Сологуб и З. Гиппиус. Философией и религиозными вопросами не интересовались.

Я был на юридич<еском> факультете, а Маслов на филологическом. Мы встретились с ним на лекции проф. Шляпкина. Вошел высокий бледный студент, сел рядом, мы разговорились и вскоре подружились. Он казался более зрелым, хотя был одного с нами возраста.

В. А. Злобин читает отрывки из стихов Маслова: «Не нам весеннее безумье / И трепетный поток стихов…», «Полна смущенья и тревоги, / Ты убегала в темный лес…», «Какое безобразие…» [1068]1068
  Речь идет о стихотворениях Маслова, начало первого из которых процитировано точно, второе называлось «Сиринга», и первые строки читаются: «Полна смущенья и тревоги, Ты убегала в темный лог…», третье же – «Мадригал» («Нет, не поверю я! такое безобразье…»). Второе из них осталось неопубликованным, первое было включено в книгу «Восемьдесят восемь современных стихотворений, избранных З. Н. Гиппиус» (Пг., 1917), третье было напечатано в журнале «Рудин», издававшемся Л. М. Рейснер (1915. № 2).


[Закрыть]

Да, Маслов хотел жить в пушкинскую эпоху, это верно.

Подтверждает легенду о роковой роли Авроры Шернваль: ее мужья умирали, погиб и Маслов, который посвятил ей поэму… Он умер от тифа в Сибири. Он хотел пробраться к Колчаку… [1069]1069
  Г. В. Маслов служил в армии Колчака рядовым и умер во время отступления на восток в Красноярске. А. К. Шернваль посвяшена его поэма «Аврора», напечатанная в омской газете «Заря» (1919, 30 мая), а потом отдельным изданием в Петрограде с предисловием Ю. Н. Тынянова.


[Закрыть]

Нашим метром Маслов не был, хотя мы его очень ценили. В нем было много детского…

В. Рождественского плохо помню, но запомнилась Лариса Рейснер, дочь профессора по философии права, впоследствии жена комиссара Ф. Раскольникова. Я за ней ухаживал, даже сделал предложение… Писал об этом в журнале «Возрождение» [1070]1070
  См.: Злобин В.Ларисса // Возрождение. 1957. № 63.


[Закрыть]. Неплохая поэтесса. Лариса была комиссаром торгового флота, умерла от тифа, ходили слухи, что ее отравили… В.А.З. читает отрывок из стихов Рейснер.

Футуристов мы не любили, но нам нравилось чтение Маяковского в «Бродячей собаке». Вообще же футуристов мы отметали. Это не искусство… Не было контакта и с символистами. Всякое изучение поэзии нас отталкивало и от формалистов, и от Гумилева.

К Мережковским меня ввел Н. А. Оцуп, в 1916 г. Первое впечатление от Зинаиды Гиппиус – странное, неприятное. Декадентка в скверном смысле слова… Только позднее понял ее, увидел человеческое существо за всем этим гримом, за всей этой бутафорией. Зинаида Николаевна самый несчастный человек из всех мною встреченных. Узел связался в ее душе, и его нельзя было развязать [1071]1071
  Отсылка к стихотворению Гиппиус «Узел».


[Закрыть]. «Смерть, – говорила она, – какое это освобождение (для меня)». На собраниях у Мережковских стихи были в загоне. Бывали Тиняков и Ястребов (поэты) [1072]1072
  Александр Иванович Тиняков (1886–1934) состоял с Гиппиус в переписке (чрезвычайно содержательные письма Гиппиус к нему хранятся в РНБ). О поэте Николае Николаевиче Ястребове известно очень мало (см.: ЛН.Т. 92. Кн. 3. С. 474–475).


[Закрыть].

З.Н. интересовалась не поэзией, а поэтами. И в Париже у Мережковских редко читались стихи, также и в их «Зеленой Лампе». З.Н. о стихах: «Не читайте стихов вслух…» [1073]1073
  Отсылка к опубликованному только на следующий год (Новый журнал. 1961. № 64) стихотворению Гиппиус «Никогда не читайте…».


[Закрыть]Или: «Не каждый слог, а каждая буква в стихах существенна…» Терминологии недолюбливала. «Белый писал о пэонах, а я не знаю, что такое пэон». Если стихи ей нравились, она сразу высказывала желание познакомиться с автором.

Рассказы З.Н. о двух поэтах: юноше Део (Дэо) и Софии Ангеловне Богданович [1074]1074
  О поэте Део (Морисе Джанумяне) см.: Гиппиус З.Мальчик в пелеринке (Встреча) // Сегодня. 1924. 23 и 25 марта (перепеч.: Гиппиус Зинаида. Мечты и кошмар [На переплете подзаголовок: Неизвестная проза 1920–1925 годов]. СПб., 2002. С. 47–58); Петросов К.Опавшие лепестки: Стихи Мориса Део // Русская мысль. 1998. 14–20 мая. № 4222; Соболев А. Л.«Грядущее» Д. С. Мережковского и З. Н. Гиппиус // De Visu. 1993. № 2 (3). О Софье Богданович – Гиппиус З.Два разговора с поэтами // Звено. 1926. 15 февраля. № 158.


[Закрыть].

В Париже собрания у Мережковских были интереснее, чем в Петербурге.

Еще о футуризме: это анти-стихия в русском искусстве. Но любили Мандельштама – у него настоящая русская речь, какая-то классика. Бальмонтом мы не увлекались, но у него стихия… как в эмигр<антской> литературе у Поплавского…

Волошин хуже В. Иванова – мелодекламация, ходульность.

Ахматова – чистая поэзия, лучше Гумилева. В.А. восхищается ее посл<едней> «Поэмой без героя».