Текст книги "Вокруг «Серебряного века»"
Автор книги: Николай Богомолов
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 48 страниц)
Дело здесь было вовсе не в каких-то особых знаниях, которые следовало бы накопить. Ученики Минц вспоминают, как трудно было сдавать в Тарту экзамены: даже самые талантливые студенты и аспиранты, постоянные участники научных конференций, уже опубликовавшие статьи в престижнейших «Ученых записках» или тезисы в материалах конференций, то есть близкие по духу люди, во время экзаменов допрашивались с невероятной тщательностью и подробностью. От них требовалось знание всего, что было напечатано по данной теме – не важно, где хранился единственный экземпляр искомой книги и на каком языке она была написана. Эта база служила непременным основанием для любых последующих суждений.
Если так относились к младшим, то, естественно, требования к себе были еще выше, и материал был собран давным-давно [99]99
Для понимания специфики собиравшегося материала было бы существенно проанализировать ту часть научной библиотеки Лотмана и Минц, которая ныне хранится в Таллинском университете.
[Закрыть]. Но его осмысление требовало осознания того, что структура творчества другого писателя непременно отличалась от блоковской. Необходимо было подобрать ключи и к творчеству, и к общим смыслам всей исторической эпохи.
Именно это постепенно стало одной из основных тем З. Г. Минц.
Отнюдь не претендуя на полноту перечисления, все же постараемся понять, что и как она исследовала.
Прежде всего, особенно в самые последние годы жизни, ее интересовала проблема границ символизма, чему посвящен ряд работ – и о статье Н. Минского «Старинный спор», введение которой в поле зрения исследователей отодвигало возникновение «пресимволизма» почти на целое десятилетие, и о «новых романтиках» (Н. Минский, И. Ясинский, В. Бибиков), и о периоде кризиса символизма, то есть его приближения к распаду. Пафос этих статей заключается в том, что символизм ощущается не как нечто изолированное, эзотерически замкнутое и отделенное от предшественников и последователей, а как соединение сугубого «новаторства», прежде всего в области деклараций, с глубокой традиционностью. Так было и на рубеже восьмидесятых-девяностых годов позапрошлого (уже позапрошлого!) века, так произошло и на рубеже девятисотых и 1910-х годов. Произрастая на не слишком плодородной почве 1880-х, зачастую решительно забывая про нее, символизм не мог не впитать ее соков. Отсюда пристальное внимание Минц к творчеству Д. С. Мережковского и (в меньшей степени) Н. Минского, кровно связанных с предшествующей литературой, одновременно заявляя о ее ничтожестве и «упадке» (заранее переадресуя кличку «декаденты» тем своим современникам, которые спешно лепили ее на произведения Мережковского или Гиппиус). Но приблизительно то же самое стало происходить после того, как символизм прошел высший пункт своего развития и начал клониться к упадку. Выраставшие на почве символизма новые писатели, среди которых Минц выделила С. Ауслендера как не лучшего, но весьма характерного, подхватывали то, что было органически присуще самому символизму.
Показателен в этом смысле один из ее выводов: «…центральный пафос „символизма-3“ (т. е. раннего творчества М. Кузмина, С. Ауслендера, молодого А. Н. Толстого и др. – Н.Б.) воспринимался как вариант идеалов „самоценного искусства“, игравших важную роль при зарождении символизма (2-ая половина 1880-х – начало 1890-х гг.), но затем оттесненных и старшим, и особенно – младшим символизмом на периферию направления». Особый вопрос – как Минц прослеживала судьбу этого «старинного спора» в последовавшее время, в эпоху революций и тоталитарного строя, но сама постановка вопроса представляется весьма плодотворной.
Нельзя, между прочим, не заметить того, что она теснейшим образом связана с теоретическими воззрениями русской формальной школы, прежде всего – Ю. Н. Тынянова. Недаром статья о «новых романтиках» и была напечатана в «Тыняновских чтениях». Начатое «формалистами» изучение литературы как «системы систем» стало находить подтверждение и на том материале, который для них самих был литературной современностью и потому в полном масштабе осмыслен быть не мог. Преемственность очевидна, но не менее важно, что это наследование – не прямое, а усложненное обращением к разнообразным традициям русского литературоведения, от вполне академического до самых радикальных поисков наших современников.
С проблемой границ вполне естественно связывалась проблема исторической эволюции всего русского символизма. Специально об этом Минц написала лишь одну статью, да еще снабдив ее подзаголовком: «К постановке вопроса: тезисы», – но на деле говорила об этом, пусть и не в отчетливо связной форме, постоянно. В отличие от большинства классификаторов, она отчетливо осознавала, что ни традиционные схемы, ни усложненные головные построения некоторых современных аналитиков процесса, очень полезные сами по себе, как опыты освоения чрезвычайно, а иногда и намеренно усложненной реальности, не могут сколь-нибудь адекватно описать историю направления, в котором теснейшим образом переплетаются объективные закономерности истории, социальные аспекты, политическое состояние страны, сильнейшие импульсы от всей предшествующей и современной внелитературной культуры, обстоятельства собственной жизни, осознанная или неосознанная ангажированность и многое другое.
Привести все это к единому знаменателю вряд ли возможно, – и, кажется, Минц полагала, что время для этого не пришло. Но это вовсе не значило, что нужно было опустить руки и заниматься только частными вопросами, – вовсе нет. Об этом свидетельствуют прежде всего те статьи, которые в итоговом томе ее сочинений выделены в первый раздел, – статьи о поэтике символа и символизма. В них главенствует не теоретический анализ данной проблемы, а привязанность строящейся теории к той или иной поэтической системе. И проблема символа, и поэтика направления не генерализуются, а анализируются в исторической и индивидуальной изменчивости, то есть Минц стремится не внести некую свою собственную упорядоченность в хаос, но понять, что этот хаос на самом деле является сложнейше построенным космосом, где утрата любого элемента структуры ведет к ее безвозвратному разрушению.
В то же время статьи последних лет жизни Минц, как кажется, намечали путь к выходу и за пределы символизма как особого предмета изучения. Работы о «Бедном рыцаре» Елены Гуро, о забытой цитате у постсимволистов демонстрируют, что и этот пласт истории русской литературы исследовательнице не был чужд. Мало того, в анонимном, но включенном в библиографию Минц предисловии к последнему собранному ею «Блоковскому сборнику» (подписан к печати через полтора месяца после ее смерти) говорилось: «Существуют и еще более широкие, кардинальные и почти не исследованные вопросы о месте пресимволизма, символизма и постсимволизма в русской культуре начала XX столетия и, наконец, о значении искусства 1890–1910-х годов для культуры нашего „родного двадцатого века“ (Н. Горбаневская). Современным исследователям литературы предстоит решить большую задачу: бросить взгляд на начало столетия с точки зрения его окончания и одновременно увидеть и оценить его конец, самих себя с вершин блоковской эпохи. Этот двойной взгляд должен помочь нам высветить и прошлое, и настоящее».
Самой Минц об этом написать не было суждено, но даже постановка задачи свидетельствовала о том, насколько широко она видела связь своей собственной эпохи с предшествующими и какое место отводилось в этой цепи событий предметам исследовательского внимания.
И здесь, видимо, стоит сказать о том важном качестве Минц как исследовательницы, которое не относится к внутреннему содержанию ее работ, а скорее представляет собою одну из сторон нравственных принципов ее деятельности. Обратим внимание, что среди ее статей немалая часть написана совместно – и не только с Ю. М. Лотманом, но и с М. В. Безродным, А. А. Данилевским, Г. В. Обатниным, Е. Г. Мельниковой, Н. Г. Пустыгиной, М. Ю. Лотманом, то есть со своими учениками. И в статьях она постоянно ссылалась на работы тех, кто прошел школу Тартуского университета (следовательно – и ее) и кто в смежных отраслях продвинулся дальше, чем она сама. Но это движение научной мысли воспринималось не как мертвая и затверженная догма, а становилось опорой для нового синтеза, возникавшего уже на новом витке спирали. Отпуская своих учеников на свободу, Минц в то же время пристально следила за их дальнейшим развитием, чтобы самой не упустить что-то существенное в видении литературы начала века.
Такое стремление соединить научную и педагогическую деятельность бывает очень редким, и плодотворно оно в первую очередь для науки. В конце концов самый блестящий преподаватель забывается через два поколения, и предания угасают, тогда как сочинения остаются, и проверить их актуальность может любой из нас. Выше мы уже сказали, что научное творчество З. Г. Минц представляется нам актуальным в высшей степени. И сейчас, объяснив читателю, а отчасти и самому себе причины, стоит повторить тот же самый вывод, сделанный на основании личного опыта.
Да, наверное в переиздающихся уже без деятельного участия автора статьях могут найтись какие-то отдельные слова и фразы, которых сейчас Минц бы не сказала. Но логика научной мысли, умелое соединение точного фактического знания литературы со смелыми и оригинальными выводами, неизменно подтвержденными материалом, широкое, не догматическое (какой бы широкой догма ни казалась) понимание избранного для анализа времени, точное видение «начал и концов» делают их для сегодняшнего историка литературы столь же необходимыми, как и труды классиков русского литературоведения. Отныне место З. Г. Минц там, в ряду тех, кому не поклоняешься как родным могилам, а к кому вновь и вновь приходишь в поисках собственного пути.
II. ЭПОХА РАННЕГО СИМВОЛИЗМА
Из дневника Валерия Брюсова 1892–1893 годов [*]*
Впервые – Новое литературное обозрение. 2004. № 65. С. 185–207. В нынешнем варианте добавлены еще некоторые фрагменты текста, а также расширены примечания.
[Закрыть]
Когда П. Е. Щеголев печатал дневники А. Н. Вульфа, он дал книге выразительный подзаголовок: «Любовный быт пушкинской эпохи». Точно так же и дневник Валерия Брюсова, который он систематически вел с 1890 по 1903 год, время от времени делая записи и позже, в какой-то своей части вполне мог бы быть назван «Любовный быт 1890-х годов». На протяжении довольно долгого времени (точнее, пока Брюсов оставался холостым) очень существенную часть записей составляли повествования о любовных увлечениях автора, и откровенность этих записей превосходила большинство известных нам дневников.
Сами дневники были впервые напечатаны в 1927 году [101]101
Брюсов Валерий.Дневники 1891–1910 / Подг. к печати И. М. Брюсовой; примеч. Н. С. Ашукина. [М.,] 1927.
[Закрыть], причем основной надзор над публикацией осуществляла вдова покойного поэта, Иоанна Матвеевна. Естественно, она делала определенного рода купюры, касавшиеся многого, как в ранней, так и в более поздней жизни Брюсова.
Иногда эти купюры могут казаться оправданными, – прежде всего, когда речь идет о повседневной жизни Брюсова-гимназиста, мало чем выделяющегося из ряда своих сверстников. Школьные заботы, душная жизнь в родительском доме, одни и те же увлечения (игра в карты, довольно рано начавшиеся однообразные выпивки, бега, визиты всеми давно забытых родственников и приятелей) вряд ли могут представить серьезный интерес для читателей, и воспроизводиться они будут, если дневник когда-нибудь будет напечатан [102]102
Сравнительно недавняя перепечатка ( Брюсов Валерий.Дневники. Письма. Автобиографическая проза / Сост., вступ. ст. Е. В. Ивановой. М., 2002) воспроизводит текст издания 1927 года.
[Закрыть], лишь для академической полноты. И ухаживания Брюсова за разного рода знакомыми девицами, основанные не только на действительной приязни, но и на расчете, входят в этот круг повседневности, из которого, однако, исключено то, о чем сам автор дневника вспоминал в автобиографической повести: «С раннего детства соблазняли меня сладострастные мечтания. <…> Я стал мечтать об одном – о близости с женщиной. Это стало моей idée fixe. Это стало моим единственным желанием» [103]103
Брюсов Валерии.Из моей жизни. [М.], 1927. С. 39. О специфике этого текста см.: Драгунова М.Повесть В. Я. Брюсова «Моя юность» как родословная «нового» искусства // Русская филология: Сборник научных работ молодых филологов. Тарту, 2000. [Вып.] И. С. 77–81.
[Закрыть], – и дальше идет описание попыток близости и, наконец, удачи в общении с проституткой. До какого-то времени ничего подобного в дневнике мы не находим.
Можно предположить, что для того исключительного человека, которым Брюсов хотел казаться окружающим, посещение публичных домов и дешевых гостиниц выглядело слишком обыкновенным и даже низким, чтобы о нем писать хотя бы и в автокоммуникативном тексте [104]104
Отметим, однако, что с середины 1893 г. записи о посещении публичных домов в дневнике появляются вполне регулярно.
[Закрыть]. Должно было случиться нечто из ряда вон выходящее для юноши, чтобы попасть на страницы исповеди. И такой случай представился в конце 1892 года.
Предшествующие события представлены в той же автобиографической повести следующим образом: «Женское общество нашел я у Кариных. Это была довольно простая русская семья. Отец всегда занятый службой, мать бесконечно добрая женщина, собиравшая у себя в дому сирот, просто несчастных людей и беглых собак и кошек. Всем был приют в их доме. <…> У Кариных было две дочери: старшей, Нине, было лет 25, младшей, Жене, всего 15. Ради них, а впрочем, скорей по гостеприимству, собирались у них несколько раз на неделе всевозможные гости. <…> Так как почти все барышни были „разобраны“, то я удовольствовался Соней Хлындовой. <…> Впрочем, это было мимолетно. Слишком очевидно было, что вся душа Сони может быть понята в два-три вечера. Я перенес свое внимание на Женю, младшую дочь Кариных, стал писать стихи к ней. Но здесь роману не суждено было развиться так легко. Женя, несмотря на свои 15 лет, в атмосфере Каринского салона успела привыкнуть к поклонению, я нисколько ей не нравился…» [105]105
Брюсов Валерий.Из моей жизни. С. 77–79.
[Закрыть]
В реальной жизни Брюсов стал регулярным гостем семейства Красковых, где младшую дочь звали Варей, а старшую (носившую фамилию Маслова – она была дочерью М. И. Красковой от первого брака) – Еленой, Еленой Андреевной.
«Ей было лет 25, а может быть, и больше. Она не была красива. У нее были странные, несколько безумные глаза. Она была лунатик. Цвет лица ее начинал блекнуть, и она, кажется, прибегала к пудре, а то и к румянам» [106]106
Там же. С. 82.
[Закрыть]. Именно ею и увлекся Брюсов, именно она стала его первой настоящей любовницей и в этом качестве (под разными именами) попала в разные «дон-жуанские списки», охотно составлявшиеся Брюсовым [107]107
Один из них опубликован В. Э. Молодяковым: Брюсов Валерий.Из моей жизни. М., 1994. С. 222–223.
[Закрыть], в стихи [108]108
Особенно выразителен в этом отношении сонет из венка «Роковой ряд» (1916), который, видимо, стоит привести здесь:
Четырнадцать имен назвать мне надо…Какие выбрать меж святых имен.Томивших сердце мукой и отрадой?Все прошлое встает, как жуткий сон.Я помню юность; синий сумрак сада;Сирени льнут, пьяня, со всех сторон;Я – мальчик, я – поэт, и я – влюблен,И ты со мной, державная Дриада!Ты страсть мою с улыбкой приняла,Ласкала, в отроке поэта холя,Дала восторг и, скромная, ушла…Предвестье жизни, мой учитель, Леля!Тебя я назвал первой, меж другихИмен любимых, памятных, живых.(Брюсов Валерий. Собрание сочинений: В 7 т. М. 1973. Т. 2. С. 303)
[Закрыть], в не опубликованную при жизни повесть «Декадент» (1895) [109]109
Текст ее см. ниже.
[Закрыть], в уже цитированную повесть «Из моей жизни»…
Характерно, однако, что именно на описании первого настоящего романа повесть эта, писавшаяся в 1900 году, и была прервана. Мы склонны думать, что причины этого состояли в том, что Брюсов даже в те годы еще не знал того языка, каким любовная история могла бы быть достойным образом описана. Для него, столько сил положившего на различные пробы пера, многое в этой теме оставалось все-таки загадочным.
Прежде всего это относится к тем обстоятельствам, которые роман сопровождали. Нам уже доводилось писать, что в этой истории столкнулись сразу несколько устремлений, которые далеко не полностью вошли в повесть «Моя юность». Прежде всего лишь по малозаметному намеку: «Она была лунатик» – можно догадаться о фоне, сопровождавшем большинство встреч и так ярко отразившемся в дневниковых записях. Мы имеем в виду спиритические сеансы, служившие не просто для забавы, а представленные в виде научных экспериментов. В архиве Брюсова сохранились дневники этих сеансов, где с наивной дотошностью описана обстановка каждого из них, инициалами зафиксировано присутствие и участие тех или иных людей, все «явления» тщательно зафиксированы, вклеена даже запись А. А. Ланга «Мой первый транс», где рассказано об этих загадочных переживаниях [110]110
Подробнее см.: Оккультизм.С. 279–292.
[Закрыть]. Из «Моей жизни» спиритические переживания убраны совсем, хотя Брюсов продолжал спиритизмом увлекаться и даже печатался в самом начале века в журнале «Ребус».
Во-вторых, в позднейшем описании очень мало осталось от собственно «декадентских» переживаний совсем начинающего поэта. Надо иметь в виду, что на его счету в конце 1892 года было всего-навсего давнее письмо в редакцию «Задушевного слова» да три статьи в спортивных газетах о тотализаторе на бегах. Но в печатаемых нами фрагментах намеренно полностью воспроизведены его переживания, связанные с новой поэзией, как французской, так и русской [111]111
В значительной своей части они были воспроизведены и в издании дневников 1927 года, однако чаше всего – вырванными из контекста.
[Закрыть]. В записи от 4 марта 1893 года с наибольшей ясностью видно, насколько решительно Брюсов объединяет «декадентство», спиритизм и переживаемую любовь.
И, наконец, в повести вовсе нет словесных поисков, которые с такой отчетливостью прослеживаются в дневнике. Любовные переживания передаются здесь то языком бульварного романа («Могучим усилием воли я сдавил свои чувства и овладел своей душой»), то заимствованными из классики условными формами («Вот три тени предо мною: Верочка, Варя, Елена» и т. п.; этот слой, кажется, особенно значим), то намеренно «декадентскими» словами («…я лепетал какое-то бессвязное декадентское объяснение, говорил о луне, выплывающей из мрака, о пагоде, улыбающейся в струях, об алмазе фантазии, которая сгорела в образе юной мечты»), то предельно откровенным и предельно сниженным, до «непристойности» языком мужских бесед. И все это делается явно нарочно, Брюсов сам подчеркивает грубость или «декадентскость», даже «переводит» слова из одного речевого пласта в другой (см. запись от 1 февраля 1893 года).
Сама закрытость дневника, его полная интимность позволяют проводить те эксперименты, которые было безнадежно даже пытаться устраивать на печатных страницах. Отчасти нечто похожее Брюсов проделывал в стихах, остававшихся только в рабочих тетрадях. Вот хотя бы два образца из них. Один относится ко времени чуть более позднему:
* * *
К твоему животу, полон сладостной дрожи,
Я упрямою грудью припал,
Ощущал я атлас бледно-розовой кожи
И под пальцами груди коралл.
И в лицо непонятный, но понятый ныне
Мне пахнул аромат,
И язык мой к знакомой заветной святыне
Прикоснуться был рад.
Опрокинувшись навзничь, раздвинувши ноги,
Трепетала и ты в забытьи,
И ждала наслажденья в безумной тревоге
За восторги мои.
Другое стихотворение написано практически в то же время, что и печатаемые нами фрагменты дневника:
Вчерашний день
1
О высокой любви я мечтал,
Позабывшись с заветной тетрадкой,
И в стихах рисовался украдкой,
Как в тумане, любви идеал.
2
И, усталый от грез вдохновенья,
Я желал освежить свою грудь
И пошел на бульвар отдохнуть
Посреди городского движенья.
3
Встретил я, как ведется, друзей,
В ресторане мы выпили водки
И потом были рады находке,
Повстречавши пятерку б-ей.
4
Я проснулся наутро не пьяный.
Рядом – женщина голая спит,
Пол – остатками пива залит,
А в душе прежний образ туманный.
Из даты под стихами отчетливо видно, что любовь к Елене довольно быстро осталась в прошлом. Уже та тетрадь, в которой описаны болезнь и смерть Е. Масловой, носит название (присвоенное по завершении) «Книга Та-ли». Талей Брюсов звал Наталью Александровну Дарузес, роман с которой завязался уже в начале июля 1893 года, а в конце октября началась близость. Попутно на страницах дневника возникает некая замужняя дама, на некоторое время приковавшая к себе внимание проститутка и прочие персонажи. Но никакого нового языка в этих фрагментах отыскать не удается: эксперименты окончились со смертью Елены.
Как кажется, публикуемые фрагменты брюсовского дневника делают очевидным, что эротические переживания первой серьезной любви открывали обширное поле для его эстетических поисков. И невозможность проникновения в печать не должна скрывать их важность. Именно здесь выковывалось то, о чем в памятных строках «Конца Ренаты» с таким отчетливым осознанием неизбежности писал Ходасевич [114]114
См.: Ходасевич.Т. 4. С. 11–13, и далее.
[Закрыть]. Из этих остававшихся в рукописях фрагментов, где автобиографическое соседствовало с фикциональным, постепенно выковывался тот Брюсов, который оказывал сильнейшее воздействие не только на «простые души» своих читателей, но и на сознание русских поэтов, кажущихся нам ныне несравненно высшими.
* * *
Для настоящей публикации отобраны фрагменты дневника Брюсова с октября 1892 года по июнь 1893-го, посвященные трем темам: любви к Е. А. Масловой, отношению к поэзии французского и русского символизма (относящиеся к этим двум темам места представлены максимально полно) и тесно сплетающимся с ними спиритическим сеансам в семействе Красковых (отобраны лишь те записи, где явно пересечение спиритизма с двумя другими сторонами жизни Брюсова того времени). Тексты печатаются по автографам: РГБ. Ф. 386. Карт. 1. Ед. хр. 11(2), 12 (1–2).
В примечаниях даны лишь самые необходимые пояснения, далекие от претензий на академичность.
1892. Октябрь
МЫСЛИ И ИДЕИ
<…>
XLII
Поэты-символисты. Основатели школы (во Франции) – Поль Верлен (1 сбор<ник> вышел <в 18>65 г. – реформировал и размер. Перелом в деят<ельности> – по напр<авлению> к символизму в <18>71 г… С <18>81 года увлекся католичеством) и Маллармэ– (пишет непонятно, понимают лишь посвященные).
Артур Римбо (наименее понятный) [**]**
Пис<ал> <18>69-<18>71 (лет 18), а в нач<але> 80<-х> год<ов> исчез, не напечатав ни одного стих<отворения>. Верл<ен> тщат<ельно> сохра<нил> уцелевшие и превозн<осил> его гениальн<ость>.
[Закрыть].Жюль Лафорг (музыкальность).
Роденбах, Тальяд, Г. Кан, Маргерит, Ренье, Мерсо.
Жан Мореас (стоит несколько особо).
Из статьи Зин. Венгеровой «В<естник> Е<вропы>»,
МОЯ ЖИЗНЬ
Тетрадь шестая
Леля
23.10.92.
Мы клялись в любви, не веря,
Целовались, не любя;
Мне – разлука не потеря,
Мне – свиданье для тебя.
Не зови его ошибкой,
Встанет прошлого туман,
И припомним мы с улыбкой
Обаятельный обман [118]118
В тетради «Мои стихи. Часть IV. Лирические стихотворения 1892 г. и начала 93 г. (до 6 мая). Ховрино 93» (РГБ. Ф. 386. Карт. 14. Ед. хр. 3), на которую мы будем в дальнейшем ссылаться с указанием только листов, данному стихотворению предшествует запись: «След<ующее> стих<отворение> есть первое случайное стих<отворение> к Леле. Когда я писал его, то, конечно, не думал, что много и много времени моя мысль и мое сердце будут прикованы к ней, что еще много раз ее имя будет стоять над моими стихами», затем с новой строки: «à H(élène) I (вспомни один случайный сеанс. См. подробно в дневнике»), и затем следует данное стихотворение под заглавием «Леле», с разночтением в предпоследней строке: «И припомнится с улыбкой» и датой: 22 веч<ером —> 23 в гимн<азии>. 10. 92 (л. 29 об. – 30).
[Закрыть].
Поводом этого стихотв<орения> послужил пустой случай. Вчера был у Краск<о>в<ы>х <…>. У них сеанс. Мрак и темнота. Я сидел рядом с Ел<еной> Андр<еевной>, а Вари не было (уехала в театр). Сначала я позвол<ил> себе немногое. Вижу, что при<нимаюсь> благопол<учно>. Становлюсь смелее. Наконец , перехожу границы. И поцелуи и явления. Стол подымается, звонки звенят, вещи летят через всю комнату, а я покрываю чуть слышными, даже вовсе неслышными поцелуями и шею, и лице <так!> и, нак<онец>, губы Ел. Андр. Она мне помогает и в том, и в другом. Все в изумлении (понятно, насчет явлений). Потом пришел Мих<аил> Евд<окимович> [119]119
М. Е. Бабурин, жених Е. А. Масловой.
[Закрыть], но и это не помешало. Наконец зажгли огонь, сеанс кончился. Я и она, оба держали себя прекрасно. Варя пришла поздно, была некрасива. Сказал с ней два-три слова и очень угрюмо. Весь вечер изводил меня Сер<гей> Мих<айлович> [120]120
С. М. Саблин, ухаживавший за В. А. Красковой (в повести «Моя юность» выведен под именем Зардина). См. эпиграмму Брюсова на него, написанную 30 ноября:
Мастер в шутках. Это мало,Что ж под шуткой у него?Ум блестящий, сатир жало?Нет, – под шуткой – ничего.(Л. 35)
[Закрыть]. Как умел, защищался.
Сегодня в гимназии нет-нет да и вспом<ин>аются поцелуи. Гм… Как мало надо человеку.
25.10.92.
3 часа 32.
Идти или не идти к Красковым? Идти страшно хочется… но рассудок твердит иное. Неужели я не владею собой?
4 часа.
Кажется, я легко бы мог порвать навсегда знакомство с Краск<о>выми.
4 ч. 15 м.
Жизнь есть медленное разрушение. Живешь и чувствуешь, что умираешь.
4.20.
Ко<г>да нервы натянуты, довольно затронуть один, чтобы задрожали все остальные.
5.
Написал стихотворение («Тяжело…»), вылил в нем все и воспрял душой.
Струны души расстроены, поэтому и сти<хот>ворение расстроенное.
5.15.
Не вечно же я буду себя чувствовать плохо. Значит, скоро будет нечто приятное. Вот утешение. <…>
30 <октября>.
Пишу «Каракаллу» [121]121
См. об этой пьесе ниже.
[Закрыть], но, по обыкновению, вместо того, чтобы писать, больше воображаю себе общее восхищение, когда это будет написано. Продаю шкуру неубитого медведя. <…>
2 ноября.
<…> Сегодня написал послед<нюю> сцену «Каракаллы», стихи к нему; купил Полежаева, 1 т. Карамзина и «Нов<ое> Время» ради содержания «Сев<ерного> Вест<ника>» [122]122
Несколько более раннее письмо Брюсова в этот журнал с предложением стихов приведено в статье Н. К. Гудзия «Юношеское творчество Брюсова» ( ЛН.Т. 27/28. С. 230).
[Закрыть]. <…>
16 <ноября> веч<ером>.
Набросал стих<отворение>:
Муза, погибаю! Сознаю бессилье… [123]123
Это стихотворение под загл. «К Музе!» записано в тетради «Мои стихи» 16 ноября 1892 г. (Л. 31 об.) с пометой: «См. дневник. Варя надо мной смеялась, Саблин „изводил“ остротами. Даже дурак Андруссек позволял себе насмешки надо мной. О! „Как смерть ни тяжела / Все лучше, чем терпеть насмешки от осла“. Ср. Надсона». Первые 4 строки приведены в повести «Декадент» (см. ниже, с. 143 [в файле – статья «Повесть Валерия Брюсова „Декадент“ в контексте жизнетворческих изданий», непосредственно текст «Декадент. Лирическая повесть в XII главах» – прим. верст.]). Об имеющемся в виду стихотворении Надсона см. в воспоминаниях В. К. Станюковича: «Еще недавно мы заслушивались музыкой шестистопных ямбов Надсона и чуть не плакали, грустно и напевно читая „Умерла моя муза“. Теперь уж он нас не трогал. Явились новые поэты» (ЛН. Т. 85. С. 726 / Публ. Р. Л. Щербакова).
[Закрыть]
18 <ноября>.
Как и всегда, стихотворная исповедь облегчила душу. Впрочем, я увидал, что довольно любоваться собственными страданиями: пора взяться, и серьезно, за себя. Могучим усилием воли я сдавил свои чувства и овладел своей душой. Теперь я спокоен, так спокоен, как труп… и только. В сердце заглянуть боюсь. К Варе злоба и полупрезрение. Образ Ел. Андр. выплывает как утешающий и смягчающий. Хорошо бы иметь в ней друга. <…>
23 <ноября>.
Зашел вчера к Краск<о>в<ым>, а они собираются к Прянишникову, в оперу. Поехал с ними. Потерял 2 руб. бесцельно. Сидел и бродил с Варей, по внешности был совсем влюблен<ны>й человек, а в душе не было ничего. Увы! Любовь нельзя создать! Я пытался выдумать ее, писал ей стихи, делал сам себе признания в дневнике, и все напрасно.
Я не люблю ее!
И мир теряет все краски, и все покрывается тьмою. Впереди ничего. Жизнь, пока прощай!
_______________________
21-го умер Фет.
28.11.92.
Важнейшее событие этой недели то, что был на Сара Бернар. Впечатление получилось полное (играли «Клеопатру»), Что касается до меня, то мне Дармонт (Антоний) понравился больше С. Бер<нар>. Конечно, у него нет этой утонченной отделки роли, но это придет с годами, зато у него масса чувства, а Сара холодна, как лягушка [124]124
С. Бернар (1844–1922) – прославленная французская актриса. «Клеопатра» – пьеса В. Сарду. Оценка Сары Бернар характерна в контексте представлений Брюсова о театре, с которым он связывал много надежд на создание нового искусства. Отзывы критики об игре упомянутых актеров приведены в комментарии к изданию «Дневников» 1927 года (С. 147).
[Закрыть].
Затем в четверг вечером был у меня Станюкович [125]125
Владимир Константинович Станюкович (1873–1939) – приятель Брюсова по гимназии Креймана (до 1887), дружили они и после. Воспоминания Станюковича о Брюсове – ЛН. Т. 85. С. 713–758 (публ. Р. Л. Щербакова), там упоминается и драматический этюд «Каракалла», даже получивший в ноябре 1893 г. разрешение драматической цензуры.
[Закрыть](у них праздн<ик> Георгия). Читал я ему своего «Каракаллу» и пришел в ужас сам от своих ошибок. Придется и на этот год отказаться от мечтаний выступить на литературное поприще, так как начать что-нибудь большое в этом году у меня не будет времени.
Относительно Вари неделю прожил мертво. Но сердце все молчало.
Разве только вспомянулось однажды, когда я утром на постели воображ<ал> себе сцену, как мы с нею как супруги пользовались бы одним ночным горшком. Черт знает что такое! <…>
_______________________
16 <декабря> утро.
Холод ниже 25°. Флаг на каланчах. В гимназию не пошел, а все утро переводил из Верлена (поэта-символиста) [126]126
Об отношении Брюсова к П. Верлену в данный период см. в примечаниях С. И. Гиндина к опубликованному им письму Брюсова к Верлену от октября 1893 г. (ЛН. Т. 98, кн. 1. С. 612–614), а также в статье: Гиндин С. И.Из ранней верленианы Валерия Брюсова// De visu. 1993. № 8. С. 24–49. Всего в декабре 1892 г. было переведено 14 стихотворений Верлена. Приведем для примера первый из переводов, выполненный 13 января:
Уйти от мысли прочь,Забыться – вот желанье.Окутывает ночьМое существованье.Повсюду темнота,Слилися непонятноИ ложь и красотаВ мелодии невнятной.Я сплю; в гробу постельИ кто-то в темной нишеКачает колыбель.О тише, тише, тише!(Л. 38)
[Закрыть].
17 <декабря> день.
В гим<назию> не пошел, а все перевожу из Верлена. Перевел до 8 стихотвор<ений>. <…>.
Девятнадцатое декабря.
20.12.92.
Выпили лишнее… Да…
Когда сегодня проснулся и припомнил все совершенное, то ужаснулся… Но потом оказалось, что половину я видел во сне и смешал грезы с действительностью. <…>.
За чаем сперва говорил поверхностно, но удачно, с Мар. Ив. [127]127
М. И. Краскова.
[Закрыть]даже очень красиво о символистах <…> Потом пришли Тумановы. Я заговорил о музыке, строил фразу на фразе, говор<ил>, говор<ил>, гов<орил>.
– Вот, ну, «Лоенгрин»… Хотя он и стоит особняком среди гениальных строений своего автора (тихо И. Ал-у [128]128
И. А. Нюнин, который был репетитором у юного Брюсова. См. о нем в повести «Моя юность»: «Попал я в этот салон <Кариных-Красковых> с бывшим своим учителем И. А., который был из числа тех его посетителей, бывавших редко, но упорно в течение многих лет» (Цит. соч. С. 78).
[Закрыть]) – Кто его написал?
И. А. (тихо) – Вагнер.
Я… Но тем не менее сила таланта Вагнера и здесь волнует во всей красоте. Вагнер не создал школы. Подражать ему невозможно – можно только удивляться, и т. д., и т. д.
Наградою мне был улыбающийся взор Е. А. <…>
22.12.92.
Веч<ером>, как уже говорил я, кажется поехал на именины Насти.
Сначала к Красков<ым>, там узна<л>, что Варя по болезни пальца не едет, оттуда втроем (Я, Е. А. и Юлия). <…>.
На возвратном пути у Ел. Андр. болела голова. Однако я целовал ее. По правде сказать, в своей шубке она выглядит такой старой, что мне нисколько не хотелось целовать ее; у нее болела голова: очевидно, поцелуи ейудовольствия не доставляли. Значит, я целова<лся> для того, чтобы она вообразила, что мне они доставляют удовольствие.
На лестнице многозначительно пожал ей руку.
Отвратительная «комедия чувства»! <…>
24 Дек<абря>.
Оправдывая свое поведение относит<ельно> Вари, я твержу, что моей ошибкой было стремление подчинить рассудку чувство.
Но это – для других, а, понятно, не для меня. Поэтому определил отношения к Ел. Андр.
Идеал таков. Она замужем за Мих. Евд., а я ее любовник.
Пока не должно возбуждать ревности в Мих. Евд., а для этого ухаживать за Верочкой [129]129
Вера Петровна Биндасова. Подробнее о ней см. в коммент. С. И. Гиндина (ЛН. Т. 98, кн. 1. С. 618).
[Закрыть].
Но… но это отчасти подлость…
Нет! Уж если я буду совершать ее, то ради чего-нибудь! Нет, Ел. Андр., если Вы не будете давать мне ясного, определенного доказательства Вашего расположения ко мне, то черт с вами; мне дороже то, что люди зовут совестью!
Так-то-с.
_______________________
XLVI
Если можешь, иди впереди века; если не можешь, иди с веком. Но никогда не будь позади века, хотя бы даже он шел назад.
_______________________
<…>
26.12.
Я разучился напиваться!
Вчера выпито мною:
1) У дедуш<ки> портвейн,
2) Дома наливка,
3) специально, чтобы напиться, рюмок 8 <1 нрзб>,
4) На пути к Краск<овым> рюмка водки и рюмка рябин<овой>,
5) У них 2 рюмки англ<ийской> горькой и 2 рюм<ки> вина.
В результате сегодня утром даже голова не болит! Скверно.
День потерял, хотя удачно набросал начало гимназ<ического> сочинения («Гораций»), <2 нрзб> Литератур<ного> вечера (Гончарова – это за глупый концерт !) и плоховато перевел стихи из Верлена.
Сколько я их напереводил. Даже удивительно. <…>
28 <декабря>.
Благодарю тебя, судьба!
Вчера все сошло удачно <…>, а главное – всем было весело.
Достиг я этого тем, что начал вечер приглашением:
– Н<и>к<олай> Ал<ксеевич>, на два слова. – Выпили. Потом:
– Сер<гей> Мих<айлович>, на два слова.
Повел его, выпили.
Вообще старался, чтобы побольше выпивали. Варя не пила ничего и мило отнимала рюмку у С. Мих. Верочка выпила рюмку. Е. Андр. две и, конечно, развеселилась. Говорили мы с ней много, танцевали дважды кадриль (вообще танцевал я много, даже польку и вальс). Польку и с Варей, так как вновь начал и говорить, и посмеиваться с нею. Между прочим, шаля, бросил Е. А. за корсаж драже. Она ничего, рассмеялась…
Гм.
Мой друг, конечно, ей приятно, когда за ней ухаживает юноша.
Оно ей напомнило вновь о былом,
О счастье, любви, обо всем, обо всем,
Что можно терять, что вернуть невозможно.
Верь себе и иди вперед!
VI часов.
Странно! Неужели прав Мих. Евд., который говорит, что я влюбляюсь во всех от юности, так сказать?
Неужели мне достаточно благосклонного взора, и я уже влюблен, люблю?
Верочка, Варя, Ел. Андреевна.
Перебрал всех по очереди!
Ха Ха Ха.
Или это я блуждаю
В поисках любви?
Где я найду ее, кто даст мне хоть минуту счастья, той я отдам все грезы юности, все силы души.
Елена Андреевна, вы?.. нет, Леля, – ты? <…>.
После XII час.
Играем в винт. Выходя, я занимаюсь переводами из Верлена (см. «Мои стихи» будущ<ие>). Первый очень близко к подл<иннику>:
La lune est rouge… <…>
Тысяча восемьсот девяносто третий год
2 Янв<аря> <18>92 <так!>.
Привет тебе, Новый год!
Последний год второго десятка моей жизни, последний год гимназии…
Пора!
За дело, друг!
Вот программа этого года.
1). Выступи на литер<атурное> поприще.
2). Так или иначе покончи с Красков<ыми>, т. е. или заведи посерьезнее интрижку, или распростись с ними.
3). Бли<с>тательно кончи гимназию.
4). Займи отдельное положение в универс<итете>.
5). Приведи в порядок все свои убеждения.
6).
7).
8).
Между прочим, сделаю пробу. Пошлю переводы из Верлена в «Нов<ости> Иностр<анной> Лит<ературы>», «Тени» – в «Артист», и «Николая» – в «Ребус» [130]130
Ни одно из упоминаемых Брюсовым произведений напечатано не было.
[Закрыть].
_______________________
4.1.93.
Впечатления сменяются быстро. Не успеваю записывать.
2-го вечером ехал с Е. Андр. к Верочке, дабы пот<ом> вместе ехать к Ек. Ник. Но этого не пришлось, так что посидели у Верочки, погадали да и поехали назад.
Целовались, конечно. Мне это наконец надоело. Я стал изобретать что-нибудь новое. Додумался до того, чтобы щупать, и засунул руку за пазуху Е. Андр. (грубые выражения почти нарочно). Кажется, она одобрила это.
