Текст книги "Вокруг «Серебряного века»"
Автор книги: Николай Богомолов
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 48 страниц)
Но, пожалуй, самым существенным в рассказе Мерсеро являются не конкретные намеки на людей и обстоятельства, а попытка описания того самого воздуха русского символизма, о котором впоследствии с таким знанием дела говорил Ходасевич и который пытался сравнительно немногими штрихами описать в своих воспоминаниях. Мерсеро (хотя и не слишком разбирающийся в русской жизни) фиксировал его в те моменты, когда он еще не истощился, и фиксировал (что немаловажно) с удивлением человека из совсем иной культурной среды. Как кажется, это следует заметить, чтобы провести существенную разграничительную черту между русским символизмом периода его высшего расцвета и полной завершенности, – и символизмом французским, отголоски которого были еще вполне живы в быте и творчестве «Аббатства».
Прежде всего это относится к ресторанной обстановке, в которой происходит действие рассказа. Напомним уже не раз цитировавшиеся воспоминания Ходасевича:
«Мы с Муни сидели в ресторане „Прага“, зал которого разделялся широкой аркой. По бокам арки висели занавеси. У одной из них, спиной к нам, держась правой рукой за притолоку, а левую заложив за пояс, стоял половой в своей белой рубахе и в белых штанах. Немного спустя из-за арки появился другой, такого же роста, и стал лицом к нам и к первому половому, случайно в точности повторив его позу, но в обратном порядке <…> Казалось, это стоит один человек – перед зеркалом. <…> Мы стали следить. Стоявший спиною к нам опустил правую руку. В тот же миг другой опустил свою левую. Первый сделал еще какое-то движение – второй опять с точностью отразил его. Потом еще и еще. Это становилось жутко. Муни смотрел, молчал и постукивал ногой. Внезапно второй стремительно исчез за выступами арки. Должно быть, его позвали. Муни вскочил, побледнев, как мел. Потом успокоился и сказал:
– Если бы ушел наш, а отражение осталось, я бы не вынес. Послушай, что с сердцем делается» [626]626
Ходасевич.Т. 4. С. 70–71.
[Закрыть].
Подобное отношение к бытовым «ужасикам» в 1923 году О. Мандельштам воспринимал как симптом «культурной отсталости и запущенности берлинской провинции и художественного одичания даже лучших ее представителей» (имея в виду не кого-нибудь, а Андрея Белого) [627]627
Мандельштам Осип.Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 294.
[Закрыть], но в 1906–1907 годах ощущение того, что магическое начало является частью повседневности, было неотъемлемой частью мироощущения едва ли не всех, сколько-нибудь к русскому символизму причастных.
В этом же контексте, видимо, следует упомянуть и несколько загадочную реплику встречающих гостей девиц: «Каучук, каучук». В структуре рассказа это звучит как предвещание рассказа «человека-каучук», но, может быть, стоит упомянуть, что и здесь мы имеем некоторые основания спроецировать происходящее на бытовой уровень русского символизма. Судя по всему, в тексте Мерсеро то ли опечатка, то ли звучит ослышка автора, а имеется в виду испанский танец, в пародийном контексте эпохи прочно связанный с символизмом. Речь идет о популярнейшей пародии А. Измайлова, появившейся в печати летом 1907 года:
Мы, естественно, не собираемся утверждать, что Мерсеро каким-то образом имел в виду данную пародию, к тому же с отчетливо «петербургским» колоритом, но обращаем внимание на общность яркой бытовой детали.
Итак, предметом рассказа становится бытовое поведение ряда людей из круга московских символистов, постепенно осознаваемое как то ли дурной сон, то ли наваждение, то ли реальное соседство с адом и Сатаной. На взгляд сегодняшнего русского читателя, внутреннее напряжение рассказа несколько снижается тем, что постепенно сгущающаяся инфернальная атмосфера перебивается упоминаниями о разного рода варварских обычаях и нравах, явно клюквенного характера (замерзающие на улицах люди, единственный глаз повествователя, оставшийся у него «после оргий с водкой и кулаков какого-то пьяницы», беспричинная драка, переходящая в пылкую дружественность, нагота посетительниц ресторана, беспредельные обжорство и пьянство и т. д., вплоть до пресловутых волков и медведей, гонящихся за тройкой). Но все-таки нельзя не заметить, что центральное место и по объему и по месту в структуре рассказа занимают повествования странных людей или о странных людях: первый шпионит, спрятавшись в стеклянный абажур настольной лампы, второй – человек-каучук со всеми его трюками, третий рассказывает о своем двойничестве, четвертый жалуется: «…я и есть та тень, которая скитается в поисках хозяина. Вас двое, а меня нет вообще». Сюда же относится и описание ума/мозга повествователя: «…у меня ум, весь утыканный бутылочными осколками и занозами. Мой мозг начинен кривыми ржавыми гвоздями», его неожиданное умение понимать цыганский язык, телепортация человека-каучук, превращение Морозова в катящийся шар, Макаров, заброшенный на дерево и т. п.
Как кажется, все это сводимо к единой идее, воспринимаемой некоторыми исследователями как одна из основополагающих в эстетике раннего русского символизма (=декаданса), – идее «нарушения границ тела» [629]629
Бобринская Екатерина.Русский авангард: Истоки и метаморфозы. М., 2003. С. 17. Согласно логике автора, это есть частный случай более общего: «Один из главных, а при известном обобщении единственный сюжет декаданса – переживание разного рода пограничных состояний» (Там же. С. 16). Далеко не во всем соглашаясь с автором работы «Авангард и декаданс», мы готовы признать справедливость этих наблюдений.
[Закрыть]. Но тогда и все остальное также должно восприниматься не в привычном своем бытовом значении, а как реализация принципов, заложенных в русское искусство еще в 1890-е годы, прежде всего Брюсовым и Бальмонтом. Не раз описанное их бытовое поведение – пьянство до потери человеческого облика, сексуальные эксцессы, обращение к наркотикам, парапсихические феномены, убежденность в неизбежности оккультного знания, особое переживание нервных состояний (как собственных, так и других людей) и даже безумия (достаточно указать на безумие Врубеля или несравненно менее известного Михаила Пантюхова) – воспроизводится в рассказе Мерсеро-Вальдора через призму сознания заезжего гостя, для которого все это неслиянно и нераздельно. Выпитая в санях бутылка водки оказывается бутылкой адского фосфора, случайная фраза о кромешном аде тут же вызывает разряд зимней молнии, а вся ситуация последней части рассказа почти с текстуальной точностью воспроизводит ситуацию из знаменитого стихотворения Блока: «Над бездонным провалом в вечность, / Задыхаясь, летит рысак», – только стихотворение это было написано через несколько лет после «Дьявольской тройки».
Именно стремление описать не реальную внешность, но внутреннюю суть русского символизма того извода, который установился в Москве и просуществовал там достаточно долгое время, определяет известную ценность рассказа Александра Мерсеро для русского читателя. Для читателя же французского (не решаемся сказать «европейского», лишь потому, что вряд ли автор мог претендовать на широкое распространение своего опуса) вальдоровское изображение символистской Москвы долженствовало придать особый колорит тем почти неизвестным произведениям русских поэтов, которые время от времени начинали появляться во французской печати.
Дьявольская тройкаАлександр Мерсеро
Николаю Рябушинскому
Творилось, похоже, что-то странное, ибо молчун Одовский вдруг сказал: «Жаркий выдался вечер!» Всем известно, что Одовский вечно мерзнет. Он будет дрожать от холода даже в адском котле; на дворе, меж тем, было минус тридцать, вьюга гнала по улицам снежные смерчи, в которых замерзшие обретали свой саван.
Уходя из «Метрополя», мы уже с трудом держались на одной ноге, пока швейцар надевал нам галоши. Мы болтали между собой довольно громко, что нарушало чинную обстановку в вестибюле, но посыпались хорошие чаевые: мы были невиннейшими из людей.
Перед тем как сесть на тройку, мы, конечно, немного поцеремонились.
– После вас, дорогой наш великий поэт!
– Ни за что, Александр Павлович! Я с радостью предоставлю вам честь быть кавалером Нины Петровны.
– Между нами, я не жажду.
– Только после вас!
– Да говорю же, я не хочу.
– Не желаю ничего слушать. Воспользоваться вашей чрезмерной скромностью было бы, с моей стороны, просто низко. Вы заслужили это славное право.
– Повторяю, я не рвусь.
– А я еще меньше вашего.
Остальные уже уехали, наш ямщик проявлял нетерпение.
Некрасов, которого я предательски подтолкнул, имел удовольствие усесться наконец подле Нины, обворожительной Нины, чей взгляд —
Зла брильянт,
Миндаль отравный,
Круг магических теней,
Наважденье!
Наважденье! —
воспетый им некогда, был, конечно, нездешний, а мозг, без сомнения, являл собою вместилище всех апокалипсических чудовищ, какие только могла породить земля.
Мой учтивый поступок столь глубоко отвечал моим сокровенным желаниям, что я даже преисполнился сочувствия к бедному Александру, который теперь влип на всю ночь. Посему я сделал попытку сказать ему что-нибудь любезное и непринужденное:
– Холодновато!
Он не отвечал, и я сначала не обратил внимания, поскольку не был вполне уверен, что вообще что-то произнес вслух. Меня полностью поглощала мысль об ужасной опасности, которой мне так ловко удалось избежать. Но я все-таки хотел быть любезным и сказал, на сей раз определенно сказал, ибо уши мои это слышали:
– Холодновато сегодня!
Молчание моих спутников побудило меня попробовать сказать что-нибудь другое. Но неотвязная фраза лезла на язык. Я произнес опять:
– Что-то холодновато сегодня! – и, понимая, сколь я смешон, быстро добавил: – В общем… я имею в виду… что сегодня такой холод, как в безднах кромешного ада у треклятого Сатаны.
Страшная молния сверкнула рядом со мной. Александр вздрогнул, но не произнес ни слова. Я почувствовал себя идиотом и пробормотал:
– Просто я люблю так выражаться: «в безднах кромешного ада», но если вас это оскорбляет, Нина Петровна, я готов взять свои слова назад. Как ни дороги мне бездны ада… Собственно, мысль моя заключалась в том, что сегодня такой холод, как в райских кущах у Господа Бога.
Я определенно никуда не годился и принялся насвистывать как ни в чем не бывало. Нина казалась утомленной, Александр был мрачен. Я предпочел закрыть глаз – единственный, который остался у меня после оргий с водкой и кулаков какого-то пьяницы. Это было чудесно. Душа моя успокоилась. Тройка чистокровных лошадей рассекала пустоту под веселый перезвон серебряных колокольчиков. Здоровенный черт ямщик, стоя на передке, щелкал кнутом в воздухе. Позолоченная сбруя, отражая уличные огни, отбрасывала на снег причудливые отсветы.
Мы домчали до Петровского парка и после головокружительного виража остановились у входа в Яр, тогда как наши друзья еще только-только подъезжали. Швейцары приняли у нас галоши и шубы, и вот тут-то я и догадался, что творится нечто не совсем обычное, поскольку Одовский, который рта никогда не раскрывал, сказал мне категоричным тоном: «Жаркий выдался вечер!» Я, самый невозмутимый человек в мире, ответил: «Ты пьян». Он стал бить меня изо всех сил своими здоровенными мужицкими кулачищами. Мы вошли в зал рука об руку.
Роскошнейшие самоцветы, какие только видел свет, – от тех, что добывают в огненных недрах земли, до тех, которые отнимают у океана, от чудеснейших даров пустыни до бесценного наследия гор, – сверкали на телах жриц любви, облаченных в наготу. Испарения разгоряченной плоти и жар натопленных печей окутали нас теплом. Вокруг было немало фраков, но особенно много мундиров: лицеисты, раззолоченные от длинных шпаг до высоких форменных воротников; офицеры, затянутые в корсеты, напомаженные и завитые; бароны в красных фуражках; бумагомаратели всех мастей; полицейские, студенты, аристократы, банкиры из мужиков, вчера только сделавшие состояние на ростовщичестве, но уже успевшие приобрести лоск; купцы, грубые и неотесанные; миллионеры или псевдомиллионеры, разоренные и богатеющие, – все обжирались, отправляя в рот неправдоподобно огромные кусища, поглощали океаны напитков, наслаждались целыми мирами сладострастия. Впрочем, тут были не одни только русские. Мелькали и европейцы, китайцы, негры, парижанки.
На сцене драли глотки. Оркестр гудел. Я услышал рядом: «каучук, каучук». Движения у девки были развратные. Глаза гостей сочились похотью, зал сотрясался от взрывов смеха. Мы прошли через ресторан. Двери за нами закрылись.
Начатая в «Метрополе» веселая и изысканная беседа возобновилась. Я пропустил Некрасова вперед, чтобы понаблюдать за ним и Ниной Петровной.
Шампанское принесли загодя, и мы сразу приобщились напитка богов. После этого я уже не замечал более Нины: ни ее инфернальной африканской красоты, ни позы с претензией на загадочность, ни притворной нервности, ни давным-давно отрепетированной непринужденности, ни манеры отодвигать тарелку, дабы показать, что она не притронется к еде, ибо бесконечно далека от всего земного, – пусть знает, что мне отлично известно, какое действие оказывают в отдельном кабинете офицеры на ее чарующее сведенборговское тело и алкоголь на ее душу, неизбывно печальную и гонимую. Но тут вдруг резко зазвучал ее пронзительный смех, отдаваясь звоном в фужере, который я поднес к губам.
– Что это значит? – спросил Некрасов. – Я сообщил вам, что недавно похоронили нашего лучшего друга…
– Не могу слышать без смеха известие о чьей-то смерти.
Мой заклятый враг Макаров схлопотал вызов на дуэль за какое-то похабное замечание касательно жены Тавотти – того самого Тавотти, который вскоре умер при столь загадочных обстоятельствах, что сочли уместным обвинить Макарова в отравлении, а молодую и уродливую вдову покойного в соучастии.
Разумеется, лишь под влиянием алкоголя мог я усмотреть бесстыдные танцы в несомненно благопристойных движениях хористок – венгерок, чешек, цыганок и русских, – которые по очереди являлись услаждать нашу истому своими прелестями.
Мы лениво перебрасывались фразами о всякой чепухе, занятые, главным образом, ужином.
Оркестр подогревал наш аппетит. Однако Макаров, вечно гнусавивший и имевший страсть говорить на французском, которого не знал, откровенничал со мною по поводу ревности Тавотти. Разговор оживился. Нина непременно хотела уронить свою грудь на грудь Александру Павловичу, и тот не знал, как уклониться, не слишком отодвигаясь от стола.
Мимо меня прошел Константин Николаевич и спросил: «Ну что? Как поживает наш голубчик?» Морозов смеялся. Вино лилось. Мы ели пироги и говорили о разных приятных пустяках. Кто-то вышел. Все пересели.
Двадцать три венгерки пели с необузданным сладострастием. От их голосов, словно от раскаленного железа, вскипала кровь в жилах. Потолок был действительно высокий и, слава Богу, позолоченный. Бесшумно отодвинулась дверь в стене. К нам сразу ворвались громкие голоса. Соседний зал сотрясался от топанья сотен орущих людей. Это на сцене выступал человек-свинья, вызывая неистовые взрывы веселья в публике. Дверь так же бесшумно закрылась. Я услышал обрывки разговоров за столом.
– Остерегайтесь его, это само лицемерие в облике человека. Представьте, однажды я застиг его в стеклянном колпаке моей лампы. Он шпионит за мной, притаившись в цветке, который я ставлю на стол, подслушивает у горлышка моей бутылки, сует нос между губами моей любовницы и моими. Нет, надо же, спрятаться в колпаке лампы!!! Я так и не понял, зачем он туда залез. Моя жизнь совершенно отравлена. Поэтому…
Я счел это бессмыслицей и с куда большим интересом прислушался к рассказу Андреовича. Знаменитый композитор сопровождал свою повесть героической пантомимой:
– Она прокатилась по всему моему телу. Впечатление невообразимо ужасное. Я лежал, придавленный к земле непостижимым проклятием судьбы. Машина неслась в темноте с грохотом…
– … всех бездн кромешного ада, – заорал я уже не в первый раз сегодня.
– Вот именно, – подтвердил он презрительно. – Ее тяжелые цилиндры расплющивали дорогу. Огромные выпученные глазищи фар метали пламя. Чудище дымилось, плевалось, чавкало. Я лежал без движения, без голоса, не помня себя от ужаса; это приближалось, приближалось… Черные люди повыскакивали из темноты, грозя кулаками чудовищу, которое рычало, ревело, фыркало, мяукало, харкало далеко во мраке ночи. Я встал, вздохнул, раздув щеки, вытряхнул из волос комья земли и принялся кончиком перочинного ножа выковыривать застрявшие во мне камешки. Толпа сначала остолбенела от изумления, потом разъярилась. Впустую расходовать свое сострадание! Люди стали искать на земле камни, но напрасно: чудище все камни стерло в пыль. Тогда в меня стали швырять тем, что нашлось в карманах. Я вынужден был обратиться в бегство без шляпы. Она потеряла вид. Эту удивительную способность я унаследовал от отца. Человек-каучук. Физиологический казус. Ученые по всему миру уже давно спорят, кому из них достанется мой труп. Думаю, Дюпюитрену. Смотрите, я могу полностью уместиться в горсти, могу свернуться в маленький шарик и сам себя проглотить, а потом выковырять себя пальцем из носа. И это еще что! Я ввинчиваюсь ногами вперед в извилины собственного мозга и вылезаю из большого пальца ноги. Но подлинная уникальность моего устройства состоит в следующем: я могу ухватить себя двумя пальцами за любое место – например, за надгортанный хрящ – и вывернуться наизнанку. А когда я весь, с головы до ног, закрываюсь глазным веком, потянув за ресницы, женщины от восторга лишаются чувств.
Кто-то, видимо, хмыкнул, потому что он начал горячиться:
– Это не сложно, совсем не сложно. Но попробуйте-ка такое проделать! Я знаю многих, кто не сумеет. В Ирландии рассказывают, что зеленый человек, который, как достоверно известно, вырос из земли в 1140 году… Так у него не было костей! Можно ли принимать на веру историю чудо-ребенка Карлайла Бойла? Начать с того, что о нем рассказывает только Борсдорф; и потом… Да что говорить! Изучив тщательнейшим образом бумаги Гудвера, я полностью убедился, что Бойла никогда не существовало на свете. Он не ускользнул бы от страшной казни, коей подвергала всех уличенных во врожденной аномалии, психического или физиологического свойства, судебная палата герцогства Эрмингем. Однако никакие регистрационные книги, ни церковные, ни светские, не сообщают о приговоре, вынесенном человеку по фамилии Бойл. Что до Кэрайтона, то он же романист. Говорят, будто он никогда в жизни не улыбался. Ссылаются на его серьезность. Я лично держу англичан за выдающихся шутников, а романистов – за людишек, не стоящих интереса. Случаи, описанные фон Домберном, Фрайнмелином, более правдоподобны. Немецкая наука у меня в большой чести. Я считаю тевтонский склад ума весьма основательным. И история Фрика Р. фон Р… достойна внимания. «Он утверждал, будто может разобрать весь свой скелет на отдельные косточки, за исключением позвонков, от которых, однако, предлагал отцепить ребра. Он вытащил через задний рот [**]**
Не будем забывать, что мы имеем дело с лютеранином, из самых высоконравственных. Неудивительно, что из-под его пера выходят подобные определения.
[Закрыть], который у него растягивался беспредельно, собственные тазовые кости, которые передал нам в руки. Мы не позволили ему продолжать, у нас не хватило духу…» Что ж вы хотите, это вопрос тренировки. Надо приучать тело к гибкости с раннего детства. Массировать себя, мять, тереть, по два-три часа в день стараться пролезть в шторное кольцо, сплющиваться так и сяк, растягиваться, сжиматься. Только тогда можно достичь мягкости костей, необходимой для наших целей. И, главное, надо сделать так, чтобы каждая клетка могла существовать независимо от остальных. Чтобы она не слишком тесно примыкала к своим соседкам из других семей.
Время от времени я слушал музыку, исполняемую нашим бешеным оркестром. Слово «каучук», ввинтившееся мне в ухо, напомнило отвратительные куплеты, услышанные при входе. Я вновь мысленно увидел игривые и вульгарные движения парижанки, явившейся уж не знаю из какой бельгийской дыры. Я объяснял соседу:
– Я не виноват, что у меня придирчивый ум, весь утыканный бутылочными осколками и занозами. Мой мозг начинен кривыми ржавыми гвоздями. Я цепляюсь и рву всё подряд. Ну что тут поделаешь?
Никто не обращал на меня внимания, даже я сам. Мы слушали нескончаемые жалобы нашего друга З.:
– Я шел по лесу. Высокие сосны скрипели под порывами ветра. Мрачное настроение охватило меня, и вдруг я почувствовал, что за мной кто-то идет. Точнее, не за мной, а вместе со мной, след в след, и, самое страшное, я знал, что вокруг никого нет, что это я сам иду за собой. Я испугался и стал говорить себе: ты боишься, ты боишься, ты трус, а за тобой идет другой, который знает, что ты боишься, который есть ты сам, но существует отдельно от тебя. Я расхохотался и, резко развернувшись на каблуке, закричал: «Это эхо, это эхо!» Но эхо не ответило, и в тот же миг я почувствовал, что меня кто-то обхватил. Я помчался со всех ног, как лошадь, которая хочет сбросить седока и трется о стены; я стукался изо всех сил о черные стволы сосен, но всадник вцепился крепко, он до сих пор не оставляет меня. Что это такое? Это здесь, вокруг меня, на мне, во мне. Это неуловимо, и это я. Все было бы ничего, если б однажды, внезапно оглянувшись, я очутился бы нос к носу с самим собой, посмотрел бы себе в глаза, заглянул бы в душу и узнал, чего же я, собственно, от себя хочу. Но самое ужасное – это чувствовать себя позади, всегда только позади, оставаться навеки себе неведомым. Отчего это поминутное двойное присутствие? Какую цель я преследую? Если бы я хоть чувствовал противостояние! Открытую вражду или просто желание подразнить! Но нет, просто присутствие, тихое и терпеливое. Движения, которые пародируют мои собственные, поступки, которые послушно повторяют мои. Чудовищная ярость охватывает меня порой: о! схватить бы моего врага и тут же, тут же, прямо у себя на коленях, задушить собственными руками!
Тут Н., длинный, бледный, худой, молчаливый, простонал:
– Вы еще можете жаловаться, что преследуете сами себя! Интересно, что бы вы сказали на моем месте? Вы, конечно, слышали о человеке, потерявшем свою тень. Вот я и есть та тень, которая скитается в поисках хозяина. Вас двое, а меня нет вообще. Это случилось однажды вечером. Моя невеста мечтала в лебедином саду. Трепетный рой звезд, тысячи золотых поцелуев устремлялись к белому лону луны. Я безмолвно сжимал в ларце ладоней драгоценное соцветие пальцев моей подруги, и вдруг Сара закричала: «Саша, Саша, где ты? Смотри, ты выпустил мою руку, какая-то тень преследует меня, мне страшно, страшно!» Я готов был рассмеяться, но, о ужас, я понял, что не смогу переубедить ее, ибо от меня действительно осталась одна лишь тень. Моя невеста в скором времени умерла от тоски, так и не дождавшись своего жениха, которого сочла изменником.
Эта печальная история не мешала мне прислушиваться к болтовне цыганок. Я не знал языка, но улавливал нить разговора. У одних он вился вокруг нас, и они по профессиональной привычке над нами потешались, у других – о разных мелочах, лишенных малейшего интереса, но они раздували их непомерно. И тут и там – вечные пересуды шлюх. Было совершенно ясно, что всё не так, как обычно. Но я даже не задумывался, почему понимаю цыганский язык. Меня занимало другое: Нина, устав от холодности Некрасова, надвигалась грудью на другого своего соседа, того, по которому проехался дорожный каток. Но он, словно по волшебству, исчез и тотчас же возник на другом конце стола, развинченный, бледный, рассерженный, и, поскольку я ни с того ни с сего встал, мы все вдруг ушли и оказались на своих тройках – все, кроме Морозова. Размеры его пуза были таковы, что он просто покатился, как бочка, и исчез на белой дороге со скоростью пушечного ядра. И кроме Макарова, которого Тавотти зашвырнул на дерево, где тот и повис, зацепившись руками и ногами за ветви.
Наша тройка мчалась вперед, и Некрасов несколько раз хватал меня поперек туловища, мешая отгонять снежками ледяного медведя, в котором нам подавали напитки в «Метрополе». Теперь он гнался за нами, невзирая на тяжелое брюхо, неуклюжие лапы и пустые глазницы. Этот зверь, как мне показалось, над нами глумился, и я, шутки ради, пугал Нину-Дьяволицу-Негритянку, делая вид, будто хочу выпрыгнуть из саней и отлупить его хорошенько. Несмотря на несносное упрямство Некрасова, утверждавшего, будто вокруг еловый бор, я еще не настолько спятил, чтобы не разглядеть по обе стороны дороги черные зубы бездны, готовой поглотить нас и похоронить в своей утробе.
От Нины попахивало серой. Неистово мела метель, осыпая нас целыми горами снега. Лошади обезумели от этой сверкающей ночи. Мы неслись по равнине. То тут то там, кружась вихрем в бешеной фарандоле, возникала деревня и тут же исчезала. Постепенно безмолвная пустыня степей наполнилась воем. Среди вьюги, гнавшей нам навстречу гигантские снежные валы, волки почуяли наш след. Сильный удар кнута пустил лошадей вскачь, но вскоре они сбавили ход. Растущая стая хищников стала нас нагонять. Нечеловеческая ярость овладела медным колоссом, который в исступлении охаживал лошадей кнутом. Тройка на мгновение закачалась; резко рванув вперед, она вдруг отделилась от земли, потом, из-за неверного движения лошадей, перевернулась. Ужасный миг! Руки мои хватали пустоту. Всем нам знаком страх перед потерей устойчивости, перед бесконечным падением. Вас резко толкают. Все летит. Все связи распадаются. Я крикнул Некрасову: «Пылающее око… зубы бездны, зубы бездны! Нина, твоя тьма покрывала бездну, но вот опрокинутая бездна приоткрылась, и тьма легла на меня, я чувствую во мне ее леденящий холод. Понимаешь ли ты, Александр, какую страшную власть имеет ничто? Всеобъемлющее ничто, ты только представь! Ужасающее ничто, которое изливается на землю, и вскоре люди узнают, что ничто везде, что всё и везде есть ничто. Это пламя адского холода. Ледяной медведь… ледяной медведь… пропасть бездонная, обитель вечного ничто, тьмы, жаждущей света… СВЕТА…»
Надо полагать, эти слова застряли где-то у меня в гортани, ибо они не оказали никакого действия, и все продолжалось: безудержная скачка, воинственные крики ямщика и молчание Нины, которая окончательно впилась в Некрасова, побежденного, раздавленного, сдавшегося, обессиленного.
Впрочем, меня занимал лишь наш головокружительный полет и ямщик, у которого теперь появились рожки, мохнатые руки, острые когти, к тому же он оказался совершенно голый и скалил в ухмылке ослепительные зубы, постукивая козлиными копытами и помахивая пышным хвостом.
Пространство свистело. Под нами проносились белые леса, ощетинившиеся острыми пиками. Разверзались пропасти. Ледяной медведь вылезал из небесных оврагов. Тьма рвалась. Лошади то отдалялись друг от друга, то снова сближались. Из их ноздрей валил красный пар, тройка пылала. Я выпил бутылку водки, которая лежала у меня в кармане. Ямщик усмехнулся: он знал, что я пью фосфор. Нина околдовывала меня своими змеиными глазами, и я разбил пустую бутылку о ее голову. Медведь стал огромным черным пауком, его лапы почти дотягивались до тройки. Крик ярости и отчаяния вырвался у меня, и я уже готов был принести Нину в жертву, как вдруг ямщик ударом кнута вернул сани в нормальное положение, и мы въехали в ворота красного монастыря. Пришлось признать, что нас вез сам Сатана, ибо монашки покинули праздничную службу – в ту ночь была Пасха – и принялись наперебой с ним любезничать. Но окончательно я убедился, что настали поистине небывалые времена, когда утром на месте монастыря обнаружил грязную избу, монашки обернулись мужиками, а золоченая тройка – ужасной безобразной кибиткой.
Москва, январь 1907 г.Перевод с французского Ирины Кузнецовой
