Текст книги "Вокруг «Серебряного века»"

Автор книги: Николай Богомолов

Вряд ли случаен интерес Балтрушайтиса этого периода к таким явлениям культуры, как живопись и музыка М. К. Чюрлёниса, музыка А. Н. Скрябина, театральная деятельность в московском Свободном театре с самыми разнообразными планами. Синтетические устремления поэта должны были обрести законченность, свершиться чему помешали различные внешние обстоятельства. Но за этими внешними обстоятельствами была некоторая внутренняя логика: самые героические усилия отдельных личностей не могли связать воедино высокоспециализированные достижения в различных областях искусства. Поэтому здесь была нужна скорее работа не по скорейшему сведению сводов, а по изучению корневых сплетений разных искусств, связанных с их языками, в том числе и с языками национальными.

И тут, пожалуй, следует хотя бы вкратце вернуться к проблеме, лишь намеченной в имеющихся исследованиях: к проблеме языкового своеобразия Балтрушайтиса, родным языком которого был литовский, стихи до определенного возраста он писал исключительно по-русски, свободно говорил и тем более читал на многих европейских языках. В годы Первой мировой войны, воспринятой как всемирно-историческое событие, в основании которого лежит противостояние германства и славянства, Балтрушайтис неминуемо должен был занять обостренно славянскую позицию, особенно если иметь в виду, что и себя он считал славянином, и Мицкевича: «…от славянского инстинкта я жду совершенно беспримерных творческих откровений. <…> Остаемся мы, не знающие себе конца славяне» [553]553
  Из письма к В. Я. Брюсову от 28 июля 1901 г. Цит. по: Научные чтения. I. 30 мая 1998 г. С. 18.


[Закрыть]. В этом поиске национального единства, далеко не исчерпывающемся только имперским сознанием, искушение подчиниться которому бывает так сладко, Балтрушайтис идет достаточно далеко. Да, его стихи как будто бы обходят военные темы, в них нет, как и прежде, откровенности [554]554
  Характерно, что в наиболее подробной и основательной книге, посвященный этим проблемам ( Hellman Ben.Poets of Hope and Despair: The Russian Symbolists in War and Revolution (1914–1918). Helsinki, 1995), Балтрушайтис как отдельная творческая индивидуальность не рассматривается. В этом отношении чрезвычайно важны письма Балтрушайтиса к Вяч. Иванову, опубликованные в статье: Котрелев Николай.Из переписки Юргиса Балтрушайтиса с Вяч. Ивановым и Одоардо Кампа. – Манифест московского «Lo studio italiano», составленный Юргисом Балтрушайтисом // Jurgis Baltrusaitis: poetas, vertëjas, diplomatas. Vilnius, 1999. P. 74–85.


[Закрыть], однако внутри, на глубине, они позволяют увидеть, как происходит сближение поэта со вновь осознаваемым как вечная ценность окружающим миром. Возьмем лишь часть одного из ничем особенным не примечательных стихотворений Балтрушайтиса 1915 года – «Село Ильинское»:

 
Таков убогий мир, в котором
Живу, сквозь призрачный покров
Стараясь вникнуть в часе скором
В недвижный замысел веков…
Но, дав мне в жизни мир мой малый,
Не боль изгнанья и опалы
Вложил Создатель в грудь мою,
А славословье бытию —
Коль славен русский жребий трудный,
Мох ветхих крыш, гнилой плетень,
Дым нищих сел, где дремлет тень —
И да святится колос скудный
В полях, объятых тишиной,
Как нежный лик страны родной…
 

Эти строки вольно или невольно ориентированы на воспроизведение наиболее существенных особенностей русской поэзии XVIII и XIX веков. Действительно: уже в первую очередь почти невольно замечаешь, что стихотворение (не только эта, но и все остальные части) написано онегинской строфой, которая примерно в то же время становится и размером «Младенчества» Вяч. Иванова. Само обращение к столь приметному образцу заставляет искать и другие параллели, которые отыскиваются без особого труда. Конечно, в первую очередь это та памятная строфа из «Путешествия Онегина», со «сломанным забором» и «кучами соломы», которая столь часто цитируется, но одновременно это и рефлекс тютчевского:

 
Эти бедные селенья,
Эта русская природа —
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа.
 
 
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
 

А в последней строфе у Тютчева будет помянута и «земля родная», «ноша крестная» откликнется «крестом суровым» в следующем фрагменте «Села Ильинского». Попутно мы слышим и «Коль славен», являющееся началом известного гимна «Коль славен наш Господь в Сионе…», а объятые тишиной поля вызывают в памяти торжественное ломоносовское «Возлюбленная тишина». И «Да святится» нисколько не скрывает свое прямое происхождение от «Да святится имя Твое».

Евангельские и молитвенные интонации властно смешиваются с торжественными тютчевскими и теми одическими, на которые Тютчев опирался, в то же самое время и напоминая о волшебной пушкинской легкости и ироничности, и полемизируя с ними. Отметим, что идеально правильная с точки зрения ритмики и рифмовки онегинская строфа оказывается основана на совсем иной внутренней интонации, так что необходимо все же некоторое время, чтобы ее опознать. И дело даже не только в интонации, но и в том, что так решительно отличает поэтику Балтрушайтиса от пушкинской: в отсутствии «глуповатости», той легкости, которая скрывает удивительную глубину [555]555
  Показательно, что в наиболее тонком исследовании, анализирующем тексты, связанные с пушкинским, строф Балтрушайтиса нет (см.: Постоутенко Кирилл.Онегинский текст в русской литературе. [Pisa], 1998). Думается, что основная причина этого – именно отделение двух произведений друг от друга на уровне объема, интонации и общих принципов обработки материала.


[Закрыть].

Беря великий образец и не скрывая свое ему следование, Балтрушайтис не только воспроизводит его очертания, но перестраивает их. Поэт настолько вживается в национальную традицию, что свободно обращает ее в свое исконное достояние. Таким образом, языковое сознание выявляет свои возможности едва ли не в наиболее полной форме, тем самым создавая естественную почву, на которой возможно естественное существование внутри языковой, литературной, культурной традиции народа. Пожалуй, в годы Первой мировой войны Балтрушайтис самым решительным образом делает свое творчество частью великой русской поэзии, а не каких-то ее отдельных эпизодов. При этом, вполне естественно, он не мог тупо ограничиться национальной жвачкой, понимая русскую культуру как органическую часть мировой. Характерны в этом отношении написанные в страшном 1918 году строки о необходимости «…возможно полнее осениться творческим гением Италии, являющейся именно матерью истинной культуры и колыбелью всей европейской цивилизации» и о необходимости «изучения творческого духа Италии в его живом единстве, будь то могучее действие или уединенное созерцание, в непременной связи со всей окружающей жизнью» [556]556
  Котрелев Николай.Из переписки… Р. 89.


[Закрыть].

Важно подчеркнуть, что, говоря об Италии, Балтрушайтис в какой-то мере имел в виду и Россию. Во всяком случае, так воспринимаются слова: «Основная духовная цель общества – не только объективная любознательность или эстетическое наслаждение, но прежде всего приобщение к действию, мысли или художественному образу в порядке нашего внутреннего опыта» [557]557
  Там же.


[Закрыть]. Судя по всему, именно такое отношение к стране, в которой он жил, стало для поэта стимулом уже на весь остаток жизни. Об этом свидетельствует как его русскоязычная поэзия, так и жизненное поведение в страдные годы России.

Если говорить о поэзии, то здесь следует отметить небывалую прежде у Балтрушайтиса концентрацию поэтического слова. Если прежде для расшифровки его стихов приходилось прилагать немало усилий, и даже Вяч. Иванов признавался: «Истолковать этот монолог – душевно трудное и ответственное дело. Как подслушать молитвенный шепот и как домыслить подслушанное?» [558]558
  Иванов Вячеслав.Юргис Балтрушайтис как лирический поэт. С. 301.


[Закрыть]– то теперь они очень часто бывают открыты любому, желающему слушать, и в этом качестве нередко предстают едва ли не лучшими формулировками чрезвычайно важных смыслов. Не случайно все чаще и чаще он прибегает к гномической форме, не распространяя свою мысль, а сгущая ее в пределы 4–6–8-10 стихотворных строк. И дело здесь не только в отказе от многословия, но и в новом качестве самой мысли, которая теперь делается гораздо более ясной и отчетливой, не теряя при этом глубины. Конечно, здесь также можно усмотреть влияние Тютчева (вообще очень важного для Балтрушайтиса-поэта), но, кажется, не только в этом. Если раньше поэту было важно сказаться самому, вне зависимости от слушателя, то теперь важнее быть понятым тем провиденциальным собеседником, на которого он мог бы рассчитывать в неведомом и темном будущем.

Дело в том, что после революции 1917 года, а особенно во второй половине 1920-х и особенно, конечно, в 1930-е годы, Балтрушайтис оказался в нечастой для русского литератора ситуации. Сделавшись ведущим дипломатом иного государства, он оказался отчасти ответственным за судьбы сразу двух стран, и, думается, именно это придало особую углубленность его стихам, написанным в Москве 1930-х годов.

Не будучи в состоянии сказать, насколько Балтрушайтис поддерживал то государство, гражданином которого он довольно неожиданно стал, мы можем значительно определеннее понять, каково ему было в новой стране пребывания, постепенно все дальше уходящей от прежней России.

Мемуаристы сохранили для нас облик Балтрушайтиса прежде всего как ходатая за тех, кому хоть чем-то он мог оказаться полезным. Так, О. Дешарт с санкции Вяч. Иванова напечатала свои воспоминания: «…в половине двенадцатого входные двери с шумом распахнулись и ворвалось человек пятнадцать в страшном возбуждении: „Посла! Скорее посла!“ Их старались успокоить: „Его нет. Он сейчас придет“. Пришедшие не успокаивались, требовали, кричали. Волнение их было вполне оправданно. Девять человек родом из Литвы были приговорены к расстрелу, назначенному на двенадцать часов этого самого дня. Оставалось минут тридцать. Принадлежность к литовской нации определялась местом рождения и удостоверялась свидетельством посла. Иностранцы смертной казни не подвергались. Документы все были готовы, не хватало лишь подписи Балтрушайтиса. <…> Входная дверь отворилась, и быстро вошел Балтрушайтис. Оставалось три минуты. Спешно принялись звонить соответственным комиссарам. В последнюю секунду казнь была отменена» [559]559
  Иванов Вячеслав.Собрание сочинений. Т. III. С. 836.


[Закрыть]. Можно представить себе, как потрясали такие – наверняка не единичные! – случаи Балтрушайтиса не только как официального представителя Литвы, но и как человека, как поэта.

А вот воспоминания 1934 года: «…на съезде журналистов в те дни метался Балтрушайтис, умоляя всех одного за другим спасти О. М<андельштама>, и заклинал людей сделать это памятью погибшего Гумилева. Представляю себе, как звучали для слуха прожженных журналистов тридцатых годов эти два имени, но Балтрушайтис был подданным другой страны, и ему не могли внушить, что „в это дело вмешиваться не рекомендуется“… Балтрушайтис уже давно предчувствовал, какой конец ждет О. М. Еще в самом начале двадцатых годов (в 1921, до смерти Гумилева) он уговаривал О.М. принять литовское подданство» [560]560
  Мандельштам Н. Я.Воспоминания. М., 1989. С. 25.


[Закрыть]. Но и эта деятельность не могла продолжаться сколько-нибудь заметное время. Советская шпиономания отделяла Балтрушайтиса от коллег и старых знакомых. С одной стороны, как вспоминал Эренбург, «…ему хотелось по-прежнему встречаться с писателями, но он числился дипломатом, и его дипломатично избегали» [561]561
  Эренбург Илья.Люди, годы, жизнь. Воспоминания: В 3 т. / Изд. испр. и доп. М., 1990. Т. 1. С. 275.


[Закрыть], а с другой – тайная полиция распускала самые зловещие слухи. В неопубликованном дневнике А. К. Гладкова сохранилась запись, сделанная вскоре после ареста Мейерхольда (с которым Балтрушайтис дружил еще с предреволюционных лет): «Без меня у Дехтеревых был Плучек и наследил разными скверными слухами. Во-первых, об аресте З.Н. <Райх>, во-вторых, о мешке с валютой на Брюсовском, полученной от Балтрушайтиса, и тому подобное» [562]562
  Запись от 13 июля 1939 г. // РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Ед. хр. 80. Л. 33.


[Закрыть].

Опять-таки, мы не знаем, как в точности ощущал себя Балтрушайтис по отношению к России. У нас нет сколько-нибудь надежных данных о его отношении к русским революциям, к первым шагам советской власти; сотрудничество с советскими учреждениями вовсе не обязательно свидетельствовало о какой-либо симпатии к ним: необходимо было существовать в годы, когда прежний капитал перестал обозначать что бы то ни было. Но вряд ли можно сомневаться в том, что имперские устремления СССР, наглядно определившиеся в 1930-е годы, вкупе со свирепым режимом внутри страны, должны были сделать Балтрушайтиса вдвойне и втройне осторожным. Согласившись с независимостью Литвы, СССР рассматривал ее как явление сугубо временное и соответственно строил свои отношения с небольшой страной.

Единственное, пожалуй, что можно было сделать в такой ситуации, – это стать на путь, в конце концов Балтрушайтисом и выбранный: вернуться к родному языку, причем вернуться не только как к средству общения, но и как к носителю полузабытой культуры. Не случайно так долго он не начинал писать по-литовски, и не случайно стихи его были, насколько мы можем судить по отзывам носителей литовского языка, столь же странны для читателей, как и стихи русские. Посредническая миссия, к которой Балтрушайтис (естественно, нигде этого не подчеркивая впрямую) всегда был склонен, переместилась на метафизический уровень. Если в плане земном он просто добросовестно исполнял свою работу посла, то в плане несравненно более высоком он напряжением духовных сил старался соединить две столь различные культуры, все более и более понимая, что остается здесь практически в полном одиночестве.

Последняя книга стихов Балтрушайтиса «Лилия и серп», вышедшая в Париже в 1948 году, еще в 1990-е годы свободно продавалась как там, так и в Москве. Чуть более популярны были его книги русских стихов, изданные в Вильнюсе и в Москве (последняя включила также переводы литовских стихов). Но в общем судьбу Балтрушайтиса-поэта следовало бы, пожалуй, сравнить с одиноким путником, неустанно бредущим по своим дорогам. В какие-то минуты жизни эти дороги входят в людные города, путнику приходится общаться с людьми, но нигде он не может позволить себе остановиться надолго. Его заплечная котомка представляет мало интереса для праздного любопытствователя или тем более для грабителя. Но для редкого сочувственника в ней может отыскаться как раз то, что необходимо ему здесь и сейчас, причем это здесь и сейчас может распространиться на десятилетия и десятилетия, если не на века.

Валерий Брюсов и «Золотое руно»: неатрибутированный текст [*]*
  Впервые – Неизвестный Брюсов: Публикации и републикации. Ереван, 2005. С. 144–150.


[Закрыть]

История взаимоотношений В. Я. Брюсова с журналом «Золотое руно» в общих чертах хорошо известна: на первых порах он «отнесся к издательской затее Рябушинского с известной осторожностью, осмотрительно заняв выжидательную позицию, хотя и охотно вошел в число ближайших сотрудников журнала» [564]564
  Русская литература и журналистика начала XX века 1905–1917: Буржуазно-либеральные и модернистские издания. М., 1984. С. 139 (глава написана А. В. Лавровым). См. также: Richardson William.«Zolotoe Runo» and Russian Modernism: 1905–1910. Ann Arbor, 1986; Богомолов Н. А.Журналистика русского символизма. М., 2000. Перечень публикаций Брюсова в журнале см.: Библиография Валерия Брюсова 1884–1973 / Сост. Э. С. Даниелян. Ереван, 1976. С. 39–49; «Золотое руно»: Художественный, литературный и критический журнал: Роспись содержания / Сост. В. В. Шадурский. Великий Новгород, 2002.


[Закрыть]. Он произнес выразительную речь на банкете по поводу выхода в свет первого номера журнала [565]565
  Опубликована: Русская литература и журналистика… С. 140–141.


[Закрыть], однако уже в марте выступил с резко критической заметкой [566]566
  Брюсов Валерий.Среди стихов: Манифесты, статьи, рецензии 1894–1924. М., 1990. С. 176–179.


[Закрыть], еще резче – в мае и июне [567]567
  Там же. С. 198–200, 204–207.


[Закрыть]и фактически прервал сотрудничество с журналом. Однако после того, как из «Золотого руна» ушел редактор литературного отдела С. А. Соколов, именно к Брюсову одному из первых обратился за помощью Н. П. Рябушинский [568]568
  Письмо от 5 июля 1906 г. // РГБ. Ф. 386. Карт.104. Ед. хр. 23. Л. 1 и об. Фрагмент – Русская литература и журналистика… С. 150.


[Закрыть]. В ретроспективной дневниковой записи Брюсов зафиксировал: «В Швеции узнал я, что С. А. Соколов покинул „Зол<отое> Руно“, и это дало мне надежду ближе войти в этот журнал. С осени я стал часто бывать в редакции и „помогать советами“» [569]569
  Брюсов Валерий.Дневники 1891–1910. М., 1926. С. 137, с незначительным уточнением по рукописи.


[Закрыть].

Однако деятельное сотрудничество продолжалось не слишком долго. Еще до того, как в марте 1907 года из журнала вынужден был уйти редактор литературного отдела А. А. Курсинский (креатура Брюсова), последний очень резко оценил журнал: «„Золотое руно“, давшее в конце 1906 г. несколько прекрасных №№, опять превращается в какой-то амбар для случайных материалов» [570]570
  Брюсов Валерий.Среди стихов. С. 230.


[Закрыть]. Уже в апреле он говорит в письме о своем желании выйти из числа сотрудников «Руна», 5 июня пишет З. Н. Гиппиус: «Выход мой из „Золотого Руна“ решен окончательно» [571]571
  ЛН. Т. 85. С. 700 / Публ. А. Н. Дубовикова (в оригинале датировано по новому стилю – 18 июня).


[Закрыть], а 21 августа официально (вместе с Мережковскими) объявляет об этом [572]572
  Подробнее см.: Русская литература и журналистика… С. 160–163; Богомолов Н. А.Михаил Кузмин: статьи и материалы. М., 1995. С. 197–200.


[Закрыть].

Однако наше внимание в связи с этим привлекло письмо Брюсова к Гиппиус от 22 мая 1907 года, фрагмент из которого процитируем: «Но оставим „Перевал“ – от него, при наличности Сергея Кречетова и ждать иного было нельзя, но вот „Руно“. Уж с ним ли не бились: и объявления я им писал, и на четвергах разные элементарные истины вбивал в голову его плоскочерепных руководителей, и сотрудников всячески убеждал: „tenez-vous droit“ (это из „Золота в лазури“), – и что же! Результат: И. Сац, № Дьявола, № Нестерова etc., etc., а попутно неподавание руки Курсинскому и просьба к Струве выйти из редакции, так как он приехал не в крахмальном воротничке! Бывать более на Новинском бульваре немыслимо, писать в „Руне“ – вряд ли возможно, и, кажется, очень прав Белый, что открыто ушел и снял свое имя. Я бы сделал то же, да нет подходящего повода. Все числился, числился, и вдруг – „не могу“. Скажут: „Что же раньше смотрел!“ Разве если с целой „компанией“. Вы взяли свои рукописи из „Руна“ – не присоединитесь ли? Ах, если бы Ваше имя и Дмитрия Сергеевича! Прекрасное получилось бы „письмо в редакцию“. Серьезно, подумайте о таком уходе из Содома и Гоморры!» [573]573
  ЛН.Т. 85. С. 696.


[Закрыть]

Большинство обстоятельств, упоминаемых здесь, для исследователей очевидны. К тому, что уже разъяснил публикатор письма, следует добавить, что статью И. А. Саца «Сатана в музыке» (Золотое руно. 1907. № 1) Брюсов воспринял как откровенный плагиат [574]574
  Брюсов Валерий.Писать или списывать? // Весы. 1907. № 3. С. 76–80. Обвинение было охотно подхвачено. Ср. в газетной критической статье: «Журнал, претендующий на истинную культуру, доходит до того, что помещает у себя статью некоего И.А.С.: „Сатана в музыке“, которая, как раскрыл впоследствии Брюсов, оказалась бесцеремонным плагиатом из книги Наумана и энциклопедического словаря» ( X.У.Новое искусство: «Весы», «Золотое Руно», «Перевал» // Столичное утро. 1907. 23 августа. № 71).


[Закрыть], о недоразумениях в первом и втором номерах журнала (посвященных изображению Дьявола в литературе и искусстве и творчеству М. В. Нестерова) он писал в упомянутой нами выше статье [575]575
  Брюсов Валерий.Среди стихов. С. 228–230.


[Закрыть], о выходе Белого и связанных с этим обстоятельствах нам уже доводилось писать [576]576
  Богомолов Н. А.От Пушкина до Кибирова. М., 2004. С. 61–65.


[Закрыть]. Но для изучающих историю «Золотого руна» и для специалистов по творчеству Брюсова весьма интригующей должна была показаться фраза: «…и объявления я им писал…»

Ни в какой из существующих библиографий объявления, написанные Брюсовым для «Золотого руна», не числятся. А между тем для истории русской журналистики газетные и журнальные объявления представляют собою немаловажный интерес. Достаточно вспомнить тщательную фиксацию таких объявлений самим Брюсовым [577]577
  См. в его записной книжке «Я и мир: Первые шаги на общественной арене. Начато писать в <18>91 г.» (РГБ. Ф. 386. Карт. 1. Ед. хр. 20).


[Закрыть], или внимание М. Кузмина к появлению и исчезновению своего имени в списках сотрудников (что он регулярно фиксирует в дневнике 1906–1907 годов [578]578
  Кузмин М.Дневник 1905–1907. СПб., 2000.


[Закрыть]), или скандал, учиненный Л. Д. Зиновьевой-Аннибал Брюсову, когда ее имя не было включено в объявления «Весов» [579]579
  См. ее письма к Брюсову от 20 марта и 1 апреля 1906 г. (РГБ. Ф. 386. Карт. 86. Ед. хр. 58. Л. 16–19), а также в письме к М. М. Замятниной от 3 апреля 1906 г., которое процитируем: «…так как слова Брюсова о том, что имя мое уже им давно напечатано в сотрудниках „Весов“, оказались ложью, то я просила его передать редакции, что я из сотрудников ухожу. Вот он и ответил мне, что поручение он исполнил, но впрочем неупоминание имени моего ничего не предрешало, т. к. мое имя недостаточно „выдающееся“ и подразумевается под и др.На это я отослала ему письмо, все построенное на „And Brutus is a honorable man“ и переделке в „And Brutus is a naughty, naughty child“. Все письмо ясно обвиняет его во лжи и в комичной вывертке с „недостаточно выдающимися“ после „Колец“, „Пламенников“, оповещенных ответствен<ных> крупных статей и вступительн<ой> статьи Вяч<еслава> к „Кольцам“… И несмотря на все это „Скорпион“ не сумел сделать мое имя даже для себя самого достаточно выдающимся. <…> Я на днях вышлю копию с этого письма. В обшем, Брюс<ов> еще такого не получал. Кончаю: уверяю вас, что понимаю вас лучше и лучшим, нежели вы поймете об этом из этого мальчишеского письма. Все-таки какая паскудная душонка у этого лгунишки, которого жалко и который умеет так детски мило улыбаться и делать неожиданно добрые, лучистые глаза! Но я ничего теперь не боюсь. Проживу и без „Весов“. Хочется чистого и ясного в жизни, а также чувствуется какой-то родник творческих сил. Только бы время!..» (РГБ. Ф. 109. Карт. 23. Ед. хр. 18. Л. 1–2).


[Закрыть]. Примечательно и то, что, когда в 1912 году готовившийся к изданию журнал включил в свои объявления имена писателей, лишь ответивших на его анкету, но не ставших сотрудниками в подлинном смысле слова, С. М. Городецкий посчитал нужным откликнуться на это специальным «письмом в редакцию», обличавшим дурные журналистские нравы [580]580
  Неожиданная метаморфоза // Биржевые ведомости. 1912. 24 апреля. № 12893, веч. вып.


[Закрыть]. Одним словом, объявления рассматривались литераторами и журналистами не как служебный жанр, а как существенный элемент семантики общего газетного или журнального текста. Потому отыскать такие объявления для «Золотого руна», написанные Брюсовым, представлялось чрезвычайно существенным.

При довольно систематическом просмотре автографов Брюсова в его архиве, хранящемся в Отделе рукописей РГБ, нам попался черновой карандашный автограф без заглавия с пометой И. М. Брюсовой: «Получено от Нины Ал. Курсинской из бумаг А. А. Курсинского» [581]581
  РГБ. Ф. 386. Карт. 36. Ед. хр. 40 а. Л. 42–45.


[Закрыть]. Текст его, в некоторой степени подводящий итоги деятельности «Золотого руна» за первый год его существования, показался знакомым. Однако в самом журнале ничего подобного напечатано не было. Лишь после определенных усилий удалось вспомнить, что текст этот был опубликован в редком издании: «Золотое Руно: ежемесячный художественный, литературный и критический журнал. Отчет за 1906 год (I год издания)». Брошюрка небольшого формата объемом в 32 страницы прилагалась к двенадцатому номеру журнала, но, как и большинство приложений такого рода, в подавляющем числе случаев утрачивалась. Текст Брюсова, не снабженный никакой подписью, был опубликован в ней на с. 2–4. Верхний слой правки дословно совпадает с печатным текстом, поэтому можно с высокой степенью вероятности утверждать, что некто (скорее всего, А. А. Курсинский, из бумаг которого эта рукопись попала к И. М. Брюсовой) дотошно переписал текст, лишь снабдив его нейтральным заглавием.

Нынешнее воспроизведение этого текста, таким образом, решает сразу несколько задач: атрибутирует небезынтересную, как и весь этот отчет, статью; вводит в библиографию Брюсова еще один ранее не зафиксированный текст; вносит существенный штрих в историю журнала.

Публикуем «объявление» Брюсова по печатному тексту с указанием наиболее существенных черновых вариантов в примечаниях.

«ЗОЛОТОЕ РУНО» 1906 г.

Заканчивая первый год издания «Золотого Руна», редакция считает не лишним бросить беглый взгляд на пройденный путь.

Две задачи ставило себе новое издание при своем возникновении в конце 1905 года: давать на своих страницах возможно полное отражение русской художественной жизни и знакомить западную Европу с русским Искусством и его современными течениями.

Вторую задачу «Золотое Руно» хотело осуществить путем перевода на французский язык всего помещаемого в журнале материала: от стихотворений, произведений художественной прозы и статей до мельчайших заметок хроники и библиографии и названий воспроизводимых картин. Редакция надеялась этим способом не только сделать доступными произведения русского искусства на Западе [582]582
  Первоначально: В странах, где русский язык не распространен.


[Закрыть], но и вызвать непосредственный обмен мыслями между русскими и иностранными писателями [583]583
  После этого первоначально был начат абзац: Но, с одной стороны, с первых шагов выяснилось, что западное общество относится к русскому искусству далеко не с тем вниманием, как мы ожидали. С другой стороны…


[Закрыть].

Однако с первых шагов выяснилось, что параллельное печатание французского текста затрудняло достижение первой из поставленных редакцией задач. Недостаток места заставлял отказываться от помещения многих безусловно заслуживавших внимания произведений или откладывать их появление на неопределенный срок, технические затруднения вызывали постоянное запаздывание номеров журнала и т. д. Ввиду этого Редакция со второго полугодия решилась отказаться от печатания французского текста, чтобы с тем большей энергией отдаться первой и наиболее важной своей задаче.

Стремясь быть верным отражением русской художественной жизни, «Золотое Руно» помещало на своих страницах: в литературном отделе – исключительно оригинальные произведения русских поэтов, совершенно отказываясь от переводов, а в художественном отделе – воспроизведения редких древних памятников русской живописи, снимки с картин, еще не появлявшихся в репродукциях, современных русских художников и оригинальные виньетки, заставки, концовки, исполненные специально для журнала. Наряду с этим в особых отделах Хроники и Библиографии «Золотое Руно» давало обзор и оценку явлений русской литературной и художественной жизни, как в обеих столицах, так и в провинции.

Прилагаемый далее Указатель материала, помещенного в «Золотом Руне» за истекший год, свидетельствует, что на страницах журнала было помещено все наиболее характерное в творчестве русских художников и поэтов за последнее время. В «Золотом Руне» было помещено около 200 снимков с новых произведений М. Врубеля, К. Сомова, Александра Бенуа, Л. Бакста, В. Борисова-Мусатова и многих других. В течение года «Золотым Руном» было дано пять портретов из задуманной им обширной галереи портретов русских современных художников и поэтов, исполненных специально для журнала выдающимися современными мастерами кисти. Кроме того, отдельные №№ были посвящены снимкам (более 100) с неизданных вещей А. Иванова, с малоизвестных старинных икон и с картин богатого собрания Мятлевой. Литературный отдел журнала за первый год составил более 1200 страниц художественного и критического материала, принадлежащего перу как известнейших русских поэтов, так и выступающих впервые молодых дарований.

Редакция питает уверенность, что путь опытов отныне остался для нее позади. Выработав трудами первого года самостоятельное направление, ясно сказавшееся в последних номерах журнала, Редакция заканчивает этот год с чувством удовлетворенности [584]584
  Первоначально: Редакция питает уверенность, что путь опытов [и ошибок ост] отныне остался для нее позади. Взяв направление, выработанное трудом первого года и ясно выразившееся в №№ второго полугодия, она надеется в наступающем году окончательно создать из «Золотого Руна») Выработав трудами первого года самостоятельное направление, ясно сказавшееся в [№№ второго полугодия] последних №№ журнала, Редакция [чувствует себя удо] заканчивает этот год с чувством удовлетворенности.


[Закрыть]. Она ждет от своих читателей, что они с интересом и с любовью отнесутся и к дальнейшей ее работе, быть может, не всегда соглашаясь с ее взглядами, но веря, что «Золотое Руно» стремится к достижению своих целей вполне бескорыстно и отдает свои силы исключительно на служение Прекрасному.