Текст книги "Разгневанная река"

Автор книги: Нгуен Динь Тхи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

18

Ты добрался до места довольно поздно: пришлось ехать больше десяти километров против сильного порывистого ветра, который едва не сбрасывал его с дамбы. Прислонив свой видавший виды велосипед к стволу терминалии, Ты облегченно перевел дух и присел отдохнуть. Он окинул взглядом знакомую панораму и чуть не подскочил: северный ветер добавил к его картине как раз то, чего ей недоставало! По небу, обгоняя друг друга, неслись тяжелые свинцовые тучи. Они ползли откуда-то из-за горизонта, со стороны горной цепи, и заполонили все небо, недобрые, мрачные, затаившие угрозу. Под облаками носилась разметанная ветром стая птиц, старый капок, словно живой, яростно раскачивался под порывами ветра, а волны на реке довершали тревожную картину. Сквозь тучи пробивался удивительный трепетный свет, придававший пейзажу странную призрачность, словно картина эта появилась лишь на миг и, как только свет погаснет, она навсегда исчезнет вместе с ним. По вспаханной земле ползли слабые солнечные блики. Ветер то свистел, то завывал, над головой неумолчно шумели сухие листья, кое-где еще уцелевшие на ветвях терминалии, и в душе поднималось острое, мучительное чувство тревоги, любви и жалости к этой земле, которая раскинулась перед его взором.

Только сейчас он понял, как нужно переделать картину. Он расположился слишком близко к реке. Следует выбрать другое место – дальше и выше, как если бы панорама открывалась с высокого холма. И эмоционально тоже следует подняться выше. Да, он изменит композицию и построит картину на косых линиях: наискось поплывут облака и потечет река, косыми будут и линии гор. На горизонте вода должна почти сливаться с небом, и волны, постепенно увеличиваясь, будут набегать на зрителя. Капок он уменьшит, отодвинет, чтобы тот сливался с ландшафтом, а не маячил сам по себе в углу картины. Под деревом на желтеющем лугу он поместит мальчика с буйволом – он будет собирать пожелтевшие листья. По колориту картина должна быть выдержана в строгих тонах, и это сделает ее глубже, сильнее, эмоциональнее.

Ты поспешно развязал сверток, достал кисти, краски, установил мольберт и стал покрывать белилами капоковое дерево в углу холста. Работа так захватила его, что у него пересохло в горле, но рука и глаз продолжали действовать методично и четко. С каждым новым мазком картина преображалась. Ты вкладывал в нее все свои чувства. Наконец усталость взяла верх, он отступил на шаг и стал внимательно рассматривать полотно. Он назовет ее «Северный ветер»!

Ты присел на складной стул и закурил, поглядывая на крытый соломой домик у дамбы, утонувший в банановых зарослях. Отдыхая, он всегда с интересом наблюдал за его обитателями. Хозяева, муж и жена, уходили с утра в поле, и в доме оставался только мальчик лет четырех, одетый в короткую рубашонку, не прикрывавшую разбитых параличом ног, сухих и тонких, как бамбуковые жердочки. Увечье не мешало мальчику передвигаться, опираясь на руки, по земляному приступку и играть с маленьким щенком – единственным его товарищем. Вот и сейчас малыш открыл дверь и, ухватившись за высокий порог, пытался перекинуть через него тело. Он напрягал все силы, срывался и снова лез на злосчастный порог, пока наконец ему не удалось лечь на него животом. Он немного полежал неподвижно, уткнувшись лицом в землю, видно отдыхал, затем рукой перебросил через порог одну, а за ней и другую ногу. Оказавшись на приступке, он подполз к его краю, чтобы справить нужду. Ты решил, что теперь мальчишка останется играть перед домом, но тот подполз к порогу и, с таким же трудом преодолев его, скрылся в доме. Через некоторое время он опять появился в дверях. Теперь он полз, опираясь о землю одной рукой, а в другой держал небольшую табуретку. С отчаянным напряжением и поразительным терпением он вновь перевалил через порог, перетащил табуретку, подполз к краю приступка, установил табуретку, взобрался на нее и, успокоившись наконец, стал разглядывать двор и сад.

Ты следил за каждым движением мальчика. Какие же муки дано вынести человеку и как велики должны быть его силы, раз он способен их преодолевать! Вправе ли он, Ты, жаловаться на свою жизнь, если этот вот малыш со дня рождения терпит такое!

Ты подошел к мольберту и взялся за кисть. Он старался подобрать наиболее верные краски для гор. Внезапно со стороны Ханоя донесся тревожный вой сирены, однако, занятый работой, Ты не обратил на него внимания. Звук то ослабевал, приглушенный ветром, то вновь нарастал. Ты посмотрел на город, видневшийся на горизонте, и прислушался. Голоса нескольких сирен слились в один тоскливый звук. Что же там могло случиться, недоумевал Ты и вдруг догадался – воздушная тревога!

Перестали бомбить японцы, так теперь навязались американцы! Черт бы их всех побрал! Ему нужно закончить картину! Он хотел заставить себя сосредоточиться на работе, однако это ему не удалось. Глаза и руки были прикованы к полотну, а мысли заняты другим. Жизнь стала трудной, скоро не на что будет жить. Последнее время картины удавалось сбывать только благодаря Тоану, который подыскивал ему покупателей. То хозяин кафетерия купит, то какой-нибудь брадобрей для витрины, то врач, то чиновник, решивший обставить свой дом во французском стиле. Но теперь, если бомбы снова посыплются на головы, как это было перед вторжением японцев, то и этот скудный источник наверняка исчезнет. Чем жить тогда? Может быть, взяться за портреты стариков, которые внуки и правнуки ставят на семейные алтари? Если повезет, за каждый такой портрет можно выручить донг, а то и два. Так или иначе, а зарабатывать на жизнь он будет живописью, и только живописью! В конце концов, все, что ему нужно, – это есть раза два в день и изредка писать для души… Ирония судьбы заключается в том, что Ты любит писать бедняков, ему они больше по душе, но им его картины не нужны. Ни глухая старуха, которая умерла сегодня ночью, ни калека-мальчик никогда не смогут наслаждаться его живописью. В конечном итоге картины, где выражены самые сокровенные его мысли, самые мучительные поиски и душевные терзания, станут никчемными безделушками в какой-нибудь лавке или гостиной чванливого чиновника! Ведь, кроме Ву и Тоана, пожалуй, только Бить видела его полотна. Вспомнив о Бить и об их ночной трапезе, Ты рассмеялся и снова, как и в ту ночь, почувствовал какое-то смущение. Бить давно уже не заходила к нему. Летом, когда умер ее отец, Ты дал ей несколько донгов, а потом все никак не мог выбрать время заглянуть к ним, узнать, как они живут. Иногда он встречал Бить на улице и замечал, что девушка держится развязно, а его как будто бы старается избегать. Он, конечно, понимал, что нужда заставила Бить заниматься позорным ремеслом, ведь ей надо прокормить двух малышей и дать возможность младшей сестре закончить обучение в обувной мастерской.

Картина была почти готова, оставалось только дописать кусочек песчаной отмели. Ты вздохнул и отложил кисть. Ладно, придется завтра приехать еще раз. Теперь, когда работа над картиной подходила к концу, ему не хотелось спешить, он нарочно растягивал удовольствие, словно со стороны наблюдая, как с последними мазками рождается еще одно творение рук человеческих. Внезапно Ты вспомнил о записке Фыонг, и его пронзила щемящая тоска. Он вынул записку из нагрудного кармана и перечитал ее. Нет, Фыонг уже никогда больше не придет к нему! Ты знал, что она его любит, но что это за счастье, если оно вымолено, украдено у судьбы! Разве можно вернуть прошлое? Нет, прошлого не вернуть, но как жаль того, что навсегда исчезло!

Сгустились сумерки. Ты, голодный и усталый, поднимался к себе по крутой лестнице. В комнате он заметил свет. Уж не Тоан ли пришел? А может быть, это Фыонг? Или… Ты снова охватило странное волнение, и он невольно улыбнулся, когда, ступив на площадку лестницы, увидел в открытую дверь склонившуюся над таганком Бить. На душе сразу стало спокойно и радостно.

Сегодня Бить была одета в черные шаровары и байковую кофту, как и все девушки в округе. Заслышав его шаги, она подняла голову, взглянула на него и, ничего не сказав, снова стала смотреть на таганок. Ты поставил мольберт в угол и улыбнулся, заметив на столе заботливо расставленные пиалу, палочки, тарелку с овощами, два вареных яйца и чашечку с рыбным соусом. Он молча вышел на террасу, умылся и, уже вытираясь, спросил:

– Я смотрю, ты уже накрыла. А почему только на одного?

– Я поела с ребятами.

Как только Ты сел, Бить сняла с таганка котелок и поставила на угол стола. Ты протянул ей пиалу.

– Ты меня не прогонишь? – спросила она нерешительно, подсаживаясь к столу.

– С чего ты взяла?

Ты улыбнулся. Странное волнение, овладевшее им, не отпускало, и, чтобы скрыть его, он как можно непринужденней спросил:

– Тревоги не испугалась? Нет? Да ты, оказывается, смелая! Слышала, Глухая умерла?

В ответ Бить не произнесла ни звука, только кивала или молча качала головой. А Ты с аппетитом уплетая ужин. Оглядевшись, он заметил, что комната тщательно прибрана. Бить, освещенная ярким светом лампы, сидела очень близко… Ты рассмотрел и волнистую прядку у виска, и маленькое ухо, и шею, высокую, стройную. Синяк на щеке был уже не так заметен, а сама Бить казалась сегодня проще, естественнее. Прямой нос, как черенок пальмового листа, умные глаза, а чуть заметные складочки у рта придают лицу смелое и озорное и в то же время милое выражение. Бить смущенно улыбнулась, чувствуя на себе его пристальный взгляд. «Я нравлюсь тебе? Это для тебя я стала такой!»

Покончив с ужином, Ты поставил на мольберт, поближе к свету, свою новую картину и подозвал Бить:

– Ну как? Нравится тебе этот пейзаж? Только говори честно, нравится или нет.

– Мне нравится мальчик с буйволом. И лодка.

– А облака, а горы?

– Тоже. Мне вообще такие картины нравятся. А вот на тех женщин посмотришь – страх берет! – Бить кивнула на картины, стоявшие в углу комнаты.

– Так ты уже успела их пересмотреть?

– Да.

– Ну, расскажи, что ты думаешь об этой картине?

Бить смущенно улыбнулась:

– Река красивая, просторная, здесь будто ждешь паром на берегу. В нашем уезде, на переправе Миа, есть очень похожее место. И такой же большой капок растет.

– Пожалуй, ты понимаешь пейзаж куда вернее, чем вся свора критиков, что пишут в газетах.

– Скажешь тоже!

– Я правду говорю! Они видят картины не столько глазами, сколько языком. Языком, привыкшим к вкусу подачек и к лести.

Бить ничего не поняла, но слова Ты показались ей такими забавными, что она рассмеялась. Он улыбнулся: «Нет, я на верном пути!»

– Ладно. Надо завесить лампочку, а то оштрафуют. На улице уже везде синие фонари повесили.

Он взобрался на стол, свернул из газеты колпак, прикрыл им лампу. Бить убрала посуду, поставила на таганок чайник и, присев у очага, стала разжигать огонь.

В полумраке комнаты светилось лишь небольшое желтое пятно – свет лампы, падавший на стол. Ты присел рядом с Бить у очага. Оба молчали, наблюдая, как с треском разгораются дрова. Бить сидела, опустив голову. Отблески пламени падали на гладкие волосы, на стройную шею девушки, Бить словно замерла в тревожном ожидании. Ты взял ее за руку. Воспоминание о Фыонг внезапно тупой болью отозвалось в нем. Не отнимая руки, Бить повернулась к Ты. Уголки ее губ дрожали.

– Все будет, как ты захочешь. Если не прогонишь, я останусь с тобой. Надоем – скажи только слово, и я уйду. Но прошу тебя, не презирай, не мучай, не бей меня…

По щеке девушки скатилась слеза. Ты отвернулся, не зная, что сказать ей, и стал смотреть на пляшущие языки пламени. В его груди поднялась, разрастаясь, теплая волна. Она смыла все его давние обиды и сомнения, растопила леденящее чувство унижения, одиночества и бессилия. Как все странно! Вот рядом с ним сидит человек, который добровольно отдает ему всего себя, и две жизни, не имевшие до сих пор ничего общего, сольются в одну. Нет, Бить, это не я, а ты пожалела меня, это я должен благодарить! Он прижал ладонь девушки к своему лицу…

Так они сидели у огня, пока надсадный вой сирены не разорвал тишину. Опять тревога! Вой сирены то усиливался, то ослабевал, казалось, ему не будет конца. Когда он стих, с улицы донесся шум и тревожные голоса. Бить заварила чай и на всякий случай притушила головешки. Ты выключил свет, и теперь только угли тускло мерцали в темноте, быстро покрываясь пеплом. Наконец и они погасли. Шум на улице постепенно стих, один лишь ветер свистел за стеной и хлопал створками дверей. Ты вдруг почувствовал на лице легкое прикосновение волос. Теплые руки обняли его за шею, и нежные, солоноватые от слез губы приникли к его губам…

19

Наступили холода. Кам медленно катит свои мутно-желтые воды. По реке идет катер, оглашая воздух прерывистыми гудками. За ним, покачиваясь и оставляя позади радужные пятна, тащатся баржи с углем. Вечереет. Порт безлюден, давно забыты кипучие будни довоенного времени. Лишь какие-то покрытые грязью и мазутом изможденные люди бродят по колено в зловонной воде, вытекающей из разверстых пастей канализационных труб, в надежде выловить там что-нибудь съедобное. Под терминалами, обхватив руками колени, сидят мальчишки и тусклыми от голода глазами смотрят на японского солдата, который маячит за колючей проволокой у сторожевой вышки, охраняя дорогу, ведущую в порт. Вдали, над цементным заводом, плывут клубы дыма.

Скоро настанет час фабричной смены, значит, можно передохнуть от воздушных тревог, которые порядком надоели всем. Последнюю неделю сирены выли по нескольку раз в день, но налетов не было, изредка появлялись японские самолеты – и только. Один раз, правда, по двум самолетам, пролетевшим на большой скорости, стали бить зенитки. Говорили, что самолеты были японские, а французы будто бы сделали вид, что обознались, и принялись палить по ним из зениток. К счастью или несчастью, не попали.

Вооруженные японские солдаты невозмутимо вышагивали за колючей проволокой. К причалу у моста Нгы подошло французское военное судно. Едва оно бросило якорь, на палубу высыпали матросы, они спустились по трапу и столпились у причала. Вдруг со стороны моря послышался низкий нарастающий гул. Кто-то испуганно крикнул: «Самолеты!» Истошно взвыла и тут же смолкла городская сирена. Люди на причале беспомощно озирались по сторонам. Наконец, словно опомнившись, загрохотали зенитки, небо запестрело клубами взрывов, похожих на причудливые цветы. Из-за облаков выпрыгнула стая двухмоторных самолетов. Звеньями, по три в каждом, они угрожающе надвигались на город.

От самолетов отделились и понеслись к земле страшные черные точки. Сверкнуло пламя, загрохотали оглушительные взрывы, и в порт будто ворвался смерч, взметнувший тучи пыли, комья земли, едкую гарь и пламя, он взлетел в небо и, осев, похоронил все живое.

Не успела отгреметь первая волна взрывов, как сквозь лающий грохот зениток снова прорвался низкий, леденящий душу звук, и глухие раскаты взрывов донеслись теперь уже со стороны реки Хали.

Самолеты сделали круг, развернулись и ушли в сторону моря, мгновенно растворившись в предвечерней мгле. Небо над рекой Кам, как раз в районе густонаселенных жилых кварталов, заволокло дымом пожаров, которые быстро распространялись по городу. А позади порта продолжали грохотать взрывы, сверкало пламя и черные клубы дыма зловещей завесой затягивали небо.

При первых же выстрелах зениток Ан схватила свою кошелку и вместе со всеми выскочила из мастерской, не обращая внимания на негодующие крики хозяина.

Зенитная канонада усиливалась, и гул самолетов слышался уже совсем близко. Мимо, не переставая сигналить, промчалась машина. Ан сбросила деревянные сандалии, чтобы удобнее было бежать, и тут же ее увлек поток людей, которые выскакивали из домов и переулков и устремлялись к французскому кладбищу близ протестантской церкви – там были вырыты траншеи. Ан торопливо спрыгнула в траншею. «Бомбы сбросили!» – догадалась она, увидев, как что-то посыпалось из самолетов.

Черные точки наискось понеслись к земле, и Ан, скорчившейся в узкой щели траншеи, показалось, что они летят прямо на нее. Она зажмурилась, все ее существо острой болью пронзила одна только мысль: «Сын!»

Тротуары и мостовые были заполнены бегущими людьми. Они метались в поисках укрытия. В Хайфоне, который уже испытал перед приходом японцев ужас бомбежки, убежища были построены только при французских учреждениях и на частных виллах. Их строили основательно, настоящие крепости из железобетона и латерита. Остальное же население вынуждено было довольствоваться неглубокими земляными щелями в скверах и на пустырях. За ними никто не следил, от дождя и ветра они обваливались и наполнялись водой, и теперь обезумевшие от страха люди метались по улицам, не зная, где укрыться.

– Бо-о-омбы! Бомбы летят! – исступленно закричал рядом с Ан пожилой мужчина в шляпе. Внезапно он выскочил из траншеи и бросился бежать. Какие-то люди пытались втиснуться в забитую до отказа траншею. Землю потряс страшный взрыв. Все заволокло черным удушливым дымом.

Наступила тишина, но в ушах у Ан все еще болью отдавался тяжелый гул, и ломило голову. Она осторожно выглянула из траншеи. В нескольких шагах, поджав под себя ноги, ничком лежал тот мужчина. Голова – как была, в шляпе, – откатилась в сторону. От стены горящего трехэтажного здания аптеки для европейцев медленно отваливались огромные куски. Соседние дома уже превратились в груды развалин, над которыми висело облако белой пыли. Валялись срезанные осколками ветки, висели оборванные провода. На тротуарах, на мостовой – всюду лежали люди, не то убитые, не то раненые. Ан похолодела: «О небо! Что с Чунгом и Соном?»

Над головой снова послышался гул бомбардировщиков, похожий на раскаты грома. Ан бросилась на дно траншеи. На этот раз самолеты летели ниже. Серые машины одна за другой проносились над траншеями и исчезали за высоким зданием банка. Через мгновение раздались глухие взрывы где-то у моста через Хали.

Наконец все стихло. Ан, не выпуская из рук смятую кошелку, выбралась из траншеи. «Скорее домой! Если хоть одна бомба попала в наш квартал – мои погибли! В пожар оттуда не выберешься».

Из переулка Ан выбежала на улицу, заваленную обломками кирпича, штукатурки, досок, кусками искореженного железа. Пламенем были объяты аптека и соседние дома, потом огонь перекинулся на сухие ветки огромной терминалии, и она вспыхнула гигантским факелом.

Против входной арки протестантской церкви, тоже пострадавшей от взрывной волны, под деревом лежал пожилой мужчина и громко стонал. Заметив Ан, он поднял на нее умоляющий взгляд:

– Девушка, помоги мне сесть!

Ан приподняла его и прислонила к дереву. Мужчина тяжело дышал, по лицу текла кровь. Ан растерянно оглядывалась, не зная, чем ему помочь, и вдруг заметила подъехавшую к перекрестку санитарную машину.

– Вы сможете идти?

Мужчина покачал головой.

– Взгляни, куда угодило… – Он поднес руку к голове. – Вот! Дыра в полпальца.

Ан оторвала широкую полосу от подола и, как могла, перевязала рану. Кровь тут же пропитала ткань, ладони Ан стали липкими.

– Потерпите немного, я сейчас позову людей, и вас отнесут в санитарную машину.

На дороге она увидела полуобгоревший труп, от него несло запахом паленого мяса. У Ан потемнело в глазах, снова болью пронзила мысль о детях. Она подбежала к санитару, рассказала, где лежит раненый, а сама бросилась домой, с трудом пробираясь сквозь хаос развалин.

Когда Ан выбралась наконец из района бомбежки и увидела, что остальные улицы не тронуты, у нее отлегло от души. А позади, за портом, полыхал пожар.

– Нефтехранилище взлетело на воздух! Район Хали сровняли с землей! – услышала Ан в толпе.

Она пыталась разузнать, уцелел ли их переулок, но люди только пожимали плечами. А когда кто-то сказал ей, что район Анзыонг не пострадал, Ан успокоилась.

Почти совсем стемнело. Света не зажигали, а если где-нибудь горела лампочка, то только синего цвета. Жители выносили из домов скарб, грузили на тележки, видимо готовились бежать из города.

Миновав мост через Лап, Ан наконец вздохнула с облегчением. Вот и дом. В окне горел свет. С Чунгом сидел кто-то из соседей, наверное Тощая Хай. Ан вбежала в дом, схватила сына, прижала к себе. По щекам ее катились слезы.

– А Сон побежал тебя искать! – рассказывала Тощая Хай. – Я говорила ему, чтобы не ходил, но он так беспокоился, что не мог усидеть на месте.

Ан все еще не могла прийти в себя после всего пережитого. Укрытый одеялом Чунг спал на топчане, они с Соном, давно уже вернувшимся, сели поужинать, но ей до сих пор не верилось, что дома все в порядке. Подумать страшно, что было бы сейчас с этими детьми, если бы ее убило! Рис комом застревал у нее в горле, едва она вспоминала того мужчину в шляпе. А ведь у него тоже, наверное, есть семья, жена, дети… Каково им сейчас? Такое горе!

– Полицейских сколько нагнали! – возбужденно говорил Сон. – Даже французские петухи явились. Я дошел до твоей мастерской, там – одни развалины. Говорят, многих засыпало, до сих пор откапывают.

– Вот беда! Наверное, и Тхай Лай погиб! Он так дрожал за свое добро, наверняка не успел выскочить.

– Один петух дал мне по уху. Тоже еще, воображают! Говорят, больше всего людей погибло в Хали. Я слышал, там уже несколько сот убитых подобрали и еще находят. А зачем они бомбили тот район? Там же ничего нет, кроме публичных домов!

– Им наплевать, лишь бы сбросить свои бомбы!

– Подложить тебе еще рису?

– Ешь сам, мне сейчас не до еды. В этом месяце хозяин не заплатил мне еще ни донга. Выходит, пропали деньги. Сколько мне пришлось побегать, пока нашла эту мастерскую. И хозяин оказался порядочным человеком. Так вот, на тебе! Хорошо еще хоть живы остались! Я уж и не надеялась увидеть вас.

Ан перевела взгляд на спящего сына. Как трогательно видеть эти сжатые в кулаки ручонки! У Ан потеплело на душе. Она взяла в руки пухлую детскую ручку и поднесла к губам. Малыш даже не пошевелился. Этот рот, этот подбородок, как они напоминали ей Кхака!

– У нас рис кончается, – напомнил Сон. – Дай денег, я выкуплю все, что еще осталось по карточкам. А то мыло уже пропало.

С некоторых пор хозяйством стал ведать Сон.

– Вот что я думаю, Сон: отвезу-ка я тебя с Чунгом в Тхюингуен, к бабушке.

– И сама там останешься?

– А кто же будет деньги на жизнь зарабатывать?

– Нас и так только двое, а ты еще хочешь жить врозь. И сама по Чунгу скучать будешь.

– Придется потерпеть. К счастью, отсюда недалеко, постараюсь почаще приезжать к вам. А ты будешь помогать бабушке и присматривать за Чунгом. Может быть, удастся тебя там и в школу устроить.

– Хватит с меня школы. Лучше уж ремеслу учиться, пойду работать, тебе буду помогать.

– Ты только возражать умеешь! Вот я осталась недоучкой, видишь, как теперь маюсь! Тебе немного уже осталось, выучишься – и работу легче будет найти.

Послышался осторожный стук в дверь. Сестра и брат переглянулись. Сон вскочил и побежал открывать. На пороге стоял мужчина в старом ноне. Как только он вошел, Сон тут же задвинул засов.

– Дядюшка Ман! – воскликнула Ан, с трудом узнав старого рабочего. – Столько времени вас не было!

– В доме, кроме вас, есть кто-нибудь? – тихо спросил старый Ман.

– Никого. Садитесь сюда, я сейчас приготовлю вам поесть.

– Ну-ка, сынок, похозяйничай лучше ты на кухне, – попросил Ман и сделал ему знак: «Осторожней, чтобы соседи не слышали».

Сон понимающе кивнул и вышел на кухню.

– Как малыш растет? – Ман подошел к спящему Чунгу. – Очень на отца стал похож… От Кхака ничего нет?

– Ничего, дядюшка.

Ман почувствовал на себе ее пристальный взгляд и поспешно отвернулся.

– Да… Кругом война, все связи прерваны. А из Африки путь немалый!..

Он вынул из нагрудного кармана табак и поискал глазами курительный прибор. Не найдя его, скрутил из табака шарик и стал курить, приспособив пустую спичечную коробку.

– Сегодня во время бомбежки я был на том берегу, у причала Бинь, оттуда было видно все как на ладони. Когда увидел развалины твоей мастерской, я так и обмер: что там, думаю, с ней? Сразу после налета решил пойти разузнать о тебе, да переправу закрыли. И только когда стемнело, удалось упросить лодочника, чтоб перевез. Счастье, что все обошлось благополучно!

– Еще какое счастье! – согласилась Ан, разливая чай. – Я уж и не думала, что останусь жива.

– Боюсь, Хайфону еще достанется – задумчиво заметил Ман и снова закурил.

– Вы, конечно, у нас ночуете?

– Завтра утром мне нужно рано уйти. У вас здесь как, спокойно?

– Несколько месяцев уже не наведывались.

На изможденном лице Мана промелькнула улыбка.

– Вчера натерпелся я страху. Подхожу, как условились, к дому одного товарища, смотрю, дочка его стоит, а рядом какой-то человек. Увидела меня, виду не подала, что узнала. Смышленая девочка! Я сразу почуял неладное и – ходу! Оказалось – шпик. А другой сидел в доме. Уже несколько дней меня караулят.

Ан слушала, опустив голову.

– Что же вы, дядюшка, ко мне-то не пришли? У нас здесь тихо. А то могу вас у бабушки, в Тхюингуене, устроить…

Ман улыбнулся:

– Сейчас я должен на некоторое время уехать. На угольные копи. Когда вернусь, пришлю тебе свой адрес, чтобы связь поддерживать. Если кто придет к тебе, назовет пароль и спросит меня, дашь ему мой адрес. А случится мне в Хайфоне быть, непременно у тебя остановлюсь. Слушай пароль.

Он произнес шепотом две фразы и заставил Ан несколько раз повторить их.

– Военный трибунал вынес Тхиету смертный приговор, – продолжал он, немного помолчав. – Неделю назад об этом объявили в газетах. Держат, наверное, еще здесь, в центральной тюрьме. А может, уже и расстреляли. Хотя расстреливают обычно в Киенане, мы бы об этом знали. Они сейчас из кожи вон лезут, чтобы переловить в Хайфоне всех наших. Ты должна быть очень осторожной, чтобы не подвести ребят.

– Хорошо. А вы, если приедете, заранее дайте знать.

– Верно говорится: друзья познаются в беде! Но еще раз повторяю: предельная осторожность во всем! Сама ничего не предпринимай, чтобы не вызвать подозрений, и никому ничего не говори. Занимайся тем, чем обычно занимаешься. А если нам понадобится твоя помощь, к тебе придет наш человек. Да, вот еще что! Ребята недавно сказали мне, что Гай перевели в концлагерь в Хазянге. В прошлом году она тяжело болела малярией, говорят, выпали все волосы. Но сейчас ей вроде лучше.

Из кухни вернулся Сон и поставил перед Маном горшочек с рисом и тарелку сезама. Поужинав, старый рабочий ушел в комнатку, где когда-то ночевал Кхак. Под утро, около трех часов он неслышно покинул дом. Ан успела сунуть ему четыре донга из оставшихся у нее шести.