Текст книги "Разгневанная река"

Автор книги: Нгуен Динь Тхи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 35 страниц)

4

Прошла неделя, и старик Хьеу приехал в село Тям, чтобы отвезти Куен и тетушку Май на могилу Кхака. Куен оставила Тху на попечение тетки, и рано утром они втроем тронулись в путь. Куен взяла с собой лишь пачку благовонных палочек и небольшое каменное надгробие, которое сделали по ее заказу.

Пока они шли, старая Май не раз присаживалась отдохнуть у обочины дороги, однако с губ ее не сорвалось ни слова жалобы. Она молча брела, опираясь на палку, стараясь не отставать от дочери и Хьеу.

Поезд в этот день шел почему-то очень медленно. Промаявшись в душной тесноте вагона почти до часу дня, они приехали в Ханой совершенно измотанные. Старушка обессилела, но уверяла, что чувствует себя неплохо. В Ханое они зашли в харчевню при вокзале, наскоро перекусили, и тетушка Май снова заторопилась в путь. На трамвае они добрались до перекрестка Вонг, а там наняли рикшу и двинулись дальше. Чтобы сократить расходы, Хьеу взял одного рикшу на всех. Тетушка Май и Хьеу поместились на сиденье, а Куен – на подножке. По мере удаления от города росло и волнение Куен. Хьеу без умолку рассказывал о местах, которые они проезжали, и прикидывал, сколько им еще осталось добираться до места. Старушка за всю дорогу не произнесла ни слова. Она словно ушла в себя и не обращала внимания на происходящее вокруг, терпеливо дожидаясь момента, когда увидит могилу сына.

– Ну, вот и гуайява!

Хьеу остановил рикшу, помог сойти тетушке Май и повел мать с дочерью через кладбище, которое подходило к самой дороге. Прибежали ребятишки, пасшие буйволов неподалеку. Куен огляделась. Вокруг были сотни могил, и в душу ее стал закрадываться страх: найдет ли Хьеу среди этих могил холмик, под которым лежит их Кхак. Но Хьеу уверенно зашагал в дальний конец кладбища.

– Вот здесь!

Он подошел к совсем небольшому, заросшему травой холмику. Земля так осела, что могилку можно было различить только со стороны гуайявы.

– Его положили головой сюда. Вы побудьте здесь, а я схожу за лопатой. Надо подправить могилу, а заодно и плиту установить.

Хьеу ушел в соседнее село. Солнце клонилось к западу, освещая кладбище косыми лучами. Заслонившись ноном, Куен зажгла благовонные палочки. Дым, подхваченный легким ветерком, медленно поплыл, стелясь над травой.

– Брат мой, брат!..

Куен, рыдая, припала к холмику. Опираясь на палку, старая Май опустилась рядом с дочерью, не в силах оторвать взгляда от могилы сына. Так вот где ты лежишь, Кхак, сыночек мой родной! Сегодня мы с Куен пришли навестить тебя… А я-то мечтала увидеть тебя живым, прежде чем закроются мои глаза! Думала ли, что вместо тебя увижу этот холмик? Почему не я умерла вместо тебя!.. Губы старой Май кривились, но она не издала ни звука, продолжая молча смотреть на могильный холм.

Возвратился Хьеу с каким-то мужчиной. Они тут же принялись за дело, подсыпали земли, окопали и выровняли холмик. Куен сидела в стороне, всхлипывая, вытирая платком слезы. Когда земляной холм вырос и приобрел форму могилы, Хьеу старательно укрепил у основания каменную плиту с надписью.

– Теперь не затеряется. И Кхаку сегодня приятно: с родными повидался.

Жара спала. Закатное солнце окрасило траву багрянцем. Май поднялась с травы, сложила на груди ладони и низко, чуть ли не земным поклоном, поклонилась Хьеу.

– До конца жизни не забудем мы вашего добра!..

Старик кинулся поднимать ее.

– Что вы, что вы, тетушка! Зачем вы так… Сейчас я тоже попрощаюсь с покойным, да и в обратный путь…

Хьеу встал у могилы, низко склонил голову и, сложив перед грудью ладони, забормотал молитву.

Когда они вышли на шоссе, солнце уже зашло, кладбище стало погружаться в сумеречную мглу.

– В будущем году, – посоветовал Хьеу, – приедете навестить Кхака, посади́те куст хризантем.

Обратный путь оказался еще труднее. На вокзал добрались часам к восьми. Поездов уже не было, все ночлежки забиты – пришлось провести ночь на привокзальной улице под фонарем, среди шумной толпы, ожидавшей утреннего поезда. Ни Куен, ни тетушка Май всю ночь не сомкнули глаз. Выехали с первым, пятичасовым поездом, и, хотя им удалось занять сидячие места, все трое чувствовали себя совершенно разбитыми. Старик Хьеу простился с ними на станции Никуинь, так как решил навестить младшего сына. Когда поезд остановился наконец у знакомого моста, Куен помогла матери выйти из вагона. Они с трудом дотащились до лачуги Ты Гатя, и тетушка Май пролежала там не вставая до самого вечера. К счастью, в конце дня к Ты Гатю заглянул Кой. Он-то и довел, почти донес на себе тетушку Май до дому.

С того дня старушка стала сохнуть прямо на глазах. Она по-прежнему ела дважды в день, по-прежнему следила за внучкой, а вечером принимала участие в беседах с сестрой и дочерью, но мыслями она была где-то далеко. Разговаривая с матерью, Куен нередко замечала, что та почти не слушает ее. Случалось, посреди обеда она тихонько откладывала палочки и надолго застывала, погруженная в свои думы. «Мама-то совсем сдала!..» – качала головой тетушка Бэй. Куен изо всех сил старалась отвлечь мать от тягостных дум, пробудить интерес к жизни – то заводила разговор о жене Кхака, то принималась строить планы, как отыскать ее, размышляя вслух о том, где и когда они могли пожениться. Не осталось ли у Кхака ребенка? Во время таких разговоров в глазах старой Май вроде бы загорались искорки жизни. Она старалась припомнить кого-нибудь из друзей сына, у кого можно было бы разузнать об этом. Но скоро и этот разговор перестал вызывать у нее интерес. На речи дочери она только безучастно кивала головой. Когда же все уходили из дома, старушка кое-как добиралась до комнаты Кхака и долго оставалась там, перебирая вещи сына, или просто тихо сидела, одинокая, безмолвная.

И вот настал день, когда старая Май не смогла подняться с постели. Вечером, готовя матери отвар из трав, Куен решила обсудить с тетей Бэй, что им делать.

– Я думаю, вряд ли она поднимется, – сказала Бэй.

– У меня сейчас плохо с деньгами, и десяти донгов не наберется.

– Может быть, взять взаймы?

Куен только вздохнула. Взять взаймы значило снова идти на поклон к сборщику налогов Шану. А может быть, плюнуть на все, принять его предложение, и дело с концом! Да, конечно, это выход. Она и Тху сумела бы поставить на ноги. Но тогда придется принести себя в жертву! От всех этих мыслей Куен охватило чувство безысходной тоски… Ей стало до того жаль и семью и себя, что она не могла выдавить из себя ни слова. Тетушка Бэй, словно понимая, что делается в ее душе, покачала головой:

– И у меня сейчас, как на грех, хоть шаром покати. И рада бы помочь, да нечем.

Глаза Куен вдруг вспыхнули решимостью:

– Вот что, тетя, завтра я приведу покупателей и продам землю. Другого выхода нет!

– Ты с ума сошла! Разве можно продавать землю!

– Лучше сейчас продать, чем выплачивать проценты, пока эту землю не отберут за долги!

Как ни ломали они голову, так и не решили, что же делать. Продать землю – останутся лишь огород и дом. Чем тогда жить?

Однажды ночью старой Май стало совсем плохо, она впала в забытье. Куен побежала на кухню, приготовила рисовый отвар и заставила мать проглотить несколько ложек.

– Чего тебе приготовить, мамочка, скажи, утром я схожу на рынок, куплю все, что надо, – говорила Куен, прибирая седые волосы матери.

Старушка покачала головой, подняла веки и долго не отрываясь смотрела на Куен. Глаза старой Май поблескивали в тусклом свете, взгляд этот был полон такого напряжения, словно она стремилась навеки запечатлеть образ дочери, усилием своей воли защитить ее от жизненных невзгод.

– Не ходи занимать у Шана, – сказала старушка после долгого молчания. – И не траться больше на лекарства…

Май устало закрыла глаза. Дыхание с трудом вырывалось у нее из груди. У Куен мелькнула страшная мысль, что мать дает ей последние наказы перед смертью, но она отогнала эту мысль.

– Лежи спокойно, мамочка, и ни о чем не думай. С домашними делами я сама управлюсь. Ты больна, и без лекарства не обойтись.

– Не бери взаймы… – едва слышно повторила старушка. – Потом будет трудно… Тху… – Казалось, еще немного, и жизнь покинет ее.

– Да я и не думаю брать взаймы, мама! Напрасно ты волнуешься.

Старушка отвела взгляд и замолчала.

К утру тетушке Май стало легче. Она съела несколько ложек сладкого рисового отвара, а когда проснулась Тху, подозвала внучку к себе и стала задумчиво гладить ее по голове тонкой иссохшей рукой.

От утренних лучей порозовело небо. На стены дома легли теплые пятна, которые с каждой минутой становились все ярче. В доме все словно повеселело.

– Помоги-ка, дочка, выйти на волю. Хочу погреться на солнышке, взглянуть на наш двор, – попросила тетушка Май.

– Что ты, мама, тебе нельзя вставать! – решительно возразила Куен.

Но мать с такой мольбой смотрела на дочь, то та не выдержала. Она расстелила на приступке циновку, потом вдвоем с Бэй они закутали старушку в одеяло, вынесли ее из комнаты и усадили так, чтобы она могла опереться спиной о стену. Лицо старой Май выражало полнейшее удовольствие. Она с интересом оглядывала двор, залитый розовым светом, фруктовые деревья возле дома и пруд, сверкавший солнечными бликами, – все, с чем она сжилась, что окружало ее более четырех десятков лет, с того самого дня, как пришла она в этот дом молодой невесткой. Куен осторожно присела рядом, боясь проронить слово. Старушка положила дрожащую ладонь на руку дочери и молча смотрела на знакомый двор.

Вскоре веки ее устало сомкнулись, дыхание стало едва заметным. И вдруг Куен почувствовала, как рука матери судорожно сжала ее запястье, голова откинулась к стене и медленно упала набок. Взгляд остановился, помертвел…

– Ма-а-ма! – в отчаянии закричала Куен.

Старушка не отвечала. Тело старой Май еще хранило тепло жизни, но дыхание уже прекратилось. Набежавший ветерок играл серебристой прядью, свесившейся на высокий, теперь совсем безмятежный лоб.

5

С первыми лучами солнца со стороны Катби и Зялама донесся вой японских самолетов, нарушив мирную тишину утреннего неба. Впрочем, на берегах Лыонга уже привыкли к самолетам. Десятка два тупорылых машин кружило в воздухе. Они то собирались в стаю, то разлетались в разные стороны, точно растревоженные термиты. Последнее время число японских самолетов заметно увеличилось: японцы прибрали к рукам крупнейшие французские аэродромы в Зяламе и Катби, не считая тех, что они построили сами. Как правило, рядом с японскими аэродромами возникали казармы, проволочные заграждения, сторожевые вышки, конюшни, а за всем этим стояло разорение согнанных со своей земли крестьян, побои, издевательства, а нередко и убийства ни в чем не повинных жителей. Рассказывали, в провинции Бакзянг, у аэродрома Кауло, японцы до смерти забили беременную женщину. В Катби, близ Хайфона, они поймали воришку, привязали к столбу и держали его под палящими лучами солнца до тех пор, пока тот не потерял сознания. Потом прямо на улице мечом отрубили ему голову. В Зяламе японцы, заподозрив местную девушку в том, что она отравила у них коня, заживо зашили несчастную в брюхо издохшего коня. Но все эти зверства вызывали не страх, а ненависть.

Занятый своими мыслями, Ле шагал вдоль реки по безлюдной дороге, петляющей среди густо разросшихся садов вай[3]3
  Вай – вид фруктового дерева.


[Закрыть]. На душе у него было тревожно. Недавно в Хайфоне снова прошли повальные аресты, Тхиета тоже схватили. Здесь, в Хайзыонге, уцелевшие организации можно было пересчитать по пальцам. И все по вине Тона! Теперь даже ценою жизни не искупить ему предательства! Для него, Ле, этот провал послужил жестоким уроком. Когда забрали Тона, Ле тут же перевел на нелегальное положение свои группы. Однако, видя, что аресты прекратились, успокоился. Скоро из тюрьмы пришло сообщение, что, несмотря на пытки, Тон держится стойко. Но палачи, видно, попались опытные, сумели раскусить этого парня, любившего изображать героя. Они не спешили. После первой серии пыток его поместили в одиночку, подлечили, а затем начали все сначала. И Тон не выдержал. Вся его показная стойкость превратилась в ничто. Чтобы спасти свою шкуру, он выболтал все, что знал, приводил ищеек даже в те семьи, где хоть однажды ему дали приют. Организация была разгромлена, связи нарушены, многие были брошены за решетку, остальные укрылись где попало.

Сам Ле, уже больше месяца скрываясь от погони, пытался нащупать связи с уцелевшими организациями. Сколько ночей пришлось провести под открытым небом, сколько раз лишь благодаря случайности удавалось уйти из искусно расставленных сетей! Но горше всего то, что родители арестованных друзей гнали с порога, гнали со страхом, как привидение, не желая даже слово сказать. Ле вспомнил, как однажды поздно вечером, в Тиенли, он зашел в дом одной из активисток. Старушка мать приоткрыла дверь, посветила фонарем и, узнав его, умоляюще зашептала: «Богом заклинаю, уходите! Нет ее дома, нет!» Перебрав в памяти, где еще он мог бы остановиться, Ле убедился, что это все дома бедняков вроде Коя, к которому он сейчас шел. Они не в состоянии прокормить его и два дня. Счастье еще, что уцелела организация в этой провинции. И то только потому, что в свое время он не рассказал о ней Тону. Тоже урок! Правила конспирации – закон для всех независимо от поста и степени доверенности того или иного партийного работника. И с теми, кто пытается обойти этот закон, стать выше его, следует держаться вдвойне осторожно.

Сады заметно поредели и наконец кончились. Ле поднялся на дорогу, идущую по дамбе. С высоты, радуя глаз, открылся бескрайний простор рисовых полей. Небо было ясное, безоблачное. Вдали, в голубоватой дымке, виднелись горные цепи уездов Донгчиеу и Тилинь. Еще дальше, у самого горизонта, сквозь дымку едва различались, почти угадывались горы Иенты, вершины которых терялись в облаках.

Близ горы До, у переправы Гом, он различил крошечные кирпичные домики и клубы дыма, поднимавшиеся от керамических печей. Ле вдруг припомнилось, как лет двенадцать назад они шли с Кхаком по берегу Лыонга. А несколько месяцев спустя их схватили и бросили в тюрьму. Им тогда обоим было немногим больше двадцати. Он, Ле, работал токарем на шахтах в Даокхе и вел партийную работу, а Кхак учился в Ханойском педагогическом училище. Немало историй о мудром Нгуен Чае рассказал тогда ему Кхак. Ведь именно здесь, в Консоне, в уезде Тилинь, происходили события, в которых участвовал Нгуен Чай, полководец и поэт. Стихи его Кхак помнил наизусть. Тогда он все мечтал добраться до Хайфона, а там завербоваться на пароход и уехать за границу. Вот под этим капоковым деревом, помнится, они обсуждали планы Кхака. Ле оглядел дерево. Оно все так же возвышалось у дамбы, среди речных наносов, огромное, закрывшее небо своими корявыми ветвями.

Как и было условлено, Кань ожидал его в километре от переправы, под одиноким деревом у дороги, ведущей в уездный центр. Проходя мимо, Ле молча обменялся с ним взглядом и не спеша спустился к реке, где стояла лодка старого Зяна. Ле весело поздоровался со стариком и его невесткой, сошел в лодку и нырнул в шалаш на палубе. Вскоре подошел Кань и тоже скрылся в шалаше. Старик огляделся и деревянным ящиком заслонил вход в шалаш.

Устроившись поудобней под низкой крышей, Ле снял тюрбан, скинул длинное платье и принялся раскуривать бамбуковый кальян, засыпая Каня вопросами.

– Долго пришлось дожидаться? У тебя все в порядке? Что нового слышно о Тхиете?

– Они решили судить его военным судом. Могут расстрелять.

Ле задумчиво смотрел на Каня.

Пожалуй, он прав… Последнее время французы перешли на военно-полевые суды, и расстрел за политическую деятельность сейчас вполне обычное дело. Хотят запугать людей. Никак не придут в себя после восстаний в Баксоне и Намбо. А тут еще налеты партизан в Динька и Вуняе. Да, сейчас не приходится рассчитывать на снисходительность.

– Из членов парткома с цементного, – продолжал Кань, – удалось скрыться одному Ману. Связь с ним я еще не наладил. Ну, а у тебя что?

– У меня важные новости. Создан фронт Вьетминь[4]4
  Вьетминь (Лига борьбы за независимость Вьетнама) – организация единого национального фронта.


[Закрыть].

Кань молчал, не спуская с Ле выжидательного взгляда, но тот продолжал не торопясь, с чуть заметной улыбкой:

– Получены материалы Восьмого пленума ЦК о новой политике партии, Декларация Вьетминя и письмо товарища Нгуен Ай Куока[5]5
  Ай Куок – псевдоним Хо Ши Мина (настоящее имя Нгуен Тат Тхань) в период нелегальной революционной деятельности.


[Закрыть] из-за границы. Так что новостей, как видишь, много, и все хорошие! Нам сейчас надо браться за дело засучив рукава, поднимать революционное движение!

6

Пока Кань, едва заметно шевеля губами, читал решение пленума, Ле с наслаждением растянулся на дощатом полу лодки. Досталось ему сегодня: чтобы добраться сюда к условленному часу, пришлось выйти до рассвета и идти без отдыха. За последний месяц не было дня, чтобы он поел досыта, не было ночи, которую он проспал бы спокойно. Только сейчас, в лодке старого Зяна, он мог наконец насладиться покоем.

Ле выглянул из шалаша. Маленькая Ха раздувала огонь под котлом с рисом. Старый Зян сидел у кормового весла и чинил сеть, внимательно посматривая по сторонам. На берегу его невестка стирала белье, не спуская глаз с дороги. Берега здесь заросли камышом, и, случись что, старику стоит только взяться за весла, и лодка мгновенно затеряется в камыше, как иголка в стоге сена. Пожалуй, только здесь Ле чувствовал себя в полной безопасности. Его охватило давно забытое ощущение домашнего уюта… Да, эта лодка и была теперь его единственным пристанищем. Вокруг удивительная тишина. Плещется вода за бортом, лодка лениво покачивается на волне, и в такт ей качается голубое небо. Черное от загара лицо старого Зяна постепенно заволакивается, незаметно Ле погружается в сон… Кань разбудил его, когда завтрак был готов. Сын Зяна успел, оказывается, побывать на рынке, продать рыбу, купить кусочек мяса, бутылку водки и свежую газету. Гости не хотели садиться за еду без хозяев, но те отказались наотрез, отговорившись тем, что уже завтракали. Только сын Зяна составил им компанию. Ле едва пригубил из крохотной рюмки и поставил ее на поднос.

– И выпивка у нас есть, и закуска, всего полный поднос. Но нам с Канем нужно еще поработать, так что ты нажимай, не обращай на нас внимания. – Парень кивнул, однако дальше двух рюмок не пошел. А Кань от одной рюмки так раскраснелся, что они принялись потешаться над ним.

Покончив с завтраком, сын Зяна выдернул шест, к которому была привязана лодка и не спеша направил ее против течения.

Кань и Ле шепотом обсуждали сводки с русского фронта, опубликованные в газетах.

– Не пойму, в чем тут дело? Почему русские терпят поражение за поражением? Неужели правда, что немцы под Киевом окружили и уничтожили более трехсот тысяч?

– Потери у русских, конечно, есть, но немцы явно раздувают свои успехи. Ведь это же сводки немецкого командования! Мы не знаем, что сообщают об этом русские.

– Я слышал, под Москвой фашистов остановили.

– Это верно! Седьмого ноября Сталин принимал парад на Красной площади. В девятнадцатом году против Красной Армии выступили четырнадцать государств. И потерпели крах.

– Но почему все-таки Сталин допустил внезапное нападение?

– Мы не знаем, как обстоит дело. Вначале, может быть, и допустил что-то, но сейчас ясно одно: блицкриг, о котором Гитлер раструбил по всему свету, провалился.

– А японцы?

– За последние месяцы они перебросили в Южный Вьетнам несколько десятков дивизий. Видно, создают там военную базу, готовятся к нападению на Гонконг, Филиппины, Сингапур и Малайю. Вот и до нас докатилась война.

Кань напряженно слушал.

– Военная и революционная обстановка в стране, – говорил Ле, внимательно следя за Канем, – меняется очень быстро. Поражение восстаний в Бакшоне, Долыонге и Намбо привело к спаду движения. Но восстания эти были только подготовкой, так сказать, репетицией главного сражения за захват власти, которое нам предстоит осуществить. Вот почему понадобилось расширить национальный фронт, выдвинуть лозунг «Единство ради спасения Родины», создать Вьетминь.

– У меня что-то не укладывается в голове, о каком единстве с буржуазией и помещиками может быть речь?

– Только с теми, кто против фашистов. Или хотя бы сочувствует национально-освободительному движению.

– Но в программе фронта Вьетминь нет больше лозунга аграрной революции!

– Это совсем не значит, что партия отказалась от аграрной революции. В данный момент этот лозунг временно снимается, чтобы собрать все силы на борьбу против японцев и французов, добиться национального освобождения. Разумеется, это лишь временная уступка, благодаря которой мы сможем активнее привлечь на сторону революции средние слои населения. К тому же партия по-прежнему выступает за снижение арендной платы и долговых процентов, за раздачу крестьянам общественной земли.

Кань слушал, не возражая, но по его лицу было видно, что он усваивает с трудом то, что говорит Ле, преодолевая старые, издавна сложившиеся взгляды и понятия.

– Когда меняется обстановка, – продолжал Ле спокойно, хотя голос его становился тверже, – следует менять и тактику, как на поворотах дороги мы меняем направление движения машины. Не успеешь повернуть руль – загремишь в пропасть. Главное сейчас – разгромить фашистов. Вот послушай, что пишет Нгуен Ай Куок.

Ле развернул отпечатанную на литографе листовку и тихо, но внятно прочел:

– «…Час пробил! Выше знамя восстания, поднимайте народ на борьбу за свержение власти японцев и французов!.. Мы не можем терять ни минуты! Соотечественники, поднимайтесь на борьбу! Сплачивайте ряды, объединяйте усилия за достижение победы над японцами и французами!»

– Да, – помолчав немного, тихо произнес Кань, – новая линия партии ставит немало новых проблем. И сейчас этот фронт, видно, все-таки лучшая форма организации революционного движения!

– Ну конечно! Без всяких «видно» и «все-таки».

Долго сидели они, надежно скрытые тонкими стенами шалаша, и, позабыв обо всем на свете, увлеченно говорили о борьбе с репрессиями, о возрождении низовых организаций, о создании у себя в районе организации борьбы за спасение Родины. Наконец Ле выглянул наружу. Лодка стояла посреди реки, в густых зарослях камыша. Солнце склонилось к западу, и лучи его не жгли так немилосердно. Над головой, плавно размахивая крыльями, пролетали белые аисты.

Пора было расставаться.

– Ни в коем случае не держи при себе партийные материалы, – давал Ле последние наставления. – Оставь все, что ты сейчас читал. Позже я перешлю тебе со связным и декларацию, и программу, и устав Вьетминя. Помни, сейчас нужна предельная осторожность! В нашем деле осторожность – залог успеха.

– Послушай, Ле… – Кань замялся. – Говорят, Нгуен Ай Куок вернулся и даже принимал участие в последнем пленуме?

– Об этом я знаю столько же, сколько и ты! – улыбнулся Ле. – То есть ровным счетом ничего.

– А французские газеты раструбили о его гибели. Для нас, вьетнамцев, большая честь – иметь в Коминтерне своего представителя!

– Однажды мне показали его фото. Меня допрашивал Риу из сайгонской охранки. Он хвастался: французская разведка – лучшая в мире! Ну и показал мне эту фотографию: «Знаешь, кто это? Нгуен Ай Куок! Ваш верховный вождь за границей. Эту фотографию нам прислали из Франции. Видал! Теперь вам от нас не уйти!» Он еще что-то болтал, что именно – не помню, все пропустил мимо ушей, а вот фотографию успел рассмотреть. Товарищ Нгуен Ай Куок был снят в черной фетровой шляпе, с шарфом на шее. Шляпа не закрывала его высокий лоб. А глаза – такие ясные, лучистые!..

Медленно скользя по воде, лодка пересекла реку и уткнулась в берег. Уже стемнело. Они условились о следующей встрече, затем Кань спрыгнул на берег и исчез среди тутовника.