Текст книги "Разгневанная река"

Автор книги: Нгуен Динь Тхи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

20

После той страшной бомбежки несколько дней налетов не было. Ан удалось призанять денег, чтобы отправить Сона и Чунга в Тхюингуен. Ночью, перед отъездом, она долго не могла заснуть, все раздумывала, как жить дальше. Чунг спал, смешно посапывая носом, и Ан улыбалась, глядя на него. Во сне он доверчиво прильнул к матери и спал спокойно, согретый родным теплом. Ан перебирала его мягкие волосики, трогала маленькую теплую ладошку и мысленно говорила с сыном: «Завтра покинешь маму, негодник! Будешь спать с Соном, перестанешь маме надоедать своими капризами». Да, чем старше он становился, тем сильнее походил на отца. Еще тогда, когда Ан принесла его домой, сморщенного, красненького, с редким пухом вместо волос, – уже тогда она не могла налюбоваться на его смешную мордочку, и рассмотрела в этом маленьком личике каждую черточку, напоминавшую ей Кхака: и высокий, чуть выпуклый лоб, и брови, и глаза, и рот, и подбородок. Только нос, пожалуй, был ее и ножки, как у нее, – маленькие. А сейчас он стал вылитый отец. И фигура и походка, даже в характере проявились черты Кхака. Чунг был такой же добрый, такой же веселый, и улыбчивый и очень ласковый. Целыми днями он лопотал о чем-то сам с собой или мурлыкал себе под нос. И уже теперь заметны были в нем упорство и настойчивость. Понадобилось ему однажды зачем-то передвинуть стул. Сколько он его ни толкал, тяжелый стул не поддавался. Чунг пыхтел и сопел, но своей затеи не бросал. За спинку сдвинуть стул так и не удалось. Тогда он опустился на четвереньки и стал тянуть его за ножку. Не получилось. Он обошел стул и потянул с другой стороны. Ан наблюдала эту сцену издали, предоставив сыну самому выпутываться из положения. И вдруг стул упал и больно ударил малыша. Чунг шлепнулся на пол, однако, несмотря на шишку, явно был доволен успехом. Каждый день, возвращаясь с работы, Ан издали прислушивалась к голосам Чунга и Сона. А едва переступив порог и услышав радостное: «Мама! Мама пришла!», она забывала и усталость и обиды. В эти минуты Ан была счастлива. И все же тревога не покидала ее. Ей все казалось, что их подстерегает беда. Когда в семь месяцев Чунг заболел воспалением легких, Ан не находила себе места. Несколько суток она не смыкала глаз и ни на минуту не отходила от постели сына. От его тяжелого дыхания и надсадного кашля у нее разрывалось сердце. Она почти падала от усталости, но не доверяла ребенка Сону, боялась, что брат вдруг заснет, а Чунг в это время умрет. От одних этих воспоминаний Ан делалось жутко. А вот теперь начались бомбежки. Нет! Она защитит Чунга, вырастит и воспитает его так, чтобы Кхак, вернувшись домой, увидел достойного сына. Вот уже третий новогодний праздник встречает она без Кхака. От него – ни строчки! Может быть, письма действительно не доходят. Ведь сейчас война! Но она верит, верит, что Кхак вернется. Он ведь еще не знает, что у него растет сын, что этот сын уже ходит и говорит. Ан ласково погладила мягкие волосики. Издалека донесся шум последнего ханойского поезда – значит, уже за полночь.

Ан не заметила, как заснула. Проснулась она внезапно в полной темноте, и ухо сразу уловило неясный шум, доносившийся с улицы. Видно, пока она спала, на набережной что-то произошло. Что там случилось?

Неожиданный стук в дверь заставил ее вздрогнуть.

– Ан! Ан! Выходи скорее, бежим к тюрьме!

– Кто там? Это ты, Тощая Хай?

Никто не ответил. Ан вскочила с постели, кое-как оделась, прибрала волосы и выбежала из дому. В гуле голосов она отчетливо различала отдельные выкрики. Улицы в этот предрассветный час были пустынны, дома стояли безмолвные, сонные, а редкие фонари, отбрасывая тусклый желтый свет, делали набережную еще более безжизненной. В полумраке Ан увидела несколько грузовиков, подъехавших к воротам тюрьмы, она всегда старалась обходить это место стороной. Из машин выскочили французские солдаты и преградили подходы к тюрьме. Полицейские отгоняли от ворот людей, которые успели, несмотря на ранний час, прибежать с соседних улиц и теперь толпились на тротуаре. Ан смотрела на тяжелые ворота тюрьмы, обитые толстыми полосами железа, в приоткрытую створку был виден темный тюремный двор. И вдруг, словно ураган, обрушился гул голосов, глухие удары и исступленные отчаянные крики, можно было разобрать лишь отрывочные слова: «До-ло-о-ой!! Терро-о-ор!!..» Они прозвучали внезапно, резко и так же внезапно оборвались, растворились в предрассветной мгле ближайших кварталов. Из тюремного двора жандармы – французы и вьетнамцы – вывели арестанта в белой одежде смертника. При свете уличного фонаря было видно, как он шел с гордо поднятой непокрытой головой, в наручниках, босой; твердый взгляд был устремлен вперед. Казалось, каждый шаг, отдалявший от тюрьмы этого мужественного человека, усиливает бурю негодования, разразившуюся за тюремной стеной. Жандармы засуетились и плотнее сжали кольцо вокруг человека в белом. А тот, дойдя до асфальта, остановился, поднял над головой скованные руки и громко выкрикнул:

– Да здравствует независимый Вьетнам! Да здравствует Коммунистическая партия Индокитая!

О небо! Это же Тхиет! Ан, расталкивая людей, рванулась вперед. Ну да, это Тхиет!

Жандармы втолкнули его в черную машину и быстро захлопнули дверцу. Взревели моторы, солдаты попрыгали в грузовики, и вереница машин скрылась из виду. Полицейские бросились разгонять толпу. Гулко захлопнулись тяжелые створки тюремных ворот, но, казалось, ничто не в силах заглушить яростные крики, доносившиеся из тюрьмы. Вот они слились, точно подчиняясь какому-то неуловимому ритму, и наконец стали песней, которая все громче и громче звенела над темной улицей. «Вставай… весь мир… кипит…» – разобрала Ан отдельные слова. Значит, Тхиета повезли в Киенан на расстрел! «Это есть наш последний…» – неслось из-за тюремных ворот, из-за высокой мрачной стены.

21

На пустыре они вытолкнули его из машины и повели к подножию холма. Утренняя заря уже тронула розовым светом край неба. Тхиет остановился и повернулся лицом к врагам, за его спиной отвесно поднимался голый откос холма, на котором сквозь мертвую каменистую почву пробивалось несколько жалких кустиков. Легкий ветерок трепал полы белой парусиновой рубашки.

Подкованные железом солдатские ботинки примяли нежные стебельки травы, осыпанные росой. Застыла, слившись в сплошную ленту, серая безликая шеренга. Только торчали стволы ружей да стальные каски. Прозвучала команда. Французы засуетились.

Над головой Тхиета пролетела птица, и тут же донесся ее звонкий, чистый голосок. На шоссе ни души. Над полем повисла белая пелена, в тумане едва проступали неясные очертания рыбачьих парусников, а чуть поодаль виднелась печь для обжигания извести. Река Ванук. Ее коричневые воды намывают целые поля солоноватого ила, но там ничего не растет, кроме кустов су.

Замерли, чуть подрагивая, черные глазки винтовочных стволов. Замерли приникшие к прицелам стрелки.

– Вьетнам!..

Тхиет медленно опустился на колено. Из груди брызнули струйки горячей крови, и, точно подкошенный, он упал вперед, прильнув лицом к земле. Черные волосы рассыпались по зеленой траве, которую в предсмертной судороге рвали его холодеющие пальцы.

Часть вторая

1

Полночь. Над берегом повис бледный месяц. И рисовые поля, и разбросанные среди них села будто замерли в молчании, огромном, бескрайнем. Лишь время от времени раздается приглушенный туманом лай собак. Холодно.

Среди деревьев вай торопливо шагает девушка. Тихо шелестят круглые листья пальм, кажется, будто они плавают в серебристо-белом тумане, который повис над рекой такой плотной пеленой, что воды совсем не видно. Лыонг превратилась в сказочную реку, по которой плывут облака, извиваясь в излучинах, исчезая и вновь показываясь среди песчаных отмелей и зарослей камыша.

Из кустов вдруг с шумом поднялись летучие мыши и, судорожно дергая крыльями, ринулись вслед за девушкой. Та испуганно шарахнулась в сторону и чуть ли не бегом пустилась по дороге.

Наконец сады расступились и дорога пошла среди полей. Скоро и поворот к дому. Впереди неожиданно зашевелилась какая-то большая, темная масса. Девушка замерла. Из тумана вынырнул человек, за ним еще один, несколько мужчин в нонах, согнувшись, брели друг за другом и молча тянули переброшенный через плечи канат. А, это лодочники ведут лодку против течения. Мимо медленно проплыла едва различимая в тумане мачта парусника.

Девушка подошла к дому.

– Это ты, Соан?

– Я, мама!

Соан отодвинула приставную дверь, сняла нон и переступила через порог.

Огонь в очаге догорал. Мать сидела на постели из сухих банановых листьев, покрытых циновкой, прижимая к себе спавшего Бау, укутанного в мешковину. Рядом, завернувшись в старую циновку, спала Хюе, даже во сне она продолжала держаться за мать. Соан присела к очагу и протянула к огню закоченевшие руки.

– Ты что же так поздно?

– Да гости пришли, я весь вечер им прислуживала. Только когда все разошлись, удалось удрать.

– Кой заждался тебя. Почему без накидки ходишь, застыла вся! А что за гости у них были?

– Начальник уезда да управляющий с французских плантаций у горы До. Кажется, хозяева хотят купить и эти плантации. Француз удирает, вот и подыскивает покупателей.

Соан подкинула в очаг рисовой половы.

– Ка давно не был?

– Вчера приходил. Принес восемь хао и мешковину.

Соан посмотрела на сестренку и братишку, свернувшихся на пальмовых листьях… Какие они оборванные, жалкие… То ли от дыма, то ли от чего-то другого у нее защипало глаза.

– Вот ведь холода какие завернули! Все теперь погибнет!

– Да, дочка, как падет иней – жди беды! У нас все бананы поникли. Боюсь, и остальное померзнет…

Соан потерла глаза. Такой холодина, а у них даже старого одеяла нет! Выходит, она, Соан, даже с Ка не может равняться – тот и себя кормит, и матери помогает. Она же столько лет батрачит, а толку никакого. У хозяев амбары от зерна ломятся, однако они даже старой одежонки ни разу не послали матери.

– Голодная небось. Там в золе вроде еще батат остался, возьми поешь.

– Я уже ела, мама. Я лучше пойду к Кою.

– Ну что же, иди, там уже все собрались…

– А что, от Мама в самом деле кто-то приехал?

– Кто его знает? Вчера мельком видела каких-то людей.

– Смотри, мама, никому не проговорись.

– Ах ты паршивка! Яйца курицу вздумали учить!

– Ну ладно, я пошла.

– Может, ты до завтра останешься, а утром к хозяевам вернешься? Куда идти по такому холоду!

– Да что ты, мама! Если они хватятся, скандала не оберешься!

Соан ушла. Тетушка Муй вздохнула. И когда только Соан избавится от этих извергов!

Старенькая хижина Мама все так же одиноко торчала на берегу реки среди глухих зарослей дикого тростника. Подходя к ней, Соан услышала тихие голоса.

– Кой дома? – громко спросила она.

Кой отодвинул плетеную дверь и впустил Соан. И тут Соан увидела «этих людей» – невысокого мужчину лет тридцати пяти с чуть припухшими верхними веками и женщину, до того худую, что даже одежда не могла этого скрыть. На голове ее была косынка, закрывавшая все лицо почти до самых глаз, как у буддийской монахини. Лицо изможденное, землистого цвета, но глаза живые, ясные.

– Садись, мы ждем тебя, – сказала женщина, пододвигаясь, чтобы освободить Соан место у очага.

Кой разлил по пиалам чай, заваренный листьями вай, и сунул в огонь несколько бамбуковых поленьев.

– Расскажи-ка, Ба, этой девушке про Мама, – мягко улыбнувшись, попросил мужчина.

Говорил он неторопливо, негромко. Та, которую назвали Ба, внимательно рассматривала Соан. В глазах ее застыло недоумение, точно она не могла поверить, что несчастная девочка, о которой так часто рассказывал им Мам, и есть вот эта сильная, стройная и энергичная девушка с застенчивыми глазами.

Под ее взглядом Соан вспыхнула, но тут же взяла себя в руки.

– Простите, – обратилась она к женщине, – я в октябре передала Маму письмо. Не знаете ли вы, получил он его?

– В октябре? Нет, вроде он ничего не говорил про письмо.

– Я слышала, вода в тех местах ядовитая, от нее у всех лихорадка…

– Ну не совсем так. Хотя малярией там действительно болеют почти все, а лекарств нет никаких. Мам в первый же год перенес несколько сильных приступов. Он ведь не очень крепкого здоровья и болел тяжело, несколько раз терял сознание, бредил, никого не узнавал… Ну а теперь ему вроде полегче.

Женщина умолкла. Ей стало жаль эту девушку, с волнением ловившую каждое ее слово, и она не стала рассказывать о том, как они закапывали в лесу, на берегах безымянных ручьев, своих ребят. Лицо женщины заволокла печаль. И вдруг она улыбнулась сухими, потрескавшимися губами:

– Он такой добряк, этот Мам! Мы все его очень любили. Как кто заболеет, он ухаживает за больными, кормит, стирает. Никакой работой не гнушался. И дрова заготавливать – он, и камни возить – он, и кирпичи таскать. Где трудно, там непременно Мам работает. А если какая заваруха случится, Мам становится просто отчаянным! В прошлом году, в июле, он чуть было не погиб. Его уже и в мертвецкую снесли.

Соан смотрела на женщину широко открытыми глазами, а по щекам у девушки катились слезы.

– Там начальником лагерей – Делоран. Настоящий фашист! Пристрелить человека ему ничего не стоит. Переглянется кто в строю, тут же выхватит пистолет и – в ногу!

Голос женщины звучал сухо, жестко, глаза сузились. Говорила она негромко, монотонно, но в наступившей тишине отчетливо слышалось каждое слово.

– Он запретил все наши организации, всюду насадил провокаторов. После его допросов заключенные возвращались, как правило, избитые, в крови. И он, подлец, старался деморализовать нас, посеять недоверие друг к другу, постоянный страх, что в любую минуту каждого из нас могут схватить и расстрелять. Тогда партийная ячейка приняла решение начать открытую борьбу, так как позволить терроризировать заключенных значило дать возможность уничтожить всех нас одного за другим. Как-то на обед принесли тухлую рыбу. Мы воспользовались этим, подняли шум, отказались есть. В лагере немедленно была объявлена тревога, заперли все ворота, на вышках установили пулеметы, во двор ворвались солдаты с винтовками. Началось настоящее побоище. Они пустили в ход не только дубинки и приклады, но даже штыки. Заключенные, те, что были покрепче, взялись за руки и встали в круг, чтобы прикрыть женщин и больных. Мам, конечно, тоже был впереди. Нас избивали несколько часов, пока сами солдаты не выдохлись. Весь двор был залит кровью. На земле осталось лежать человек двадцать наших. Делоран приказал загнать всех политических в бараки и заковать в колодки. Раненых унесли к себе уголовники. Недели две держали нас в колодках, и каждый день кто-нибудь умирал если не от ран, то от болезней. Надсмотрщики уговаривали нас прекратить бунт, тогда, мол, с нас снимут колодки. Но мы выстояли. В конце концов им пришлось снять колодки, разрешить восстановить организацию по поддержанию порядка, организацию взаимопомощи и санитарные отряды. Прекратились зверские побои и расстрелы без суда, мы немного вздохнули…

Женщина посмотрела на слушателей и остановила взгляд на Соан.

– Мама тогда не было с нами, мы все уже решили, что он погиб, как вдруг, недели через две, смотрим – приходит, шатаясь от слабости, и как ни в чем не бывало подсаживается к нам. Спросили, где был. Оказывается, его тогда отнесли в мертвецкую, а там дежурные, выделенные из уголовников, завернули труп в циновку и понесли закапывать. Но тут один потрогал его и говорит: «Да он еще теплый!» Послушали – дышит. Отнесли к врачу. Тот сделал укол, добрый был старик, подлечил. И вот Мам вернулся, точно с того света.

Женщина рассмеялась и ласково положила руку на плечо Соан, которая, уже не скрываясь, то и дело вытирала слезы.

– Не волнуйся, Мам непременно вернется, – мягко сказал мужчина. – В России Красная Армия ведет сейчас большое сражение на реке Волге. А когда немцев разобьют и сбросят Гитлера, французским и японским фашистам тоже несдобровать. Времена меняются. Так что рано или поздно Мам все равно вернется к тебе!

Мужчина повернулся к Ба.

– Французы уже порастеряли былую самоуверенность. В лагерях Шонла под Новый год наши устроили настоящее празднество! Даже ярмарку организовали. Пели песни, разыгрывали пьески. Солдат с женами и детьми пригласили. Почти во всех тюрьмах к Новому году раздобыли свинины, праздник так праздник! А в ханойской охранке даже организовали шахматный турнир, борьбу и всякие развлечения.

– Неужели?

– Недаром говорится: «Слабого давят, сильного обходят стороной!» И чего только они с нами не делали, а увидели, что орешек крепкий, стали поосторожнее. Они ведь сейчас с японцами грызутся, вот и побаиваются, что мы стоять в стороне не будем, если у них дело до драки дойдет!

Соан жадно слушала, боясь пропустить хоть слово. Не все еще ей было понятно, но услышанное прочно засело в памяти.

– Вот, Соан, ты и узнала все, что хотела, – сказал Кой, протягивая ей пиалу с чаем.

– Я хочу вам сказать… – смущенно начала Соан.

– Говори, не стесняйся! – подбодрила ее Ба.

– Сегодня у моего хозяина гости были – начальник уезда и управляющий французских плантаций. Я им прислуживала и слышала все, о чем они говорили. Мон сказал, что в последнее время из тюрем бежало много коммунистов.

– Ну что ж, он правильно сказал! – засмеялся мужчина, не спуская с девушки внимательных глаз.

– Да, – продолжала Соан волнуясь. – Он сказал, что среди них – женщина, работница с хайфонского цементного завода. Я запомнила ее имя – Гай. Из провинции им прислали фотографию, и теперь по всему уезду ее ищут. И еще он хвастал, что из Ханоя приезжали французские жандармы, обсуждали, как лучше устроить облаву. Они узнали, что где-то недалеко от причала Гом должно быть собрание. Теперь, сказали, от нас никто не уйдет.

– Спасибо. – Мужчина крепко пожал руку Соан. – Мон, видать, неплохая ищейка на службе у французов. Да и советник – порядочная сволочь!

Соан, попрощавшись со всеми, заторопилась в обратный путь.

Она бодро шагала по дороге, не замечая уже ни тумана, ни ночного холода, в ушах все звучали слова незнакомца: «Времена меняются»! В голове у Соан стоял радостный сумбур.

2

Депутат Кхань пробыл в Хайфоне несколько дней, а когда вернулся, свет в его окне не гас до полуночи и с улицы видно было, как он нервно расхаживает по комнате. На этот раз дело приняло серьезный оборот. Домашним стало известно, что в Хайфоне у депутата есть любовница и что хозяйка по этому поводу пребывает в великом гневе.

На следующий день, за завтраком, между супругами вспыхнула ссора. Депутатша, красная от злости, выскочила из-за стола, промчалась к себе на второй этаж и крикнула Дао, чтобы та собрала ее вещи. Потом Хюинь, шофер, отнес чемодан в машину, и хозяйка укатила в Ханой. А хозяин, стоя в дверях, наблюдал весь этот спектакль и презрительно улыбался.

Соан видела, как во второй половине дня депутат в длинном стеганом халате вышел в сад. Он подошел к полукруглому пруду, в котором цвели лотосы, постоял у клетки с павлинами, наблюдая, как те распускают свои роскошные хвосты, но лицо его оставалось хмурым. Соан, набрав в ведро воды, быстро поднялась в столовую. Она хотела прибраться до прихода хозяина. Девушка засучила повыше шаровары и принялась мыть пол в просторном зале. И как это людям нравится жить в таких больших и холодных комнатах? Это же все равно что жить в Доме общины. И эти громоздкие вещи – тяжелый резной стол эбенового дерева, огромный буфет, стеклянные вазы с заспиртованными змеями, свернувшимися в клубок и точно подстерегающими кого-то, – все здесь давно знакомо Соан и вызывало в ней удивление. Зачем их здесь столько, этих вещей, крикливых и самодовольных? Покончив с полом, девушка взобралась на табурет и принялась протирать резные оконные рамы. Фигурка летучей мыши с зажатой во рту монетой – символ богатства – рассмешила Соан. Она погладила круглую мышиную мордочку: «Ну зачем ты, глупенькая, ухватила такую большую монету?» Занятая своими мыслями, она протирала стекла и вдруг, оглянувшись, вздрогнула от неожиданности: в дверях стоял хозяин, уставившись на нее странным немигающим взглядом. Соан торопливо опустила шаровары и начала старательно вытирать стекла, чувствуя, что глаза депутата шарят по ее телу. Она наспех закончила работу и спрыгнула с табурета.

– Ты что… прибираешься? – хрипло выдавил из себя депутат.

– Да, господин…

Соан бросила тряпку в ведро и, подхватив его, заспешила из комнаты.

– Вскипяти и принеси мне воды! Слышишь?

Это был уже обычный тон, каким он говорил с ней каждый день.

Когда она вошла с термосом в столовую, Кхань сидел за большим обеденным столом. Перед ним стояла бутылка коньяку и недопитая рюмка. Депутат задумчиво курил. Разглядывая фигуру девушки, поставившей на стол термос, он одобрительно хмыкнул и залпом осушил рюмку.

– Черный кофе! Бисквиты, молоко! – распорядился он.

Соан прислуживала молча. Кхань ел неторопливо, а допив кофе, тщательно стряхнул крошки бисквита с усов и шелкового халата.

– Ты легко одета, тебе не холодно? Неужели больше нечего надеть? Чаю!

Соан молча наполнила чашку. К вечеру стало прохладно, и она надела две кофточки одну на другую, но обе были старые и тонкие и мало грели. Кхань, видно устыдившись участливого тона, строго спросил:

– Почему ты не попросишь у хозяйки какое-нибудь старенькое платье? Боишься, что будет ругать?

Соан молча отступила и встала у посудного шкафа.

– Ты что, язык проглотила?

Депутат двумя пальцами взял кусочек бисквита, обмакнул его в чай и, все так же неторопливо и мерно жуя, взглядом знатока рассматривал девушку.

– Подай сигары!

Он прикурил, сделал несколько затяжек, медленно выпустил дым изо рта и, прищурившись, уставился в окно. Потом заговорил спокойно, негромко и как будто даже ласково, с явным удовольствием попыхивая сигарой:

– Как мама себя чувствует? Ей все также туго приходится? А братишка твой как вырос! Я на днях видел его у моста, он нес воду. Тоже оборванный. Мне ведь жаль и тебя и твою семью. Если ты будешь послушной, я помогу вам. Скажи матери, пусть зайдет, я выделю ей немного земли и денег дам на расходы.

Не отрывая взгляда от окна, он порылся в кармане.

– Сколько вам нужно? В новогодние праздники меня не было дома, и я тебе ничего не подарил, так что можешь считать это подарком к Новому году. Постой, сколько же тебе исполнилось? Девятнадцать есть уже? Пора замуж! Что молчишь? Не бойся меня, я злой только с теми, кто перечит мне, а будешь слушаться, помогу тебе встать на ноги. Да ты что, немая?

Кхань обернулся. В комнате никого не было.

Ужинал депутат снова в одиночестве, и даже несколько рюмок аперитива не прибавили ему аппетита. Он лениво ковырял палочками в тарелках, на которых лежали кусочки кольраби, вымоченной в соевом соусе, и овощные закуски, приправленные раздерганным на волокна куриным мясом. Это южновьетнамское блюдо особенно удавалось повару.

– Где Соан, почему она не прислуживает? – бросил депутат повару, когда тот появился с фарфоровой утятницей.

– Она, господин, готовит пойло свиньям.

Кхань недовольно хмыкнул. Повар осторожно поставил блюдо на стол.

– Отведайте, господин. Это голубь, запеченный с бамбуковыми побегами, под грибным соусом.

Кхань сунул в рот небольшой кусочек и стал задумчиво жевать. Ну что за девчонка! Значит, не хочет по-хорошему… А может быть, просто боится? Губы депутата тронула кривая усмешка. Глупа еще… И строптива! Пожалуй, здесь лучше не торопиться. Особенно теперь, когда его хадонская львица пребывает во гневе. Если узнает и про эту, разъярится еще сильнее и окончательно все дело испортит… Ну а женщины все на один манер: поначалу ломаются, а как увидят деньги, тут же шелковыми делаются.

Тоскливо сидеть одному за обеденным столом. Впрочем, куда приятнее, чем видеть гнусную физиономию жены! Последнее время она ему просто осточертела. Стара, страшна, а туда же, прихорашивается изо всех сил; духи, пудры, помады – и одевается так, словно ей восемнадцать. Недаром говорят, что к старости женщины пускаются на всякие фокусы. Но вот уж когда бывает совсем тошно, так это когда приходится разыгрывать с ней любящего мужа… И в моменты близости он не испытывал ничего, кроме отвращения. Лучше сквозь землю провалиться. Вот уже двадцать лет приходится ему терпеть надутую физиономию жены. Эта ведьма отравила ему молодость. А если и удается иногда найти женщину по душе, так она не успокоится до тех пор, пока не избавится от соперницы, со света готова ее сжить. Что ж ему теперь по гроб жизни терпеть около себя эту дряблую тушу?! И ведь ее ничто не берет! Она еще лет на двадцать переживет его!

Кхань отложил палочки. Ему вдруг стало не по себе. Как-никак, она его супруга. И они вместе пережили трудные времена, когда каждый донг был на счету, не стоит все-таки забывать, что три десятка мау этой кикиморы помогли ему встать на ноги! Опять же, двое детей… Впрочем, никто и не отрицает ее заслуг! Но должна же она понять, что ему уже пятьдесят один. Еще какой-нибудь десяток лет, и прощай наслаждения! Мужчина в пятьдесят вновь переживает весну! А женщины? Во что они превращаются в этом возрасте? Депутат представил густо напудренное, дряблое, точно вялый абрикос, лицо жены, представил, как она кокетничает, и тошнота снова подкатила к горлу. Из-за ее зловредности ему приходится украдкой ездить в Хайфон, хотя давно бы следовало попросту взять Ми Лан второй женой. А так кто она ему? Ни жена, ни любовница. Чего доброго, эта аппетитная дамочка уплывет у него из рук!

Повар внес рыбное блюдо, от которого поднимался ароматный пар, но депутат отмахнулся:

– Не надо! Принеси лучше женьшеневого отвару.

Нет, он еще совсем не стар! А у корейского женьшеня чудодейственная сила. Депутат вспомнил, что говорила ему Ми Лан во время их свиданий, и на губах его заиграла самодовольная улыбка. Что за женщина! Эта умеет жить в ногу со временем. Ей он обязан тем, что познал радость жизни, почувствовал себя моложе. Он даже внешне изменился. Прежде депутат никогда не задумывался о своем гардеробе. Ему и в голову не приходило, что длинные платья, какие обычно носили помещики, шаровары и тюрбан придают ему старомодный вид. Когда он первый раз надел европейский костюм, он просто сам не узнал себя. Ми Лан сумела подобрать костюм подходящего цвета, сорочку и галстук тоже купила сама. Получилось весьма прилично, в этом костюме он даже выглядел немного моложе. Лан! Ми Лан![8]8
  Лан – душистая кананга – название цветка. Ми Лан – «изящная кананга».


[Закрыть] Лучшего имени для такой женщины и не придумать. Депутат улыбнулся «Хочешь, – сказала она ему однажды, – я научу тебя, как избавиться от ревности жены? Только, чур, не обижаться!…» Она многозначительно посмотрела и улыбнулась… «В таком возрасте и такой еще наивный! Надо найти ей развлечение. Ну… как это делают европейские дамы в ее годы. Найдет себе друга, а муж хоть и знает, но не мешает, бывает даже сам подыщет ей по вкусу». Ну что же, придется найти ей парня помоложе, чтобы отвязалась… Ми Лан! Чем больше он узнавал ее, тем больше убеждался, что это необыкновенная женщина. Кхань закурил, и тут его ужалило внезапное подозрение. Он вспомнил младшего брата Лан. Откуда он взялся, этот пижон? Одет с иголочки… Да, не так просто во всем этом разобраться. В последнее время Лан изменилась. Она была все так же ласкова, но он уже не замечал прежней почтительности. И эта фраза, оброненная в последнюю их встречу: «Мне иногда становится жаль твою супругу! Думаю, может быть, нам лучше порвать? И она успокоится, и тебе будет легче». И верно, зачем он ей теперь? Его деньги она могла сейчас вернуть ему в любое время. За два года предприятие ее разрослось, а когда после бомбежки она приобрела на лом затонувший пароход, весь деловой Хайфон заговорил о Ми Лан! Сейчас, что бы она ни задумала, он не в силах помешать ей. А если супруга вмешается, у Ми Лан будет прекрасный повод разорвать с ним. Хм!

– Вам что-нибудь нужно, господин? – почтительно осведомился повар.

– Ничего! Иди! Скажи Соан, чтобы принесла печурку в ванную комнату, перед сном я приму ванну.

Повар ушел. Депутат курил, задумчиво расхаживая по комнате, но теперь мысли его были заняты Соан. Кхань словно видел перед собой молодое, сильное тело, округлые плечи и бедра, эти глаза… Ничто не может сравниться с молодостью! Желание снова пронзило все существо Кханя, как и в тот момент, когда он увидел ее обнаженные ноги.

…Нужно будет подыскать грамотного, здорового парня на место управляющего. Губы депутата скривила улыбка. Да, еще предстоит разговор с женой о Тыонге. А завтра надо ехать в гости к Ви. С тех пор как губернатор ушел на пенсию, с него немного слетела спесь. А что же еще остается делать? Ведь званием бывшего губернатора особенно сыт не будешь, а у старика на шее три жены да детей около десятка. Только одеть всех чего стоит! А почему они с Тыонгом тянут, понятно: ждут, когда он, депутат, даст согласие на брак Нгует с их «лиценциатом». Тоже мне соискатель! На этот брак жена ни за что не согласится. Вот служил бы он чиновником у французов, еще куда ни шло, а то посадишь себе на шею этого студента вечного, этого бездельника – по миру пустит! Здесь и толковать нечего! У них самих вон какой балбес вырос, одни гулянки на уме. Хорошо бы удалось купить плантации у француза, тогда пусть присматривает за ними, к делу привыкает. Ладно, завтра он навестит будущих родственников. Заодно надо попросить бывшего губернатора выручить у французского резидента свои ружья, за взятку конечно. В такое время без оружия в доме никак нельзя.

Заметив в коридоре повара с печкой в руках и Соан с ведрами горячей воды, Кхань отшвырнул окурок и неторопливо двинулся за ними в ванную. Неужели эта девчонка будет и дальше держаться подобным образом? Это же черт знает что! И болван повар как нарочно не уходит, словно присох!

Соан приготовила воду и молча пошла к выходу.

– Соан! – окликнул депутат.

– Да, господин…

Девушка стояла перед хозяином, опустив глаза.

– Приготовь постель, опусти и заправь москитник, зажги лампу!

Кхань сидел в ванне, закрыв глаза, пока повар намыливал и растирал ему спину корявыми руками. Старая ведьма, даже горничную увезла, чтобы лишить его и этого удовольствия! Последнее время депутат пристрастился к ваннам с массажами и растираниями, которые делала ему молоденькая горничная. А от грубых ладоней повара не много радости. Черт с ней! Пусть злится, а он заведет себе молоденькую горничную, специально для ванн…

– Осторожней! Не буйвола скребешь! Ладно, хватит. Возьми махровое полотенце, вытри посуше.

Опрыскивая себя одеколоном, Кхань с сожалением подумал, что Соан могла бы потереть ему спину, если б не этот услужливый идиот. И как это он раньше не замечал девчонку? Странная штука красота! Она далеко не всегда дарит своим вниманием богатых. Однако, если сегодня он своего не добьется, завтра, когда вернется старуха, и надеяться нечего!