Текст книги "Разгневанная река"

Автор книги: Нгуен Динь Тхи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

4

Едва рассвело, Ты и Бить были уже на ногах. Стрельба прекратилась. На крыше, рядом с окном, возле которого стояла их кровать, щебетали в гнезде ласточки. Где-то вдали вдруг грохнул орудийный залп, немного погодя – еще один, совсем в другой стороне. Странная, тяжелая тишина грозно нависла над городом, который замер в нерешительности: возвращаться ли ему к повседневной жизни или еще рано.

– Кажется, успокоились! – решил Ты, поднимаясь с постели.

– Да, пожалуй.

– Ты побудь дома, я схожу узнаю, что там.

– Куда ты пойдешь! А если они снова начнут стрелять?

– Да нет, теперь уже, кажется, все. Подожди еще немного, а потом тоже можешь идти.

И Ты поспешно вышел на улицу.

Улицы были безлюдны. Сунув руки в карманы, Ты быстро шагал по тротуару. Ему было немного жутко, и в то же время он испытывал странное возбуждение – словно разведчик, который не знает еще, какая опасность его подстерегает. Уже совсем рассвело. Обычно в этот час на улице полно народу, люди спешат на работу, на рынок, едут по делам. Велосипеды, рикши, трамваи несутся сплошным потоком. А сейчас и лавки, и дома заперты, улицы точно вымерли. Ты шагал в тишине, и ему казалось, что сегодня, в первый день Нового года, люди еще нежатся в постелях после новогодней ночи, а если кто и проснулся – не спешит в гости, чтобы не стать по поверью причиной несчастья. Но нет, эта тишина и безлюдье совсем другие, какое-то напряжение, опасность чудится во всем этом. За плотно запертыми дверями притаились люди, напуганные событиями ночи и со страхом ожидающие развязки. Но вот двери стали приоткрываться, и в них появлялись любопытные лица. Потом, осмелев, люди начали по одному выходить из домов. Одни усаживались на скамейках у входа и обсуждали происшедшее, строили всевозможные догадки, другие останавливали каждого прохожего в надежде узнать новости. Время от времени по улице проезжал велосипедист – какой-нибудь отчаянный парень, тоже решивший разузнать, что произошло в городе, а то появлялся высокомерный японский сержант в шапочке с козырьком, с белой нарукавной повязкой. На повязке алело пятно «восходящего солнца» и иероглифы. Но больше всего на улицах сейчас было бродяг, в последние месяцы они наводнили Ханой в надежде спастись от голодной смерти. Отчаянная пальба минувшей ночи, казалось, не имела для них ровным счетом никакого значения. В обычные дни, когда улицы полны народу, бродяги жались по закоулкам или бродили по улицам, затерявшись в толпе. И только тогда, когда кто-нибудь из них умирал с голоду посреди дороги или когда бродяги собирались у мусорных ям в поисках съестного, они привлекали к себе внимание. Теперь же они оказались хозяевами ханойских улиц. Словно тени, брели они по пустынным тротуарам, слабые, жалкие, на тонких худых ногах, торчавших из-под изодранной циновки или мешковины, с разлезшимся ноном на голове. И трудно было понять, кто идет, мужчина или женщина. На иссохших лицах жили лишь огромные запавшие глаза, которые видели столько страшного и теперь смотрели безучастно и недоверчиво…

Чем дальше шагал Ты по городу, тем мрачнее становилось у него на душе. Изменится ли наконец что-нибудь в их жизни? Ну что из того, что японцы свергли власть французов? Ведь вьетнамцы по-прежнему умирают с голоду! Вот он, Ты, раздобыл несколько сотен донгов и уже готов радоваться как ребенок! А чему, собственно, радоваться? Исчезли французы, появились японцы, а для них ничего не изменилось. Да, необходимы какие-то перемены, но что именно, никто не знал!

На перекрестке у Восточных ворот Ты остановился. На земле от ворот казармы до улицы темнели трупы. Одни уткнулись лицом в землю, другие скорчились где-нибудь под деревом, третьи лежали, раскинув руки и глядя в небо остекленевшим взглядом, неподвижные, с бурыми пятнами крови на одежде. Это были вьетнамские солдаты… А у входа в казарму прохаживались японцы. Из распахнутых настежь железных ворот прямо на Ты шел танк. Ты отскочил, прижался к стене. Надо уходить, а то еще примут его за шпиона.

Ты направился к рынку на Кожевенной, потом на Хлопковую. Здесь было не так жутко, изредка встречались пешеходы, рикши. Появились и японские прихвостни. Их можно было отличить по японским шапочкам цвета хаки и белым повязкам с красным пятном и надписью: «патруль». На перекрестках перед расклеенными за ночь объявлениями толпились люди. Ты подошел к одной из групп и пробежал глазами текст. Объявление было составлено не очень грамотно, но в довольно высокомерных выражениях. В нем сообщалось, что вся власть в Индокитае перешла в руки японской императорской армии, жители должны подчиняться новому порядку и продолжать заниматься своим делом. Служащим же государственных учреждений, как местным, так и французам, предписывалось немедленно явиться к месту работы за получением распоряжений.

Ты почувствовал, что устал и проголодался, но возвращаться домой не хотелось. Как бы ему сейчас пригодился велосипед! Тот самый велосипед, на котором он столько лет разъезжал и который спас его и Бить от голодной смерти. Это была единственная вещь, за которую он мог выручить несколько десятков донгов. Был бы сейчас у него велосипед, Ты объездил бы весь Ханой…

Ты и сам не заметил, как вышел на Чангтхи – центральную улицу, пересекающую город. Усаженная двумя рядами огромных терминалий, пышные кроны которых почти смыкались вверху, образуя свод, улица была безлюдна. Отсюда начинался европейский квартал, и Ты со смешанным чувством ненависти и презрения смотрел на шикарные виллы, принадлежавшие французским правителям, коммерсантам, владельцам различных фирм и плантаций. Отчего же сегодня все эти господа не высовывают носа! На всей прямой как стрела улице не было видно ни одного открытого окна, ни одной отворенной двери. Наглухо закрыты тяжелые створы железных ворот. Сколько раз по вечерам прогуливались они с Бить по этой улице, заглядывали в закрытые кружевными шторами окна этих сверкающих дворцов. Как непохожи они были на жалкие лачуги их квартала!

Со стороны Южных ворот подъехала и остановилась напротив госпиталя Фузоан крытая грузовая машина. Ты прибавил шагу. Так и есть – раненые! А во дворе, возле флигелей госпиталя, рядами лежали трупы – вьетнамские солдаты в желтой форменной одежде. Их побросали как попало прямо на землю, и неизвестно откуда здесь появившиеся женщины в коричневых платьях – крестьянки из пригорода – бились в рыданиях. Трупы солдат были обезображены и покрыты пятнами крови. Жертвы бессмысленной войны, они лежали сейчас в пыли, неестественно раскинув руки, которые никогда уже не возьмутся за плуг, не погладят ласково ребенка. Их тела уже почти слились с землей, на которой они лежали…

Не зная, куда ему теперь направиться, Ты повернул к Озеру Возвращенного Меча. Около жандармского управления и полицейского участка на Барабанной улице расхаживали японские часовые. Фешенебельные магазины на улице Подносов и на Чангтиен были, как и всюду, закрыты. Но на берегу озера Ты, к своему удивлению, встретил немало людей, которые сходились сюда со всех сторон. Люди шагали прямо посреди улицы, так как ни машины, ни трамваи сейчас не ходили. Да, сегодня пешеходы были хозяевами улиц, на которых не встретишь даже полицейских. Изредка появлялась легковая машина с «восходящим солнцем» на радиаторе и медленно пробиралась сквозь толпу. То и дело люди плотным кольцом окружали какого-нибудь оратора, который, возбужденно жестикулируя, рассказывал о событиях прошедшей ночи. На перекрестке, в начале улицы Чангтиен возле большой афиши, на которой были напечатаны фотографии французских генералов, собралась толпа. Французских генералов изобразили стоящими на коленях с высоко поднятыми руками, а в спину им упирались винтовки японских солдат. На других фотографиях были французские военнопленные, тоже на коленях и с поднятыми над головой руками.

Ты переходил от одной группы к другой, прислушивался к разговорам, стараясь из отрывочных, разрозненных сведений восстановить картину прошедшей ночи. Он узнал, что японцы подвергли артиллерийскому обстрелу французские казармы столицы, что самые ожесточенные бои велись в крепости и в районе аэродрома Батьмай. Оказывается, уже через час после начала наступления французские части капитулировали, и только гарнизон в цитадели продолжал держаться и после полуночи. Орудия в пригородной деревне Суанкань открыли было ответный огонь по японцам, но французы не продержались и часа. Убитых было больше всего во вьетнамских частях. Рассказывали, что в течение прошлой ночи японцам удалось покончить с французами и в провинциях. Шепотом передавали, что теперь, мол, американцы начнут вовсю бомбить Ханой.

И вдруг все эти разговоры показались Ты пустыми и никчемными, он решил не терять больше времени и вернуться домой. В конечном счете все сводилось к одному: японцы свергли власть французов. Но было не ясно главное – что последует за всем этим, как он проживет отведенные ему судьбой теперь уж немногочисленные дни.

Внезапно им овладела такая усталость, что у него подкосились ноги. Он чувствовал удушье и какую-то тяжесть в груди. С трудом добравшись до каменной скамьи на берегу, он опустился на нее и вытер со лба холодные капли пота. Сквозь густую пелену облаков робко проглянуло солнце. Все, что так волновало этих людей вокруг него, вдруг показалось Ты ничтожным и далеким. Он закинул голову и, опершись затылком о каменную спинку скамьи, стал рассматривать молодые, нежно-зеленые листочки. Пройдет еще немного времени, его не станет, а эти деревья по-прежнему будут каждую весну покрываться листвой, и люди по-прежнему будут приходить на берег озера… Острая печаль пронизала ею. Почему так мало отпущено ему жизни! Ведь совсем еще недавно он был мальчишкой, и вот – конец! Вся жизнь пронеслась словно во сне. И небо, и деревья, и вода в озере – все стало вдруг таким прекрасным и таким далеким! У Ты было такое ощущение, точно одна половина его существа уже распростилась с этим миром.

…Зачем, собственно, возникает на земле жизнь? Нужна ли она? В бескрайнем пространстве вселенной, в бесконечной ночи времени человек не больше чем песчинка, и жизнь его – крошечная искорка – вспыхнула и погасла, а сколько мук, сколько боли испытает он за этот миг!

…Убитые вьетнамские солдаты не выходили из головы. Ты вдруг закрыл глаза и увидел то, что давно уже подсознательно искал, – вот как нужно переделать картину с умершим от голода нищим! В ней не хватало еще одного образа – фигуры матери. Перед его мысленным взором возникла ночь, мерцающая отблесками далеких огней, толпа голодающих с широко открытыми, застывшими глазами, груды трупов, стена людей с винтовками в руках, которые принесут освобождение. Ты видел глаза вьетнамской матери, устремленные вперед, мать ищет своего сына или, быть может, раненого солдата, чтобы спасти ему жизнь, она идет сквозь огонь и дым; платок, покрывавший ее голову, упал на плечи, но она не замечает этого и идет вперед, только вперед… Картина стояла в воображении Ты, яркая, реальная, с мельчайшими подробностями… Ты смотрел перед собой широко раскрытыми глазами, как вдруг их точно заволокло пеленой. Ты не сразу понял, в чем дело… Когда он пришел в себя, над подернутым рябью зеркалом озера неизвестно откуда появилась бесчисленная стая ласточек, которая кружила в воздухе.

5

Ты заперся у себя в комнате и целиком ушел в работу, позабыв о времени, не различая дня и ночи. Он сразу понял, что картина, которую он задумал, требует большого полотна. Ах, если бы у него была студия, где могло бы поместиться полотно в несколько метров! Но обо всем этом он мог только мечтать. Откуда ему взять такое полотно и краски, и прежде всего откуда у него могла появиться такая мастерская, где поместилась бы картина величиной со стену Дома общины в большой деревне! Не в его же курятнике создавать такое полотно! Ладно, придется довольствоваться обычным форматом. Нельзя забывать, что он всего лишь умирающий с голоду художник в голодающей стране.

Вначале Ты решил все деньги Фыонг оставить Бить, но потом, скрепя сердце, вынужден был выделить больше сотни донгов на свою картину. Бить даже слова не сказала ему, узнав об этой непредвиденной трате. Откровенно говоря, она не очень-то разбиралась в искусстве, но считала эту работой очень важной. За годы, прожитые вместе, Бить узнала, что ему требуется для работы, и сейчас обегала все магазины и припасла все необходимое. К тому же Бить была его постоянной натурщицей, терпеливой, послушной любому его требованию. И в то же время на ней лежали обязанности по дому, обед, стирка, уборка. Правда, на двоих им не так уж много нужно, но все-таки, как и во всякой семье, забот хватало. Чего стоит одной воды принести и подняться по этой лестнице!

Несколько дней Ты провел за мольбертом, писал, закрашивал, снова писал до потемнения в глазах, но голова у него оставалась ясной, светлой, он работал спокойно, уверенно, и каждый день рождал все новые и новые идеи. Ты казалось, что внутри него живет какое-то иное существо и это оно смотрит, мыслит, кладет краски на холст и действует по своему усмотрению, иногда неожиданно для самого Ты. Днем Ты запирал дверь и не открывал никому до прихода Бить. Он даже не знал, что творится в городе, только по утрам пробегал сообщения в газетах, которые приносила ему Бить. До чего же ловко все они сменили тон! Газеты, прежде прославлявшие «национальную революцию» маршала Петэна и политику создания Индокитайского Союза, которую осуществлял генерал-губернатор Деку, сейчас отчаянно поносили французов и превозносили войска Великой Японии, а также «общее процветание Великой Азии»! Если верить сообщениям агентства «Домей цусин», японцы переловили, как лягушат, всех французских генералов, губернаторов Северного, Центрального и Южного Вьетнама и всех провинций от Ханоя до Сайгона. На место правителей-французов императорское правительство Японии уже поставило своих «советников» с японским генерал-губернатором Индокитая во главе.

Утром, как только Бить ушла на рынок, Ты по обыкновению заперся в комнате и приступил к работе. Вариант, над которым он сейчас работал, был уже далеко не первым. Ты писал с огромным напряжением, словно вел упорное сражение на крохотном пространстве перед холстом, натянутым на деревянную раму. Покрыв крупными мазками часть полотна, он отходил как можно дальше и внимательно разглядывал этот уголок картины, ибо в тесной каморке не было возможности охватить взглядом одновременно всю картину. Сегодня у него, кажется, что-то получалось, хотя он еще не добился того, что ему было нужно. Ты считал, что в подлинном произведении искусства нельзя ни добавить, ни убрать даже малейшей детали, каждая из них должна быть на своем месте, и в то же время картина должна отличаться простотой, отсутствием вычурности, быть естественной, как сама жизнь. Он терпеть не мог надуманные композиции, манерность, стремление к чему-то необычному, неестественные тона, словно рожденные в хмельном воображении художника. Свое искусство Ты обращал к людям и старался вызвать у них искреннее чувство. Огонь искусства должен светить людям, а слепая вера, пусть даже и искренняя, не светит, а, наоборот, погружает во тьму, порабощает душу зрителя. Бездушное кокетничание мертвит искусство, оно пагубно и фальшиво, и художник, вставший на этот путь, обрекает себя на жизнь, полную фальши, он обманывает общество, выдает пустоту за нечто значимое и тем самым отравляет души…

Ты неутомимо писал все утро, иногда он вдруг останавливался и улыбался каким-то своим мыслям. Что это он сегодня так расфилософствовался? А с картиной у него пока еще не все клеится… Увлеченный работой, Ты не слышал, как кто-то поднялся по лестнице, и обернулся только тогда когда раздался стук в дверь. Он, как обычно, притаился и решил переждать, пока гость не уйдет. Он привык избегать нежданных визитов, и, хотя друзья наверняка знали, что Ты дома, они не обижались, зная характер приятеля. Ну а люди незнакомые просто уходили ни с чем.

– Ты, это Хоанг, я к вам на минутку! – послышался голос из-за двери.

Ты немного растерялся. Хоанг был молодым художником, еще не закончившим училище. Он очень любил картины Ты и явно следовал его путем. Но последнее время он стал приносить ему газеты «За спасение Родины» и «Знамя освобождения». Ты догадывался, что паренек является членом фронта Вьетминь или, во всяком случае, как-то связан с ним.

– Вы дома? – переспросил Хоанг.

– Да, – отозвался Ты, отложил кисть и пошел открывать дверь.

– Ах, вы работаете!

Молодой художник весело поздоровался с Ты и вошел в комнату. С ним был молодой человек лет двадцати трех, в кепке, с загорелым обветренным лицом. Друг Хоанга внимательно, с любопытством посмотрел на Ты, улыбаясь как-то по-детски, что совсем не вязалось с его мужественными чертами.

– Входите.

Едва переступив порог, друзья подошли к мольберту. Ты не очень любил, когда рассматривали его незаконченные полотна.

– Это вы сейчас пишете?

– Да… но это еще так… не закончено. Хотите чаю? – И чтобы перевести разговор, спросил: – А что, разве училище закрыли?

– После переворота не было никаких объявлений, но ученики сами разъехались кто куда, одни остались в Ханое, другие вернулись в провинции.

– Твой друг, наверное, тоже из училища?

– Нет. Простите, я забыл представить его вам, это Ким, мой бывший одноклассник. Недавно мы с ним снова встретились, и выяснилось, что мы к тому же еще и единомышленники.

Ким с улыбкой посмотрел на Хоанга, а тот продолжал как ни в чем не бывало:

– Я рассказывал ему о ваших картинах, и он захотел посмотреть на них, а кстати поговорить еще об одном деле.

– Да, – кивнул Ким.

Ты обратил внимание на то, что голос у Кима странно высокий, такой же детский, как и улыбка.

– Вы, верно, уже догадались, – продолжал Ким, – что я из Вьетминя. Мы хотели попросить вас написать плакат, призывающий поддерживать Вьетминь. Потом мы его размножим и расклеим повсюду.

– А что я должен изобразить?

– Ну, это целиком зависит от вас. Смысл плаката – призыв поддержать Вьетминь в борьбе против японцев, в борьбе за спасение родины. Печатать плакат будем литографским способом, типография у нас самая что ни на есть примитивная, – Ким улыбнулся, – поэтому просьба – сделайте его как можно проще. Главное – чтобы было красное знамя с золотой звездой, ну и хорошо бы фигуру партизана.

Ты задумчиво склонил голову:

– А как одеты партизаны? Если, скажем, я нарисую его вот в такой кепке, подойдет?

– Конечно! Партизаны одеваются, как все жители, и носят самое разное оружие и даже старинные кремневые самодельные ружья. Да вы, наверное, еще не знаете, что среди нас есть и женщины. Одеты они так же просто, только у пояса патронташ, а винтовка на ремне. А еще у них обычно есть матерчатая сумка для одежды и всякой мелочи. Иногда партизаны вооружены автоматами или даже легкими пулеметами.

– А как они выглядят, эти автоматы и пулеметы?

Ким взял карандаш и на клочке бумаги кое-как изобразил неизвестные Ты виды оружия.

– Когда же вам нужен этот плакат? – спросил Ты.

– Чем раньше, тем лучше.

– Через три-четыре дня устроит?

– Отлично! Вы дайте знать, когда плакат будет готов, Хоанг зайдет за ним.

Ким подошел к мольберту и долго молча смотрел на неоконченную картину. Хоанг тоже стал внимательно разглядывать полотно.

– Ну как? – спросил Ты. – Ведь это только предварительный набросок, многое еще будет переделываться.

– Здорово, – ответил Хоанг.

– Жаль, что нельзя ее размножить, – добавил Ким. – А здесь вы, наверно, изобразите партизан?

Ты улыбнулся:

– Да нет, я ведь даже не представляю себе их! Да, расскажите мне, что интересного произошло за последние дни.

– Самое интересное, пожалуй, это то, что мы сумели захватить оружие, – улыбнулся Ким. – Пост Бан, например, ребята взяли, переодевшись японцами. Когда они подошли к посту и предложили сдаваться, у начальника поста от страха душа в пятки ушла. Им тут же открыли ворота, а когда выяснилось, что это бойцы Вьетминя, было уже поздно. Тогда мы порядком разжились оружием! А иногда во время перестрелки между японцами и французами вьетнамские солдаты убегали с поля боя и бросали оружие в озера или приносили его нам. Теперь по стране можно свободно передвигаться: тайная полиция вся разбежалась! А местное начальство без французов точно змея без головы… По-моему, кто-то поднимается по лестнице!

Ты прислушался:

– Это жена вернулась с рынка.

– Ну, нам пора. Не будем вам мешать.

Была уже полночь, но Ты продолжал работать при свете лампы. Бить сидела у изголовья кровати и чинила солдатскую шинель, которую купила сегодня у старьевщика. Время от времени Ты откладывал кисть и палитру, брался за карандаш и на листе бумаги набрасывал заказанный ему плакат. Вдруг он поднял голову и задумчиво посмотрел на Бить.

– Послушай-ка, Бить, помоги мне немного.

– Одну минутку, вот только пришью пуговицу.

– Поторопись!

– Кончаю. Вот примерь! – Бить перекусила нитку и, расправив шинель, надела ее на Ты, застегнула на все пуговицы, отошла на несколько шагов и расхохоталась:

– Ну и хорош же ты в этой шинели! Точь-в-точь продавец лапши с улицы Лыок.

– Даже так!

– Тепло – и ладно! Главное грудь в тепле. Если ночью будешь работать, не надо обматываться шарфом. Теперь я еще поставлю на огонь воду для чая и – к твоим услугам.

Ты придвинул маленькую табуреточку к очагу и уселся рядом с Бить.

– По правде сказать, мне в жизни повезло: я встретил тебя!

– Можно подумать, что это правда!

– Конечно, правда! Послушай, я ведь намного старше тебя.

– Сейчас опять начнешь говорить глупости!

– Я не о возрасте. Я имею в виду характер. Ты внутренне гораздо моложе меня, ты веселая, бойкая, мне это нравится.

– Чего же хорошего в том, что бойкая? – рассмеялась Бить. – Да ты и сам хорош! Думаешь, ты такой уж тихий?

Ты улыбнулся:

– С тех пор как мы вместе, я вроде перестал быть нелюдимом. Я ведь страшный лентяй, за что ни возьмусь – ничего не умею. Я хочу тебя серьезно спросить: ты меня еще любишь?

Бить обернулась. В ее живых глазах еще сверкали искорки смеха, но вдруг лицо ее дрогнуло, посерьезнело. Бить молча взяла Ты за руку.

– Какая ты у меня красивая, – задумчиво прошептал Ты. – Не знаю, как сложится у тебя жизнь. Если бы я вдруг вылечился и снова стал здоровым, я жил бы с тобой до самой старости…

Бить молчала, глядя куда-то вдаль.

– Если бы не было всего того, что творится вокруг, – бедности, невежества, войны… – продолжал Ты каким-то тихим, далеким голосом. – Ну ладно, хватит, – улыбнулся он. – Если без конца рассиживать да мечтать, скорее смерть наступит. Попозируй-ка мне немного.

– И за что только я тебя так люблю! – Бить обняла Ты и спрятала лицо у него, на груди. – Ты не очень-то увлекайся, надо же и отдыхать! Смотри, уже полночь.

– Еще чуть-чуть поработаю и – все. Сегодня тебе придется позировать мне не в совсем обычном виде. Надень-ка мой кожаный ремень и косынку на голову. В правую руку возьми что-нибудь, ну хотя бы коромысло, и подними его над головой, вот так.

Бить проделала все, что он просил, и, улыбаясь, спросила:

– Интересно, что ты собираешься рисовать?

– Потерпи, скоро узнаешь.

Наклонив голову, Ты внимательно всматривался в фигуру женщины.

– Замечательно! Возьми коромысло посредине и подними его повыше, вот так. Теперь поверни голову чуть влево, представь себе, что перед тобою толпа. Дай я тебе лучше надену свою кепку.

Ты стал на большом листе набрасывать фигуру партизанки. Штрихи ложились на лист сами собой. Он и не представлял себе, что девушка с винтовкой в руках может выглядеть так выразительно. Вначале Ты писал словно шутя, слегка улыбаясь, но по мере того, как на бумаге возникала фигура партизанки, им все сильнее овладевало волнение, губы сжались, лицо стало напряженным. Глаза, которые он то и дело вскидывал на Бить, подолгу задерживались на женщине, и на бумагу ложились крупные размашистые штрихи. Он изобразил партизанку на фоне леса. Когда же над головой девушки взвилось знамя, у Ты от волнения перехватило горло.

– Ну ладно, на сегодня хватит!

Отложив коромысло, Бить подошла поближе, и, пока Ты раскрашивал плакат акварелью, она из-за его плеча рассматривала рисунок. Ты старался использовать чистые цвета и накладывал краски, четко разграничивая их, чтобы потом, когда на литографе будут отпечатаны основные контуры, любой из рабочих, имея перед собой образец, мог бы легко раскрасить плакат. Партизанка в синей кофте, перепоясанной кожаным ремнем, высоко над головой подняла винтовку, как бы призывая следовать за нею. За спиной девушки высились зеленые лесистые горы. Но вот алые мазки акварели легли на полотнище знамени, и оно словно затрепетало, сверкая золотой пятиконечной звездой. Плакат был почти закончен, оставались лишь кое-какие детали. Внизу Ты написал кистью: «Под знаменем Вьетминя на борьбу против японцев, за спасение Родины!»

Бить, стоя за его спиной, наблюдала, как оживает под кистью Ты рисунок. Вначале она смотрела с удивлением, не понимая, что он хочет изобразить, но вот на белом листе появилась партизанка с винтовкой в руке, а потом и алое знамя Вьетминя с золотой звездой. Ты обернулся, и они молча посмотрели в глаза друг другу, взволнованные и растроганные.

– Так вот, значит, они какие, бойцы Вьетминя? – тихо спросила Бить.

– Наверное.

– Надо убрать пока этот плакат, как бы кто-нибудь не увидел.

– Пожалуй. – Ты повернулся с ней. – А тебе не страшно?

– Конечно, страшно. Ты же знаешь, как у нас в доме любят болтать. Да, сегодня утром в начале Бобовой человек восемь японских солдат перегородили улицу и обыскивали всех молодых ребят. Говорят, искали оружие. Недавно с какого-то военного поста удрали вьетнамские солдаты. Говорят, ординарец стащил у начальника поста пистолет и продал кому-то… Так что сейчас надо быть настороже. Закончишь картину – спрячем ее подальше.

– М-м-м… да… – неопределенно промычал Ты, продолжая рисовать. Потом вдруг, точно что-то вспомнив, перешел к своей незаконченной картине и, прищурясь, долго пристально всматривался в нее. – Да-да… конечно… Нужно переделать здесь все.

– Так можно убрать плакат?

– Подожди минутку. Иди сюда. Я понял, чего этой картине недостает…

Он не договорил, схватил кисть, палитру и подошел к полотну.

– Ты что, решил себя в гроб вогнать? Хватит на сегодня, пора спать, ведь уже полночь! – Бить решительно отобрала у него кисть.

– Ну, разреши мне еще поработать хоть минут пятнадцать! – смеясь, отбивался от нее Ты.

– Ни минуты! Завтра – пожалуйста, сколько угодно. А этот плакат я сама запру в шкаф, чтобы не было неприятностей.

– Вот здесь я изображу девушку с винтовкой, она будет похожа на тебя. Да, нужно обязательно переделать этот кусок.

– Хорошо, хорошо, завтра переделывай все, что тебе угодно.

И Бить потащила его на террасу умыться перед сном.

Теперь картина возникала на полотне быстро, точно рождалась из тумана на солнечный свет. Теперь Ты писал без передышки, не останавливаясь ни на минуту. Вначале он побаивался, что картина выйдет у него символической, слишком патетичной и торжественной и потеряет главное – естественность. Но сейчас он убедился, что сумел избежать этого. В центре картины была фигура человека, умершего от голода, а рядом – мать и девушка. Держа на коленях голову умершего, мать ладонью прикрывала ему веки, а девушка, подняв с земли винтовку, выпавшую из чьих-то рук на поле боя, усеянном трупами, привстала с земли, будто собираясь броситься туда, где еще раздавались выстрелы. Время от времени Ты отрывался от картины и подходил к плакату, подправляя какие-то детали. Он работал с таким увлечением, что, казалось, ничего не ощущал и не замечал, в нем словно все умерло, жили одни только глаза, зоркие, внимательные. Голова работала удивительно ясно, мысли рождались сами собой, четкие, уверенные, и каждый мазок ложился на полотно с такой точностью, что не нужно было ничего подправлять или переделывать. Иногда рука Ты вдруг повисала в воздухе и глаза заволакивали слезы. Тогда он опускался на стул и сидел так, погруженный в свои мысли, не замечая ничего вокруг.

Уже несколько дней как погода прояснилась, но по утрам и ночью было еще холодно. Работая, Ты забывал о своей болезни, но часто у него кружилась голова, в глазах темнело и не хватало воздуха. По утрам его маленькое иссохшее тело было точно приковано к постели, у него не было сил пошевелить рукой. Но больше всего его мучили приступы кашля, которые начинались обычно перед рассветом. Ему казалось, что от этого неудержимого кашля у него разрываются легкие, и после такого приступа он, обессиленный, долго лежал неподвижно. И он слишком мало спал! Часто почти всю ночь он не смыкал глаз, и, только когда перед глазами вдруг возникало что-то нереальное, он догадывался, что задремал.

Бить по-прежнему каждый день поила Ты лекарством, но, видя, что он тает прямо на глазах, тревожилась и ворчала, что он переутомляет себя. Но даже когда Ты ложился отдохнуть, мысль его продолжала лихорадочно работать. И вот наконец однажды вечером картина «оформилась» во всех своих деталях. Только тогда Ты почувствовал смертельную усталость и завалился спать.

Ночью он несколько раз пробуждался, хотел было встать, но тут же снова погружался в тяжелый сон. Когда же окончательно проснулся и открыл глаза, ярко светило солнце. Ты удивленно озирался, не понимая, где он и что с ним. Но как только пришел в себя, первое, о чем он подумал, была картина. «Интересно, что получилось?» И он быстро вскочил с постели.

Бить ушла на рынок, на столе стоял приготовленный ею завтрак. Ты вышел на террасу. Небо было чистое, голубое, воздух прозрачный, дышалось легко. Ты улыбнулся, слушая неумолчный щебет птиц, доносившийся из-под крыши. Он перегнулся через перила террасы, стараясь разглядеть гнездо. Вот к гнезду подлетела самка и, трепеща крыльями, стала носиться вокруг этого крохотного домика, из которого виднелись четыре широко разинутых клюва, птенцы тянулись так, что казалось, вот-вот выпадут из гнезда. До чего же прожорливы эти маленькие существа! С утра до вечера они только и делали, что пищали, требуя еды. Родители без отдыха таскали им всякую живность. Самка, сунув мушку в один из жадных клювиков, опустилась на край гнезда и, вертя головкой, смотрела по сторонам. Потом камнем упала вниз, взмыла в высоту и исчезла в залитом ярким солнцем небе.

Чувствовалось, что еще немного, и станет совсем тепло. Теперь Ты уже не сомневался, что успеет закончить картину. Он снова закашлялся, посмотрел на свои тонкие прозрачные руки, поднял глаза на небо и улыбнулся глупо-счастливой улыбкой. «Хорошо!» Доживет ли он до весны? Каждое утро солнце вот так же будет заливать их террасу, внизу на улице все так же будут толпиться люди, а он превратится в прах. Жизнь будет течь своим чередом, на земле будут происходить всякие события, а его, Ты, уже не будет. Греясь на солнышке, Ты бессмысленно улыбался, и ему не хотелось уходить с террасы, не хотелось двигаться с места.