Текст книги "Разгневанная река"

Автор книги: Нгуен Динь Тхи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

– Хватит, – бросил Кхань повару, – можешь идти! И не смейте устраивать вечером балаган с картами. Вы мне спать мешаете. Скажи Соан, пусть принесет горячей воды для ног.

Когда Соан внесла воду, депутат уже лежал в постели, укрытый одеялом. Девушка поставила на стол два больших термоса и поспешно направилась к двери.

– Погоди! Достань из ящика грелки!

Соан наполнила грелки и подошла к кровати.

– Положи к ногам. До чего же ты несообразительна! – депутат улыбнулся. – Что я, тигр, что ты меня так боишься? Присядь, хочу поговорить с тобой.

– Слушаюсь, господин.

Девушка, не поднимая глаз, опустилась на край стула и сложила на коленях руки.

– Скажи, ты любишь свою мать, брата, сестру?

Соан посмотрела на Кханя широко раскрытыми глазами, еще не догадываясь, куда он клонит. А тот улыбаясь, поглаживал усы.

– Ты ведь давно служишь у нас, хочешь, я отпущу тебя домой? Я серьезно говорю! – Кхань приподнялся, облокотясь на подушки. – Отпущу и еще денег дам. Денег у меня много, и мне ничего не стоит выделить вам сотню донгов, только будь послушной. Для тех, кто мне нравится, я ничего не жалею. Разве то, что я тебе предлагаю, не лучше, чем всю жизнь ходить в служанках?

Краска стыда залила лицо Соан, в ушах гудело, она уже не слышала, что еще говорил ей Кхань. Какой мерзавец! Слезы брызнули из глаз, все вокруг поплыло, как в тумане.

Повисло молчание. Кхань лежал и улыбался, не сводя глаз с девушки, а та сидела, опустив голову, и плечи ее тряслись от беззвучных рыданий. Депутат уже предвкушал удовольствие. Кто бы мог подумать несколько лет назад, что из сопливой девчонки вырастет такое прелестное создание, с такой белой и нежной шейкой. Верно, и тело у нее такое же белое. Кхань вспомнил девушку из села Тао. Лет десять назад та вот так же ревела, а потом… Все они одинаковы.

Кхань сел и взял Соан за руку.

– Ну, хватит, иди сюда, я тебя утешу! Вот тебе десять донгов, завтра дам еще…

Соан точно обожгло. Она попыталась вырвать руку, но Кхань, точно клещами, сдавил запястье и тянул ее к кровати. Соан дрожала от страха и обиды, а депутат гладил ее лицо. И вдруг Соан захлестнула дикая ярость. Она выдернула руку, депутат потянулся было к ней, но она с такой силой оттолкнула его, что он упал навзничь. Соан стояла, тяжело дыша.

Кхань в бешенстве кинулся к ней, но наткнулся на неподвижный взгляд черных глаз. В них было столько ненависти и отвращения, что у депутата по спине забегали мурашки. Соан стала медленно, шаг за шагом, отступать к двери, не спуская с хозяина настороженных немигающих глаз. Руки ее машинально шарили вокруг в поисках какого-нибудь предмета. Кхань посмотрел на эти сильные, натруженные руки и понял, что ему с ней не справиться. Криво усмехнувшись, прошипел:

– Пошла вон!

Выскочив в полутемный коридор, Соан бросилась вниз по лестнице. Во дворе к ней подбежала овчарка. Внезапно Соан снова охватил страх, но вдруг с неожиданной смелостью, даже злобой, она громко крикнула: «Лу!» – и пес убежал.

Хозяин теперь, конечно, будет мстить, но пусть делает что хочет, она скорее умрет, чем поддастся ему. «Слабого давят, сильного обходят стороной!» – вспомнила она слова незнакомца. Да, только так!

3

Несмотря на затянувшиеся холода, весна пришла на берега Лыонга в положенное ей время. Она развесила гроздья алых цветов на ветвях высоких капоков, расстелила нежную зелень рассады на рисовых полях, совсем еще недавно голых, темных и холодных. На приречных рыжеватых наносах, где деревья круглый год стоят в темно-зеленой листве, появились пестрые пятна – это зацвели сады вай и нянов, словно их осыпала мелкая рыжеватая пыльца. Спокойные в это время года, прозрачные воды Лыонга безмятежно струились меж берегов, на которых не было ни клочка пустующей земли. От самой кромки воды начинались грядки, засаженные кукурузой, бобами, арахисом, бататом. И все это росло словно наперегонки, словно торопилось укрыть зеленью обнаженные поля.

Вечера теперь были ясные, теплые. С гор прилетели стаи ласточек. Они кружились над переправой и, трепеща крыльями, гонялись друг за другом, едва не касаясь крыш, от которых поднимались легкие дымки. А в пасмурные дни, когда в воздухе висела плотная дождевая пыль, по речным отмелям важно расхаживали огромные, ростом с человека, пеликаны и аисты, неизвестно откуда залетевшие в эти края. Иногда вдали, возле самого подножия гор, на реку садились несметные стаи мелких пичужек, и тогда казалось, что это серые облака опускались с неба и бесследно исчезали в тростниковых зарослях.

Чувствовалось, что весна пришла окончательно и всерьез занялась обновлением природы. Все живое потянулось к солнцу, распускаясь, расцветая и как бы утверждая торжество жизни. Казалось, каждая расщелина в камнях ощетинилась травинками, пробивающими себе путь к солнцу. Воздух звенел голосами птиц, жужжанием пчел…

А на лица людей легла тень тревоги: еще только январь, а весенний голод уже дает о себе знать. Во многих семьях ели только один раз в день – утром, а вечером, когда, вернувшись с полевых работ, все усаживались вокруг тлеющих очагов, далеко не везде на ужин была жидкая рисовая похлебка или клубень маранты. Домой люди возвращались измотанные до предела – они отдали все силы земле и считали дни до новой кукурузы, до молодого батата.

В это утро Тхао сидела у «машины», перетирая клубни маранты на муку. «Машина» состояла из деревянного цилиндра сантиметров тридцати в диаметре, утыканного частыми рядами гвоздей. К оси вала, выведенного наружу и изогнутого коленом, был приделан шатун. Двигая палку-шатун, Тхао вращала цилиндр, заталкивая в приемник промытые клубни. Жидкая масса протертой маранты стекала в корыто с водой. Только и всего. Однако ни у кого в селе Гань да и ни в одном другом селе на берегах Лыонга не было ничего подобного. Изобрел эту «машину» Донг. Однажды, еще во время учебы в Хайфоне, в одной из китайских пекарен он обратил внимание на небольшую мельницу, работавшую на жерновах. А когда он заметил, каких трудов стоит Тхао и Хиен толочь в тяжелой каменной ступе клубни маранты, он подумал: «Надо сделать им механическую терку!» Он начертил ее и даже вылепил из глины модель. Идея брата заинтересовала и Хоя. Поразмыслив, они добавили к конструкции деревянный маховик для инерции. Потом Донг еще несколько дней додумывал «машину» и наконец заявил: «Готово! Буду в Ханое, попрошу ребят из технического училища выточить цилиндр и маховик. К Новому году привезу». Накануне новогодних праздников Донг приехал в деревню с тяжелой кошелкой и, провозившись несколько дней, собрал свою «машину». Опробовать ее собралась вся семья, всем хотелось поработать на «машине» Донга. Тхао взялась за ручку и, разогнав маховик, стала клубень за клубнем совать в приемник. «Машина» затарахтела, в корыто потекла жидкая масса. Тхао рассмеялась: «Красота! Это же одно удовольствие, а не работа!» По правде говоря, вращать непрерывно тяжелый маховик было не такое уж удовольствие, ломило плечо, но тереть клубни в «машине» было все-таки намного быстрей и легче, чем толочь в ступке. И муки получалось больше. А главное, теперь ничего не пропадало: выжимки после отстоя шли на корм птице и поросятам.

С той поры в их доме, не переставая, тарахтела «машина». Обычно на ней работали поочередно Тхао и Хиен, и под ее мерное тарахтение обсуждали домашние дела. Иногда, если Тхао бывала занята, работала одна Хиен. Во дворе на солнце теперь все время стояли большие плоские плетенки, в которых сохла мучнистая масса. В дождливые дни их убирали под навесы. Выжимки сушились на маленьких противнях, расставленных по всему огороду. А двор был завален листьями маранты, их тоже сушили, вязали и складывали в сарай – для топки.

Утром Хиен ушла в школу, и поэтому Тхао работала одна. Ван уже исполнилось пять лет, и она как могла помогала матери по хозяйству. Вот и сейчас Ван кормила сестренку болтушкой из марантовой муки. Равномерно постукивала «машина», в корыте пузырилась белая жижа.

– Ван! Петух тетушки Диеу опять забрался к нам в огород, иди прогони его!

Ван поспешно поставила пиалу и бросилась к огороду, размахивая руками и громко крича. Перепуганный петух опрометью выскочил за изгородь. Увидев девочку, гуси подняли крик, протягивая к ней сквозь прутья клетки длинные шеи.

– Выпусти, дочка, гусей и согрей воду для дедушки.

Девочка открыла клетку и обернулась к матери:

– А Нга еще не доела.

– Ничего. Она уже большая, сама поест, а ты помоги маме.

Нга старательно орудовала ложкой, размазывая по щекам остатки болтушки. Потом протянула матери пустую пиалу:

– Все поела…

Тхао посмотрела на измазанную мордашку и ласково прижала девочку к себе, но та недовольно высвободилась:

– Хочу гусей пасти…

– Хорошо. Только сначала помоги Ван вскипятить воду для дедушки, а потом вместе пойдете пасти гусей.

Девочка сползла с приступка и направилась к кухне. Тхао с улыбкой посмотрела ей вслед.

Ну кто мог подумать, что эти тарахтящие дощечки Донга будут кормить всю семью! Последнее время у Зяо почти не стало покупателей и с деньгами было туго. Когда наступили холода, пронесся слух об эпидемии энцефалита. У детей внезапно поднималась температура, деревенела шея, а через два-три дня их уже никакое лекарство не могло спасти. Потом стало известно, что существует какой-то «даженаль», который помогает от этой болезни, и все, кто мог наскрести хоть несколько донгов, покупали чудодейственный «даженаль». Принимали его сначала от энцефалита, а потом стали пить от всех болезней. А те, у кого не хватало денег, покупали хотя бы две-три таблетки или просто ждали, чем кончится болезнь. Вот почему в лавку Зяо теперь неделями не заглядывала ни одна живая душа. Рис на рынке почти не появлялся, и Тхао уже не нанимали рушить зерно. Хорошо еще, Хою удалось подработать, а то им давно уже пришлось бы голодать. Ведь постоянного дохода писательское ремесло не приносило. Хою пришлось влезть в долги ко многим издателям, и он теперь писал днями и ночами как одержимый, чтобы расплатиться с ними. Если Тхао спросит его о чем-нибудь, он промычит в ответ что-то, а через минуту спрашивает: «Ты о чем?» Так что в конечном счете основным доходом в семье оставалась маранта. В урожайные годы, когда рису хватало до нового урожая, маранту подавали на стол ради разнообразия, да еще заготовляли килограмма два-три муки из нее, натерев на терке, а остальное шло свиньям. А то, что не успевали использовать, выбрасывали прямо за изгородь. Когда же в стране началась неразбериха и с рисом стало труднее, Тхао начала сажать маранту, отведя под нее почти половину сао. Растение это неприхотливое, растет на любой земле, а на второй год выгоняет такие клубни, что один куст целую корзину дает. Как только стало не хватать рису, Тхао начала толочь маранту. На рынке мука из маранты стоит десять донгов за иен[9]9
  Один иен равен примерно 5 кг.


[Закрыть], а за килограмм муки дают два килограмма риса. Рисовую муку из Китая прекратили привозить, и в Ханое и Хайфоне стали продавать вермишель из марантовой муки. Сколько ни привези ее на рынок, всю раскупят. Вот тут-то и помогла «машина» Донга. С помощью этого примитивного приспособления мать с дочерью зарабатывали и на рис, и на другие расходы по хозяйству. Из марантовой муки пекли блинчики, варили болтушку, а отходами кормили скотину. Труднее всего переживать месяцы между урожаями. В апреле-мае начинает поспевать рис, а дальше даже загадывать страшно, ведь все зависит от риса, а урожай – от неба…

На пороге дома появился старый Зяо в тюрбане.

– Я пошел в Тяо, к больному. Ты дома будешь? Если задержусь, обедайте без меня.

– Хорошо. К тому времени и Хиен из школы придет, вместе пообедаете.

Тхао проводила старика взглядом. Он стал с ней уважительней, видать, оценил наконец ее труды. А она большего и не требовала. Теперь поскорее бы прошли эти трудные месяцы, а тогда уж ничего не страшно…

Девочки, взяв по хворостинке, погнали гусей на улицу.

– Не забывай про сестренку, Ван! А то заиграешься, оставишь ее одну…

Сестры, весело болтая, погнали гусей. Нга помахивала прутиком и распевала в такт: «А-ист… цап-ля… жу-ра-вель…» Младшая была любимицей Хоя. Когда знакомые услышали, что девочку назвали Нга[10]10
  Слово «нга» имеет ряд значений, в том числе – «луна», «Россия».


[Закрыть], все решили, что старик Зяо с сыном ударились в романтику. Только Тхао знала, почему муж выбрал для дочки это имя: он был страстным поклонником далекой России. Нга родилась в тот год, когда на Россию напали немцы. Хой тяжело переживал это, он не спал ночами, ворочался, вздыхал. Тогда-то и решил он дать своей дочери имя Нга. Теперь, возвращаясь из Ханоя, он всякий раз подробно рассказывало победах русских. Тхао не могла дождаться дня, когда Хой приедет, ведь, он обещал на этот раз пробыть дома не меньше трех месяцев.

«А-ист… цап-ля… жу-ра-вель…» – доносился звонкий детский голосок. Вдруг вдали послышался странный низкий гул. С каждой секундой он приближался, угрожающе разрастаясь и надвигаясь на деревню. Тхао похолодела. «Ва-а-ан!» – закричала она не своим голосом, выбегая на улицу. Ван стояла на тропинке и, держа сестру за руку, удивленно смотрела в небо. Тхао подбежала к детям и едва успела утащить их и спрятаться в кусты, как над головой загрохотало и самолеты, огромные, черные, в грязных разводах, один за другим стремительно пронеслись над ними, едва не задевая за верхушки бамбука. Откуда-то сорвалась испуганная стая птиц. Самолеты давно пролетели и исчезли над садами вай на другом берегу Лыонга, а Тхао все еще испуганно прижимала к себе девочек. Она успела заметить, что самолеты были необычные, как бы двойные, и на них отчетливо различались белые круги со звездами.

Долго не смолкали возбужденные голоса и крики над селом Гань. Жители впервые увидели эти странные летающие машины.

– Ладно, дети, идем домой!

Тхао взяла девочек за руки и, погоняя гусей, направилась к дому. Дома она опустилась на приступок, пытаясь унять дрожь. Она обвела рассеянным взглядом двор, заваленный кучами маранты, «машину», деревянное корыто… Работать уже не было сил… Жизнь показалась ей сейчас жалкой и бессмысленной. С утра до ночи гнешь спину и не знаешь, доживешь ли до завтрашнего дня.

4

Черная тень войны, пронесшаяся над селами на берегах Лыонга, спустя несколько дней снова дала о себе знать. На этот раз она добралась сюда по проселочным дорогам.

В селе Гань был базарный день. Солнце стояло высоко, но народ все еще подходил. Торговали в основном женщины, старухи, совсем седые и даже облысевшие, и девочки лет двенадцати-четырнадцати. Худые, оборванные, всю свою жизнь проходившие босиком по пыльным деревенским дорогам, в одной-единственной юбке во все времена года, они пришли из окрестных сел и принесли на коромыслах свой товар: зелень, имбирь, нарубленный кусками сахарный тростник, различную живность – кур, уток, щенков, корзиночки с речными крабами и улитками; продавали здесь и рисовую сечку, и рисовые отруби, то есть все то, что можно было купить и продать, что давно дожидалось большого базарного дня. Люди толклись под низкими навесами тесных, грязных торговых рядов, которые заполнили рынок и даже теснились на единственной узкой улице села. Женщины терпеливо ждали покупателей, поставив перед собой на землю корзины самых разнообразных форм и размеров, плетеные бамбуковые клетки с домашней птицей; они сидели под знойным солнцем прямо на земле, в пыли, у ног покупателей. Здесь можно было встретить и горянок из народностей ман, в матерчатых мешочках цвета морской воды перед ними лежали лечебные травы, собранные в лесу.

В этот день Тхао принесла на рынок пять килограммов марантовой муки в надежде продать их и на вырученные деньги купить рису, но, обойдя ряды, убедилась, что на рынке сегодня нет ни одной корзины риса. Видно, если кто и нес продавать рис, так его перехватили по дороге и раскупили весь товар, не дав донести до рынка. От цен, которые запрашивали за кур и уток, рыбу и креветок, глаза на лоб лезли. Да их никто и не покупал. Покупали больше клубни калгана, разную водяную зелень. Тхао заколебалась: а стоит ли продавать муку? Ведь рису все равно не купишь. Поразмыслив, она решила попробовать обменять муку на рис в лавке Хоа. И она стала пробираться между корзинами, коромыслами и циновками, чтобы пройти к двухэтажной лавке китайца. Вдруг кто-то окликнул ее. Тхао обернулась. С противоположной стороны улицы к ней спешила Куен.

– Вы с рынка? Что купили?

Женщины подошли к лавке Хоа и остановились под навесом.

– Сколько времени не могу выбраться к тебе! Тетушка Бэй у вас еще живет? А как Тху, здорова?

– Тетя насовсем переехала к нам. Тху уже учится. А ваш муж дома?

– Да вот уехал по делам в Ханой, обещал скоро вернуться да все не едет. – Тхао улыбнулась: – Ты бы заглянула к нам как-нибудь.

– Я и сама думала сегодня зайти, мне нужно кое-что купить у дядюшки Зяо.

– Для кого? Уж не ждешь ли ты приятных новостей?

Куен залилась румянцем.

– Ну, что вы! Это для тети, ее опять головные боли стали донимать.

На рынке послышались крики, шум, автомобильные гудки.

– Что там случилось?

Через рынок ехали, вернее, еле ползли две легковые машины. Люди разбегались перед ними, второпях подхватывая свои корзины, а кто не успевал, бежал прочь, бросив товары. Но вот машины остановились: большая корзина с кольраби и вторая, поменьше, с яйцами, оказались у них на пути. Дверца передней машины открылась, и из нее выпрыгнул военный в гимнастерке цвета хаки и такой же шапочке, в сапогах, с револьвером на боку. «Японцы, японцы!» – зашептались в толпе. Военный, видимо офицер, был совсем еще молод, на носу у него красовались очки. Он подскочил к корзине с кольраби, оглянулся по сторонам и, зло выкрикнув что-то, вдруг изо всех сил ударил по корзине ногой и отшвырнул ее с дороги. Из толпы выбежала женщина и хотела спасти хотя бы корзину с яйцами, но едва она наклонилась, чтобы оттащить ее с дороги, как офицер отбросил и эту корзину и махнул шоферу рукой, чтобы тот ехал вперед прямо, по корзинам и циновкам. Люди бросились спасать свое добро, и проезд тут же очистился. Правда, он был таким узким, что машины едва не задевали людей, стеной стоявших по обе стороны этого «коридора».

Тхао и Куен, прижавшись к стене, наблюдали за происходившим. Перед лавкой Хоа обе машины остановились. Японцы вышли и, отойдя на середину улицы, стали читать китайские иероглифы на вывеске. Они перебросились несколькими фразами и закивали головами. Тхао их хорошо рассмотрела: у офицера постарше усы были с проседью, на боку висел длинный меч, второй – молоденький офицер, тот, что расчищал дорогу, и еще один – в штатском костюме, при галстуке и в фетровой шляпе. А потом из машины вышли еще двое, в коротких, чуть ниже колен, штанах, в шапочках военного образца, но без оружия. Через плечо у каждого висела туго набитая кожаная сумка, из которой торчали карандаши, а за ремни были заткнуты белые полотенца.

– Те двое, похоже, наши, – шепнула Куен. – Наверное, переводчики.

В дверях лавки замелькали встревоженные лица.

Японцы стояли посреди улицы и то и дело посматривали в сторону моста – явно поджидали кого-то. Скоро послышались автомобильные гудки, и к легковым машинам подъехал открытый грузовик. В кузове сидело четверо вооруженных солдат, штыки угрожающе поблескивали на солнце. Как только грузовик остановился, солдаты спрыгнули на землю и угрюмо уставились на зашумевшую толпу.

– Та же история, что и в Намсать! – воскликнула Куен.

– Зачем они приехали, что им здесь надо?

– На прошлой неделе я ездила в деревню К матери, там тоже побывали японцы, явились и потребовали перекопать все посевы и подготовить поля под джут.

Куен вдруг изменилась в лице и остановилась на полуслове.

– Извините, мне надо идти! На днях я зайду к вам.

Поспешный ее уход удивил Тхао, но сейчас ее больше всего занимали японцы. Солдаты отогнали народ на другую сторону улицы, и офицер постарше, взглянув еще раз на вывеску, вошел в лавку. Молодой офицер последовал за ним. Тхао поборола страх и тоже заглянула в открытую дверь. Хозяин лавки, подобострастно кланяясь, приглашал японцев сесть. Пока молодой офицер объяснялся с ним на кантонском наречии, второй офицер спокойно разглядывал портреты, развешанные на стенах. Тхао вспомнила, что раньше на этом месте висел портрет Чан Кай-ши и рядом гоминьдановское знамя, голубое с белой звездой. Теперь Хоа повесил портреты маршала Петэна и какого-то китайца с гладко выбритым квадратным подбородком. Хой показывал ей как-то в газете портрет этого человека и назвал предателем китайского народа. Несколько лет назад этот китаец приезжал в Ханой и его чуть было не застрелил у входа в гостиницу какой-то китайский юноша. Сейчас он возглавляет прояпонское правительство в Нанкине.

Офицеры обменялись несколькими фразами, молодой резко повернулся к двери и крикнул что-то. В лавку тотчас же вбежали солдаты, схватили Хоа, вытащили на улицу и, подталкивая штыками, загнали в грузовик. Хозяйка с криком выбежала за мужем, но один из солдат оттолкнул ее прикладом. Затем японцы сели в машины и двинулись по дороге вдоль берега.

– Этого еще не хватало! Они же поехали в наше село!

Тхао заспешила домой, ни о каком рынке, конечно, и думать нечего.

Приближаясь к селу, Тхао издали увидела три машины, стоявшие под баньяном у ворот пагоды. Шоферы сидели на корнях дерева и курили, рядом стоял ящик с пустыми бутылками из-под пива. То и дело им приходилось отгонять любопытных мальчишек. Едва завидев грузовики, они бросили на произвол судьбы своих буйволов и прибежали посмотреть на японцев. Хоа тоже был здесь. Он сидел на корточках под аркой пагоды, и по лицу его градом катил пот, хотя было совсем нежарко. Рядом прохаживался солдат с винтовкой. На китайца было больно смотреть. Всего полчаса назад его забрали, и за это время он так осунулся, что его трудно было узнать. Тхао хорошо знала его, она часто заходила в его лавку – сбывала марантовую муку. Увидев ее, китаец взмолился:

– Принесите, пожалуйста, попить… О небо! За что я терплю такие мучения!

Но японец грозно прикрикнул на него и взял винтовку наперевес. Тхао подозвала соседскую девочку. «Сбегай в пагоду, принеси дяде воды!» Та убежала, и через минуту из пагоды появилась монахиня с пиалой и чайником и подошла к Хоа. Солдат попытался прогнать ее, сердито бормоча что-то по-японски, но монахиня только непонимающе улыбалась в ответ и кивала головой. Сама же тем временем наливала воду в пиалу и поила Хоа. Потом она подошла к Тхао.

– И вы здесь? Что нужно этим людям? – она подчеркнула слово «этим».

– Не знаю, матушка. Может быть, хотят заставить нас сажать джут. Давно они приехали?

– Да, уж порядком. Спросили, где живет староста, и ушли.

Тхао попрощалась с монахиней и побежала домой. Сколько времени она сегодня потеряла попусту!

Тхао не находила себе места, тревога и неопределенность не давали ей покоя, работа валилась из рук. Наконец она не выдержала и побежала к соседке. Там она застала нескольких женщин и узнала от них, что японцы сейчас в Доме общины, туда вызвали старосту, главу совета старейшин и писаря с какими-то документами. Всю сельскую стражу отрядили готовить угощение и прислуживать на торжественном обеде. Забивали кур, гусей, пекли, варили, жарили. Одним только японским солдатам отнесли два больших подноса.

Пока шли все эти приготовления, японцы одни, без провожатых, обошли деревню, осмотрели поля на берегу Лыонга и только тогда появились в Доме общины. Тот, что в шляпе, говорят, землю даже на ощупь пробовал. Судя по всему, хотят заставить крестьян сажать джут. Хоть бы на этот год удалось сохранить посевы.

Тхао была расстроена. Она засадила у реки пять сао кукурузой и бобами. Так дружно все взошло! Что же теперь будет?..

В три часа по улице прошли глашатаи и, стуча в мо[11]11
  Деревянный ударный инструмент.


[Закрыть], нараспев кричали, что все жители должны явиться в Дом общины, где японские офицеры дадут разъяснения относительно посадок джута. Тхао оставила у «машины» Хиен, наказала ей не забывать про Нга и побежала на сход.

Возле Дома общины на приступке выставили несколько столов, за которые уселись японцы. Староста Тон, секретарь Сыок, предводитель Шоан и сборщик налогов Шан сидели позади, выглядывая из-за их спин. Внизу расположилась охрана: шеренга солдат в стальных касках, с винтовками наперевес.

Двор постепенно заполнялся людьми. Большинство женщин пришли с детьми. В дальнем углу, рядом со стариками из бедных семей, Тхао заметила Коя, Дытя и еще нескольких молодых поденщиков.

Во дворе стало совсем тесно, пора было начинать. Пожилой офицер поднялся и, резким движением оттолкнув стул, вышел вперед. Мужчина в коротких штанах вскочил с места и подставил ему стул. Офицер сел и, зажав между колен меч, начал говорить. Переводчик – тот, что был в коротких штанах, – снял шапочку, обнажив бритую голову, откашлялся и стал переводить:

– Господин офицер недоволен тем, что жители вашего села не желают сажать джут. Вы, аннамиты, глупы и не понимаете, что джут – это продукция очень нужная в военное время. Великая Япония воюет с европейцами, чтобы вернуть аннамитам их страну, она борется за процветание Великой Восточной Азии. Аннамиты долгое время находились под властью французов, поэтому они слабы и малодушны, поэтому у них нет собственной армии. Следовательно, они должны снабжать японскую армию рисом и джутом. За нарушение приказа – расстрел! За плохую работу виновники будут платить штраф и все жители, в том числе и староста, будут посажены под арест!

При последних словах староста Тон поднялся и, почтительно сложив ладони перед собой, сказал: «Слушаюсь!»

– Сажать джут выгодно, – продолжал переводчик. – Японская армия будет скупать джут по высоким ценам, вы не понесете на этом убытка. Господа офицеры осмотрели ваши поля. На берегу земля подходит для джута, поэтому все поля у реки, засаженные кукурузой, бататом или еще чем-нибудь, должны быть заново перекопаны и отведены под джут. Завтра утром сюда пришлют рабочих. Кто хочет сказать, пусть не боится, господин офицер готов вас выслушать.

Офицер говорил не спеша, положив ладонь на рукоятку меча и постукивая ножнами по носку сапога. Он настороженно вглядывался в лица людей, сидевших внизу на земле и молчаливо слушавших переводчика. Во время речи он иногда оборачивался назад, к представителям сельской власти, и тогда те вставали и угодливо кланялись.

Когда офицер закончил свою речь, во дворе поднялся ропот. Тхао, сидевшая среди женщин, мысленно выругалась. Значит, завтра они уничтожат ее кукурузу и бобы! Но ничего ведь не поделаешь! Бандиты! И еще говорят: «Не бойтесь».

Гул нарастал. Солдаты настороженно-угрожающе, поглядывали на толпу.

Из угла, где сидели поденщики, поднялся старый Кунг. Он подошел и остановился в нескольких шагах от приступка. Офицер продолжал спокойно сидеть на стуле, поигрывая ножнами, а староста Тон вскочил с места. Не обращая внимания на старосту, Кунг поклонился офицеру, сложив ладони перед грудью, и обратился к переводчику:

– Прошу вас, переведите господину офицеру. У наших крестьян вся надежда на этот урожай. Погибнет урожай батата и кукурузы – все помрем с голоду. Тогда и джут господина офицера некому будет растить. Пусть господин офицер повременит, ведь до урожая совсем недолго осталось. Соберем его и посеем джут.

Пока слова Кунга переводили офицеру, во дворе поднялась настоящая буря – слова старого Кунга будто открыли людям глаза, они вдруг увидели, какая страшная беда им грозит, и забыли про страх, про направленные на них винтовки. Да сейчас для них посадка джута подобна смерти.

Офицер встал, криво усмехаясь, прошелся по приступку и снова заговорил, теперь уже обращаясь к переводчику, который переводил с выражением какой-то брезгливой жалости.

– Его превосходительство господин японский офицер говорит: вам нечего беспокоиться о пропитании! Господин офицер отдаст приказ, и местные власти позаботятся о том, чтобы обеспечить вас рисом. Можете спокойно сажать джут. Если начальник уезда не выполнит приказ, он будет наказан. Жители села не должны волноваться за свои посевы, все потери им возместят деньгами. Завтра все, у кого на берегу есть участки под бататом и кукурузой, должны выйти в поле и подготовить землю под джут. Вам тут же выдадут справки, по которым вы получите денежную компенсацию.

Старый Кунг опять поднялся с места и сказал:

– Сделайте одолжение, переведите господину офицеру…

– Хватит! – перебил его переводчик, зло выкатив глаза. – Скажи спасибо, что они с вами по-хорошему разговаривают. Будешь приставать – вообще ничего не получишь!

Староста, спотыкаясь, сбежал по ступенькам и подскочил к Кунгу.

– Молчать! – заорал он в лицо старику. – Хочешь на все село беду накликать?! Посажу в колодки, будешь знать! Пошел прочь!

И тут же, повернувшись к офицеру, староста почтительно поклонился.

– Они все поняли, господин офицер, им все ясно. Разрешите распустить их по домам. Все! Идите!

На этом разъяснения японцев закончились.

На следующее утро в село Гань на двух грузовиках привезли рабочих-кули под охраной четырех солдат. Потом из уездного центра приехала легковая машина, из которой вышли начальник уезда Мон, молодой офицер и переводчик. На груди у Мона поблескивала костяная табличка. Солдаты повели рабочих на поля, и те принялись уничтожать посадки, перекапывать гряды, готовить землю под джут. Владельцы приречных участков тоже пришли. Некоторые пытались было упросить не трогать их участки, но после того, как они получили по увесистой затрещине да еще офицер приставил кому-то револьвер к груди, просьбы прекратились. В полдень начальство отправилось на отдых в село, а кули под присмотром четырех солдат продолжали свое дело. Хозяева участков у реки поплелись к Дому общины. Однако и после того, как закончилась дневная трапеза и дневной отдых, они все еще сидели и ждали. Наконец вышел староста и начал оформлять квитанции. Документ с красной печатью удостоверял, что японские власти обязуются выплатить компенсацию его владельцу. Тхао тоже получила такую квитанцию. Получая бумагу, она поймала презрительный взгляд молодого офицера, сверкнувший из-за холодных стекол очков, заметила угодливую мину переводчика, загадочную улыбку начальника уезда и поняла, что их обманули.